Аквамарин Эшбах Андреас
8
Кажется, я становлюсь тяжелее, наполняюсь водой полностью, до последней клеточки своего тела. Я завороженно ощупываю верхнюю часть тела. Края отверстий… жабр!.. трепещут при каждом вдохе. Я чувствую, как вода, которую вдыхаю, снова вырывается из них наружу. Я понятия не имею, как это работает. То, что сейчас происходит внутри моего тела. То есть вообще не представляю. Но как-то это работает. Очевидно, что именно это и спасло мне жизнь, когда я упала в бассейн у Тоути-холла: при падении один из пластырей отклеился и я смогла хотя бы немножко дышать. Недостаточно, чтобы не потерять сознания, но достаточно, чтобы остаться в живых.
Я оглядываюсь вокруг. За мной наблюдает пара крошечных рыбок, они ускользают прочь, стоит мне помахать им рукой. Для них это, должно быть, в новинку, так мало людей приходит в эту бухту.
Я отталкиваюсь и скольжу в толще воды. Это прекрасно. Невероятно. Невесомо. Легко. Как чудесная игра! Проходит какое-то время, прежде чем я осознаю, что плыву, – я плыву, хотя никогда этому не училась!
Эта мысль так меня пугает, что я замираю. И тут же снова всё происходящее становится чем-то непонятным для меня. Нас учили, что, появляясь на свет, мы инстинктивно умеем только две вещи: тянуться к маме и сосать всё, что попадает в рот.
Это относится к людям. Но я по всем признакам инстинктивно умею плавать. О чем это говорит? Означает ли это, что я отличаюсь от людей? Этот вопрос приводит меня в ужас.
Я позволяю себе опуститься на дно, на лежащий там камень, весь поросший водорослями. Я нахожусь где-то на глубине трех метров, но осознаю это лишь потом. В этот миг меня занимают совсем другие проблемы.
Я, Саха Лидс, родившаяся 28 мая 2135 года, могу дышать под водой. Я родилась с перепонками на руках, но мне их удалили. И я живу в такой зоне, из которой меня депортируют, если хоть кто-нибудь об этом узнает.
Я ощущаю, как работает мое дыхание. Когда я вдыхаю – то есть расширяю грудную клетку, – вода вливается в меня через рот и нос. Когда выдыхаю, она выливается через жабры. По всем признакам воздуха внутри моего тела больше нет. Я выдыхаю воду. Но после некоторых экспериментов обнаруживаю, что могу производить воздух и собирать его во рту. Физиологически это напоминает попытку подавить зевок. Если повторить один-два раза, я могу вытолкнуть из себя большой пузырь воздуха, который тут же уплывает куда-то наверх.
Другими словами, мои легкие могут и то и другое. Вообще-то это дико круто, разве нет?
Не знаю, что мне теперь и думать. Может, мне всё это снится? Я рассматриваю свои руки, щиплю себя. Всё ощущается вполне реально. Ну а когда смотрю по сторонам…
Ландшафт под водой просто невероятный. Дно бухты плоское, толщу воды пронизывают лучи света, вокруг полно подводных растений. Надо мной беспокойно поблескивает поверхность воды, очень похожая на окна в крыше нашей столовой. Столовой. Школа! Ох черт, мне же еще в школу! А я понятия не имею, который час!
Я выпрямляюсь, отталкиваюсь и плыву так быстро, как только могу, назад, туда, откуда приплыла. Я вижу, как подо мной поднимается морское дно. Пляж всё ближе. Я выныриваю на поверхность, поднимаю голову из воды – и тут мне кажется, что я задыхаюсь! В ужасе ныряю снова. Что это? Паника. Что я наделала? Это что же, я теперь никогда не смогу вернуться на сушу? Вокруг меня всё бурлит, и лишь через какое-то время я понимаю, что это бурление произвожу сама: я кричу. Под водой.
Я останавливаюсь, делаю глубокий вдох. Позволяю воде течь сквозь меня. У морской воды такой… аромат, нечто большее, чем вкус. Она так хорошо пахнет – свежо, дружелюбно, живо. Я не могу себе представить, что прямо здесь и сейчас мне действительно может угрожать какая-то опасность. Остановись. Подумай. Когда Карилья и ее друзья столкнули меня в бассейн, мои легкие тоже наполнились водой. Доктор Уолш мне это подтвердил, хотя сам не понимал, с чем он имеет дело. И после этого я прекрасно дышала воздухом, как обычно. Должно быть, возможно избавиться от воды.
Пара гребков руками – и я оказываюсь у берега, на самом мелководье. Вдыхаю еще раз, приподнимаюсь над поверхностью воды и открываю рот.
Из меня льются потоки воды: изо рта, из носа, из жабр. Не то чтобы это было приятно, но и не больно. Через пару секунд я могу вдохнуть воздух – и всё работает, в точности как я привыкла.
Разве что меня слегка потряхивает. На четвереньках я выползаю на берег, сажусь и первым делом перевожу дух. Вот теперь мне не хватает моего планшета. Который сейчас час? Я смотрю на солнце, пытаясь по его положению выяснить время. Может быть, я еще успею в школу. Но сначала мне нужно домой, под душ.
