Акимуды Ерофеев Виктор

– Да, мы едем ко мне домой. Уходи немедленно.

Я ушел из ее жизни. Думал, что – навсегда.

Желтая пресса разразилась рассказами о том, что меня бросила красавица Зяблик. Кто им слил? Я недоумевал. Куроедов? Но почему? Тему подхватили блогеры. Я знаю свои недостатки, но я не знал, что они так выпукло выглядят.

Z. писала: Стал понятен избранный им стиль поведения на людях – вызывающе хамский, эпатирующий, неприятный. За поруганную любовь приходится платить.

Ей вторила KREVETKO: Когда они сошлись, я спрашивала себя, что этой красивой девочке нужно с неухоженным, щеголяющим выдающимся вперед округлым брюшком, стареющим дядькой. До сих пор вспоминаю торчащие из ноздрей густые пучки волос, которые он щедро демонстрировал крупным планом на ТВ.

KHRYCH: Малышка Зяблик появилась с ним на самых модных тусовках. Роман красавицы и писателя затрещал по швам, когда девушке захотелось новых ощущений. Если у бабы сносит крышу, расслабляйся, мужик. Твой дом уже заливает дождем.

Разбитое сердце! Ноет, ноет.

Хоть вой на луну.

Зато получим скоро (надеюсь) яркую книжную новинку. Сильные потрясения рождают шедевры. Кто знает, может, у писателя наступил тот самый ШАНС? В этом случае никакой любви не жалко.

В диалог вступило SOLNTZE: Мне кажется, что он такой вялый и старый и что там давно все пусто – и чувств никаких ни к кому нет. Старикам важен комфорт, и только.

А все эти его дерганья – климакс.

Еще кто-то: Что-то там у него не так, у этого мужчины, ну, а на него и липнут как раз, у которых тоже что-то не так, зеркально.

Был среди них мой неведомый защитник: Уважаемая, в этой истории есть нюансы, о которых может рассказать только Зяблик. Благородному человеку лучше не комментировать эту историю, если он не знает ее в подробностях. Я знаю, и оттого мне грустно.

На это отреагировала Z.:

ни в коем случае не буду комментировать никакую

историю, если почувствую хотя бы малейшую «приватность».

в данном случае ею даже отдаленно не пахнет.

вы же отдаете себе отчет в том, КАКУЮ реакцию

могут вызвать у читателя последние публикации упомянутого господина об акимудовках?

я даже и в этом случае не опустилась бы до дрочерного уровня.

но господин несколько раз подряд был прилюдно вызывающе хамоват.

хамства я не приемлю на физиологическом уровне. поэтому и позволила себе…

впрочем, готова просить прощения у вас лично за то,

что заставила вас грустить:)

Весь этот разговор заканчивался тирадой, имеющей ко мне разве что метафизическое отношение.

Вы все начинаете писать про унылое гавно, не уж то вы и в жизни такие? Или на самом деле мир катится в анальную щель? Говорите не с того не сего о каких то пристрастиях к деньгам, к наркотикам, о счастье, о любви, разве это так важно? Заводи ебанных детей, заводи семью, это твоя цель! СОЗДАВАЙ БОЛЬШЕ ЦЕЛЕЙ, пока смерть не разлучить нас! Хочешь бабу! Еби фарш! Мне насрать на то что щас, фашизм, антифа, стрейт эйдж, эмо, готы, панки, рэпперы, люди в гламурных черных куртках, знайте, чужая идеология и стереотипы ЭТО ГАВНО! это ни к чему не приведет, разве что смотрите: я центр земли! Бля! Давайте мне все свои киски и письки! Я отрахаю вас всех! Гавно!

Последний текст принадлежал (видимо) перу моего бывшего ученика Самсона-Самсона. Он был моим верным последователем. Но Самсону надоело безденежье и место в тени. Ему остопиздили тихони авангардисты. Куроедов объявил мне:

– Спецслужбы делают ставку на бывшего уголовника, ныне писателя-фантаста, автора бестселлеров, бо гача са диста Самсона-Самсона. Генерал Рыжов благословляет Самсона-Самсона на новый виток борьбы с Акимудами.

Пока я молчал, впитывая информацию, он добавил:

– Не переживайте!

