Не отпускай Кобен Харлан

Глава восемнадцатая

Когда я возвращаюсь домой, Уолши в саду. Я широко, во весь рот, улыбаюсь им. Посмотрите, каким безобидным бывает холостяк. Они машут в ответ.

Они все, конечно, знают твою трагическую историю. В городе она стала легендой, так все говорят. Удивлен, что ни один из потенциальных Спрингстинов[24] не написал «Оду Лео и Дайане». Но все они считают, что с ними такое не может случиться. Так уж устроены люди. Все они хотят знать подробности не просто из любви к крови – хотя и от этого никуда не уйдешь, нет вопросов, – но главным образом им надо быть уверенными, что с ними подобного никогда не произойдет. Эти ребята слишком много выпивали. Принимали наркотики. Они по-дурацки рисковали жизнью. Родители неправильно их воспитывали. Они были невнимательны. Что угодно. С нами такое не может случиться.

Отрицание – оно не только для скорби.

Бет Лэшли мне так и не позвонила. Меня это беспокоит. Я звоню в полицию Энн-Арбор, мне отвечает детектив по имени Карл Легг. Я говорю ему, что ищу кардиолога Бет Флетчер, урожденную Лэшли, а меня в ее офисе отфутболивают.

– Она разыскивается в связи с преступлением?

– Нет, просто мне необходимо с ней поговорить.

– Я съезжу в ее офис сам.

– Спасибо.

– Не беспокойтесь. Я позвоню, когда что-нибудь узнаю.

В доме тишина, призраки спят. Я поднимаюсь на второй этаж, тяну на себя рычаг. Опускается лестница, ведущая на чердак. Я карабкаюсь наверх, пытаясь вспомнить, когда в последний раз был здесь. Кажется, я помогал тебе затаскивать твои вещи наверх, но воспоминаний об этом совсем не осталось в моей голове. Может, папа избавил меня от этого и сам перенес их. Твоя смерть была такой неожиданной. Смерть отца – нет. У нас с ним было время. Он, в отличие от меня, смирился с судьбой. К тому времени, когда его тело сдалось, он уже сбросил с себя – и с меня – почти весь груз своих земных пожитков. Он раздал всю свою одежду. Убрал свою комнату.

Он все вычистил ко времени прихода старухи с косой, так что мне ничего не пришлось делать.

На чердаке, что неудивительно, жарко и пахнет плесенью. Дышится тяжело. Я предполагаю, что здесь будет бессчетное число коробок и старых сундуков, весь хлам, который видишь в кино, но на самом деле вещей на чердаке совсем немного. Отец набил на пол всего несколько досок, так что вокруг в основном – розовое изоляционное покрытие. Это мне и запомнилось больше всего. Мы с тобой поднимались сюда мальчишками и играли в игру «не сойти с доски»: кто сошел, ступил на розовое, тот, считай, провалился вниз. Не знаю, могло ли это произойти на самом деле, но отец нам так всегда говорил. Помню, я маленьким боялся этой розовой поверхности: вдруг засосет, как в болото, и вовек не выберешься обратно.

Ты ведь никогда не попадал в трясину в реальной жизни, Лео? Хотя в кино и по телевизору об этом чего только не говорят, в действительности я никогда не слышал о том, чтобы кого-то затянуло в болото.

Вот о чем мои мысли, когда я замечаю коробку в углу. Вот она, твоя коробка, Лео. Ты знаешь, что отец к материальным вещам относился без пиетета. Твоей одежды здесь нет. Игрушек тоже. Чистка была частью его скорби – не знаю, какая это стадия. Может быть, принятия, хотя принятие считается последней стадией, а отцу после чистки предстояло еще пройти через многое. Мы знаем, что он был эмоциональным человеком, однако меня испугали его рыдания – все его тело сотрясалось, судорожно вздымалась грудь, дрожали плечи, раздавались оглушительные вопли невероятной муки. Временами мне казалось, что отец физически разорвется на две части, что его бесконечная боль расколет его грудь.