Я внимательно обследую свои жабры. В одном месте к ним прилипла пара тонких водорослей, которые я, похоже, вдохнула вместе с водой. Интересно. Подцепляю их ногтем и сбрасываю на песок. Удивительно, но мне при этом совершенно не противно. Я рассматриваю свою кожу. Она чувствуется как-то иначе, как будто стала мягче, чем обычно. Как будто пребывание в соленой воде пошло ей на пользу.
Ну да, при дыхании я еще чувствую небольшое покалывание. Но с каждой минутой становится всё лучше. В конце концов я встаю, ковыляю к тому камню, на котором оставила свои вещи, и вытираюсь. На меня накатывает незнакомое чувство восторга. Как же это было потрясающе! Никогда в жизни я не ощущала ничего более крутого. Как жаль, что мне нельзя будет это повторить! Никогда.
Дорогу назад к дому отыскать труднее, чем дорогу на пляж. По пути сюда я была так взволнованна, что не догадалась запомнить какие-то приметы, и вот теперь плутаю и не понимаю, который час. Постепенно я начинаю нервничать. Но когда в третий раз залезаю в кусты, я нахожу дыру в заборе и попадаю в Поселок. Придя домой и посмотрев на часы, обнаруживаю, что времени еще полно. Как жаль. Я могла бы еще целых полчаса пробыть под водой. Быстро принимаю душ, а потом смотрю на себя в зеркало. Решаю, что больше никогда в жизни не буду затягивать свои жабры аэрозольными пластырями. И почему, собственно, они раньше казались мне уродливыми? Они прекрасны. Необычны, но прекрасны.
Я переодеваюсь и отправляюсь в школу.
Сегодня мне не удастся быть невидимой, двигаться как облачко дыма. Мне кажется, что сегодня я должна светиться изнутри, и больше всего мне бы хотелось идти по городу, громко распевая и танцуя. Как странно входить через главные ворота и видеть бассейн для рыбы. Я больше не боюсь его. Кажется, рыбы смотрят на меня и ждут, когда я приду их навестить.
Но даже если я и правда свечусь изнутри, внимания на это никто не обращает. Никто со мной не заговаривает, никто меня не трогает, я беспрепятственно прохожу на свое место в классе, как будто бы сегодняшний день такой же, как любой другой.
Но он не такой же, я это чувствую, когда выглядываю в окно и вижу море. Я смотрю на него другими глазами. Осознаю, что теперь у меня новая проблема: смогу ли я противостоять искушению снова войти в воду? Потому что этого мне категорически нельзя. Это очевидно. Кто-нибудь может увидеть, как я захожу или вылезаю, может заметить мои жабры, и тогда тайна, которую я должна сохранять, будет раскрыта.
Это будет ох как нелегко, я это чувствую. Раньше я смотрела на море со страхом и думала, что это плохо. Но теперь, когда смотрю на него с тоской, я понимаю, что это гораздо, гораздо хуже.
И только один человек замечает, что со мной что-то не так, – Пигрит.
После школы он подходит ко мне и говорит:
– Ты сегодня как-то по-другому выглядишь.
Я улыбаюсь и отвечаю:
– Я видела прекрасный сон. Невероятно прекрасный.
После обеда я запираюсь у себя в комнате и продолжаю расшифровывать мамин дневник. Постепенно я начинаю разбирать старый рукописный шрифт, мне даже хочется самой научиться так писать. Я размышляю о том, где бы мне достать бумагу и что-нибудь для письма, но идей у меня нет никаких.
Странно, конечно, что в неотрадиционалистской зоне всего этого нет. Писать на бумаге – что может быть традиционнее?
Во времена, когда моя мама была ребенком, это еще было обычным занятием.
Очень странно.
Читать дневник интересно, но толком ничего нового о своем происхождении я не узнаю. Мама целыми страницами описывает, какие я издаю звуки и какого цвета у меня стул. Теперь я знаю, когда у меня вылез первый зуб (3 декабря 2135 года, левый резец снизу) и когда я начала ползать (19 января 2136 года). Я читаю о проблемах с деньгами, преследовавших мою маму, о проблемах с квартирой, которая была слишком маленькой, слишком шумной и слишком дорогой, о том, как она уставала, о боли при кормлении, о разных работах, которыми она перебивалась: меняла аккумуляторы в автопрокате, варила криля на консервной фабрике, была хостес [9] на Multi-D-выставках… Читаю о книгах, которые она начинала и снова стирала, о заявках на смену зоны, которые отклоняли, о размышлениях, как жить дальше, о днях, когда она совсем теряла присутствие духа, и днях, когда она была совершенно счастлива. Но ни слова о моем отце. Или – в случае, если у меня вовсе нет никакого отца, – о моем происхождении. Ничего. Она любит меня всем сердцем, я чувствую это по тому, что и как она пишет, но она совершенно не пишет о том, откуда я взялась или почему я такая, какая есть.
И она постоянно упоминает свою сестру. Похоже, тетя Милдред присматривала за мной, уже когда мне была пара недель от роду. Но почему-то я не понимаю почти ничего из того, что пишет моя мама, – об опекунах, о «типичных проблемах», о несчастном случае, про который я ничего не знаю, хотя он, по всей видимости, сыграл важную роль в моей жизни. «Я бы с удовольствием взорвала это бюро соцобеспечения», – не раз пишет она. Не менее часто она пишет, что «нам просто нужно перестать подчиняться. Ведь именно так и вышло с народными восстаниями, разве нет?». В этих местах я чувствую, что она была очень рассержена.
