Этюд на холме Хилл Сьюзен

Тридцать

Шэрон Медкалф не появилась на занятиях хора на этой неделе, прислав сообщение, что у нее ужасная простуда, и это несколько нарушило планы Фреи. А теперь телефон Шэрон был прямо перед ней, но она все еще сомневалась. Ей нужно было поговорить с кем-нибудь о Саймоне Серрэйлере, получить ответы на вопросы, которые занимали ее мысли все время, когда она не была погружена в работу, а оба раза, когда они говорили один на один, Шэрон проявила себя как заядлая сплетница.

«Так что же меня останавливает?» – спрашивала себя Фрея.

Она отошла от телефона, налила себе бокал вина и села подумать. Она хотела говорить о нем, слышать его имя, произносить его самой, узнать больше о его жизни. К кому еще было обратиться? Люди, с которыми она ближе всего познакомилась после прибытия в Лаффертон, были ее коллегами. Кроме случайных знакомых, в основном участников хора, был единственный человек, которого она могла назвать другом, – Мэриэл Серрэйлер, но она, естественно, вычеркивалась. Значит, ей оставалась только всегда безупречно и прекрасно одетая Шэрон Медкалф, которая была разведена и держала два дизайнерских бутика в Бевхэме. Но Шэрон участвовала в хоре, и когда дирижер попросил ее спеть несколько тактов сольной арии из «Мессии», чтобы проиллюстрировать то, что он тогда хотел донести, Фрея посмотрела на нее с уважением. Ее сопрано было восхитительным, богатым и чистым, с впечатляющими высокими нотами. Остальная часть хора слушала ее с абсолютным вниманием. Было что-то большее в Шэрон Медкалф, чем дорогие наряды. Фрея перестала ругать себя, когда ее мысли обращались к Саймону. Глубоко внутри нее маленький, свирепый, уверенный голосок бормотал что-то неприятное время от времени. А еще он шептал предостережения. Но она игнорировала его.

Она включила телевизор, переключила с передачи про обустройство сада на другую, про покупку домов, потом на европейский футбольный матч, и снова его выключила. Она уже разделалась с сегодняшними газетами, а новой книги у нее не было. Она выпила остатки вина и придвинула телефон к себе.

– Это Шэрон?

– Да, это я.

– Это Фрея Грэффхам… Просто звоню узнать, как ты. В сообщении ты написала, что у тебя пропал голос.

– О, спасибо тебе, да, было паршиво, но сегодня я чувствую себя гораздо лучше. Как хор?

– Хорошо. Сейчас все действительно спелись, но, конечно, сопрано стали гораздо беднее без тебя. Есть еще одна вещь, почему я тебе позвонила: у меня в среду выходной, и я подумала, не хотела бы ты пообедать со мной? Если ты будешь хорошо себя чувствовать.

– К этому времени мне останется только симулировать. Я с удовольствием. Где?

Если они будут говорить о Саймоне, то это должно быть точно не в Лаффертоне.

– Где-нибудь за городом… что насчет «Лисы и Гуся» во Флимби? Кормят просто великолепно, правда становится слишком людно вечером.

– Не была там уже сто лет. Если будет такой же день, как сегодня, то мне это подходит идеально. Спасибо, Фрея.

– Встретимся там в полдвенадцатого?

Фрее хотелось петь. Шэрон говорила про Серрэйлеров, когда она подвозила ее домой. Она, может, и не знает Саймона так уж хорошо, но наверняка сможет ответить на один-единственный вопрос, который мучил ее с тех самых пор, как она оказалась у него в квартире. Она не могла ни игнорировать его, ни отбросить. Она должна была знать.

Она налила себе ванну и, лежа в ней, думала не о Саймоне, а о работе. Единственный кусочек более или менее достоверной информации о ком-то из пропавших женщин они получили от Джима Уильямса, который, насколько им стало известно, был последним, кто видел Анджелу Рэндалл, убегающей в туман. Но затем туман же ее и окутал, а по Дебби Паркер вообще никаких зацепок не было. Поиски на Холме ни к чему не привели. Пара человек в Старли узнали ее на фотографии, один даже знал ее имя, но никто не видел ее в последнее время. Подомовый обход, объявления повсюду, еще одно радиообращение, новые статьи в газетах – и ничего.

Она поразмышляла немного и о собаке Джима Уильямса – Скиппи. Его ведь последний раз видели на Холме, и он тоже как будто бы испарился в воздухе – или в тумане. Но собаки сами убегают, погнавшись за непонятным запахом или зарывшись слишком глубоко в кроличью нору, и собаки – это не люди. Люди крадут собак. Джим Уильямс никого не видел, но сообщил, что слышал звук автомобиля. Похитители собак кидают своих жертв в машины и уезжают, взвизгнув шинами? Ей вспомнилась Круэлла Де Виль.

Весна немного отступила, и зима решила нанести последний удар два дня спустя, когда она поехала во Флимби. Ветер накидывал мокрый снег и мелкий бисер града на ее ветровое стекло, и когда она припарковалась рядом с «Лисой и Гусем», колючий северо-восточный ветер подул с поля прямо ей в лицо.

