Зловещая долина. Что я увидела, попав в IT-индустрию Винер Анна

На обратном пути я рассказала ему о своих нью-йоркских подругах и о том, что они не понимают привлекательности работы в технической сфере. В лифте мы пошутили о создании способного их заинтересовать приложения – алгоритма, соединяющего литературу и рецепты коктейлей, подобранных под настроение, эпоху и тематику данной книги. Я вернулась к работе и думать забыла о нашем разговоре – до следующего дня, когда технический директор написал мне в чате компании, что создал такое приложение.

Каждый месяц для интересующихся данными стартап устраивал «счастливый час» с презентациями от менеджеров по продуктам и инженеров из компаний-клиентов, посвященных использованию аналитики для запуска A/Б-тестирования^[11], или советам по ускорению роста, или отслеживанию пользовательских потоков. На издательские вечеринки я ходить любила: на них болтливый редакционный персонал умел быстро свернуть профессиональные разговоры, принимался сплетничать и ругаться, грызть черствые крендельки и пить слишком много дешевого вина – что неизменно наполняло атмосферу некой сексуальной энергетикой. На мероприятиях же технарей ни в Нью-Йорке, ни в Сан-Франциско я не бывала. В день моего первого «счастливого часа» больших данных мне было любопытно, кто добровольно придет провести вечер в чужом офисе и будет внимать спонсорской презентации о мобильной аналитике.

В помещении яблоку негде было упасть. Практически все участники молодые, в костюмах с эмблемами стартапов, толстовках с капюшоном, расстегнутых, чтобы показать футболки с такими же логотипами. Не мне было судить – мы сами облачились в футболки фирмы, преимущественно вынутые из подсобки и еще со складками от лежания на полках. Небольшая команда кейтереров в поте лица трудилась на кухне, расставляла тарелки с сыром и подливала в кулеры пиво и местное белое вино из бутылок. Для менеджера по решениям, мормона, приготовили блок из шести бутылок рутбира^[12]. Это меня тронуло.

Мужчины бродили группами, как студенты первого семестра на неделе профориентации. Подходили к покрытым скатертью обеденным столам и накладывали на биоразлагаемые тарелки мясные закуски, фрукты, сыры, овощные салаты и прочие яства: ломтики ягнятины, баоцзы, фаршированные мелкими креветками блинчики. Ни специфической, ни вообще какой-либо сексуальной энергетики не ощущалось, все было прямолинейно и просто. Чего хотели участники, было ясно. Они хотели, чтобы их компании росли. Они хотели говорить о своих стартапах, и все светские беседы служили прелюдией к главному. Я тоже была причастна: гордилась своей работой, и кадры были нам очень нужны.

Нашу команду зажали в углу офиса, за сдвинутые столы с табличкой «ЗОНА РЕШЕНИЙ». Я стояла среди коллег и чувствовала себя сильной. Продукты нашего труда были нематериальными, потому встречи с клиентами казались удивительными – они подтверждали правильность нашего пути. Клиенты подходили, называли свои компании и просили помочь запустить аккаунт. Мы никогда не спрашивали у них корпоративные пропуска или другие личные документы для проверки. Никто из них ни разу не задал вопроса, почему мы так легко получали наборы их данных. В их компаниях также были отделы поддержки пользователей.

Презентация в тот вечер была на высшем уровне: непринужденная беседа у камелька двух венчурных капиталистов. Никакого огня в камельке на самом деле не было, но венчурные капиталисты потели, один так просто заливался потом. Даже из заднего ряда офис, казалось, сочился влагой. Я никогда еще не была в помещении с таким малым количеством женщин, большим – денег и смачно чавкающих мужчин. Шоу напоминало разговор двух банкоматов.

– Мне нужны большие данные о мужчинах, говорящих о больших данных, – прошептала я одному из игнорировавших меня инженеров.

