Аквамарин Эшбах Андреас

5

– Во внешнем мире есть материалы, которые теоретически могли бы вызвать что-то подобное, – продолжает доктор Уолш. – Всякие нанонапыления, названия я забыл. Но их нужно применять в вакууме, да и появились они лет десять назад, не раньше. Так что это вряд ли может быть объяснением.

– Я знаю только то, что мне рассказали, – пытаюсь защищаться я. Отчетливо ощущаю, что разговор вот-вот примет оборот, который испортит мне день.

– Да-да, конечно, – кивает он. – Но какое-то объяснение должно же быть. Зачем тебе рассказали что-то, что не может быть правдой? – Какое-то время он смотрит куда-то в пустоту, а потом продолжает: – Этот специалист, мой знакомый из клуба… он еще заметил, что технически нет никакого смысла оснащать садовых роботов такими лезвиями. Когда стригут растения, нужно, чтобы места среза как можно быстрее заросли. Поэтому у самых лучших моделей прижигающие лезвия или даже лазерные.

Я молчу. У меня вдруг становится как-то сухо во рту.

– К тому же даже у самых дешевых устройств есть надежная система аварийного выключения, – продолжает доктор Уолш. – Я искал во всех существующих банках данных, но нигде нет ни единого упоминания о случае, когда ребенок пострадал бы от садового робота. За последние пятьдесят лет вообще не было несчастных случаев с садовыми роботами, в которых бы людям был причинен вред.

Я внимательно смотрю на доктора Уолша. Его льняной костюм помят, верхние пуговицы рубашки расстегнуты. Глаза поблескивают над раскрасневшимися щеками, брови взъерошеннее обычного. Я смотрю на него так, как будто бы мне нужно таким образом удержаться за него, потому что мне кажется, что весь остальной мир катится в тартарары.

– Но почему, – спрашиваю я, – почему же они тогда не заросли?

Он начинает моргать еще чаще, чем раньше.

– Что?

– Ну, если таких лезвий нет, почему тогда мои раны не зажили?

– А, ну да. – Он набирает побольше воздуха в легкие. – Этого я тоже не знаю. В этом как раз загадка. Если таких лезвий не бывает, то, значит, что-то другое нанесло тебе эти раны. Это могла быть… ну, я не знаю… операция. К примеру.

– Операция? Но зачем?

Он пожимает плечами.

– Понятия не имею. Именно поэтому я и хочу тебя внимательно осмотреть.

Я этого не хочу. Я не хочу ничего этого знать. Я просто хочу, чтобы меня не трогали. Я закрываю крышкой пустой бенто и сползаю со стены на тротуар.

– Мне нужно сначала подумать об этом, – говорю я. Что на самом деле неправда: думать мне не нужно. – До свидания.

С этими словами я ухожу, просто оставляю его стоять на улице. И не просто ухожу, а спасаюсь бегством. Я как-то еще держусь до поворота, но стоит ему скрыться из виду, бросаюсь наутек. Наверно, я выгляжу странно, когда несусь через город, но мне сейчас вообще нет до этого дела. Мир вокруг меня расплывается – может быть, потому, что я в смятении, а может, потому, что у меня слезы стоят в глазах. А может, мир и правда теряет свои очертания. По крайней мере, оказавшись наконец дома, я очень радуюсь, что тетя Милдред еще не вернулась. Весь дом в моем распоряжении, а именно это мне сейчас и нужно.

Возможно, это и вправду были слезы. По крайней мере, мои щеки мокры, а тело как-то странно дрожит. Я иду к раковине, выпиваю стакан воды, а потом долго стою с пустой головой. Я не знаю, что мне теперь делать. Хотя нет, знаю. Просто я боюсь того, что могу при этом выяснить.

Я отставляю в сторону стакан, иду в комнату тети Милдред и беру у нее на трюмо карманное зеркальце. Потом поднимаюсь в ванную, раздеваюсь, сдираю пластырь с одного из разрезов, самого нижнего слева. Это небольно, но и приятным не назовешь. Горячий душ мог бы размочить пластырь, но сейчас я не хочу тратить на это время. Я поворачиваю настенную лампу так, чтобы свет от нее падал внутрь разреза, а потом беру в руку зеркальце.