В пабе было тихо, и живой камин и лампы янтарного цвета на столах выглядели особо гостеприимно. В другом конце зала она увидела закуток, плотно укомплектованный местными пожилыми фермерами, которые до сих пор жили в деревнях или рядом с ними. Тихий гул их голосов напоминал жужжание пчел.

Фрея взяла водку с тоником и заняла небольшой стол рядом с огнем. Некоторые женщины могли бы обедать в таких деревенский пабах каждый день, если бы захотели, но разве получали бы они такое же удовольствие от этого, как она сейчас, в свой драгоценный выходной? В Лондоне у нее никогда не было вот таких приятных праздных дней. Все ее свободное время проходило в попытках управиться с домашними хлопотами и доказать себе, в основном с помощью приготовления сложных изысканных ужинов, что ей нравится делать Дона счастливым.

«Больше такого не будет, – подумала она, сжав пальцы ног в ботинках, – больше никогда».

И как будто бы у нее в голове включился свет, она увидела перед мысленным взором квартиру Саймона, большую тихую комнату с картинами, книгами и предметами мебели в совсем разных стилях, но так хорошо сочетавшимися. Она хотела бы сейчас оказаться там, хоть ей и очень нравилось место, где она находилась на самом деле, совсем другое, с сетчатыми занавесками и конскими сбруями. Ей хотелось, чтобы комната Саймона поглотила ее, чтобы там нашлось для нее место, такое же идеальное, как для вазы, или стула, или очередного его рисунка на стене.

– Боже, ну и денек!

Шэрон Медкалф возникла рядом со столом, снимая свое длинное замшевое пальто. Фрея потратила час, чтобы выбрать собственный наряд на сегодня и как следует подготовиться, твердо решив не ударить в грязь лицом в дизайнерских глазах Шэрон, и когда она взглянула на себя в зеркало перед выходом, она осталась вполне довольна. У нее была качественная одежда, и она любила сочетать ее несколько экстравагантно; ее работа предполагала вид и не слишком строгий, и не слишком повседневный, и который не привлекал бы внимание; она радовалась возможности немного похулиганить. Но оказавшись рядом с Шэрон, она не поняла, зачем вообще старалась. Шэрон была в «Армани», на шее у нее красовался невероятный шарф, а на пол рядом с собой она бросила сумку «Луи Виттон».

Фрея не смогла удержаться и коснулась пальцами нежнейшего шелка с узором, в котором сочетался яркий голубой, белый и фуксия.

– Это невероятно… никогда не видела ничего подобного.

– И не увидишь… это винтажный «Унгаро».

Фрея вздохнула.

– Ой, да ладно, это все работа, я с тем же успехом могла бы надеть джинсы из «Топ-шопа».

– Угу. Ну, неважно, – как ты?

– Гораздо лучше. Фрея, я благодарна тебе, что ты позвала меня сюда. Я очень ценю твое желание подружиться, – она постоянно говорила что-то в этом духе, и при этом не звучала фальшиво.

Шэрон Медкалф было, наверное, ближе к пятидесяти, она была очень высокая, очень стройная, с прекрасно уложенными длинными светлыми волосами, которые, вероятно, очень дорого было так качественно подкрашивать. Ее макияж в принципе могли делать этим утром и профессионалы.

– Я не была в этом месте уже много лет, и я очень хочу есть.

– Меню написано на доске за барной стойкой.

– Я знаю, и я его не вижу, – она подняла свою сумку «Луи Виттон» и достала оттуда футляр для очков.

– «Диор»? «Шанель»?

Шэрон надела очки «Ив Сен-Лоран» и закатила глаза.

– Ладно, еда.

Они сделали заказ, Фрея заменила водку в своем стакане минеральной водой и откинулась на стуле. Она понятия не имела, как ввернуть Саймона Серрэйлера в беседу, но в итоге это оказалось относительно просто. Когда принесли крабовые рулеты, Шэрон сказала:

– Ты знаешь, что в следующем месяце будет общее собрание руководителей хора, и Питер Лонгли и Кей уже не будут в нем участвовать?

– Нет, я на самом деле пока не разобралась в этой стороне вопроса.

– Мэриэл упоминала твое имя. Она хочет, чтобы ты стала одной из них.

– Правда? Меня ведь только приняли.

– Да, она мне звонила. Она удивительная женщина, Мэриэл, знает всех и настолько умна, чтобы всех втянуть в свое дело.

– Она втянула меня в приготовление шести шоколадных тортов для благотворительного приема в хосписе, а еще заставила меня помочь ей с весенней ярмаркой. Должно быть, она была весьма могущественной женщиной, когда была медицинским консультантом.

– Люди до сих пор говорят о ней с придыханием, но, могу поспорить, студенты в свое время дрожали от страха во время ее обходов. Она из тех людей, кому нельзя выходить на пенсию. А теперь она вынуждена перенаправлять всю свою энергию в благотворительность.