После мероприятия мы все вместе отправились в бар за углом. Интерьер подвального бара был стилизован под нелегальное питейное заведение времен сухого закона: тяжелые бархатные драпировки, джаз-бэнд и бармены, величавшиеся миксологами. Изюминкой оформления псевдоподпольного бара, притулившегося на краю квартала безбумажных офисов, были газеты. Стены были оклеены словно пропитанными черным чаем газетами. В качестве декорации стояли пишущие машинки.

Мои коллеги казались сияющими, измученными, гордыми. Они фотографировали, толкались, соперничали друг с другом в борьбе за внимание гендиректора. Ненадолго, с бокалом какого-то напитка с мятой в руках, я оказалась рядом с ним.

– Мне хочется, чтобы в конечном итоге службу поддержки возглавили вы, – наклонившись, произнес гендиректор. – Нам нужно больше женщин на руководящих должностях.

Я купалась в его внимании. Уже допила напиток, дала льду растаять и тоже допила. Я и не думала говорить, что, если он хочет больше женщин на руководящих должностях, может, стоит начать нанимать больше женщин? Не сказала, что, даже найми мы больше женщин, женщинам в нашей корпоративной культуре будет не совсем уютно. Вместо этого я сказала ему, что сделаю все, что потребуется.

Потом я стояла в очереди в туалет за двумя женщинами на каблуках и в нарядных платьях. Они были примерно моего возраста, но вылощены до блеска. Они напоминали ту женщину, какой мне всегда хотелось, но никогда не удавалось быть в издательстве: сдержанные, уместные в обществе, ухоженные. И ночи у них, по-видимому, отличались от моих. Мы трое прислонились к кафельной стене и схватились за телефоны, мой почтовый ящик переполняли письма клиентов. Я старалась не глядеть вниз на футболку навыпуск и теннисные кроссовки, складку над поясом джинсов и значок на груди с надписью «РЕШЕНИЯ!». Старалась не представлять себя на их месте.

Вернувшись в бар, я возблагодарила его тусклый свет и поняла, что, покидая офис, никто из нас не потрудился переодеться. Мы, словно туристы на экскурсии, продолжали щеголять в футболках нашей компании с посланием на груди городу и миру: «Я КОМПЬЮТЕРНО УПРАВЛЯЕМЫЙ».

Каждый вторник, ровно в полдень, в испытание городской системы оповещения о чрезвычайных ситуациях, над Сан-Франциско в один голос взвывало больше сотни сирен. Вой сирен также сигнализировал аналитическому стартапу, что пришло время еженедельного собрания коллектива. Самые послушные из нас садились на два дивана в центре офиса, а остальные выкатывались на стульях из-за столов и оцепляли гендиректора полукругом, словно дети в прогрессивном детском саду.

В начале каждого собрания управляющая раздавала конверты с текущей информацией и показателями работы компании: цифры продаж, новые клиенты, закрытые сделки. Нас знакомили с подробностями высокого уровня и мелкими деталями, от фамилий и заслуг кандидатов на должности до планируемого дохода. Это давало нам широкое представление о бизнесе. Отмечался личный вклад каждого, было приятно самим увидеть и оценить наши результаты. В конце собрания конверты собирали, пересчитывали и сразу уничтожали.

Гвоздем собрания всегда был гендиректор, рассказывавший нам о финансовом положении компании, развитии продукта, своих масштабных планах. По моде экосистем у нас царила прозрачность. Действительно важные решения продолжали принимать в Пентагоне или секретных чатах, о которых большинство из нас даже не догадывалось, но причастность все равно радовала.

Мы преуспевали, мы неизменно преуспевали. В культуре, где доходность – предмет гордости, у нас было чем похвастаться. Наши графики доходов казались карикатурой на графики доходов. Для отслеживания доходов инженеры создали внутренний веб-сайт, где мы могли наблюдать за поступлением денег в режиме реального времени. Посыл ясный и пьянящий: общество ценит наши усилия, а значит, и нас.

Публичное размещение акций казалось не просто неизбежным, а неминуемым. Тем не менее враг всякой успешной молодой компании – это самоуспокоенность. Для борьбы с ней гендиректор любил нагонять страх. Физически не грозный – уложенные гелем волосы торчат колючками, тщедушный, явно зябнущий, часто в помещении ходил в зеленой куртке, – он умел напугать нас до чертиков. Выражался по-военному.