Я прекращаю читать, когда приходит время ужина. Лучше всего будет спросить тетю Милдред о том, что же тогда случилось. Как только я соберусь с духом.
Утром в пятницу я замечаю, что Карилья то и дело внимательно смотрит на меня, когда ей кажется, что я этого не замечаю. Когда звенит звонок на перемену, я морально готовлюсь к тому, что она снова начнет провоцировать меня уйти из школы по окончании года. У меня на планшете всё еще сохранены формуляры, которые она мне тогда переслала, – если честно, это потому, что я не решаюсь их стереть.
Но Карилья ничего не говорит и за всю перемену так на меня ни разу и не смотрит. Может, она всё-таки не решается снова заводить этот разговор. Или планирует какую-то новую подлость. Когда звенит звонок на урок, я делаю глубокий вдох, достаю планшет и стираю анкеты для зачисления в школы Уэйпы и Карпентарии. После китайского мне приходит торопливое сообщение от мисс Бланкеншип, это рассылка для всего танцевального кружка: «Мы сегодня встречаемся на полчаса позже и не в спортзале, а в порту, около праздничной платформы».
В порту полным ходом идут приготовления ко Дню основания. Рабочие «Тоути Индастрис» со вчерашнего дня монтируют огромную плавучую платформу, составные части которой целый год пылятся в бараке за рыбными цехами. Платформа уже готова. Просто гигантская, она покачивается на волнах за пирсами. Трибуну, на которой будут сидеть почетные гости, заканчивают собирать, она занимает примерно половину платформы. Другая половина оставлена в качестве сцены для праздничной программы. И для нашего танца в том числе.
До этого я всегда присутствовала на празднике только как зритель. Каждый год он проходит приблизительно одинаково: сначала, вскоре после полудня, проходят всевозможные мероприятия в порту. Потом почетные гости и участники разных соревнований поднимаются на платформу, которая потом выплывает в открытое море в сопровождении парусников, катамаранов, лодок и всего прочего, что как-то держится на воде. По дороге произносятся речи, которые передают через громкоговорители и местную сеть, в промежутках между речами – спортивные состязания. В самом конце, когда платформа достигает Развалины, проводится турнир по автономному нырянию. Это всегда кульминация праздника, хотя на деле заранее известно, что победит Джон Бреншоу.
Потом платформа вместе со всей флотилией отправляется в обратный путь. Будет петь школьный хор, а мы – исполнять наши танцы, пока солнце во всём своем великолепии будет опускаться за холмы на западе. В порт мы вернемся уже в темноте. Первым на берег сойдет мэр и символическим жестом воткнет в землю древко с эмблемой неотрадиционалистского движения. И в тот же миг начнется большой фейерверк. Потом празднование продолжится в торжественном зале, где уж, как полагается, будет пир горой.
И всё это я должна как-то пережить. Лучше заранее прикажу себе как можно меньше об этом думать. Я обедаю вместе с Пигритом и вполуха слушаю, как он взахлеб рассказывает о своем реферате, о том, какой основатель как погиб во время Энергетических войн, какую роль в послевоенное время играло неотрадиционалистское движение, и так далее и тому подобное. Не представляю себе, как он всё это упихнет в пять тысяч слов.
Потом Пигрит отправляется со мной вместе в порт, что меня не радует: достаточно того, что на празднике он увидит, как отвратительно я танцую. Но он хочет спросить на корабле санитарной дружины, не понадобится ли он им там во время праздника, несмотря на то что его выгнали.
Когда мы приходим, я уже на пять минут опаздываю. Но все остальные сидят на стене набережной и болтают ногами, потому что платформу всё еще монтируют. Я сажусь вместе со всеми и спрашиваю, что происходит.
– Похоже, они всё переделывают, – мрачно отвечает Тесса. Очень мрачно. Ничто не может разозлить Тессу Циммерман сильнее, чем то, что мешает ей танцевать.
На платформе и правда работа идет полным ходом. Каркас, который был закреплен сбоку платформы, сейчас разбирают и переносят на ее переднюю часть, немного правее середины. Передняя часть платформы смотрит на пирс, по которому бегает туда-сюда тощий дядька с всклокоченными белыми волосами. Это Мортен Меркадо, он отвечает за всю хореографию праздника и старается следить за происходящим со всех точек зрения. Я читала, что в молодости он был известным певцом, в Южной Америке его песни слушают до сих пор. Но сам он занялся театром и вот уже миллион лет руководит крошечной труппой Сихэвэна.
Мистер Меркадо дирижирует рабочими.
– Еще чуть-чуть, – кричит он и машет своими руками с изящными длинными пальцами в сторону нужного края платформы. – Еще чуть-чуть!
Тут я замечаю Бреншоу: он стоит в одних плавках и, наполовину скрывшись за трибуной, натирает всё тело маслом. Он чемпион по автономному нырянию, но терпеть не может всё, что плавает в воде. До вчерашнего дня это казалось мне естественным, но теперь, когда я сама побывала в море, понимаю, как это убого: на суше ведь никто не натирается маслом, чтобы защититься от пыли – или что там еще летает в воздухе.