А от матери мы так ничего и не услышали.

Связался ли с ней отец, сообщил ли ей? Не знаю. Я никогда не спрашивал. Он мне никогда не говорил.

Я открываю коробку – посмотреть, что сохранил отец. И тут мне в голову внезапно приходит мысль: отец явно знал, что ты никогда не сможешь заглянуть в нее. И еще он знал, что и сам никогда не будет ее открывать. А это значит, что содержимое коробки, то, что он счел нужным сохранить, имеет ценность только для меня. Отец предвидел, что когда-нибудь это понадобится мне.

Коробка обмотана скотчем. Отодрать его нелегко. Я достаю ключ из кармана и с его помощью разрезаю скотч по стыку клапанов. Затем отгибаю их и заглядываю внутрь. Что я предполагаю увидеть? Я знаю тебя. Знаю твою жизнь. Мы с тобой делили одну комнату всю твою жизнь. Вряд ли я мог пропустить что-то важное. Но когда сверху вижу фотографии, я словно теряю всех снова. Я вижу снимки нас четверых – ты и Дайана, Маура и я. Эти фото я, конечно, помню. Они сделаны на заднем дворе Дайаны. В ее семнадцатый – и последний – день рождения. Стоял теплый октябрьский вечер. День мы провели в парке аттракционов «Большое приключение под шестью флагами». У Оги был приятель, отставной полковник, теперь он стал крупным спонсором парка, и он вручил нам повязки на запястья, которые давали неограниченный доступ к скоростной полосе. Никакой очереди к русским горкам, Лео. Помнишь? Я мало что припоминаю о тебе и Дайане в тот день. Мы разошлись. Вы с Дайаной в основном проводили время в галерее игровых автоматов – помню, ты выиграл для нее плюшевого Пикачу, – а мы с Маурой отправились на русские горки. На Мауре был короткий топ, от ее вида у меня во рту пересыхало. Вы с Дайаной снялись с одним из персонажей «Веселых мелодий» – дурацкая такая фотография. С кем из них? Могу поспорить, это была… да, вот оно, второе фото. Я вытаскиваю его. Вы с Дайаной стоите по бокам птички Твити, а у вас за спиной бьет струя фонтана «Шести флагов».

А через две недели вас обоих не стало.

Я снова вглядываюсь в фотографию, на которой мы вчетвером. На снимке уже наступила темнота. Другие посетители парка толкутся за нашими спинами. Мы все, вероятно, устали, день был долгий. Маура сидит у меня на коленях, наши тела буквально сплелись, как могут сплетаться тела только влюбленных тинейджеров. Ты сидишь рядом с Дайаной. Она не улыбается. У тебя вид такой, будто ты обкурился. Глаза стеклянные и мутные. И еще вид у тебя… может, обеспокоенный. Я тогда этого не заметил. У меня были свои дела: Маура, хоккей, поступление в первоклассный колледж. Я не сомневался, что судьба позаботится о моем прекрасном будущем, хотя никаких особых планов, никаких представлений о том, кем я хочу стать, у меня не было. Я знал только, что меня ждет огромный успех.

Раздается звонок.

Кладу фотографии на место и поднимаюсь. Но потолок тут слишком низкий. Я пригибаюсь и иду к чердачному люку. Спускаюсь по лестнице, звонок опять зовет меня. Потом еще раз. Кто-то нетерпеливый.

– Иду! – кричу я.

Я сбегаю вниз и в окне вижу, что это мой одноклассник Дэвид Рейнив. На нем шикарный деловой костюм – наверняка его шили не для простого смертного. Я открываю дверь. У Дэвида серое помятое лицо, хотя галстук от «Эрмес» завязан идеальным узлом.

– Я слышал про Хэнка.