Им подали основное блюдо – мясистые кусочки морского черта в соусе карри и две большие чаши со свежими овощами. Фрея пошла к бару, чтобы взять еще воды. Она задумалась, ходила ли Анджела Рэндалл в подобные заведения с мужчиной, которому делала свои дорогие подарки; она надеялась, что да, и что та получила какое-то вознаграждение за свои широкие жесты. Как она с ним познакомилась? Где он сейчас? Она была уверена, что подарки связаны с исчезновением женщины, но у нее все еще не было ни единой улики. А вот Дебби Паркер, как ей подумалось, когда она составляла темно-синие бутылки с водой на стол между ними, практически наверняка не бывала в «Лисе и Гусе», со своими новыми друзьями из Старли или без них. Фрея почувствовала себя виноватой из-за того, что ей была совсем неинтересна Дебби.

Она села, налила себе стакан воды и сказала:

– Это настоящая медицинская элита, семья Серрэйлеров.

– В трех поколениях! А ты знаешь остальных?

Фрея наклонилась над своей тарелкой.

– Нет. Не считая того, что я работаю с Саймоном, разумеется.

– Да уж, он странное исключение. Его родители были не в особом восторге, когда он решил пойти в полицию, нашел же куда! Боже, не могу поверить, что только что это сказала.

– Не волнуйся, мы понимаем, что мы находимся довольно низко в пищевой цепочке.

– Но для них Серрэйлер, который не является врачом, – не настоящий Серрэйлер. Казалось бы, двоих из тройняшек, ставших врачами, вполне хватило бы, разве нет?

– А ты хорошо его знаешь?

– Ричарда?

– Я имела в виду Саймона, но да, Ричарда тоже.

Шэрон быстро на нее взглянула, положила нож и вилку и выпрямила спину.

– Едва ли, – сказала она. – Они с Мэриэл не очень-то пара, если ты понимаешь, о чем я. Она занимается только своими делами.

– Я совсем не прониклась к нему, когда мы познакомились.

– Никто не проникается. Уверена, у нее были тяжелые времена. Он очень ожесточен.

– Что, из-за того, что сын стал копом?

– Это и Марта. Ты знаешь про Марту?

– Нет. Ты будешь пудинг?

– Как, по-твоему, я влезаю в свою одежду? Но от кофе не откажусь.

Они заказали эспрессо.

– Марта – младшая из Серрэйлеров, где-то на десять лет младше, чем тройняшки. Она родилась с серьезными поражениями мозга. Она сейчас в заведении на другом конце Бевхэма. Насколько я слышала, это убило Ричарда. Марта для него олицетворяла провал. У него должна была быть идеальная семья, слепленная по его указке. Это не сработало.

– Бедная Мэриэл.

– Да, больше всех страдает она. Именно поэтому она всегда в центре водоворота активности, который обычно уносит ее подальше от него.

– Вероятно, он тоже на пенсии?

– Да. Он консультировал в качестве невролога. Никто не знает, чем он занимает себя теперь. Уж точно не помогает и не поддерживает свою жену.

Принесли кофе и блюдце с четырьмя шоколадными трюфелями. Шэрон сразу его отодвинула.

– Как тебе нравится работать с Саймоном? – спросила она.

Фрею застали врасплох. Шэрон смотрела на нее очень пристально.

– Он очень хороший старший инспектор. Управляет отличной командой.

– И?

– Прошу прощения?

– Только не говори, что не влюбилась в него. Все остальные женщины, которые когда-либо сталкивались с Саймоном Серрэйлером, влюблялись.

Фрея проглотила полчашки горячего кофе. Боль обожгла ей горло. Шэрон наклонилась вперед. «Надеется на откровения и признания, – подумала Фрея. – Будь осторожна, будь осторожна». Но она отчаянно хотела поговорить о нем, и ей было наплевать на все, лишь бы узнать больше.

– Ладно, – сказала Шэрон. – Я поняла. А теперь послушай…

– Я хочу узнать только одну вещь, Шэрон. Он гей? Это вроде как кажется очевидным, он должен им быть – должен, просто обязан.

– Боже ты мой, нет.

Фрея почувствовала, как пот катится у нее по спине. Ее голова куда-то уплывала.

– Но не очень понятно, кто он. Все пытались разгадать эту загадку, но никому не удавалось. Ты детектив, у тебя больше шансов, чем у кого бы то ни было. Я плохо знаю Саймона, только Мэриэл, но я знаю очень много людей, которых он ранил. Он очаровательный мужчина, красивый, культурный, приветливый, хороший собеседник. Он быстро поднялся по карьерной лестнице, что тоже является привлекательной чертой. Но он разбил больше сердец, чем у меня было горячих ужинов, Фрея. Он очаровывает женщин, он дружелюбен с ними, он заставляет их почувствовать себя единственными на свете, он уделяет им все свое внимание, он слушает… он очень хороший слушатель. Может, он просто не понимает, что делает, я не знаю. Он точно не какой-то садист-женоненавистник, на это я готова деньги поставить. Но он отступает, как только они начинают увлекаться, а когда он отступает, он просто рвет, и все, конец истории. Они даже не успевают понять, что произошло. И есть еще кое-что: никто не знает, где и в каком виде, но у него определенно есть совсем другая жизнь, очень далеко от Лаффертона, и эти две жизни никогда, ни при каких обстоятельствах не пересекаются – возможно, они никогда не пересекались даже у него в голове, если ты понимаешь, о чем я. Я закажу еще один кофе – ты будешь?