Наконец-то до меня доходит, для чего нужен каркас, который монтируют рабочие. Это лебедка, которая может спустить в воду тяжелый груз на стальном тросе. На этот трос будут крепиться медальки, которые нужно будет поднять на поверхность ныряльщикам во время турнира. Каждый участник набирает побольше воздуха и при помощи рук опускается по канату на глубину, собирая при этом максимальное количество колец.
Бреншоу, как обычно, соберет все и выиграет турнир. Но что он делает здесь сейчас, я не понимаю. Пигрит возвращается с корабля санитарной бригады. С унылым видом он садится на стену рядом со мной.
– Придурки, все они придурки, – заявляет он и угрюмо шмыгает носом. – Надравшиеся лоботрясы. Недоумки.
Я пожимаю плечами.
– Радуйся, у тебя освобождение от праздничных мероприятий!
– Это было бы хорошо, – бормочет он. – Но мне-то придется всю дорогу сидеть на трибуне около отца и умирать со скуки.
Я продолжаю следить за происходящим на платформе. Такое ощущение, что Бреншоу находится сейчас здесь исключительно для того, чтобы мистер Меркадо увидел, как будут проходить соревнования. Он отправляет Бреншоу на его место на трибуне и дает сигнал кому-то на сцене. Этот кто-то делает вид, что говорит что-то, потом резко разворачивается к Бреншоу, который встает и идет к лебедке.
– Стоп-стоп-стоп! – волнуется мистер Меркадо. – Не так быстро. Степеннее! И по нарисованной дуге.
Бреншоу послушно кивает, возвращается назад, и всё начинается заново. На этот раз он не идет, а шествует. Мистер Меркадо довольно улыбается и машет ему рукой, чтобы продолжал. Бреншоу останавливается у лебедки, от которой уходит в воду натянутый, прямой как стрела трос, медленно делает вдох и выдох, при этом легко поднимая и опуская руки. Наконец он прыгает в воду рыбкой и исчезает.
А потом… поначалу не происходит ничего. Мы все сидим и пялимся на то место, где трос уходит в воду, и я, как обычно, удивляюсь тому, как медленно идет время, пока ждешь, когда же Бреншоу вынырнет.
Мистер Меркадо смотрит на часы у себя на руке. Я задаюсь вопросом, чем там, собственно, занимается Бреншоу. Глубина в порту не такая большая, чтобы на протяжении нескольких минут спускаться вниз по тросу. До дна двадцать метров, не больше, по крайней мере, здесь точно слишком мелко для больших транспортных кораблей.
И тут Бреншоу наконец выныривает, хватается за перекладины лестницы, смонтированной рядом с лебедкой, и довольно вальяжно поднимается на борт. По моим ощущениям, прошло не более двух минут. Девочки рядом со мной рукоплещут, как будто у них тут его фан-клуб.
Пигрит наклоняется ко мне и тихо произносит:
– Это ужасно, но каждый раз, когда Бреншоу ныряет, я мечтаю о том, чтобы он больше не вынырнул.
Я потрясенно смотрю на него.
– Что? Это еще почему?
Он пожимает плечами.
– Ну вот так.
У меня нет времени размышлять об этом, потому что в этот самый момент нам призывно машет мисс Бланкеншип. Это значит, теперь наша очередь, и все девочки, кроме меня, вскакивают, как будто они уже давно ждут не дождутся. Я всё равно ничего не понимаю в том, что там происходит у парней. Может, Бреншоу как-то Пигриту насолил, а я просто не знаю об этом?
– Мне было бы комфортнее, если бы ты не смотрел, – говорю я Пигриту.
– Понимаю, – соглашается он и сползает со стены. – Я пойду.
Мисс Бланкеншип уже зовет меня, значит, надо поторопиться. Я бегу, но всё равно оказываюсь у трапа последней и подбегаю к нему в тот самый миг, когда на берег сходит Бреншоу, завернутый в полотенце и сияющий кожей, натертой маслом. Он бросает на меня короткий взгляд и говорит: «Привет, Саха». Как ни в чем не бывало.
Я ничего не отвечаю, просто жду, когда он пройдет мимо, и потом спешу занять место в последнем ряду. К моему облегчению, Пигрит и правда уходит. Я вижу, как он шагает вверх по Портовой улице и ни разу не оборачивается.
Раздается музыка, и танец начинается. Сегодня я двигаюсь совсем не так ужасно, как обычно, но платформа сильно раскачивается от наших движений. Интересно, это так запланировано? Я вижу, как Джудит в левом внешнем ряду спотыкается, еще шаг – и она бы упала в воду. Музыка обрывается. Мы остаемся стоять в растерянности. Что происходит? На пирсе мисс Бланкеншип, мистер Меркадо и мужчина в военно-морской форме что-то бурно обсуждают. Я вижу, как Тесса в ярости сжимает кулаки и как Джудит извиняется шепотом:
– Я же не виновата, что платформа начала так качаться.
Сзади раздается свист. Это мальчишки из парусного кружка, которые как раз выводят свою стайку яхт мимо нас в открытое море. Паруса трепещут на ветру, а парусников так много, что кораблю шельфодобывающей компании приходится подождать, прежде чем они все пройдут мимо молов.
Наконец мистер Меркадо достает свой планшет и подносит его к губам. Он включил громкоговоритель.