– Мы на войне, – говорил он, скрестив руки на груди и играя желваками. В мире свирепствовали Сирия, Ирак и Израиль. Мы же воевали с конкурентами за долю рынка. Потупя взоры на свои бутылки чайного гриба или апельсинового сока, мы серьезно кивали в согласии с его словами.

Гендиректор не столько вдохновлял, сколько впечатлял. Никак не самый могучий в комнате – хотя, разумеется, всегда самый могущественный в комнате. Мы внимали ему как оракулу. Казалось, все, к чему он прикасался, обращалось в золото. Заслужить его редкую похвалу было очень приятно. Мы отчаянно старались ему угодить. Мы никогда не переставали двигаться. Мы стояли за дело.

Стоять за дело: аббревиатура СЗД фигурировала в наших послужных списках и разговорах с коллегами. Она означала ставить компанию на первое место и служила высшей похвалой. Святым Граалем была высказанная лично – а еще лучше, написанная в чате компании – благодарность гендиректора с формулировкой «Стоит за дело». Порой такое случалось, если мы сверх должностных обязанностей совершали что-то особенно ценное. Если он пребывал в добром расположении духа. Если нам везло.

Чувство товарищества рождалось легко. Просторный офис позволял рассредоточиться, но мы оставались вместе. Мы всегда знали, у кого похмелье. Всегда знали, у кого от нервов раздражен кишечник. Неизменно блюли правило, шутливо окрещенное «задница в кресле»: за нас говорило присутствие. Сачковать не собирались. Если кто-то отсутствовал, что-то было не так. Хотя исследования выявили слабую связь между продлением рабочего времени и производительностью, технологическая отрасль эксплуатировала идею собственной исключительности – к нам это не относилось.

Кроме того, мы веселились. Плевали на суетность и протокол корпоративного мира: ведь всегда не исключен шанс перескочить две или три ступеньки и сразу попасть в руководители. Одевались, как хотели. Причуды нам прощали. Пока мы были эффективны, нам позволяли быть самими собой.

Работа врастала в нашу личность. Мы были компанией, компания была нами. Мелкие неудачи и крупные успехи равно отражали наши личные недостатки и достоинства. Причастность к общему делу опьяняла, как и чувство нашей уникальности. Всякий раз, увидев в спортзале незнакомца в нашей футболке или упоминание о нас в социальных сетях или клиентском блоге, всякий раз, когда нас хвалили, мы делились в чате компании и гордились, искренне этим гордились.

* * *

Я переоделась во фланель. Купила австралийские рабочие ботинки и, потея, жала педали велосипеда в офис. Стала принимать витамины группы В и почувствовала себя бодрее и радостнее. Начала погружаться в EDM. В этой музыке горел отблеск фестиваля Burning Man, который никогда не выходил из моды в области Залива, также как танцы под экстази, усеянная светодиодами скульптура или леггинсы с психоделическим принтом.

Во время работы электронная танцевальная музыка не только давала мне иллюзию величия, но держала в ритме. Это был жанр моего поколения: музыка видеоигр и компьютерных спецэффектов, музыка 24-часовой суеты, музыка горделивых предателей. Декадентская и собранная на коленке, музыка истории или глобализации – а может, нигилизма, но веселого. Она вставляла как кокаин, только без счастья. Заставляла почувствовать, что я куда-то двигаюсь.

Интересно, а не то же самое, что и я, ощущали несущиеся по миру в состоянии нерушимой самоуверенности, и не таково ли, прижимая пальцы к вискам, думала я, чувствовать себя мужчиной? Принятый экстази обращал все вокруг в рекламный клип кроссовок или роскошных автомобилей, хотя я не представляла, как можно торчать от EDM или даже онлайн-шопинга. Не представляла, что включаю эту музыку родителям. Склонившись к рабочему столу и строча электронные письма, я пританцовывала, кивая в знак солидарности коллегам. И даже ногами могла повернуть мир.