Фрея кивнула. Она не могла произнести ни слова. Шэрон встала и пошла к бару. Шум веселых разговоров и смеха гремел и разносился по всей комнате, запах кофе и колечки сигаретного дыма витали в воздухе. Это была обстановка, в которой ей несложно было раствориться, пока она пыталась разобраться со своими эмоциями. Шэрон оказалась настолько проницательной, что сразу ее разоблачила. Будь осторожна, снова предупредила она себя, будь осторожна.

Когда Шэрон вернулась, она сказала:

– Послушай, Шэрон…

Шэрон подняла руку.

– Я знаю. Никому ничего не рассказывать.

– Тут особенно не о чем рассказывать.

– Тем не менее. Ты работаешь вместе с ним, и ты не хочешь, чтобы об этом судачили. Я не идиотка.

– Нет никакого «этого»… на самом деле. Я просто заинтригована.

– Конечно. Заинтригована.

– Хорошо, и еще увлечена.

– Я хотела просто предупредить тебя.

– Предупредить – или упредить?

– Уж точно нет, во-первых, он не мой тип, во-вторых, у меня все на месте. Но я видела слишком много женщин, которых сделал несчастными твой старший инспектор.

– Спасибо, буду иметь в виду. После того как один мужчина уже испортил лучшие годы моей жизни, я не думаю, что позволю случиться этому снова. Но я кое-что тебе скажу: если бы он был геем, разве не пришлось бы ему хранить эту тайну за семью печатями, вдали от дома, по некоторой причине?

– Его отец?

– Судя по тому, что ты сказала, – да.

– Может быть.

– Ладно, хватит о мужчинах. Если я приду в один из твоих магазинов, какую скидку я получу на пару брюк «Армани»?

По пути домой Фрея свернула на Холм. Там не оказалось ни души. Рядом с входами все еще висели ленты, развеваясь на ветру и напоминая о смерти и беде, дух которых всегда витает над местом преступления. Если это было место преступления… Она задумалась об этом, когда ступила на широкую дорожку, ведущую к зеленым склонам, пустынным и тусклым в убывающих сумерках. Легко можно было представить, как здесь появляется призрак, а еще как совершается насилие или рождается страх. В погожий летний день они будут излучать очарование и легкомысленность, здесь будут бегать дети, хозяева будут выгуливать своих собак, а спортсмены – потеть в майках и лайкре.

Что здесь произошло? Она знала, что это было здесь, она нутром чуяла, да и следов сюда вело слишком много. Молодого велосипедиста последний раз видели здесь. Джим Уильямс видел, как Анджела Рэндалл убегает в туман. Дебби Паркер взяла привычку прогуливаться здесь ранним утром, потому что ей сказали, что это благоприятное время. Даже йоркширский терьер Скиппи убежал от Джима Уильямса в кусты и исчез.

Что творилось и почему? Где была связь, не столько между тремя людьми и собакой, которых в последний раз видели на Холме, а вообще? И была ли? Если да, то очень загадочная, и ее невозможно было уловить.

Она снова осмотрелась. Что всегда мотивировало ее как полицейского офицера, так это чувство долга перед жертвами преступлений, которые не могли, по той или иной причине, говорить за себя, защищаться или даже мстить, потому что были либо слабы, либо напуганы, либо мертвы.

Сейчас ею двигало то же убеждение. Она должна действовать от лица пропавших людей, даже пропавшей собаки. Никто из них не исчез по собственной воле, в этом она была уверена.

Она села в машину и уехала прочь, но меланхолия и чувство заброшенности, которые вызвал в ней одинокий Холм, преследовали ее до самого дома.

Обед с Шэрон прошел очень приятно и по-настоящему изменил ее отношение к ней, несмотря на реальную причину, стоявшую за приглашением. С некоторыми небольшими оговорками Шэрон ей нравилась, и теперь она будет стараться поддерживать эту дружбу, хотя секреты свои она ей никогда не доверит, слишком уж жадно горят ее глаза, слишком она любит слухи. Фрея могла молчать обо всем, что касалось ее работы. Но не о работе она хотела говорить с Шэрон Медкалф.

Остаток дня она занималась простыми домашними делами – ходила по магазинам, стирала, гладила. Она вымыла ванну и приняла душ. Посмотрела первые вечерние новости по телевизору.

В половине девятого она уехала в город. У нее не было плана, она просто уехала и припарковала машину там, где оставляла ее всегда во время занятий хора, рядом с собором.