– Вы о чем?

– Зяблик, она всех бросает. Вы – не первый и не последний. Акимуды и большой спорт, в котором варится Самсон-Самсон, – отличный коктейль. Футбольные фанаты – фанаты Самсона. Он предлагает нам вести политику с Акимудами с позиции силы. Самсон уже встречался с Зябликом. Заманил ее в свою квартиру. Она мне звонила – жаловалась.

Я купил билет в Крым и решил начать старую жизнь. Я сам во всем виноват – от начала до конца. Из обиженного мужчины я превратился в преданого отца семейства. По крайней мере, теоретически, в мыслях. Через три дня позвонил Куроедов:

– Мне надо немедленно с вами встретиться!

Пошел он к черту! Я ему отказал. Сказал, что меня нет в Москве.

– Но вы же в Москве!

– В Москве, но не для вас.

– Это – дело огромной важности.

– Я вышел из любого дела, связанного с Акимудами. Мне даже смешно об этом думать! Все вы сбились с ног из-за какого-то коллективного гипноза!

– Это не гипноз!

– У вас вся Вселенная сидит в голове. Перестаньте валять дурака!

Я вырубил телефон. Через час мне позвонила Зяблик. Высветился ее номер. Я просто отключил звук и сунул телефон в карман; он у меня там долго вибрировал. Она перезвонила. Я не откликнулся. Через час она позвонила мне с незнакомого телефона на домашний.

– Не вешай трубку! – заорала она. – Ты мне нужен больше, чем жизнь.

– Что случилось?

– Конец света!

– Что?

– Я тебе говорю: конец света!

– Я иногда ложусь с ним рядом, обнимаю и говорю: «Ну, скажи, что ты хочешь, зачем приехал?» – Зяблик посмотрела на меня с выражением. – А он отвечает: «Я не знаю, я еще не до конца понял». Я ему говорю: «Ты сделал неудачный выбор насчет России. Она еще не переболела православием, а ты хочешь придумать тут что-то другое». – «Думаешь, Палестина была готова?» – «Давай я тебе подскажу, что надо поменять в России, напишу список». – «В России я не хочу ничего менять». – «Почему?» – «Это поле моего эксперимента». – «Какого?» – «Видишь ли, Зяблик… Нет, не скажу! Ты будешь смеяться надо мной!» – Зяблик погладила меня по голове. – У меня иногда возникает мысль, что я сильнее его!

Вот для этого она и наняла меня в свои любовники.

Чтобы я интерпретировал его мысли.

– «Мне так надоело думать о глобальных вещах, – говорит он мне, – продолжала Зяблик. – Давай поговорим о чем-то незначительном. Давай поговорим о фантиках! Ты любишь собирать фантики?» Как ты думаешь, милый, что бы то могло значить?

– Ты с ним спишь?

Зяблик задумалась.

– Не будешь ревновать?

– Ну, говори!

– Я ему делаю минет!

– Ну, ты даешь!

– А что, нельзя, что ли? Минет – не повод для ревности. Мы с ним ругаемся, но он мне нравится. Как мужчина.

Это достаточный повод для минета.

– Он не мужчина, – разозлился я. – Он – царьгорох!

Народ решил писать мне письма – от руки. Я рву конверты, читаю – мне кажется, что это одно нескончаемое письмо. Оно звучит, как жалобная книга. Разные города – одинаковая коллекция ужасов. Графоманы и нимфоманки, сектанты и пенсионеры, тяжело больные и одинокие – все корчатся от адских мук.

Пишет мне обиженный сибирский шаман. Называет себя блаженным. Он обижен на государство. «В два часа ночи, – пишет шаман, – с пятницы на субботу меня разбудила внутренняя вибрация, голос спокойно сообщил: „Сдавайся“. Это открылся информационнный портал, ну, бывает у меня такое: то с головой общаешься, то с картиной, иногда живой. „Мороз заказывал на Москву? – поинтересовался голос. – Беда там будет“. – „Что за беда? Кому сдаваться?“».

Голос указал на ФСБ.

Шаман хотел было позвонить туда – но не нашел номера телефона. А вечером в Москве рухнул Бородинский мост. Шаман на следующий день все-таки нашел контору ФСБ и объявил, что это он виноват, но те потребовали веских доказательств.