Я начинаю спереди, там, где начинается разрез, где-то на ладонь от грудины и на ладонь ниже грудей. Я кладу большой палец на кожу над разрезом, указательный – под, а потом раздвигаю разрез так, чтобы я могла заглянуть внутрь. Я так еще никогда не делала. Мне сейчас это кажется невероятным, но это правда. Мне всю жизнь говорили, что это рана. Рана, которая, по счастью, не кровит, но в нее ни в коем случае ничего не должно попадать: никакие предметы, микроорганизмы, ничего, от чего она могла бы воспалиться, а я заболеть. Меня так приучили держать разрезы закрытыми, что я ни разу не решилась заглянуть внутрь.

Внутри на вид нет ничего особенного. Сначала немножко светлой кожи, которая потом переходит во что-то красноватое и складчатое. Не важно, с какой стороны я открываю разрез, внутри всё выглядит одинаково. Понятно одно. Это не рана. Это не что-то такое, что можно сделать при помощи надреза лезвием ножа.

Может быть, мне и правда сделали операцию, о которой я теперь ничего не помню, как и предположил доктор Уолш? Но зачем кому-то делать такие прорези в грудной клетке? Это была бы самая бессмысленная операция в истории медицины!

Я не думаю, что доктор Уолш прав. Более того, я практически уверена. Потому что у меня есть подозрение, которое в сотню раз хуже. Я замечаю, что вся дрожу и с трудом могу побороть желание отшвырнуть от себя зеркало, повернуть лампу обратно к стене, снова заклеить разрез и обо всём забыть.

Но воспоминание не дает себя прогнать из головы. Как я иду с тетей Милдред по рынку. Я плетусь рядом с ней вдоль торговых рядов на случай, если нужно будет помочь ей с вопросом или ответом. Сегодня это не особо нужно, потому что большинство торговцев знают тетю Милдред и как-то с ней изъясняются. Но раньше это часто было необходимо. Я уже не помню, как так вышло, но, привлеченная запахом, остановилась перед прилавком со свежей рыбой и морепродуктами. Там я впервые увидела жабры.

Эта картинка всплыла у меня в памяти сейчас, когда я рассматриваю свои разрезы! Разрез на моем боку выглядит как очень-очень длинная жабра. Мне становится дурно. Теперь мне и правда приходится отложить зеркало, а то перед глазами темнеет. Я приваливаюсь к двери и сползаю по ней на пол, ложусь на коврик и поднимаю ноги. Всё мое тело покрывает холодный пот. Я охаю и инстинктивно переворачиваюсь на правый бок. Страх, что грязь попадет в рану, сидит во мне глубоко.

Так я и лежу какое-то время. Постепенно темная пелена перед глазами рассеивается. Я сажусь, в груди какое-то тягостное ощущение. Меня обманывали. Скрывали правду обо мне и моей жизни. То, что произошло с моим телом, похоже не на результат операции, а на результат генетической манипуляции. И это катастрофа, самое худшее, что только могло бы со мной случиться. Потому что генетические манипуляции в неотрадиционалистских зонах запрещены. Единственное исключение – лечение некоторых болезней, но тут каждый случай требует отдельного разрешения. А так люди, подвергшиеся генетическим манипуляциям, на территорию зон не допускаются.

Если то, что я заподозрила, окажется правдой и кто-нибудь об этом узнает, меня депортируют. И никому не будет дела до того, что я еще маленькая. Мэр Сихэвэна в этих вопросах непреклонен.

Но если я буду вынуждена покинуть Зону, тете Милдред придется поехать со мной, а это разобьет ее сердце. В этом я совершенно уверена. Это ее просто в могилу сведет.

Я встаю. Пот на моем теле высох, голова больше не кружится. Я возвращаю лампу в привычное положение и смотрю на свое отражение в зеркале. Решение принято: эту тайну необходимо сохранить. Любой ценой.

Вскоре возвращается тетя Милдред, раньше, чем я ожидала. Я только-только успеваю вернуть ее зеркальце на место и замести все следы. А незаклеенный разрез… жабру… могу и вечером заклеить.

Тетя Милдред выглядит одновременно и разочарованной, и воодушевленной, замечаю я, спускаясь по лестнице.