– Мне очень жаль, но, похоже, идея с выступлением танцевальной группы на платформе была не самой удачной, – говорит он. – Мы не предусмотрели, что произойдет, когда такое количество танцоров будет двигаться в такт. Даже здесь, в порту, платформа начала очень сильно раскачиваться, мы не можем подвергать всех такому риску в открытом море. Это было бы слишком опасно.
Кулаки Тессы разжимаются, плечи опускаются. Хотя вижу только ее спину, я знаю, что она вот-вот расплачется.
– Поэтому мы поступим как в прошлом году, – продолжает мистер Меркадо. – Когда платформа причалит, вы первыми сойдете на берег и исполните свой танец на площади перед зданием администрации порта.
– О нет! – рыдает Тесса. – В том году говорили, что такого больше никогда не будет: мы не будем танцевать, пока все заняты спуском на берег и никто не смотрит!
В отличие от Тессы я выдыхаю с облегчением. Меня как раз очень радует мысль о том, что никто не будет на нас смотреть.
– А где мы до этого будем? – возмущается другая девочка. – На другой корабль теперь уже не попасть!
– Пусть приделают стабилизаторы, – бурчит Педро. – Это же не бином Ньютона.
Мистер Меркадо передает свой планшет мисс Бланкеншип, которая продолжает:
– Ребята, мне очень жаль, но мы и правда не можем так рисковать. Мы в любом случае покажем наши танцы на берегу. Может быть, в порту, как в прошлый раз, а может, и на сцене в зале, поглядим.
Всё мое облегчение как ветром сдуло. В зале для торжеств? Да это же еще хуже!
– Для вас, конечно же, будут места на платформе, – продолжает она. – Вы в любом случае все поплывете на платформе, это не обсуждается!
Она перекидывается парой слов с мистером Меркадо и потом снова обращается к нам:
– Хорошо, на этом пока всё. Через двадцать минут мы с вами встретимся в спортзале и еще порепетируем «Лакалаку».
У трапа она отводит меня в сторону.
– Саха, у тебя будет место в самом центре трибуны. Не волнуйся, там с тобой ничего не случится! Хорошо?
Я удивленно смотрю на нее. Я потрясена. Она действительно хочет мне добра. Именно та учительница, которой приходится со мной труднее всего.
– Спасибо, – только и могу я выдавить из себя. И тороплюсь обратно в школу, а по дороге решаю впредь как можно сильнее стараться на занятиях по танцам.
9
Это будут скучные выходные. У тети Милдред снова новая клиентка или, по крайней мере, новый заказ, которым она весьма гордится, но о котором отказывается что-либо рассказывать, а после она опять идет играть в го к своей новой подруге Норе Маккинни. Значит, я всю субботу просижу одна.
В город мне не хочется, останусь лучше дома и от скуки продолжу работать над рефератом. Он по большей части уже готов: все факты я уже собрала благодаря вечеру в библиотеке отца Пигрита. Так я, может быть, смогу закончить реферат еще до начала каникул. Это было бы рекордом даже для меня.
Единственное, что мне еще остается облечь в слова, – это позицию неотрадиционализма по данному вопросу. И это, похоже, как раз сложнее всего. Защите окружающей среды в неотрадиционализме придается огромное значение. Его ранние представители сыграли важную роль в обсуждении глобальных договоренностей, благодаря которым в океанах снова расцвела жизнь. Считается, что человек должен защищать экосистемы, уважать право на жизнь животных и растений.
Но сколько бы я ни искала, не нахожу подходящей цитаты для акций по уничтожению видов. Я читаю и читаю, копирую отрывки из текстов только для того, чтобы снова их стереть, снова и снова ищу подходящие формулировки для того, что у меня уже есть. Стоит фразе оказаться у меня на планшете, как она начинает казаться мне ужасной.
В результате я начинаю подозревать, что на самом деле все стараются как-то избежать четкого формулирования позиции по этому вопросу. С одной стороны, все вроде как осуждают то, что тогдашние правительства просто взяли и уничтожили ядовитые виды животных из водоемов Австралии. Охраняемые виды, от которых, в принципе, к тому моменту люди научились защищаться иными способами. С другой стороны – скажем так, в душе, – все вполне довольны тем, что мы имеем на сегодняшний день. Потому что без всех этих неудобных или опасных животных нам живется гораздо лучше. Сделанного не воротишь, да и виноваты другие.
Меня это всё как-то удручает. И написать это прямо так я, конечно, не могу.
Этой ночью мне снова снится, что я ныряю. И это восхитительно. Я невесомо парю, окруженная стайкой пестрых рыб, которые с любопытством рассматривают меня. Я вдыхаю прохладную, свежую, живительную воду, наслаждаюсь тем, как с каждым вдохом она течет сквозь меня.
Подводный мир, внутри которого я парю, пронизывает свет. Мои руки отодвигают в стороны водоросли, дотрагиваются до острых краев кораллов, и я слышу далекий, едва заметный стрекот и свист. У меня нет никакой конкретной цели, я просто плаваю, и я счастлива. Счастлива быть дома.
Я резко просыпаюсь и сажусь на кровати, на глаза наворачиваются слезы, когда понимаю, что это был лишь сон. И в то же время не сон, потому что я ведь и вправду гибрид. Существо, которое ни в одном из миров никогда не будет чувствовать себя дома.