Было темно. На улице было тихо. Квартал был пуст, не считая женщины на велосипеде и трех мальчиков, которые шли в сторону хоровой школы. Фрея выждала, пока они зайдут внутрь, а потом пошла, стараясь держаться в тени, в сторону дальних домов.

Он все еще мог быть в участке или где-нибудь еще по рабочим делам. В его квартире наверняка будет темно, и она просто потеряет время. Если свет будет гореть и он окажется дома, она будет счастлива. Она сможет просто стоять и смотреть вверх, представляя его в той комнате столько, сколько захочет. Вариант позвонить ему в дверь даже не рассматривался. Не такой она была дурой.

Перешагнув траву на обочине, она услышала машину. Мимо нее проехал Саймон Серрэйлер. Фрея встала как вкопанная. Если он повернет, то увидит ее. Она шагнула назад, в тень.

Рядом с его домом были припаркованы еще пара машин. Саймон остановился рядом с ними и приглушил фары, но в свете уличных фонарей Фрея увидела, что открылись обе двери. Он вышел первым, а затем женщина. Она была стройная и изящная, одетая в легкий светлый плащ.

Фрея почувствовала внезапный и острый приступ тошноты. Она хотела убежать, она хотела не видеть, но должна была видеть, должна была стоять и смотреть, вглядываясь в каждую деталь.

Они пошли в сторону его дома, но не зашли внутрь, а остановились у одной из припаркованных машин. Саймон обнял женщину за плечи и нагнулся сказать ей что-то. У машины она обернулась к нему, и он протянул к ней руки.

Фрея отвернулась. Она не могла бежать, она была парализована, если бы ее обнаружили сейчас, то она бы в ужасе застыла, как дикое животное, попавшее в свет фар. Она больше не хотела ничего видеть, не хотела быть здесь и терпеть все это. Она была невероятно на себя зла.

Она услышала, как захлопывается дверь, включается двигатель, колеса прокручиваются по гравию. Она быстро подняла глаза. Саймон стоял на крыльце дома, и его рука была поднята. А потом, когда машина исчезла, быстро проехав мимо Фреи, он развернулся, толкнул входную дверь и вошел внутрь.

Фрея ждала. Начинался дождь. Через пару минут на верхнем этаже здания зажглись огни. Она представила себе квартиру, лампы, рисунки. Саймона. А потом она пошла прочь.

Тридцать один

Он думал, что знает о себе все. Он провел так много времени в одиночестве, исследуя свою душу, анализируя все свои действия, мысли, желания и безошибочно находя их источники, что он мог бы с уверенностью сказать, что уже больше никогда ничему не удивится.

Он слишком долго был уверен в том, что он должен делать и почему. Он знал, что давало ему удовлетворение, пусть и всегда временное, – кусочки информации, которые постепенно складывались в целое. Его никогда в действительности не привлекали преследование и охота. Это были просто средства на пути к цели. Он должен был находить людей, крайне обдуманно их выбирать, наблюдать за ними, ходить за ними по пятам, а потом, последний раз, выслеживать их и, из чистой необходимости, заставлять их замолчать. Он избегал понятий убийства, жертвы, смерти. Ничто из этого не доставляло ему удовольствия. Садисты и психопаты, злые люди – им доставлял наслаждение сам акт убийства, и, наверное, все, что с ним было связано. Он был не такой, как они. Одна идея ужасала его.

Он занимался совершенно другим.

Поэтому он был шокирован, когда понял, что он жаждет вернуться на Холм именно сейчас, когда это было временно невозможно. Он хотел повторить свой путь, встать там, где он стоял рядом с каждым из них, вспомнить все. Если бы полиция не закрыла это место для посещения, он, может, никогда бы об этом не узнал. Прошлой ночью он смотрел на свой список, и его встревожило кое-что. Осталось три образца. Взрослый мужчина. Пожилая женщина. Пожилой мужчина.

Остальные уже были учтены, изучены, вскрыты, задокументированы и заархивированы. Его исследование было уникально. Никто другой не экспериментировал в этом ключе, сравнивая способы, которым каждый был убит, и изучая мельчайшие различия между ними.

Скоро все это закончится. Он сделает то, что запланировал сделать. В большем нужды уже не будет. И вот сейчас он осознал, понял, что он не был одержим – он был зависим. Одна мысль о том, чтобы лишиться всего этого навсегда, даже фразы «конец», «последний раз» и «больше никогда» заставляли его обливаться холодным потом, который неприятно стекал по его спине. Ему нужно было вставать и ходить по комнате, а потом выходить и бродить по улицам, чтобы успокоиться.

Как это может закончиться? У него не останется ради чего жить. Если больше не будет работы, которую необходимо делать, у него не будет причин идти вперед, а он должен идти вперед. Ему нужно было на чем-то фиксироваться. Ему это было нужно, чтобы оставаться в живых и функционировать, чтобы не сходить с ума, чтобы сохранять контроль.