– Нам пришлось прервать партию, – суетливо сообщает она жестами, параллельно снимая свое приличное платье. – Норе позвонили. Из порта. Полиция задержала троих моряков из Макао. Они пытались ввезти контрабандой подводные дроны. Начальник порта попросил Нору помочь ему с оформлением бумаг.

Вот, значит, что там случилось. Все типы дронов – вот еще один пункт из списка запрещенных к ввозу предметов. Мне сразу вспоминаются города, в которых дроны – сущее проклятие. Однажды я была свидетелем того, как упавший грузовой дрон так сильно покалечил маленькую собачку, что она вскоре после этого умерла. Стоит мне подумать об этом, как у меня сжимается сердце. Мне нужно сохранить свою тайну не только ради тети Милдред. Я и сама нисколечки не хочу возвращаться в ужасный внешний мир.

Тетя Милдред замечает, что я проигнорировала овощной суп.

– Я купила суши, – признаюсь я.

Она лишь приподнимает бровь.

– Ну хорошо, тогда завтра суп будет на первое.

– Вы собираетесь продолжать партию? – интересуюсь я.

Тетя Милдред кивает.

– Как-нибудь на следующей неделе. Мы оставили доску с незаконченной партией. – Она смеется счастливым смехом. – Представь себе: Нора говорит на языке жестов! Не совсем свободно, пару раз нам пришлось воспользоваться планшетом, но в большинстве случаев вполне достаточно.

Это редкость.

– Как так?

– Она сказала, что это долгая история, – объясняет тетя Милдред. – Может, расскажет ее когда-нибудь потом. – Она прямо сияет. Я понимаю, она надеется, что в Норе Маккинни ей наконец-то удалось найти настоящую подругу.

Она надевает домашнее платье и сразу же погружается в роль моей опекунши.

– А ты? – интересуется она. – Ты чем занята?

Чем я занята? Я задаюсь вопросом, кто я, собственно, такая. Но не хочу, чтобы по мне это было заметно, поэтому предпочитаю рассказать о реферате по ОЗИ, который нам задали на каникулы. О том, что эти работы лягут в основу уроков в следующем учебном году. Каждый должен сделать доклад, а потом тема будет обсуждаться и прорабатываться более глубоко. Если бы у меня сейчас не было других проблем, я бы пришла в ужас от этой перспективы.

Тетя Милдред не слишком заинтересовалась моим рассказом.

– Учителя теперь всё время упрощают себе жизнь, – считает она. – Ты уже начала?

Я качаю головой.

– Пока не к спеху, – хладнокровно заявляю я и предлагаю: – Не хочешь ли сыграть партию в го? Против слабой соперницы?

Это был отвлекающий маневр. Тетя Милдред радостно соглашается и тут же забывает про доклад. Для меня это тоже был отвлекающий маневр, но со мной он не сработал так хорошо, как с ней.

Весь оставшийся вечер мы играем в го, и я постоянно проигрываю, потому что не могу перестать думать о вещах, о которых я думать не хочу.

Утром в понедельник на перемене ко мне подходит Пигрит.

– Ты плохо выглядишь, – как обычно, выдает он напрямую. – Ты себя плохо чувствуешь?

Я не знаю, как себя чувствую. Я всё воскресенье провалялась на диване с планшетом, скачивая фильм за фильмом как заведенная. Да и сегодня я совершенно не в своей тарелке.

– Это были не лучшие выходные, – признаюсь я.

– Из-за той истории?

Я думаю о своих разрезах, жабрах, или что там у меня, и киваю.

– В определенной степени.

Он вздыхает и смотрит в сторону.

– Меня из-за этого выставили из санитарной дружины.

Я ничего не понимаю.

– Почему?

– Потому что я неправильно поступил, когда попытался самостоятельно вытащить тебя из воды. – Он бросает взгляд на меня, видит, что я всё еще ничего не понимаю, и объясняет: – Железное правило – в чрезвычайной ситуации сначала дать сигнал тревоги и только потом действовать самому. Я сделал наоборот. Глупо. Особенно глупо потом честно в этом признаться.

– И из-за этого они тебя выгнали?

Он делает презрительный жест.

– Да они просто ждали, когда я ошибусь, чтобы от меня избавиться. Они хотят остаться своей компашкой, без слишком умного гнома, который вечно говорит им прямо в лицо, что они делают не так. – Пигрит морщится. – Плохо то, что мне теперь придется выбирать себе кружок. А что, на танцах и правда всё так ужасно?