Снова думаю о маме и о том, как она со мной обращалась, когда я была совсем маленькой. Нет никаких сомнений, она меня любила, это я знаю. Но что она сделала со мной, подвергнув меня этой генетической манипуляции? И зачем она это сделала?
В этот миг, в дымчатых предрассветных сумерках, это кажется мне самой большой тайной, загадкой, которую не разгадать во веки веков.
Воскресным утром за завтраком тетя Милдред наконец признается, у кого она вчера убиралась, – у Тоути! В королевском дворце, так сказать. Ее так переполняет гордость, что она совершенно не замечает, как я поперхнулась яйцом. Сама она всё никак не может начать есть, потому что ее руки постоянно заняты рассказом.
– Очень жаль, но это будет одиночный заказ, – признается она, перестав наконец восторгаться садом, анфиладами комнат, хитроумной системой безопасности и тому подобным. – Им просто было нужно помыть аквариум с морской водой, который они только-только установили.
– Аквариум с морской водой? – повторяю я удивленно. Семья Тоути живет на самом кончике Золотого мыса, вокруг них Тихий океан – с чего бы им вдруг понадобилось устраивать себе еще и дома море в форме аквариума с морской водой?
– Ну да, в большом зале на нижнем этаже, – продолжает тетя Милдред, пока ее бедный завтрак стынет. – На два этажа. Там галерея, из которой можно смотреть в аквариум сверху. Оттуда в зал ведет лестница. И аквариум занимает там целую стену. Будет просто потрясающе смотреться, когда его наполнят водой.
– Так он пустой? – переспрашиваю я.
– Ну конечно. Иначе как бы я могла его помыть? – отвечает тетя Милдред. – Сначала я думала, что это плавательный бассейн, такой он огромный. Но миссис Тоути сказала, что нет, это аквариум. – Она кивает в сторону своего планшета. Должно быть, она заботливо сохранила всё, что ей написала миссис Тоути. – Мне изнутри даже пришлось вставать на стремянку, чтобы помыть все стенки. Такой он огромный, представь себе!
Я киваю, но предпочитаю этого не представлять.
– А еще миссис Тоути сказала, что она очень рада, что я смогла принять такой срочный заказ. Фирма, которая монтировала аквариум, конечно же, всё помыла, но так себе, как обычно рабочие это делают. К тому же это была фирма не из Зоны, – добавляет она с очевидным пренебрежением.
Тут она наконец тянется за солью и принимается за свой завтрак.
Вообще-то я решила расспросить тетю Милдред о маме, но сейчас не нахожу повода заговорить об этом.
В понедельник у нас большой экзамен по математике, последний большой экзамен в этом учебном году. Мистер Блэк, наш учитель математики, волнуется чуть ли не больше, чем мы, пока экзаменатор зачитывает вслух правила, которые год от года не меняются, и раздает нам на планшеты задания. В этот раз это экзаменатор, которого у нас раньше не было, – мужчина в черном костюме с голодным видом и мрачным взглядом. Уродливый значок экзаменационной комиссии он носит так, как будто бы это орден.
Экзамен сложный. Тридцать вопросов, на каждый до семи вариантов ответа, из которых правильных может быть несколько, один или ни одного. Я потею, делаю кучу дополнительных расчетов, прежде чем дать ответ. То, что они открыли нам доступ к калькулятору для формул, не особо облегчает задачу, потому что означает лишь одно: задания настолько трудны, что за отведенное время справиться с ними без него невозможно.
Мистер Блэк тоже потеет и постоянно нервно потирает руки. Большой экзамен – это экзамен не только для учеников, но и для учителя: хорошо ли он разобрал с нами материал? Если слишком многие из нас получат плохие отметки, это будет и для него иметь последствия.
Время летит стремительно, на последние два задания я отвечаю наугад. Наконец экзаменатор отсчитывает последние секунды: «Еще десять секунд… еще пять…» – и тут экраны наших планшетов становятся черными. Вокруг раздается с трудом сдерживаемый стон. Кто-то рвет на себе волосы, кто-то потягивается, кто-то трет усталые глаза. Мистер Блэк подходит к экзаменатору, они вместе изучают результаты у него на планшете.
– Выглядит совсем не плохо, – с надеждой произносит мистер Блэк.
На лице экзаменатора не колеблется ни один мускул.
– Я бы предпочел продолжить обсуждение в учительской, – отвечает он.
Мы можем идти.
– Результаты будут сегодня после обеда, – обещает мистер Блэк, но в данный момент это никого не волнует. Скорее на перемену!
За обедом я решаюсь. Когда мы доходим до десерта, я собираю волю в кулак и спрашиваю:
– А от чего умерла моя мама?
Я вижу, как тетя Милдред невольно сжимается.
– Ты же знаешь, – отвечает она. – Что-то с сердцем.
– Да, – говорю я. – Но что именно?
Прежде чем ответить, она проводит руками по лицу.
– Врачи мне тогда объяснили, но это было так сложно. Почему ты хочешь это знать?
– Просто так, – говорю я. – Я хотела бы знать, что же тогда произошло. Я помню… совсем мало. – Помню переполох среди ночи, мелодию дверного звонка и торопящегося мимо меня огромного врача с белым пластиковым чемоданчиком в руке. Помню, как тетя Милдред с лицом белее мела отправляет меня в мою комнату. Как мне говорят, что мама в больнице, а потом ее перевели в другую больницу, в Албани, что в моем тогдашнем представлении сродни краю света.