Я не даю себе труда спросить у него, откуда он знает. Старая пословица о том, что плохие новости распространяются быстро, никогда не была такой точной, как в век Интернета.

– Это правда?

– Я не могу распространяться об этом.

– Говорят, его нашли повешенным на дереве.

Скорбь исказила лицо Дэвида. Я помню, как он хотел помочь, когда я спросил про Хэнка на баскетбольной площадке. Не имеет смысла быть говнюком сейчас.

– Сочувствую твоей утрате.

– Хэнк повесился или его убили? – спрашивает Дэвид.

Я собираюсь повторить, что не имею права говорить об этом, но вижу на его лице странное отчаяние. И я думаю: возможно, он пришел сюда не только из-за страшного известия. Он что-то знает.

– Его убили, – отвечаю я.

Дэвид закрывает глаза.

– Тебе об этом что-нибудь известно? – спрашиваю я.

Его глаза все еще закрыты.

– Дэвид?

– Я не уверен, – произносит он наконец. – Но возможно, что известно.

Глава девятнадцатая

Рейнивы живут в дальнем конце фешенебельного тупичка в одном из огромных безвкусных особняков с домашним бассейном, бальным залом, восемью сотнями ванных и миллионом квадратных футов бесполезного пространства. Все в этом доме кричит о том, что хозяева – нувориши. Въездные ворота представляют собой вычурную скульптуру, изображающую детей, которые запускают воздушного змея. Дом жаждет казаться слишком старым, однако выглядит слишком новым. Все это вымученное, выстраданное и безвкусное. Заметьте, с моей точки зрения. Ну а с Дэвидом мы знакомы давно. Он всегда был хорошим парнем. Щедрый благотворитель. Отдает городу много энергии и времени. Я видел Дэвида с его детьми. Он не из тех позеров, которые устраивают целое шоу где-нибудь в молле или парке, выставляя себя заботливыми отцами, и ты начинаешь думать: «Надо же, какие бывают папочки!» – хотя на самом деле это спектакль на публику. Дэвид не из таких. Но самое главное, я вижу теперь его опрокинутое лицо и вспоминаю, как он рассказывал историю своей дружбы с Хэнком. Преданность такого рода характерна для настоящего мужчины. Ну не нравится мне дом Рейнивов, у меня вкусы не такие, как у Дэвида или его жены. Да какое мое дело, черт побери?! Надо думать о своем доме. И не судить других.

Мы заезжаем в гараж размерами со спортивный зал колледжа – опять я придираюсь? – и останавливаемся. Дэвид ведет меня через боковую дверь и вниз – в некоторых домах это называют подвалом, но здесь есть зал и винный погреб, так что нужно подыскивать новое название. Может быть, нижний уровень? Дэвид заходит в небольшую комнату, щелкает выключателем. В дальнем правом углу стоит старомодный, высотой в четыре фута сейф с большим циферблатом.

– Не ты ведешь дело? – Дэвид уже в третий раз задает этот вопрос.

– Нет. А почему это так важно?

Он наклоняется и начинает манипулировать с циферблатом.

– Хэнк просил меня сохранить кое-что для него.

– Недавно?

– Давно. Лет восемь-девять назад. Он сказал: если его когда-нибудь убьют, я должен найти способ передать это человеку, которому я доверяю. Он предупреждал, что я не должен отдавать это кому-нибудь из полиции или человеку, участвующему в расследовании. – Дэвид поворачивается ко мне. – Ты понимаешь мою ситуацию?

Я киваю:

– Но я из полиции.

– Верно. Но, как я сказал, это было восемь-девять лет назад. Хэнк уже и тогда сильно съехал с катушек. Я решил, за этим ничего нет, бред больного мозга. Но он проявил большую настойчивость. И я пообещал ему, что если его когда-нибудь убьют, то я поступлю с ним по справедливости. Я никогда не задумывался о том, что это значит, – понимаешь, считал его слова пустой болтовней. Вот только теперь…

Дэвид делает последний поворот диска. Я слышу щелчок. Он берется за ручку и одновременно оборачивается, поднимая на меня взгляд.