– Я бы поменялась на что угодно, – устало отвечаю я.

– Так себе идея, – признается Пигрит. – Между нами: санитары – это просто кучка спившихся придурков, которые не в состоянии сделать ничего нормально. Этого только никто не замечает, потому что обычно ничего не происходит. Но если что-то случится, не хотелось бы мне оказаться на месте потерпевшего.

Я озадаченно смотрю на него.

– Тогда почему ты туда ходил?

– Два с половиной года санитарной дружины пригодились бы мне, чтобы поступить в медицинский. – Он вздыхает. – Давай о чем-нибудь другом. Какая у тебя тема по ОЗИ?

Тут вздыхаю я.

– Изменения животного мира Австралии в XXI веке. А у тебя?

– Значение неотрадиционалистского движения от энергетических войн до народных восстаний. Очень удачно, я почти всё могу списать из книг моего отца.

– Везет тебе, – говорю я с завистью. – Я вообще не представляю, где мне искать литературу.

Вчера во время короткого приступа рабочей ярости я попробовала поискать книги по этой теме. Безрезультатно. Все ключевые слова, которые пришли мне в голову, выдавали списки, листая которые я стерла в кровь пальцы. Через школьные планшеты у нас есть доступ к примерно четырем миллионам книг – и это только те, которые либо в свободном доступе, либо за которые школа берет на себя читательский взнос. У меня бы год ушел только на то, чтобы посмотреть все рисунки на обложках.

– Тебе надо не через поиск идти, это ничего не даст, – объясняет Пигрит. – Тебе нужно вызвать пропедевтический перечень и идти по ссылкам оттуда. Тогда ты как раз попадешь на нужные труды.

Какой такой перечень? Я понятия не имею, о чем он. И по мне это, судя по всему, заметно, потому что тут Пигрит предлагает:

– Слушай, а что, если нам вместе поработать над нашими рефератами? Можно пойти к нам и посидеть в библиотеке моего папы. Как насчет завтра, после обеда? Сегодня у него, кажется, гости, сегодня не выйдет.

Это такое неожиданное предложение, что в первый миг я собираюсь отказаться. Меня еще никогда никто из школы не приглашал к себе домой. Я даже и не знаю, как нужно себя вести в таких случаях. Но тут я вспоминаю о вчерашних тщетных поисках, делаю глубокий вдох и произношу:

– О, это было бы круто.

– Ну отлично, – говорит Пигрит. – Тогда давай завтра, после столовой?

– Мы как раз можем вместе пообедать, – предлагаю я и чувствую себя при этом настоящей авантюристкой.

– Отличная идея! – кивает Пигрит. – Тебе, кстати, досталась богатая тема. В Австралии раньше было огромное множество опасных животных. Реально опасных: ядовитые пауки и змеи, медузы, крокодилы, акулы… От них всё время погибало много народу. Брат моего дедушки умер от укуса тайпана, когда ему было семь лет.

– А что такое тайпан?

– Змея из семейства аспидов. Чаще всего медно-коричневого цвета. Ее укус даже не всегда замечали. Но этот яд быстро приводил к параличу дыхательных путей и смерти, если не вколоть противоядие. – Он делает охватывающий жест руками. – Раньше их здесь, вблизи береговой линии, было полно.

– А потом? – спрашиваю я и чувствую себя ужасно глупой. – А что, собственно, произошло потом?

Он делает большие глаза.

– Как это что? Люди всех истребили.

6

За обедом я рассказываю тете Милдред о планах на четверг и о том, что буду обедать в столовой. У нее эта история вызывает сомнения.

– Я бы предпочла, чтобы он зашел за тобой домой, чтобы я могла взглянуть на него, – говорит она. Я закатываю глаза. В том, что связано с парнями, она иногда реально перегибает палку. Наверное, дело в воспитании в зоне концерна.

– Это не то, что ты думаешь, – объясняю я. – Мы просто будем вместе писать рефераты.

– Некоторые вещи поначалу выглядят совершенно безобидно, а потом выясняется, что за ними скрывалось нечто большее, – не унимается она.