Шаман попросил в ФСБ телефон японского посольства. Беда на них шла, на японцев. Безответственные чекисты пригрозили: «Еще раз позвонишь – упекем в психушку!» И действительно, доктор из психушки записал его показания: «Беду от Японии можно отвести, если обрушить ее на головы шаманов-инициаторов с островов под Индокитаем».

Зачем шаман написал мне письмо? Он «сделал определенную работу под кураторством органов, потратил энергию физическую и психическую». В течение нескольких лет удерживал высокие цены на нефть, теперь не дает им упасть. «Надо бы сделать справедливый раздел продукции. Согласен буду на тысячную часть процента для себя и своей деревни Ивановки, донельзя разоренной».

Спрашивается – почему органы не хотят платить? Куда они смотрят: человек полмира перепахал, а денег на него жалко? Не отсюда ли идет гибель жадного, глупого государства? Надо заплатить! Не обижайте шамана!

С другой стороны, у меня к шаману вопрос: с нефтью государству он помог, а почему не поможет своей Ивановке? Или Ивановке уже и шаман помочь не может? Настал, видно, Ивановке полный пиздец.

Лядова убили на даче. Версия об ограблении сразу отпала: с дачи ничего не взяли. Его убили ночью. Он приехал из Москвы, открыл дверь дачи – возможно, его уже ждали. Возможно, между преступником и жертвой произошел разговор, который закончился убийством. Куроедов ездил на дачу. Он сказал мне, что на теле Лядова обнаружены следы пыток. Куроедов повез тело Кости в морг.

С утра пораньше я позвонил Послу и попросил с ним встретиться. Он принял меня в своей «купеческой» резиденции за завтраком. Он сидел за круглым столом посередине большой комнаты с высоким сводчатым потолком и ел яичницу из трех яиц. Даша прислуживала.

– Хотите кофе? – спросил он меня со свежей улыбкой.

– Да, – кивнул я.

– С молоком? – спросила Даша.

– С молоком, – кивнул я.

– Вы что такой мрачный?

– А вы не знаете почему? – спросил я почти что с вызовом.

– Нет, – искренне ответил Посол.

– Сегодня ночью убили Лядова.

– Да ну! – вскричал Посол. – У вас в Москве вечно кого-то убивают, – продолжал он ворчливым голосом.

– Его убили на даче, – насупился я.

– Вот как? Там, где мы пили Шато Марго? – Его глаза наполнились искренними слезами. – Бедный Лядов!

– Вот именно.

Даша принесла кофе.

– Круассаны будете? – всхлипнув, поинтересовался Посол.

– Спасибо, – отрицательно ответил я.

Посол протянул сахарницу с коричневым сахаром и с серебряными щипчиками.

– Он был моим близким другом, – сказал я, бросив кусок сахара в кофе.

– Я знаю.

– Что вы знаете?

– Хороший человек, – кивнул Посол.

– Так сделайте что-нибудь…

– Им там тяжело приходится… Едят нечистоты, вода несвежая… У него было много детей?

– Двое.

– Он не погиб на поле боя? Как воин?

Я промолчал.

– Если нет, то… практически там все приговоры смертные.

– Это понятно, – заметил я.

– Ну, я все-таки попробую отбить… Смерть еще в зародыше.

Он зазвонил в колокольчик.

– Даша!.. Дашенька, где Клара Карловна? Она еще не ушла?

– Кажется, нет.

– Позовите ее.

Пока Даша ходила, я спросил:

– А кто его убил-то?

– Не знаю, – сказал Посол. – Понятия не имею.

В столовую вертлявой походкой вошла Даша в белом переднике.

– Клара Карловна уже уехала, – сказала она.

– Ладно! – Посол встал из-за стола и, сложив салфетку, отдал ее Даше.

Я тоже встал. Аудиенция была закончена.

– Я позвоню ей по мобильному, – сказал Посол, подавая мне руку.

– Самозванец!

На стол Главному легли две сводки. Одна о том, что в России объявился самозванец. От Калининграда до Владивостока все говорят о новом царе.

Вторая – об убийстве Лядова.