– Я тебе доверяю, Нап. Ты из полиции, но, по-моему, Хэнк не возражал бы против того, что я передаю это тебе.

Он открывает сейф, где-то в глубине перебирает его содержимое – я не подглядываю – и вытаскивает видеокассету. Меня словно шлепнули по лицу. Дежавю! Пленка перематывается назад – прости за игру слов, Лео. Я помню, как отец купил тебе в десятом классе камкордер «Кэнон ПВ-1». Ты чуть с ума не сошел от радости. Некоторое время ты снимал все подряд. Ты захотел стать режиссером. Говорил и говорил о документальном кино. От этой мысли я снова чувствую боль.

Кассета, которую передает мне Дэвид, в красном пластиковом футляре, на нем написано: «Макселл, 60 минут» – точно такими и ты пользовался. Конечно, не ты единственный в те дни пользовался кассетами «Макселл». Они продавались повсюду. Но увидеть такую кассету по прошествии стольких лет…

– Ты ее смотрел? – спрашиваю я.

– Он просил меня не смотреть.

– И ты даже не представляешь, что на ней?

– Ни малейшего понятия. Хэнк просил меня сохранить ее.

Я смотрю на кассету еще секунду.

– Может, она не имеет никакого отношения к делу, – говорит Дэвид. – Я хочу сказать – я слышал об этом ролике про то, как он обнажается.

– Это была ложь.

– Ложь? Кому понадобилось так его оболгать, черт побери?!

Дэвид – друг Хэнка. Я в долгу перед ним. Я вкратце рассказываю ему про идиотские мотивы Сюзанны Хэнсон. Дэвид кивает, закрывает сейф, поворачивая диск.

– У тебя нет ничего, на чем бы это можно было посмотреть? – спрашиваю я.

– Нет, не думаю. Нет.

– Тогда поищем, где есть.

Элли по телефону отвечает мне:

– Боб нашел в подвале старый «кэнон». Он, кажется, в рабочем состоянии, но, наверно, ему нужна подзарядка.

Я ничуть не удивлен. Элли и Боб ничего не выбрасывают. И что еще тревожнее, у них все разложено по полочкам, поэтому даже старая видеокамера, которая десять лет не видела белого света, лежит себе с аккуратным ярлычком. И шнур для зарядки хранится при ней.

– Я могу подъехать через десять минут.

– Останешься на обед?

– Зависит от того, что увижу на кассете, – отвечаю я.

– Да, верно, это разумно. – Элли слышит что-то в моем голосе, она знает меня слишком хорошо. – Все остальное в порядке?

– Потом поговорим. – Я отключаюсь первым.

Дэвид Рейнив за рулем, держит его, широко расставив руки.

– Я не хочу устраивать ничего из ряда вон, – говорит он. – Но если близкой родни у него нет, не мог бы ты отправить тело в похоронный дом «Финис», когда вы закончите, а счет выставить мне?

– Его отец вернулся, – напоминаю я.

– Ах да! – произносит, нахмурившись, Дэвид. – Забыл.

– Думаешь, он не станет заниматься похоронами?

– Он всю жизнь предавал Хэнка, – пожимает плечами Дэвид. – С какой стати он теперь будет вести себя иначе?

Хорошее соображение.

– Я проверю – скажу тебе.

– Я могу сделать это анонимно, если такое возможно. Позову ребят-баскетболистов. Отдать дань уважения. Хэнк этого заслуживает.

Не знаю, чего люди заслуживают, чего не заслуживают, но меня все устраивает.

– Для него это было бы важно, – продолжает Дэвид. – Хэнк всегда чтил ушедших: свою мать, – голос Дэвида смягчается, – твоего брата, Дайану.