– Что за чушь! – восклицаю я и дальше жестами: – Он меня младше на год и ниже на голову! – Это, конечно, некоторое преувеличение, на деле – на пару сантиметров, не более, но в этот миг мне кажется, что мой аргумент ее убедит.

– А с чего это вообще вдруг? Почему именно он?

– А он меня на прошлой неделе вытащил, когда я упала в воду, – выпаливаю я, прежде чем успеваю подумать, насколько сейчас удачный момент, чтобы рассказывать об этом.

Тетя Милдред становится белой как мел.

– Ты упала в воду?

Она издает нечленораздельный звук, пока ее руки продолжают суетливо двигаться. Это бывает с ней, только когда она действительно сильно испугалась. Я внимательно смотрю на нее. Если она так испугалась, то выходит, что она ничего не знает о том, откуда взялись мои «раны»? Да, точно, всё так и есть. Тетя Милдред ни разу в жизни мне не солгала. Это совершенно не в ее характере.

Зато она тут же перестает переживать за мою нравственность. Я рассказываю ей о том, что произошло, стараясь представить всё как несущественную и безобидную случайность. О том, что была без сознания, я не упоминаю, равно как и о том, что меня толкнули. То, что оказалась в амбулатории, я объясняю сильно преувеличенной реакцией переволновавшихся взрослых. Подробнее всего докладываю о том, как миссис Альварес сушила мои вещи.

– Почему же ты не рассказала мне об этом? – вопрошает тетя Милдред. Невооруженным взглядом видно, что ее ужасно это беспокоит.

– Да забыла, – утверждаю я. – Когда пришла домой, ты приготовила то замечательное жаркое из барашка, ну, я обо всём и забыла.

Это примиряет ее с новостью. То, о чем человек забывает, почуяв вкусную еду, не может быть таким уж важным.

– Ну хорошо, – говорит она. – Тебе в любом случае пора учиться отвечать за себя самой.

Я не знаю, что она имеет в виду, но пропускаю эту фразу мимо ушей.

Помыв посуду, я отправляюсь к себе и делаю домашку. То, что у меня хорошие оценки, совершенно не говорит о том, что я умная или одаренная. Дело просто в том, что мне особо не на что потратить свое свободное время. Друзей, с которыми я могла бы вместе чем-то заняться, у меня нет, а на большинство хобби у меня нет денег. Поэтому я полностью посвящаю себя учебе. Просто от скуки, так сказать.

А сегодня – чтобы отвлечься. Закончив с заданиями на завтра, я еще раз пытаюсь вызвать этот, как его там… пропедевтический перечень. Найти его и правда оказывается совсем не сложно, прямо около функции поиска.

Я открываю его. Это что-то вроде гигантского указателя всех тем, какие в принципе существуют, причем можно углубляться ступень за ступенью, пока не дойдешь до указателя книг и статей. Я начинаю с «Части 9 – История», там иду в «Часть 9.7 – Современный мир с XXI века», где нахожу «Часть 9.7.7 – Австралия и Океания». Следующий указатель подразделяется по политическим решениям, изменениям окружающей среды, странам и историческим личностям. Я выбираю «Изменения окружающей среды» и получаю список, где без малого сотня книг. Уже четвертая книга в этом списке озаглавлена «Ядовитый континент – старый животный мир Австралии и что с ним стало». Это прямо то, что мне нужно. Я открываю книгу и начинаю читать.

Пигрит прав, тема действительно богатая. Я даже и не подозревала, сколько опасностей для человека таил в себе когда-то животный мир Австралии. На суше были крокодилы, змеи и ядовитые пауки всех мастей; в воде – акулы, медузы, ядовитые рыбы и морские змеи.

Я читаю о морских осах, медузах с длинными щупальцами, одно касание которых могло за несколько минут убить ребенка. Я рассматриваю фотографии и смотрю видео про синекольчатых осьминогов, яд которых вызывал остановку дыхания. Изучаю изображения бородавчаток – рыб, которых невозможно было разглядеть на морском дне и у которых на спине были иглы с нервно-паралитическим ядом, одним из опаснейших ядов животного происхождения. В какой-то момент я почти начинаю радоваться тому, что мне привили такой страх воды. Даже при том, что сейчас не хочу задумываться об этом.