Главный прочитал оба сообщения и решил, что между ними есть какая-то связь.

– Вы с ним поговорите, по возможности вежливо, что ли, – раздумчиво сказал Главный Бенкендорфу и другим своим людям. – А то он ездит себе по Москве, как самозванец.

На следующий день, когда Посол выезжал из ворот своего особняка, раздался взрыв. Шоферу оторвало голову. Но Посол выбрался из горящей машины. Он шел, у него горела шуба. Была московская зима. Только снега не было.

Лядов проснулся в морге где-то под вечер. Он сел, осмотрелся и снова со стоном лег. Через несколько минут его катили в реанимацию.

Когда Главный прочитал сводку о том, что его советник по биологии «проснулся» в морге, он вызвал министра здравохранения и попросил объяснить, что это значит. Хотя министр, как и все правительство, ездил на Афон к монахам и соблюдал посты, в душе он придерживался позитивизма.

– Всякое бывает, – сказал он.

– Ладно, иди, – сказал Главный.

Он вызвал Бенкендорфа.

– Кто занимается этими Акимудами?

– Куроедов. Зяблик.

– Хорошая компания! – иронически откликнулся Главный. – Других, что ли, у нас нет?

– Посол сам захотел войти в контакт…

– Пригласите их срочно. И в МИД Виноградову позвоните.

– Вот их слабое место, этих проклятых Акимуд, – они боятся нашего бессмертия, – докладывал Куроедов Главному.

– Но много ли россиян хотят бессмертия?

– Оказалось, что его не очень-то и хотят.

– А что посольство?

– Расклад посольства непрост, – с готовностью выдох нул Куроедов. – По мнению наших аналитиков, оно состоит из высших существ: бесплотных душ, которые находятся на пути к совершенству и помнят свои предыдущие инкарнации.

– Буддисты, что ли? – поморщился Главный.

Папа, как приятно спуститься на землю! Как приятно посетить Святую Русь – наше с тобой любимое детище! Как хорошо закутаться в тело. Зяблик говорит мне, что Подмосковье особенно физиологично. Только здесь, между Москвой и деревней, люди прислушиваются к голосу плоти. Их разрывает на части – это нам с тобой всегда нравилось. Все эти дощатые сортиры, неудобные ванны, неважные бани – какое счастье! Мы ездим в Мытищи, как на выставку физиологии! Только здесь они подмечают, как увядает член после соития, – опал! – говорят они, эти милые девушки, так трогательно, что хочется рыдать. Москва – жеманна, деревня – глуха, и только в этом промежуточном состоянии пригорода чувствуешь красоту уродской жизни.

Папа, как замечательны нюансы тела. Как оно тянется к пище, как глотает воду, как переваривает еду, как смотрит глазами и слышит ушами, как же мы славно все это придумали! Папа, я люблю достать член и просто пописать. Мне нравится, как бьет моча о мытищинский забор. А как пахнет лопухами! Папа, мимозы тоже хороши. На окошках висят занавески – повесили, фантазеры! Они их защищают от утреннего света во время сна – все предугали, маленькие мои! Папа, ну что за счастье стать двуногим, ходить, перебирая ногами! Я завидую этим двуногим – у них есть туман будущего, нетвердость знаний, счастье неведения! Они переживают, наконец, любят! Папа, какие мы замечательные, что придумали им любовь!

Главный прочитал перехваченное письмо. Ну, все, сказал он. Это – враг.

Папа!

Я люблю Москву, как можно любить большого хрюкающего кабана. Москва – красивое чудовище. Если предположить, что архитектура – зеркало коллективной души, то душа города пребывает в хаосе и набита бульварной эклектикой. Я спотыкаюсь о Москву. Дома Москвы сталкиваются друг с другом, как граненые стаканы, и разлетаются вдребезги.

Мой знакомец Х. Х. рассказал мне свою историю.

Как-то зимой на Садовом кольце, возле станции метро «Смоленская», неся на руках свою маленькую дочку, я поскользнулся и грохнулся. Меховая шапка отлетела в сторону. Вокруг было много народу. Никто не подошел. Дочка плакала. Я ползал по ледяному асфальту. Никто не протянул руки.

Я попросил его об одолжении. Он написал.