Все мои товарищи отлично владели вейвбордами. Скользили по офису, маневрировали и объезжали препятствия с ноутбуками в руках, курсировали между рабочим столом, кухней и конференц-залом, звоня клиентам по мобильникам.

Освоение вейвборда было обрядом посвящения, пренебречь которым я не имела права. Промаявшись несколько недель, я заказала по Интернету крошечный неоново-зеленый кусок пластика с четырьмя колесами, смотревшийся круче, когда не был под ногами. В выходные я пришла в офис, чтобы попрактиковаться лучше держать равновесие. Угрожающе быстрый предмет. В основном он лежал под рабочим столом, но если было надо, я на него становилась и, покачиваясь, ездила туда и обратно.

Ядро наших пользователей составляли программисты и дата-саентисты, в силу специфики отрасли почти поголовно мужчины. Я наловчилась говорить с ними о технологии, не понимая самой технологии. Я уверенно обсуждала файлы куки, структурирование данных, разницу между серверной и клиентской частями приложения. Отважно, просто подключив логику, давала советы. Мне все это ни о чем не говорило, но у инженеров в целом находило отклик.

Два раза в неделю я проводила для новых клиентов обучающие вебинары. Я делилась изображением своего экрана с группами незнакомцев и орудовала курсором на демонстрационных панелях, смоделированных на базе наборов данных гипотетических компаний.

– Не волнуйтесь, – привычно успокаивала я, – данные не настоящие.

В доказательство того, насколько я независима и насколько нужным делом занята, я попросила подключиться родителей, и однажды утром они подключились. После сеанса мама прислала электронное письмо. «Сохраняй этот задорный тон!» – уничтожающе написала она.

Инструмент обязан быть простым. Теоретически, он был достаточно прост для менеджера по маркетингу. По крайней мере, мои коллеги называли его «благословением современного программного обеспечения». Раньше в ходу было выражение «настолько простой, что им может пользоваться ваша мама», но оно сделалось неуместным и неполиткорректным, поскольку теперь на собраниях присутствовало немало женщин. Но наши пользователи проявляли безграничные творческие способности в неумении с ним работать. Они активировали свой код только ради того, чтобы обнаружить, что наш код не действует, не отвечает. Они проверяли свои панели, обновляли и перезапускали свои браузеры. После чего принимались строчить по электронной почте разгневанные письма.

«Не вижу никаких данных», – писали они. Они хотели знать: что не так с софтом? Почему недоступны наши серверы? Знаем ли мы, что они платят нам бешеные тысячи совершенно напрасно? Они не сомневались, что инструмент сломан, не сомневались, что это никак не их вина. Их письма были тревожными. Некоторые клиенты начинали паниковать, предъявлять обвинения, обливать компанию грязью в социальных сетях. Меня их досада даже слегка умиляла: я знала, что все исправлю. Неразрешимых проблем не было. Может, даже проблем не было, только ошибки.

В мои должностные обязанности входило убедить их в том, что программное обеспечение не сломано, и напомнить, что оно никогда не ломается. Я начинала шаг за шагом отлаживать их процессы. Иногда для этого требовался просмотр исходного кода или данных клиента. Только войдя в его систему, я могла приступить к исправлению ошибок. Медленно, осторожно, часто отходя назад, я словно нанизывала на нитку рассыпавшиеся бусинки ожерелья. С тихим удовольствием объясняла клиентам, где и что именно пошло не так, а потом умело брала вину за их ошибки на себя. Хотя для них наш продукт не должен был представлять сложности, но я их заверяла, что он сложен. Признавала, что наша документация могла бы быть понятнее, даже если часть этой документации написала я сама. Снова и снова извинялась за допущенные ими ошибки. «Я понятно объясняю?» – мягко, как терпеливая наставница, каждые пару минут переспрашивала я, давая им возможность переложить вину на меня.