Я читаю дальше. Где-то в середине XXI века, после Энергетических войн, животный мир Австралии претерпел радикальные изменения. Браконьеры настолько сократили численность крокодилов, что многие виды сегодня считаются вымершими. Осьминоги массово погибли, по всей видимости из-за радиации. Но большую часть ядовитых животных люди истребили целенаправленно. Были нужны рабочие для приобретавшей всё большее значение подводной промышленности, и очень мешало то, что большинство австралийцев панически боялись нырять в океане. Поэтому были выведены специальные вирусы и бактерии, устроенные так, чтобы атаковать только нежелательных животных, а всех остальных не трогать. Почти со всеми видами это сработало, кроме акул, – почему, никто не знает.

Я рассматриваю фотографии, на которых запечатлена аппаратура для конструирования генов. Устройства для секвенирования [4], центрифуги [5], термостаты [6], ламинар-боксы [7]. Приборы из стекла, стали и светлого пластика, с клавиатурами и дисплеями. Я непроизвольно дотрагиваюсь до груди, до заклеенных прорезей. Может быть, и я появилась из такого аппарата? От этой мысли к горлу подкатывает тошнота. Я закрываю книгу, выключаю планшет и откладываю его в сторону. На сегодня хватит.

– Почему, собственно, неотрадиционализм так сильно против генной инженерии? – спрашиваю я Пигрита на следующий день, пока мы сидим в столовой. Сегодня на обед мусака, она местным поварам всегда отлично удается.

Пигрит пожимает плечами.

– Наверно, потому, что Теодор ле Галль и остальные ориентировались на стиль жизни до Энергетических войн. А широкое распространение генная инженерия получила только после них.

Это, кстати, черта неотрадиционализма, которая мне для разнообразия симпатична: в нем нет культа личности. Имена его основателей можно прочесть в книгах, можно узнать, как они жили и какой вклад внесли в дело неотрадиционализма, но это всё не спрашивают на экзаменах. Не нужно заучивать наизусть имена основателей, нет праздников в их честь, ничего в этом роде. К основателям относятся как к совершенно нормальным людям, которые просто более ста лет назад задались вопросом: а как, собственно, правильно жить. И неотрадиционализм оказался тем ответом, который они нашли.

– А почему ты спрашиваешь? – интересуется Пигрит.

– Да так, это из-за реферата, – отвечаю я. – Ведь всех этих опасных животных истребили при помощи генно-модифицированных вирусов. Вот я и не понимаю, почему неотрадиционализм против таких методов.

– Это мы можем у моего отца спросить. Он про это всё знает.

– Было бы круто, – говорю я. Мне вдруг становится ясно, что тема моего реферата представляет собой гениальный предлог для поиска информации, которая нужна мне совершенно для другого.

– Но тут тебе нужно как следует подумать, – продолжает Пигрит и поддевает вилкой огромный кусок мусаки, – как ты потом будешь его останавливать. Потому что, если уж он начнет рассказывать, его не удержать.

Он ухмыляется и отправляет кусок себе в рот.

После еды мы идем на парковку перед главными воротами. Я жду, пока Пигрит достает свой свишер, и наблюдаю, как народ из секции парусного спорта отправляется в порт. Они все щеголяют в белом с голубым, как будто бы праздник в честь Дня основания уже начался.

По модели свишера Пигрита можно сразу понять, что он из метрополии: свишер ярко раскрашен в цвета, от которых начинают болеть глаза, и выглядит с его рулевой колонкой под одну руку ужасно хрупким, кажется, он может сломаться в любой момент. Говорят же, что в метрополиях товары часто делают такими, чтобы они служили недолго, и людям приходится покупать новые. На правом колесе над кислотно-зеленым ободом уже красуется огромная царапина наискосок.

Пигрит останавливается, смотрит в пол и явно сомневается. Выглядит это так, как будто ему пришла в голову причина, почему он всё-таки не может позвать меня к себе домой. Я прижимаю планшет к груди, делаю пару глубоких вдохов и внутренне собираюсь на случай, если так оно и есть.

– Я, – наконец начинает он, – хотел бы прояснить одну вещь, прежде чем мы пойдем.

Я настороженно киваю.

Он смотрит на меня.

– Ты не думай, что я в тебя влюблен или что-то еще в этом роде. Я не поэтому всё это предложил.