Я молчу. Мы проезжаем еще немного. Я держу кассету в руке. Напрягаю все мозги, размышляя о том, что он сказал, и спрашиваю:

– Что ты имел в виду?

– О чем ты?

– О том, что Хэнк чтил мертвых. Моего брата и Дайану.

– Ты серьезно?

Я смотрю на него.

– Хэнка потрясло то, что случилось с Лео и Дайаной.

– Но это не то же, что «чтить».

– Ты и вправду не знаешь?

Я предполагаю, что вопрос риторический.

– Хэнк почти каждый день ходил одним маршрутом. Ты ведь это знаешь?

– Да, – отвечаю я. – Он начинал с Тропинки у средней школы.

– А ты знаешь, куда он выходил?

Вдруг словно кто-то холодным пальцем проводит по моей шее.

– На железную дорогу, – произносит Дэвид. – Прогулка Хэнка заканчивалась ровно на том месте… ну, ты знаешь.

У меня в ушах гудит. Мои собственные слова теперь доносятся до меня словно из далекого далека.

– То есть Хэнк каждый день начинал прогулку от прежней военной базы, – я пытаюсь не захлебнуться в словах, – и заканчивал ее там, где погибли Лео и Дайана?

– Я думал, тебе это известно.

Я качаю головой.

– Бывали дни, он замерял продолжительность прогулки, – продолжает Дэвид. – Пару раз… да, довольно странно.

– Что?

– Он просил меня отвезти его, чтобы он мог засечь время: долго ли туда добираться на машине.

– На машине от базы до железнодорожных путей на другом конце города?

– Да.

– А зачем?

– Он не говорил. Он записывал цифры, делал подсчеты и бормотал что-то себе под нос.

– Подсчеты чего?

– Не знаю.

– Но его интересовало, сколько времени нужно, чтобы добраться от одного места до другого?

– Интересовало? – Дэвид замолкает на секунду. – Я бы даже сказал, он был одержим этим. Я видел его у путей – может, три-четыре раза. Это случалось, когда я добирался до города поездом и мы пролетали мимо него. Он всегда плакал. Ему было небезразлично, Нап. Он хотел отдать дань памяти мертвым.

Я пытаюсь осознать все это. Спрашиваю у Дэвида про другие подробности, но ему больше нечего добавить. Спрашиваю, знает ли он что-нибудь еще, что связывало бы Хэнка с Лео, Хэнка с Конспиративным клубом, Хэнка с Рексом, Маурой и Бет, Хэнка с чем угодно в прошлом. Но все впустую.

Дэвид Рейнив останавливается перед домом Элли и Боба. Я благодарю его. Мы пожимаем друг другу руки. Он снова напоминает мне: если что-то потребуется, чтобы похоронить Хэнка как полагается, он готов. Я киваю. Вижу, он хочет спросить что-то еще, но решает не делать этого.

– Мне не обязательно знать, что на этой кассете, – бормочет он.

Я выхожу из машины, провожаю ее взглядом.

Газон у Элли и Боба вылизан так, словно они готовят площадку для игроков в гольф из профессиональной ассоциации. Клумбы расположены настолько симметрично, что, когда смотришь на правую или левую часть участка, кажется, что видишь противоположную в зеркале. Боб открывает дверь, встречает меня широкой улыбкой и крепким рукопожатием.

Боб работает в агентстве по продаже недвижимости, хотя я толком и не знаю, что он с ней – с этой недвижимостью – делает. Он необыкновенный парень, и я бы его грудью от пули закрыл. Мы пытались несколько раз ездить в спортивный бар «Йэгс» посмотреть баскетбольный турнир «Мартовское сумасшествие» Национальной ассоциации студенческого спорта или плей-офф НХЛ – оттянуться по-мужски, – но, по правде говоря, наши отношения в отсутствие Элли тускнеют. Мы оба ничего не имеем против. Я слышал, что мужчина не может дружить с женщиной при отсутствии сексуального компонента, но, рискуя показаться чрезмерно политкорректным, скажу, что все это чушь собачья.