В самых сложных случаях мы связывались по телефону. Стационарных телефонов у нас не было, поэтому я давала номер своего мобильного. В текстовой культуре телефонные разговоры на удивление интимны. И если в ответ не неслись оскорбления, эти звонки мне даже нравились. Большинство клиентов понимало, что пользовательская поддержка исходила не от наемного стороннего центра телефонного обслуживания посреди Индианы, а от меня. Я закатывалась на рабочем кресле в нещадно кондиционируемую серверную комнату, пила чай и объясняла алгоритм действий снова и снова, пока не чувствовала, что мы пришли к взаимопониманию. Иногда мы с клиентом выходили в видеочат с совместным доступом к экрану, но в этом было слишком много эксгибиционизма, слишком много личного. Я всегда нервничала, видя на экране свое мерцающее лицо, плавающее над мозаичной головой незнакомца.

Не в сети, вдалеке от холодных порталов своей входящей почты и нашей системы поддержки отслеживания ошибок, клиенты обычно делались человечнее. Мы в группе технических решений нередко обсуждали, как «удивить и порадовать» пользователей – урок предоставления услуг покупателю раскрутки онлайн-супермаркета, – но иногда пользователи удивляли меня. Рассказывали мне о производственных конфликтах, говорили о разводах и онлайн-свиданиях.

Один из клиентов попросил меня посмотреть его блог, где я нашла посты об отпусках и силовых тренировках, а взамен я по телефону давала инструкции о том, как пользоваться нашим базовым интерфейсом экспорта данных. Я объясняла, как форматировать параметры запроса, просматривая фотографии его бывшей жены, поедающей роллы с лобстерами, или стоящей руки в боки на фоне разнообразных гор, или обнимающей их ныне покойную кошку. Несколько дней спустя у нас завязалась парапрофессиональная электронная переписка – о том, что я тоскую по Нью-Йорку, и о его слабости к онлайн-знакомствам, – но я ее прекратила, когда она стала слишком интимной. Мы никогда не встречались.

Порой, помогая мужчинам решать проблемы, которые они себе создали, я сама чувствовала себя программным обеспечением, ботом: но только не искусственным интеллектом, а интеллектуальной выдумкой, эмпатическим фрагментом текста или теплым наставляющим голосом, утешительно внемлющей слушательницей. Над полем каждого получаемого мужчинами электронного письма стоял мой аватар, фотография, сделанная близкой подругой в Бруклине, с которой я застенчиво улыбаюсь сквозь завесу свисающих на лицо волос.

Дважды в неделю, в шесть или семь вечера, сотрудники приложения онлайн-доставки еды выкатывали из лифта уставленные прочными жестяными лотками тележки. Лотки управляющая расставляла на кухонной стойке, и, едва она снимала накрывавшую их фольгу, мои коллеги вскакивали из-за столов и бежали занимать очередь на самообслуживание. Для меня было неважно, что ужин в офисе служил не укреплению взаимоотношений или проявлением заботы, а был деловым решением – стимулом оставаться на работе, оставаться подольше, продолжать расти. Еда была низкоуглеводная и вкусная, купленная не за свои деньги и гораздо здоровее всего, что я когда-либо готовила. Я была рада разделить с товарищами еще одну трапезу. Мы, довольные, сидели за обеденными столами и ели.

Однажды вечером, за ужином, гендиректор призвал меня освоить новые навыки: научиться программировать, начать выполнять работу, выходящую за рамки моих должностных обязанностей.

– Постарайтесь, чтобы им ничего другого не оставалось, кроме как вас повысить, – посоветовал он. Интересно, кому это «им», не ему ли? Он сказал, что лично повысит меня до архитектора решений, если я создам онлайн-шашки для двух игроков. Вернувшись за свой стол, он прислал мне по электронной почте PDF-руководство по программированию, в котором новичку сулили освоение JavaScript за выходные.

Знакомые инженеры рассказывали, какой им открылся мир, когда они написали первую действующую строку программы. Система принадлежала им, компьютер подчинился их воле. Они встали у руля. Могли построить все, на что хватало воображения. Они говорили о достижении состояния потока, устойчивой концентрации ума и радостной сосредоточенности, как у бегунов, но достигнутой без физического напряжения. Мне пришлись по душе их метафоры. Как очень менструальные.