Москва – блядский город! Не с этими ли словами вылетел когда-то вон из своего кабинета полнолицый, с жесткими щелками восточных глаз Юрий Михайлович Лужков, получив пинок из Кремля?

Он некоторое время парил над Москвой, над Воробьевыми горами и Красной площадью, над храмом Христа Спасителя, который он вокресил из мертвых, над новым деловым центром города, тоже его детищем, и, обессиленный, рухнул на землю. Так в один осенний день из московского самодержца (которым он был восемнадцать лет), обвешанного орденами, заваленного почетными грамотами, спортивными кубками, он превратился в ничто.

Русские начальники имеют колоссальные возможности быть подлецами. Лужков в глубине души остался сыном простого плотника. Он надорвался от своих метаморфоз. Его душа взвыла от перемен и оскотинилась. Его голова была похожа на туго зашнурованный мяч. Деньги, власть, холуи, особняки в разных странах, лимузины и массажистки превратили его в бронзового идола. Дурной вкус был его родимым пятном. Вокруг него собралась орава архитекторов, скульпторов и художников – отрыжка советских времен. Они пели ему осанну. Московский хозяйственник потерял чутье, развел интриги. На глазах у всех он превратил мужеподобную жену в миллиардершу, надувал щеки, домогался Севастополя и строил губы, как Муссолини. В конце своего московского царствования он превратился в главного городского сумасшедшего.

Когда он вылетал из своего кабинета, похожий на злобную карикатуру Кукрыниксов из сталинских газет, он думал, что Москва поднимется на его защиту, по городу пройдут многотысячные демонстрации. Как же так! Он так много сделал для Москвы! Поднял пенсии старикам! Никто не вышел, никто не сказал спасибо, только в спину летели плевки. Он лежал, свергнутый, на виду у всего города, обиженный, голый, беспомощный, равный всем горожанам. Москва – блядский город!

Москва субъективна, как наркотическая галлюцинация. Москва постоянно меняет свой облик в зависимости от того, как на нее посмотреть, как в нее въехать, что в ней делать, с кем иметь дело и с кем дружить, и как в ней жить. Она может предстать перед тобой обольстительной красавицей и шамкающей старухой. Такого несуществующего города не было и нет в мире. Москва готова сдать любую власть, чтобы подлечь под нового хозяина. Не Москва, а тысячи Москв витают в сознании городских жителей. Москва – не Восток и не Запад, она не Европа и не Азия, она не Север и не Юг – она все вбирает в себя, переваривает, испражняет и снова ищет добычу.

Москва беспамятна. Она не помнит, откуда взялось ее имя. То ли финно-угорское, то ли славянское. В любом случае, оно связано с болотом, с водой. Москва вспоминает лишь то, что ей выгодно вспоминать.

– Помнишь, – спросишь Москву, – как ты продалась татарам?

– Когда?

– В Средние века!

Но у нее нет Средних веков; она не живет по европейскому календарю!

– Ты помнишь, как монгольские ханы сделали тебя своей вотчиной, как твои князья платили дань, покорные восточным завоевателям?

Она начнет плакать. Она начнет жаловаться, как страшно она страдала под монгольским игом целые триста лет. Она с гневом отвергнет версию соития с мусульманским Востоком. Она расскажет, как воевала с врагом, победила на Куликовом поле, а потом сгорела от рук мстительного хана.

– A дальше, что было дальше?

– Я всегда горела! Чуть что, и я сгорала дотла.

Так наложница говорит о своих похождениях. Но вдруг, освободившись от монгольского ига, древняя Москва становится набожной, обзаводится церквами и монастырями, объявляет себя истиной в последней инстанции. В качестве доказательства она показывает иконы Рублева и кремлевские храмы. К ней хочется прислушаться, чтобы понять ее аксиологию, но тут же она бросается пить водку в кабаках и поражает иностранцев своим развратом, о чем, конечно, потом она запрещает не только писать, но и думать. Западные записки путешественников и дипломатов о Москве на многие века становятся запретным чтивом! Это клевета! Москва не любит самоанализа, ее бесит анализ, сделанный за нее посторонним умом.