Я помню тот момент, когда тетя Милдред, обливаясь слезами, сказала мне, что мама умерла и нам теперь нужно держаться друг за дружку. Когда я об этом думаю, до сих пор ощущение такое, как будто бы нож вонзается в сердце.
– В любом случае это была болезнь, которую она заработала себе в своих путешествиях, – говорит тетя Милдред. – Когда уезжала, она была совершенно здорова. Я думаю, что это случилось, когда она была в буддийской зоне в Малайзии. Она пробыла там долго, а у них тогда как раз были проблемы с биохакерами. В письмах, которые она писала мне оттуда, однажды даже упомянула о том, что полиция обнаружила нелегальную генлабораторию совсем близко от нее.
– Она писала тебе письма? – повторяю я. – А можно мне их прочесть?
Лицо тети Милдред мрачнеет.
– Может быть, когда ты станешь постарше. Письма твоей матери – они… очень личные.
Иными словами, там, видимо, есть что-то про секс. В том, что касается этой темы, взгляды тети Милдред традиционнее неотрадиционализма.
Биохакеры? О них мне случается слышать то и дело. Чаще всего это люди, копирующие запатентованные бактерии, чтобы производить лекарства или еще какие-нибудь вещества, за которые можно получить хорошие деньги на черном рынке. Некоторые из них пытаются шантажировать людей, угрожая им индивидуализированными генетическими заболеваниями – что-то вроде тех болезней, которыми австралийцы в прошлом веке уничтожали животных, – но те из них, кого до сих пор удавалось поймать, блефовали. Не так уж это, выходит, и просто.
А еще бывают биохакеры, которые просто глупостями занимаются: случайным образом смешивают гены, подсаживают в разные клетки и смотрят, что из них вырастет. Если вообще что-нибудь вырастает, чего обычно не происходит.
Тут я замечаю, что от этой мысли у меня мурашки побежали по спине. А вдруг я тоже продукт такого баловства? Баловства, где что-то пошло не так?
Тетя Милдред устало проводит рукой по глазам и говорит:
– Я еще раз навещала ее, когда она уже была в Албани. Она была подключена ко всем этим аппаратам, маленькая и бледная. Еле-еле шевелила руками, я почти не понимала, что она говорит. Она сказала, что я должна отвезти тебя в неотрадиционалистскую зону, чтобы ты получила хорошее образование. Я сказала: «Что ты такое говоришь, ты через пару недель будешь снова дома, и тогда мы поедем все вместе». «Нет, – ответила она, – я в это не верю». И попросила, чтобы я пообещала ей это. И я пообещала.
Она останавливается и с горестным видом опускает руки на колени.
– А потом? – осторожно спрашиваю я.
– А потом мне позвонили, сказали, что она умерла. Ночью, не мучась. Через четыре дня после того, как я была у нее.
Я пытаюсь вспомнить, но внутри пустота. Нет даже большой черной дыры. Как будто бы этого времени просто не было.
– Я была на похоронах?
Она изумленно смотрит на меня.
– Ну конечно. Неужели ты не помнишь?
– Нет, – признаюсь я. И в этот миг в моей памяти всплывает размытая картинка. – Нет, я помню. Там был мужчина.
– Мориц. Да, был.
Я никогда раньше не слышала этого имени.
– Кто это?
– Друг, с которым твоя мама тогда сбежала из Перта. Мориц Леман. Ученый, на пять лет старше Моники.
«Ученый»! Видеть, как руки тети Милдред складываются в это слово, – словно удар под дых.
– Получается, это мой отец? – начинаю я, но тетя Милдред делает отрицающий жест руками и объясняет:
– Нет. Они с Моникой расстались вскоре после того, еще в Мельбурне, и он потом вернулся назад. Это было за четыре года до твоего рождения.
Значит, этот Мориц Леман не мой отец. Мне ужасно тоскливо.
– Давай о чем-нибудь другом поговорим, – прошу я.
Тетя Милдред с готовностью кивает, но мы потом уже ни о чем не говорим, просто молча доедаем десерт.
Когда позднее я сажусь за уроки, мне становится понятно, что я напала на след.
Мориц Леман. Ученый. Из Перта. С этого уже можно начинать.
Я нажимаю на значок поиска, выбираю «все доступные источники», а потом вдруг меня охватывает сомнение. Те ключевые слова, которые мы задаем для поиска, фиксируются, и некоторые из них приводят к допросам с пристрастием – почти любому из парней есть что рассказать на эту тему.
А что, если Мориц Леман – как раз такое ключевое слово? Что, если я выдам себя, если создам такой запрос для поиска?
Я отменяю поиск, включаю функцию телефона и быстро звоню Пигриту. Он, похоже, тоже сидит над домашкой, потому что не проходит и пары секунд, как его лицо возникает у меня на экране планшета.
– Привет, Саха. – В его голосе слышится удивление. – Как дела?
– Я хочу найти информацию об одном человеке, но не решаюсь сделать это со своего планшета, – честно заявляю я. – И тут я подумала, вдруг ты мог бы…
– Ясное дело, – перебивает он меня. – Я могу зайти с папиного планшета. Он подключен к научной сети, там никто ничего не узнает. Просто назови имя.