Моему мозгу понадобилась секундная передышка, потому что в этом месте мысли начали спотыкаться друг об друга. Я в лучшем случае ожидала чего-то в духе того, что дома нужно вести себя тихо и ничего не трогать, что нужно снимать ботинки или еще чего-то в таком ключе. Но такое?..

– Э-э-э-э, – протянула я. – Ага.

– Я уже влюблен в другую девочку, – объясняет Пигрит. Его голос при этом слегка подрагивает. Наверно, он даже покраснел, но его кожа такая смуглая, что это незаметно. – Она об этом ничего не знает, да и дело совершенно безнадежное, но всё так, как оно есть.

Я просто киваю, понятия не имею, что тут можно сказать. Он включает свишер. Аппарат издает гудящий звук, рулевая колонка поднимается вверх.

– Я просто хотел прояснить. Ну, что причина не в этом.

– А в чем? – вырывается у меня.

Он пожимает плечами.

– Да просто. По-моему, тупо всё время всё делать в одиночестве. А ты, похоже, приятная собеседница.

– Ого… – Я совершенно ошарашена. До этого момента на вопрос, какое у меня тотемное животное, я бы без колебания ответила: «Рак-отшельник».

Пигрит указывает на свой свишер.

– Будет очень невежливо, если я поеду на нем? Просто ужасно неудобно тащить его за собой.

– Да, без проблем, – торопливо отвечаю я. В конце концов, я же приятная собеседница. – Давай, конечно.

– Мы можем попробовать поехать вдвоем, – предлагает Пигрит.

– Ой, лучше не надо. – Для меня это был бы слишком тесный контакт. Даже если он в меня не влюблен. Или как раз поэтому, не знаю.

– Вроде бы это запрещено.

– Ну да, – признается он, – но мы же с тобой оба в легком весе.

Он встает на свишер, и мы отправляемся: я иду как обычно, с планшетом в руке, а Пигрит едет рядом с моей скоростью.

– Тут совсем недалеко, – вдруг задумчиво произносит он. – На самом деле мне и не нужен никакой свишер. – Он издает короткий смешок. – Я просто так привык к нему в городе, что на автомате беру с собой здесь. Хотя на самом деле он действительно не нужен.

По дороге он рассказывает мне, почему они с отцом переехали сюда из Мельбурнской метрополии. Его отец преподавал там историю в университете, он ученый с мировым именем, по-настоящему известный (настолько, что даже я слышала его фамилию до того, как Пигрит появился в нашей школе). Но это не помешало университету в один прекрасный день просто ликвидировать исторический факультет.

– Вместо него, – рассказывает Пигрит, – они основали кафедру астрологии.

Я удивленно приподнимаю брови.

– Это еще что такое?

– Полнейшая чушь, – отвечает Пигрит. – Папа тогда просто сказал, что чаша его терпения переполнена, они там совсем рехнулись, к науке всё это не имеет теперь никакого отношения. Пора нам перебираться к неотрадиционалистам.

– А твоя мама?

– Да она уже давно ушла.

– Ой, прости, пожалуйста, – спохватываюсь я.

Он пожимает плечами.

– Ну да, так уж вышло. Вообще странно, что они поженились. Если бы нужно было найти двух людей, которые меньше всего подходят друг другу, то это как раз мои папа с мамой.

– Правда? Почему?

– Она живет в Сиднейской метрополии. Это не очень далеко от Мельбурна, полчаса на сверхзвуковом поезде. Поэтому я регулярно ездил к ней в гости. И это всегда был ужасный стресс. Она такая, не знаю, как объяснить, ей всё время надо, чтобы вечеринка, тусить с друзьями, болтать, болтать, болтать, какие-нибудь стремные мероприятия про искусство, танцы, зажигать… угар, в общем. Она употребляет эти вещества, ну, от которых перестаешь спать или если спишь, то по часу за ночь, то есть она постоянно в движении, реально всё время. Всё время порхает, порхает кругом, как пестрая бабочка. – Он делает похожие движения руками, но тут его свишер начинает качаться. – Она очень милая, правда, я вообще-то очень ее люблю, но она ужасно утомляет. Когда я возвращался от нее домой, мне всегда надо было сначала отдохнуть. Ну да, а теперь до Сиднея, как на другую сторону земного шара, так просто не съездишь. А приехать сюда она не может, у нее коммуникационные импланты.