Москва пускается в кровавые игры, мечтает о завоеваниях, бросается на шею Ивану Грозному, берет штурмом Казань, Астрахань. Льется кровь. Любит ли Москва человеческую кровь? Это город-вампир?

Дальше все тонет в тумане Смутного времени. Знакомьтесь! У Москвы новый любовник – польский король. Она зовет его в гости, на дворе XVII век, она не прочь примерить на себя европейские наряды, но сожительство не получилось.

Петр Первый не выдерживает московской лживости. Он запрещает в Москве возводить каменные здания, она превращается в замарашку. И вот тогда, когда придворный мир Петербурга окончательно отворачивается от нее, приняв на вооружение французский язык, после целого века забвения, она совершает подвиг. Она останавливает войска Наполеона, впуская их в себя и буквально самосжигаясь во славу страны.

Она возрождается после 1812 года новым городом, извлекает творческий потенциал из своей провинциальности, созерцательности, ищет себя в стихах и прозе, в славянской самобытности. Ярмарка невест, Москва философствует в салонах Английского клуба, печатает письма Чаадаева. Она славится модными лавками на Кузнецком Мосту, купеческим укладом Замоскворечья, шумными чествованиями Тургенева и Достоевского, хлебосольством, обжорством, поросятиной, черной икрой. Здесь же открывается Художестенный театр, вводящий на сцену доктрину Станиславского, здесь живет доктор Чехов, пишущий для этого театра полуабсурдные драмы. Возможно, именно эту Москву я и люблю. Москву, которая поставила на прекрасном бульваре прекрасный памятник Пушкину. Я вижу ее продолжение в хаотическом буме градостроительства, модернистских постройках начала XX века, наконец, в революции 1905 года, но здесь уже все трещит по швам. Москва не готова для демократии.

Бедный Лужков! Превратившись в московскую пыль, он вспомнил именно о демократии, о всех недостатках, словно не он их преумножил! Он пошел на поводу у московских обычаев превращать реформистский порыв в вонючий воздух.

Правительство Ленина бежало в Москву, подальше от западных границ, и Москва отдалась новому любовнику. Ленин был крут. Он объявил о национализации всех домов и квартир, и люди в один момент лишились всех прав на жилье. Вот тогда и прошла по Москве страшная судорога по имени «коммунальные квартиры».

Ленин привил Москве страх и террор, оставив после себя ублюдочный полукапиталистический НЭП. Москва ожила после казарменного коммунизма Гражданской войн ы, поверив в долгосрочность частных лавок с калачами, но просчиталась в своих ожиданиях. Настоящим хозяином Москвы, который скрутил ее в бараний рог, стал Сталин. Он бил ее по щекам и порочил, он обескровил ее и сделал нищенкой с хлебными карточками. Она стала серой, жалобной, невыразительной, но он приказал ей выходить на физкультурные парады, славословить его и валяться в ногах. В Москве проснулся бабий мазохизм. Я не хочу сказать, что Сталин моментально стал ее кумиром, она сначала рассыпалась в интеллигентских стонах и антиправительственных анекдотах, но вот прониклась к нему обожанием, сам Пастернак воспел его в стихах. А между тем Москва превратилась в фабрику смерти. Здесь пытали, издевались над людьми, в подвальных помещениях их расстреливали по ночам сотнями осатаневшие расстрельные команды, которые по воскресным дням выходили на прогулку в Парк культуры с мороженым в руках. (Хорошо Лужкову – его свергли, но не расстреляли и не похоронили, как собаку!) Москва до сих пор сохранила боязливую душу. Но когда началась война с Гитлером, Москва осталась верной хозяину.

Я вошел ребенком уже в послевоенную Москву, с редкими автомобилями на улицах и длинными снежными зимами. Я помню вкусное клубничное мороженое, влажное дыхание метро, мирный скрежет ее электропоездов с добрыми фарами и чернобровых чистильщиков обуви в тесных уличных будках со свисающими, как спагетти, шнурками – они были поголовно ассирийцами.