Он не осмелился воспользоваться фургоном, и он не мог поехать на своей машине. Слишком много людей узнали бы ее, узнали бы его и радостно ему помахали. Он должен был идти пешком, и только поздно вечером; днем это было бы слишком подозрительно. Люди теперь обходили Холм стороной. Он знал, что он тоже должен его сторониться, потому что пойти туда сейчас значило бы нарушить все правила. Он мог качественно делать свою работу, потому что знал, что это за правила, и исполнял их неукоснительно. Он знал, что большинство людей ловили, потому что они нарушали правила, а правила они нарушали, потому что становились самоуверенными, беспечными и потому что они были глупыми. Но он был умен, у него был натренированный мозг; он был организован во всем, что делал; он никогда не действовал импульсивно, всегда проверял и перепроверял. Так почему он был в таком отчаянии оттого, что оказался готов пойти на риск сейчас? Он чувствовал, что в нем растет потребность и что теперь только она управляет им. Он должен игнорировать ее, он должен ее контролировать.

Часами он думал о Холме. Несколько ночей он лежал не смыкая глаз, раз за разом проигрывая в голове каждый случай, когда он бывал там «по работе», как он любил это называть.

Он начал любить это место за его дух древней истории, за его корни, уходящие глубоко в прошлое, за Камни Верна, которые обросли столькими суевериями за века. Ему нравилась, какая там стояла тишина, нравились ему и звуки, которые производил ветер, в зависимости от того, в каком направлении дул. Ему нравилось, как были организованы его возвышения, уступы и каменные утесы, и островки колючих кустарников и трав, и кроны дубов. Он любил здешних кроликов и их кроличьи норы. Он пользовался ими из практических соображений, но теперь любил из сентиментальных.

Чтобы успокоиться, он съездил в бизнес-парк. Это было после семи часов. Все уже уехали, все сектора были закрыты и погружены во тьму. Он прошел через боковую дверь и проскользнул в прохладное тихое здание. Как все они будут поражены, когда узнают, чего он добился здесь; эти люди, которые отвергли его, разрушили его жизнь и, наверное, ни разу больше его не вспоминали с тех пор, как он покинул стены медицинской школы, потеряли того, кто мог принести славу этому месту. Как им это не пришло в голову? Если бы они позволили ему продолжать, следовать выбранному пути, к этому времени он был бы уже первым в своей профессии, и они могли бы хотя бы получить признание за то, что обучали его. Теперь последние крупицы признания он забрал себе.

Он включил бело-голубые флуоресцентные лампы и на мгновение застыл неподвижно, вслушиваясь в молчание мертвых. Потом он подошел к двери, установленной в бетонной стене в дальнем конце помещения, и зашел в сердце своего королевства. Оно было совсем маленьким, просто задняя часть гаража, но все, что имело значение, было здесь. Он засомневался, его рука зависала над одной полкой, чтобы затем двинуться к другой, но в конце концов он остановился на второй полке справа. Он проверил все источники питания, термометры и циферблаты, как делал каждый день. Он был дотошным. Не мог себе позволить быть другим.

Он потянул за ручку.

Анджела Рэндалл оказалась прямо перед ним, когда полка выехала вперед на своих шарнирах. Он вгляделся в ее мраморно-белое лицо. Анджела Рэндалл. Ее одержимость им сначала была даже лестной, и когда начали появляться подарки, ему было довольно приятно. Никто раньше не воспламенялся к нему страстью. Он этого не допускал. Но через какое-то время письма, которые источали жалкий запах отчаяния, подарки, приглашения, мольбы стали его утомлять. В конечном счете он стал ее презирать. Не то чтобы она была здесь поэтому; он никогда не позволял эмоциям как-либо влиять на его работу. Она была здесь, потому что она была нужного возраста, пола и размера для данного этапа его исследований, и потому что ее легко было выследить на Холме.

Он полностью выдвинул полку, чтобы посмотреть на свою собственную работу. Он подумал, что над Анджелой Рэндалл он проделал более качественную работу, чем над остальными, аккуратную, безукоризненную, чистую. Все было извлечено, рассмотрено, вскрыто, взвешено, записано, а потом помещено на место. Он знал органы ее тела так же хорошо, как свою собственную ладонь, он изучил их так же внимательно. Сейчас она была полностью восстановлена, хирургические швы бледно блестели.

На минуту он задумался, что еще она могла бы ему подарить.

Прежде чем он еще раз проверил электричество и термометры, выключил свет и закрыл все замки, он еще какое-то время рассматривал их всех. Он был слегка недоволен своей работой с молодым человеком, который был таким подтянутым, гибким и мускулистым, и даже думал, не переделать ли ее. Но поймать его было сложнее всего, мальчик сопротивлялся, он был очень сильным. Не как бедная толстая Дебби.