Работа в технической сфере без технического образования напоминала переезд за границу без знания языка. Попробовать я не возражала. Программирование утомительно, но несложно. Его ясность даже доставляла мне некоторое удовольствие: походило на математику или копирование. Порядок, четкое разграничение правильного и неправильного. Редактируя или вычитывая рукописи в литературном агентстве, я в основном полагалась на инстинкт и ощущение и вечно опасалась разрушить чужое творчество. Программирование, напротив, реактивно и безлично. В моей жизни ничто больше так сразу не откликалось на допущенную ошибку.

Все выходные я покорно выполняла упражнения по программированию, а думала о том, чем предпочла бы заняться: прочитать роман, или написать открытки подругам домой, или объехать на велосипеде еще один незнакомый район. Я не жаждала повелевать машиной. Я не достигла состояния потока. От программного обеспечения мне ничего не требовалось и не хотелось. Еще меньше хотелось что-то взломать или построить. Меня не манила перспектива посвящать время еще одному приложению, и в шашки я никогда не играла. Часть меня, получавшая от программирования некоторое удовольствие, также отвечала за невроз навязчивых состояний и перфекционизм. Не та часть меня, которую я хотела поощрять.

Позже я рассказала о задании инженерам, и они были потрясены: онлайн-шашки, по их словам, не для новичков – гендиректор отправил меня в погоню за недостижимым. Однако в ту пору незаинтересованность изучением JavaScript я сочла моральным поражением. В понедельник я сказала гендиректору, что у меня ничего не вышло. В сложившихся обстоятельствах меньшим злом казалось признать неспособность, чем нежелание.

* * *

Месяца три спустя менеджер по решениям пригласил меня прогуляться по окрестностям. Мы направились в небольшой парк, отлично подходящий для коротких деловых обедов и дешевых разрывов. Миновали стриптиз-клуб, популярное у делегатов конференций программистов место вечеринок, с прекрасным, по утверждению коллег, шведским столом. Прошествовали перед очами вкушающих салаты за восемнадцать долларов и обошли спящих на парящих решетках ливневой канализации.

Менеджер по решениям сказал, что гордится мной, гордится тем, что я быстро расту: уже могу отвечать на большинство поступающих по электронной почте вопросов, могу сама исправить оплошности кривого запуска софта, оказываю превосходную поддержку нашим клиентам. Компания во мне не ошиблась. И в качестве поощрения за добросовестность, сказал он, мне прибавят зарплату. При этом поглядел на меня так умиленно, как будто только что произвел меня на свет.

– Мы накинем вам десять тысяч, – сказал он, – потому что хотим, чтобы вы остались.

Я отказалась от регулирования арендной платы. Покинула Кастро и перебралась в однокомнатную квартиру на первом этаже ветхого эдвардианского дома в северной части города, над линией тумана. Я ехала на фургоне, увозящем матрас, две спортивные сумки и шесть или семь коробок с пожитками на расстояние полумили от Дивисадеро, полумили от Хейт. Вся, от двери до двери, работа была настолько ничтожна и жалка, что отняла у грузчиков тридцать минут, и, когда пришло время платить, они сами настояли на скидке.

Однокомнатная квартира была крошечной, светлой и моей. На эркерном окне решетка, но мне было все равно – окно было эркерное и смотрело на старое ветвистое австралийское чайное дерево. В ванной была узкая душевая кабина, где я чувствовала себя коровой Дэмьена Херста. Задняя дверь вела в цокольный этаж, откуда был выход в общий сад с секвойей и царственной чахлой пальмой.

Аренда составляла восемнадцать сотен, почти 40 процентов месячной зарплаты, но дольше года я оставаться не собиралась: я хотела найти себя в новой профессии и вернуться в Нью-Йорк с позиции управленца среднего звена и маркетинговыми навыками. И я никогда не жила одна, а сейчас в моем распоряжении 275 квадратных футов. Это казалось полной уединенностью. Дверь запиралась на четыре замка.