После Сталина началась муторная агония коммунизма. Москва зажила двойной жизнью. Днем по-прежнему выдавала себя за коммунистку, по вечерам ходила в кино и пила сладкое советское шампанское. Москва быстро забыла о пытках Сталина, о том, как его вынесли из мавзолея, но зато она до сих пор готова считать, что Сталин был воплощением русского бога, а бога по человеческим меркам не судят. Бог подарил ей лучшее в мире метро. Бог подарил ей семь небескребов за победу, пожелав уничтожить ее горизонтальный характер бублика, придать ей фаллическое значение, но она все равно лежит опрокинутой на равнине в снегах.

Никто не предполагал, что советский рейх рухнет на глазах моего поколения. Он рухнул. Сначала Москва застонала от боли преображения. Она подурнела, обросла новыми очередями. Но законы рынка взяли свое. Возникли робкие частные рестораны, неприхотливые пекарни, выпекавшие вкусный хлеб. Открылись ларьки, биржи, банки. Москвичи закурили американские сигареты. Было странно смотреть на коммунистические демонстрации, которые разгоняла милиция. Посыпались нам на головы запрещенные при коммунизме книги, Библия, порнография на дешевой бумаге. Москва полностью переоделась. Какое-то время живущие в Москве иностранцы опасались, что Москва превратится в пародию на Запад. А как же разговоры до утра о смысле жизни?

Конечно, Москва переродилась. Во всяком случае, я твердо знаю: раньше, в советской Москве, все ездили за город по выходным кататься на лыжах. Я сам бегал на лыжах, пуская пар изо рта, с бутербродом в кармане. Электрички состояли из леса лыж с примкнутыми лыжными палками. Теперь никто не катается. Куда делись лыжи?

Москва выбросила на помойку скупые советские платья и превратилась в откровенную блядь. Она обросла десятками казино и ночными клубами, развела проституцию, завела знакомство с бандитскими группировками, разбогатела и обнаглела. Но Москва осталась верной своей стервозности. Раньше в ней были длинные очереди – теперь бесконечные пробки. Раньше в Москве было много мелкой шпаны – крали щетки с автомобилей. Щетки все прятали на ночь в салон. Теперь никто не ворует щетки – угоняют автомобили. Москвичи страдают самым примитивным расизмом, до сих пор негр для многих – недочеловек. Разочаровавшись в политике, Москва хочет жить частной жизнью. У нее особые привычки. Она полюбила женщин, превратилась в самый лесбийский город на свете. Она стала эксгибиционисткой.

Кем бы ни был москвич, его жизненная философия состоит из недоверия. Конспирология – учение подозрительных. Москвичи считают, что за тайной власти скрывается целая матрешка тайн. Недоверие, подозрительность, переходящая в маниакальную страсть, порождают как левый, так и правый экстремизм москвича. Исторически развился целый разряд людей: иванушкидурачки, шалопаи, беззубые пенсионеры. Но невостребовательность московского интеллектуализма лежит за гранью разума.

Красота Москвы – в ее завиральности, она похожа на язык, существующий в вечной динамике, засоряющийся диалектизмами, сленгом, иностранными заимствованиями, теряющий честь, но продолжающий свою жизнь. Лужков не убил Москву. В конечном счете, он был только всесильным мэром.

История Москвы до сих пор не написана. А что писать, если Москвы как таковой не существует? Моя история Москвы – все лишь попытка поймать галлюцинацию за хвост. Москва не оглядывается назад. В женском характере Москвы история складывается из эмоций и яростных переживаний. В конце концов, она от отчаяния стала самой веселой столицей на свете. Ее бросает в разные стороны. Москвичей штормит. Москва доступна всем идеологиям, видимо, потому, что она не верит ни одной.

– Блядский город! Подонок! Кто автор? Какой засранец!

Главный прочитал еще одно перехваченное письмо.

Ну, все, сказал он. Это будет его последнее письмо!

По телевизору – по всем трем центральным каналам – в прайм-тайм неожиданно – бомба на всю страну! страшный шок! караул! – показали компромат на нашего спасителя, спортсмена и воина, на нашего Главного.

Мы увидели его любовь к трансвеститу, который обмазывает его по ночам шоколадом. Только шоколад ли это? Что-то слишком жидкое для шоколада.

– Кто проплатил? – спросил Главный у начальников телевидения.

– Мы не виноваты! – закричали они.