Три полки оставались пустыми. Одна из них еще никому не была присвоена. Другие были для пожилых, Протея и Анны. Но если дела на Холме будут продолжаться в том же духе, то он еще не скоро сможет поприветствовать их здесь. Он прошелся по внутреннему помещению, потом по внешнему, беспокойно, нетерпеливо вышагивая. Он не вышел из себя, потому что никогда не выходил. Выходить из себя даже по незначительным, бытовым поводам было опасно. Он не зашел бы так далеко в своей работе, если бы был подвержен даже самым слабым таким проявлениям. Но он чувствовал себя как свободный поток, который заткнули. Эта задержка происходила не по его воле и не была частью плана. И все же это была безусловная слабость с его стороны, не учесть возможность неожиданностей, потому что они были неотъемлемой частью жизни, а жизнь была тем, с чем он имел дело в первую очередь.

Он обходил здание, пока не взял свои чувства под контроль, а потом уехал, вернулся домой и начал пересматривать свои планы.

Тридцать два

Бледное полуденное солнце совсем не давало тепла, хотя довольно красиво освещало поля вокруг. Карин и Кэт гуляли по выгону на холодном восточном ветру, который кусал их сквозь толстые свитера, ветровки и, по идее, погодоустойчивые куртки. Ханна Дирбон сидела на своем коренастом пони Орешке, и они оба свысока смотрели на всю эту непогоду. Их провели по кругу уже три раза, и когда они подошли к воротам, Кэт сказала:

– Так, это последний раз, я серьезно. У нас с Карин руки с носами скоро уже отвалятся.

– Глупости.

– Неважно, все, Ханни. Карин, ударь-ка Орешка под зад, чтобы он двигался побыстрее.

Энергичный бег был сегодня явно не в планах Орешка, и он отреагировал на пару шлепков по его корме, осуществленных Карин, с явным недовольством. Она звонила Кэт, чтобы сказать, что ей надо отчитаться о поездке в Старли, но, когда она приехала, Кэт подготавливала дочь и ее пони.

– Школы сегодня нет?

– Самоподготовка. Мама была у нас все утро. Я обещала ей, что приду в полвторого, но, конечно же, было уже без пяти три. Но она все понимает. Сказала, что вообще не ждала меня раньше четырех.

И они вышли на воздух, причем Карин одолжила дополнительный джемпер и теплую куртку, но разговаривать здесь было все равно неудобно.

Карин очнулась от глубокого сна, в который провалилась после посещения хилера, отдохнувшей и слегка потерянной. Эти переживания показались ей ужасно далекими, и только к концу дня она смогла сесть, спокойно в них разобраться и сформировать свое мнение. Но когда она это сделала, ей стало еще больше не по себе. У Кэт была операция в самом разгаре, когда она позвонила.

– Приходи завтра ко мне домой на чай, – сказала она, – тогда и поговорим.

– Вперед, ленивый Орешек, вперед.

Ханна подняла ноги в обе стороны так высоко, что они зависли почти параллельно земле, и с приличной силой опустила их на бока пони. Это подействовало, как надо. Кэт и Карин сразу же побежали вслед, когда лошадь рванула, и Кэт отчаянно пыталась ухватиться за уздечку. Когда они добежали до ворот, Орешек резко затормозил, Кэт выпустила узду и упала на бок в грязь. Увидев это, Ханна, твердо сидящая в седле, розовощекая, ясноглазая, никак не могла перестать смеяться.

После этого происшествия на них троих напало самое хулиганское настроение, от которого они не могли отойти еще полчаса после возвращения в дом. Ханна пошла смотреть детские передачи по телевизору, взяв с собой чай на подносе, и оставила Кэт и Карин на кухне.

– Вот чего мне не хватает, – сказала Карин, – всех этих пони, «Синих Питеров»[14], школьных рюкзаков и завернутых обедов. И не надо говорить мне, что я не знаю, как мне повезло.

Кэт разлила для них чай.

– Нет, и я не собираюсь говорить тебе, что материнство – это ад, потому что это скорее чистилище, а тут имеется что-то и от небес. Если я и сочувствую какой-то категории пациентов больше, чем всем остальным, так это женщинам, которые не могут зачать. – Она посмотрела на Карин. – Или тем, кто могли, но слишком долго откладывали.

– Любому ребенку, которого я могла бы иметь, пришлось бы несладко в сложившейся ситуации.

– Это правда. Ну что, выкладывай.

Карин некоторое время помолчала, собираясь с мыслями. Кошка запрыгнула на диван и свернулась рядом с ней.

– Это очень неприятно. Я считаю, что его надо остановить, правда считаю.

– Что случилось?

И Карин рассказала, настолько детально, насколько могла вспомнить, дословно повторяя все, что он говорил ей, описывая, что он делал. Кэт слушала, не говоря ни слова, прихлебывая свой чай и периодически хмурясь. Из телевизора за дверью донеслись звуки записи «Рассвело утро»[15] в исполнении какого-то ансамбля. На улице ветер гнул буковые деревья в дальнем конце сада. Когда Карин закончила, Кэт ничего не сказала, просто встала, чтобы еще раз наполнить чайник и сходить проверить Ханну.