– Мориц Леман, – говорю я. – Ученый, предположительно в области биологии, генетики и тому подобного. И он жил в Перте. Лет двадцать назад.
Пигрит приподнимает брови.
– Перт? Вообще без проблем. Это зона концерна, они там точнее всего фиксируют данные своих людей, – с готовностью объясняет он. – Я тебе перезвоню через юнит.
И он исчезает с экрана. Один юнит – это сотая часть дня. То есть, по нашему исчислению, даже меньше пятнадцати минут. Они кажутся мне вечностью.
Я смотрю в окно и спрашиваю себя, зачем я втянула в это Пигрита. Возможно, это было ошибкой… Да, это было ошибкой!
Он перезванивает через тридцать две минуты, это больше двух юнитов. И вид у него злобный.
– Ничего не находится, – говорит он. – Кто это вообще?
– Да так, я просто поинтересовалась, – говорю я. – Спасибо, что старался помочь.
– Тебе придется как-нибудь объяснить мне это поподробнее.
Я киваю.
– Ну да. Как-нибудь.
И прерываю звонок.
10
Всю неделю я совершенно невыносима и стараюсь не попадаться никому на глаза, даже Пигриту. По ночам мне иногда снится, что я под водой, но наутро лишь смутно помню об этом. Эти сны не всегда приятные. И ужасно осознавать, что я действительно могла бы это делать, действительно могла бы плавать под водой так долго, как захочу, вот только мне нельзя.
Каждый раз после такого сна с утра моя кожа вся чешется и кажется болезненно сухой. И каждый раз, когда через стену школьного двора до меня доносится запах соленой воды и водорослей, мои ноги становятся ватными.
Утром в четверг тетя Милдред уходит из дома, забыв планшет. Сначала я этого не замечаю. Я, как обычно, мою посуду после завтрака и как раз собираюсь идти к себе наверх, чтобы позаниматься, как вдруг слышу непонятное гудение. Оно продолжается всего пару секунд, но я буквально каменею от страха. Осторожно направляюсь туда, откуда слышался звук, и нахожу планшет тети Милдред: он лежит на полу около калошницы. Так как она ничего не слышит, ее планшет не издает привычного «пинг!». Когда приходят сообщения, он вибрирует, к тому же у него загорается желтая рамка и не гаснет, пока сообщение не будет прочитано.
Я беру планшет и дотрагиваюсь пальцами до экрана. Экран загорается. Планшет не заблокирован, доступ не ограничен, вообще ничего такого. Сообщение открывается автоматически, оно от миссис Маккинни. Она пишет, что в ближайшую субботу у нее не будет времени поиграть в го. Я смахиваю сообщение в сторону.
Мои руки дрожат. Такой шанс снова выпадет нескоро. Я иду в поиск, выбираю «письма» и ввожу: «Моника Лидс». Сначала я хочу ограничить поиск 2131–2135 годами, но потом оставляю как есть. Чем больше сообщений от мамы я найду, тем лучше. Я нажимаю кнопку «Искать». Результатов поиска пугающе мало. И сами сообщения тоже ужасно короткие. Пара строк вроде: «Я приеду в понедельник на час позже, целую, Моника» или «Сестренка, хочешь съездить в Банбери в музей? Выставка индийского модерна идет только до конца июня!». Больше ничего.
И, как я очень быстро обнаруживаю, ни одно из этих сообщений не относится к промежутку с 2131 по 2135 год, то есть к тому времени, когда моя мама путешествовала по миру! Ни одного следа «личных писем», о которых говорила тетя Милдред.
Мне приходится сесть, когда до меня доходит, что это означает. Она стерла все письма!
Больше всего мне хочется расколошматить планшет об стену. Но вместо этого я выключаю его, кладу в кухне на стол и поднимаюсь к себе наверх.
На двух уроках в школе я чувствую себя так, как будто бы от остального мира меня отделяет стена воды. Я почти ничего не слышу, просто смотрю в пустоту, но сегодня, похоже, у меня получается быть невидимой. По крайней мере, никто ничего не замечает.
Когда я прихожу домой обедать, тетя Милдред еще занята готовкой и очень возбуждена.
– Так неприятно, что я забыла сегодня планшет. – Она размахивает руками, не выпуская поварешки из правой, из-за этого я еле разбираю то, что она говорит. – Именно сегодня, когда миссис Бреншоу хотела объяснить мне, как стирать занавески. Они у нее с панамским кружевом, ты же знаешь, какое оно нежное.
Я этого не знаю, но всё равно киваю. Я еще как будто в тумане.
– И что же ты тогда сделала?
– Ну, мне пришлось воспользоваться ее планшетом. У нее такой маленький, современный аппарат со складным экраном. Я еле справлялась с ним. В конце концов она сказала, что мы отложим тогда всё до следующей недели, она найдет инструкцию по уходу и пришлет мне. – Она кивает на планшет. – Уже прислала. – Она так говорит, как будто считает это выражением какого-то особого расположения со стороны миссис Бреншоу.
– Ты оставила свой планшет на галошнице. У меня чуть инфаркт не случился, когда он вдруг завибрировал.
Тетя Милдред снова поворачивается к своим кастрюлям и говорит мне свободной рукой:
– Я сейчас плохо сплю, возможно, поэтому такая рассеянная.