Главный выдвинул план войны против Акимуд. Куроедов появился у меня:

– Вы случайно не знаете, где находятся Акимуды? В какой части света? Вы же близкий к нему человек.

– Да не такой уж и близкий!

– Отрекаетесь? Ревнуете? Знаю-знаю, она ушла к нему. А где находятся Акимуды – знает? Ну, что вы молчите! Зяблик вас предала. Мы с вами – товарищи по несчастью.

– Зяблик знает ли? Может быть.

Сижу и пишу свою жизнь. Это и есть роман. Не делайте из меня литературного Димитрова! Не поджигал я ваш Рейхстаг! Все началось с того, что Кремль объявил: Россия встает с колен. Однако, для того чтобы большому телу встать с колен, необходимы, очевидно, вспомогательные предметы – ими оказались имперские костыли. Где их взять? Все соседние страны бывшего СССР не только не захотели ими быть, но, как дети на школьной перемене, разбежались в разные стороны. Русь обиделась и замкнулась в себе.

KREVETKO: Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он все еще вдруг пробормочет одно словцо, конечно бессмысленное, про какой-то бобок: «Бобок, бобок», но и в нем, значит, жизнь все еще теплится незаметною искрой…

HANURIK: Довольно глупо. Ну а как же вот я не имею обоняния, а слышу вонь?

VOLGUIN: Это… хе-хе… Ну уж тут наш философ пустился в туман. Он именно про обоняние заметил, что тут вонь слышится, так сказать, нравственная – хехе! Вонь будто бы души, чтобы в два-три этих месяца успеть спохватиться… и что это, так сказать, последнее милосердие… Только мне кажется, барон, все это уже мистический бред, весьма извинительный в его положении…

BARON: Довольно, и далее, я уверен, все вздор. Главное, два или три месяца жизни и в конце концов – бобок. Господа! я предлагаю ничего не стыдиться!

KREVETKO: Ах, давайте, давайте ничего не стыдиться!

AVDOT'YA IVANOVNA: Ах, как я хочу ничего не стыдиться!

KLINEVICH: Слышите, уж коли Авдотья Ивановна хочет ничего не стыдиться…

AVDOT'YA IVANOVNA: Нет-нет-нет, Клиневич, я стыдилась, я все-таки там стыдилась, а здесь я ужасно, ужасно хочу ничего не стыдиться!

Достоевский – создатель интернета. Социальные сети зародились в его рассказе «Бобок». Оттуда все вытекло и потекло… Достоевский изобрел вечный троллинг. Полуразложившиеся трупы кувыркаются и ковыряются во всем. Их слова кишат романтическим гноем. Зашевелились в клоаке Бобка блогеры. Они берутся обсуждать все: от Бога до срущих баб – и при этом с ядовитым апломбом. Они – змея и жертва ее укуса. Они кусают меня, но, в конечном счете, они жалят свой собственный хвост. Течет ядовитая слюна. Здесь каждый равноподобен Шекспиру. Здесь – отвязанные. Полугнилые трупы рассказывают, как они боялись оставаться у любовников: сортир напротив спальни, и они боялись перднуть так, что он услышит. И вообще ужасно боялись перднуть.

Вся страна верила в нашего Главного, и он верил в себя, но стране он не верил. Впрочем, среди царей он был не одинок. Мало кто из царей верил в страну. Вернее, некоторые поначалу, может, и верили, но потом – едва ли.

– Какой народ – такие и песни, – говорил Главный самому себе.

В конечном счете, он понял, что Россию лучше не трогать, что это такой организм – он кое-как сам живет, ползает, но не умирает, а если его лечить, может и умереть.

Когда Главному впервые сообщили об Акимудах, он глубоко задумался. Потом он сказал то, что потрясло его окружение:

– Странно, что они не приехали к нам раньше.

Он, не смотря помощникам в глаза, не спрашивая благословения у Патриарха, сказал, что хочет снова встретиться с Послом.

Такое порой бывает: думаешь, уже никогда не встретишься с человеком, что все, отношения кончены, а на следующий день сидишь ешь с ним в ресторане. Так вышло и у нас с Зябликом. Мы сидели в ресторане. Я был немногословен.

Мужчина должен быть лаконичен. В противном случае все, что бы он ни сказал, может быть обращено против него.