Элли выходит более настороженная, чем обычно, и целует меня в щеку. Я думаю, что после встречи с Линн Уэллс между нами осталось кое-что недоговоренное, но в настоящий момент у меня другие заботы.

– Видеокамера у меня в мастерской, – говорит Боб. – Она еще не зарядилась, но если будет включена в розетку, то нет проблем.

– Спасибо.

– Дядя Нап!

Дочки Элли и Боба – Ли, девяти лет, и Келси, семи лет, – выбегают из-за угла, как могут выбегать только девчонки их возраста. Они обе обхватывают меня руками, как это могут делать только девчонки их возраста, они почти подавляют меня своей безудержной любовью. Я бы сделал гораздо больше для Ли и Келси, чем заслонил бы их грудью от пули, – открыл бы в ответ убийственный огонь.

Я крестный отец обеих, а своей семьи у меня нет, поэтому я просто обожаю Ли и Келси и балую их так, что Элли и Бобу приходится меня журить. Я наскоро спрашиваю девочек про успехи в школе, и они с большим энтузиазмом рассказывают о них. Я не глуп и знаю: Ли и Келси скоро вырастут и перестанут бросаться ко мне из-за угла. Придется это пережить как-нибудь… Кто-то, возможно, подумает: мне больно оттого, что у меня нет семьи, или оттого, что я не никогда не увижу родных племянников.

Из нас обоих получились бы прекрасные дяди, Лео.

Элли принимается гнать девчонок прочь:

– Все, девочки, хватит, дядя Нап должен пойти с папой в мастерскую.

– А что ему там нужно? – спрашивает Келси.

– Это по работе, – отвечает ей отец.

– А что по работе? – подпрыгивает Ли.

– Это полицейская работа, дядя Нап? – интересуется Келси.

– Ты ловишь нехороших ребят? – не успокаивается Ли.

– Ничего столь драматического, – отвечаю я, однако меня гложет сомнение, что детям понятен смысл слова «драматический», к тому же я не люблю подобных фраз, поскольку «ничего драматического» может быть ложью, поэтому добавляю: – Мне нужно посмотреть эту кассету.

– Ой, а нам можно? – канючит Ли.

Элли приходит мне на помощь:

– Нет, конечно. Накройте-ка на стол.

Девочки немного кривляются, но потом все же принимаются за выполнение задания. Мы с Бобом отправляемся в мастерскую в гараже. Табличка над дверью гласит: «Мастерская Боба». Буквы вырезаны на дереве, и у каждой свой цвет. Нетрудно догадаться, Лео, что в мастерской Боба ты мог бы снять фильм «Сделай сам». Инструменты висят в порядке увеличения размеров, на равном расстоянии друг от друга. Доски и трубы выложены в идеальные пирамиды у дальней стены. С потолка свисают лампы дневного света. В пластиковых банках с идеально четкими бирками хранятся гвозди, винты, скобы, соединители. Пол из стыкующихся резиновых панелей. Все цвета здесь нейтральные и успокаивающие. Здесь нет грязи, опилок, ничего, что нарушило бы относительное спокойствие этого места.

Сам я гвоздя не умею забить, но мне понятно, почему Бобу здесь нравится.

Камера стоит на верстаке, она точная копия твоей – «Кэнон ПВ-1», – и я думаю: может, это она и есть. Как я говорил, отец раздал большую часть твоих вещей. Камера вполне могла оказаться у Элли и Боба, кто знает? «Кэнон ПВ-1» стоит так, что окуляр находится наверху. Боб переворачивает камеру, нажимает кнопку «кассета». Он протягивает руку, я даю ему кассету. Он всовывает ее в слот.