Карин ждала. Она завидовала Кэт не только из-за детей, но и из-за чего-то неопределимого, чем обладал ее дом и вся ее семейная жизнь, – теплом, счастьем, а еще уверенностью в будущем, которые оказывали эффект на каждого, кто сюда приходил. Каждый раз, когда она оставалась здесь, даже если видела Кэт с синяками под глазами от усталости после жуткого дня, или от нервов из-за пациентов, или из-за болезни детей или их проблем в школе, Карин всегда черпала что-то исцеляющее и живительное в самой атмосфере этого дома. С тех пор как она сменила работу и стала получать удовольствие от того, что делала, она обнаружила и в себе этот отголосок глубокого удовлетворения собственной жизнью, которое почти что компенсировало отсутствие детей. После стольких лет все у нее сложилось идеально. Она поклялась никогда не говорить, даже никогда не думать «это нечестно» или «почему я?!» по поводу рака.

Кэт вернулась и поставила блюдце и чашку Ханны рядом с мойкой.

– Ладно, я все поняла. Я в ужасе. Этот человек опасен, ты права, но пока я не могу понять, причиняет ли он какой-то физический вред, и, кажется, он проявил осторожность, не прося тебя снимать одежду и не прикасаясь к тебе в таких местах или таким образом, чтобы хватило для обвинений в домогательствах. Ты полностью уверена в этом? Потому что если это не так, то он у нас в руках. Я могу поднять трубку и позвонить брату прямо сейчас.

Карин покачала головой.

– Это было первое, о чем я подумала, когда зашла в палату. Он был очень, очень осторожен.

– Конечно, он будет осторожен с женщиной, которая очевидно настороженна и умна. Будет ли он вести себя так же безупречно с молодой девушкой или, может быть, даже с ребенком… Он принимает детей?

– Я не знаю. Все, кто ждал там, были старше.

– Преступление, конечно, в обмане… и в том, что он дает людям ложную надежду на выздоровление всем этим представлением. А еще он убеждает как минимум некоторых из них, что они излечились и не нуждаются в настоящем медицинском вмешательстве, что хуже всего.

– Мне это все показалось просто жутким.

– Уж наверное. Боже, а представь, если бы ты была старая и больная и правда поверила бы, что он разрезает тебя и достает из тебя куски, – тут можно просто умереть от шока. Не удивлюсь, если с кем-то такое уже случилось.

– Чтобы это выяснить, надо узнать, откуда он взялся, где он работал до этого.

– Я собираюсь начать поиски, как только у меня появится хотя бы полминутки.

– Здесь я могу помочь. Я перерою весь интернет, а еще у меня есть друг в «Сандэй таймс», которому я могу позвонить. Они очень хороши в том, чтобы находить у людей в прошлом неприглядные факты. Они могут даже провести журналистское расследование.

– Хорошая идея. У нас скоро собрание нового комитета докторов и вспомогательных специалистов. Я расскажу им об этом. Проблема в том, что на все нужно время. А у меня сегодня ночное дежурство. Единственное, от чего я с удовольствием бы отказалась и что особенно часто происходит, если твой пациент узнает тебя получше, – это когда самые серьезные проблемы возникают в четыре часа утра.

– Ты национальное достояние. Я надеюсь, вы знаете это, доктор Дирбон.

– Нет. С тобой я не преуспела.

Из телевизора в соседней комнате донесся звук волынки, сообщающий об окончании «Синего Питера».

Карин поднялась.

– Спасибо за чай. Оставляю тебя наслаждаться бесценным временем рядом с твоей дочерью.

Кэт состроила гримасу.

На улице порыв ветра пронесся по саду и захлопнул дверь машины, вырвав ее из рук Карин. Она обернулась и посмотрела на горящие окна кухни, где Кэт подняла Ханну на одну из рабочих поверхностей рядом с раковиной, смеясь вместе с ней. «Да, – подумала она. – Дети». Но сразу напомнила себе же: «Не ныть».

Жалость к себе и неудовлетворенность разъедают сердце, в котором она всегда собиралась сохранять позитив, оптимизм и благодарность.

Когда она добралась домой, у нее зазвонил мобильный.

– Это Кэт. Я хочу проверить этого парня сама. Не можешь продиктовать мне его номер?

– А что, если он узнает, что ты врач?

– Не узнает. А даже если так, то что из этого?

– Возможно, тебе придется немного подождать, он утверждает, что его график полностью забит.

– Пусть у нас обеих будет больше времени на то, чтобы нарыть информацию. Я хочу пойти туда, зная абсолютно все, что можно найти, про нашего хилера.

Была уже почти полночь, когда Кэт позвонила своему брату.

– Я так и думала, что ты еще не лег.

– Я домой пришел только полчаса назад.

– А я на дежурстве, так что нет смысла рано ложиться – или ложиться вообще, раз уж на то пошло. Сай, ты занимаешься чем-нибудь в Старли… официально?

– Вроде того. Мы делали там подомовый обход позавчера, искали информацию по той пропавшей девочке, Дебби Паркер. Но там ничего.