– Все, готово, – говорит мне Боб. – Нажмешь кнопку «воспроизвести», – он показывает, где кнопка, – и можешь смотреть здесь. – Боб нажимает на что-то, и сбоку появляется маленький экран.

Все это напоминает мне о тебе. Не в самом приятном смысле.

– Если понадобится моя помощь, я в кухне, – говорит Боб.

– Спасибо.

Боб уходит в дом, закрывает за собой дверь. Нет причин откладывать. Я нажимаю кнопку «воспроизвести». Начинается с помех, которые сменяются черным экраном. Я вижу только дату.

За неделю до твоей и Дайаны смерти.

Картинка дергается, словно тот, кто держит камеру, снимает на ходу. Теперь сотрясения еще заметнее: вероятно, тот, кто прежде шел, теперь бежит. Я пока ничего не могу разглядеть. Только темнота. Кажется, я слышу что-то, но тихо.

Я нахожу регулятор звука, выкручиваю его до предела.

Сотрясание прекращается, но картинка все еще слишком темна, и я по-прежнему ничего не могу разглядеть. Кручу туда-сюда «яркость», но это не помогает, я выключаю свет, чтобы лучше видеть. Гараж становится похож на дом с привидениями, инструменты в темноте кажутся более угрожающими. Я вглядываюсь в маленький экран.

Потом я слышу голос из прошлого:

– Она включена, Хэнк?

У меня сердце замирает.

На пленке твой голос.

– Да, включена, – отвечает Хэнк.

Потом другой голос:

– Направь ее в небо, Хэнк.

Это Маура. Сердце взрывается у меня в груди.

Я кладу руки на стол, чтобы меня не качало. Голос Мауры звучит возбужденно. Я так помню этот ее тон. Теперь я вижу, что объектив камеры смотрит вверх. До этого Хэнк направлял его в землю. Теперь он поднимает его, и я вижу огни военной базы.

Опять ты, Лео:

– Вы, ребята, все еще его слышите?

– Я слышу. Хотя звук слабый.

Похоже, это сказал Рекс.

Ты:

– Хорошо, давайте помолчим.

Потом я слышу голос Мауры:

– Черт возьми! Как на прошлой неделе.

– Елки-палки! – (Опять ты.) – Ты была права, Маура.

Много ахов-охов одновременно и возбужденные голоса. Я пытаюсь идентифицировать их – это точно ты, Маура, Рекс, Хэнк… Еще один женский голос. Дайана? Бет? Нужно будет потом вернуться и прослушать внимательнее. Я смотрю, прищурившись, на экран, надеясь увидеть, что же застало их врасплох.

Потом и я вижу – спускается с неба, вплывает в кадр. Я охаю вместе с ними.

Вертолет.

Я пытаюсь усилить звук, чтобы слышать роторы, но регулятор уже вывернут до предела. Хэнк, словно прочитав мои мысли, сообщает.

– Сикорский, «Блэк хок». Неслышный вертолет. Летает почти беззвучно.

– Я глазам своим не верю!

Похоже, это Бет.

Экран крохотный, и, хотя свет в мастерской Боба выключен, разглядеть, что происходит, невозможно. Но теперь сомнений не остается. Над прежней военной базой завис вертолет.

Он начинает снижаться, я слышу шепот Мауры:

– Давайте подойдем поближе.

Рекс:

– Они нас засекут.

Маура:

– И что?

Бет:

– Я не знаю…

Маура:

– Идем, Хэнк.

Камера снова подрагивает – Хэнк движется, кажется, в сторону базы. В какой-то момент он спотыкается. Камера снова смотрит в землю. Я вижу руку – она тянется, чтобы помочь ему подняться, и теперь… теперь я вижу белый рукав моей спортивной куртки. Камера поднимается, Хэнк наводит ее прямо на лицо Мауры. Все мое тело дрожит. Ее темные волосы разметались, глаза горят от возбуждения, а сногсшибательная улыбка кого угодно сведет с ума.