Показ квартиры риелтор назначил на раннее утро, а почему, я поняла через сорок восемь часов после получения ключей. Квартира выходила на улицу, и на углу вечно торчали, играли на гитаре, дрались и втихаря толкали прохожим наркотики. На корточках сидели под чайным деревом и ширялись, расставались, ссорились, мочились. У некоторых были долгие плохие приходы, крики о Боге или о маме. Некоторые слонялись неподалеку у старого кинотеатра, недавно перевоплотившегося в современную коммуну, обслуживающую толпу цифровых кочевников, ласкавших своих собак и попрошайничавших. Сосед назвал их избалованными маменькиными детишками.

– По зубам можно сказать, кто носил брекеты, – закатывая глаза, проговорил он, когда мы забрали почту из соседних ящиков. Я не поняла, но не стала уточнять, имел ли он в виду бездомных миллениалов или цифровых кочевников.

Возвращаясь ночами домой, я чувствовала себя практически в другом городе. Присутствие экосистемы было почти не заметно. Каждый малый район Сан-Франциско придерживался собственной городской идентичности: Кастро взлетно-посадочной полосой магазинчиков с двусмысленными названиями спускался с площади, где за столиками бистро пили кофе нудисты с засунутыми в спортивные носки гениталиями, навевая своеобразную ревизионистскую ностальгию. Но Хайт, с высокими, до небес, уличными приставалами и малолетними продавцами травки, был, пожалуй, самым аутентичным из всех.

Окрестности инкубировали контркультуру шестидесятых, и почти пятьдесят лет спустя от этой идентичности никто, казалось, отказываться не желал. Со всего мира словно в паломничество, в него приезжали туристы, на поиски чего-то, что, возможно, никогда там не существовало.

Семьи бродили по главной улице, заглядывали в кальянные магазины и винтажные лавки, фотографировались перед фресками с изображениями известных и давно умерших музыкантов. Обходили лежащих на обочине у бесплатной клиники подростков и отводили глаза от припаркованных на улице фургонов с окнами, занавешенными рулонами полотенец и газетами.

На закате в дверях магазинов, торгующих «вареными» леггинсами и открытками первопроходцев кислотного рока, свернувшись калачиком на картонных коробках, в полном походном снаряжении укладывались спать бездомные – опция чуть более безопасная, чем ночевка в парке. Возможно, гуляющие по торговым улицам туристы ошибочно принимали эпидемию бездомности в Сан-Франциско за часть эстетики хиппи, а возможно, об этой эпидемии они просто не задумывались вообще.

Непросто было без работы, в выходные. Порой я встречалась с коллегами, но в основном была одна. Я чувствовала себя свободной, невидимой и очень одинокой. В теплые дни я ходила в Голден-Гейт-парк и лежала на траве, слушала танцевальную музыку и мечтала сходить на танцы. В полосах света хозяева бросали собакам теннисные мячи, и я завидовала им. Смотрела, как подпрыгивают любители фитнеса, и думала, что мне не дано заводить друзей по приседаниям.

Городские зеленые зоны кишели гетеросексуальными парочками, бегающими трусцой и катающимися гуськом на велосипедах с одинаковыми корзинками. Невозможно было прогуляться по парку, не столкнувшись с бегущим как угорелый или приседающим в серо-лиловой футболке. Непостижимый уровень выставляемого на всеобщее обозрение здорового образа жизни.

Я оправлялась в долгие одиночные велосипедные прогулки. Ужинала в компании своего смартфона. Исходила кривые Лендс-Энда, слушала Артура Расселла и жалела себя. Ходила в независимый кинотеатр в Джапантауне посмотреть полнометражный дебют близкой подруги по колледжу. На экране раздвигались ее гигантские губы, я впилась в стакан сельтерской и сдерживала слезы.

Я подслушивала разговоры в парках и ресторанах, жадно ловила слова незнакомых ровесников, сплетничающих о других незнакомцах. Длинно и подробно описывала пустяки и отправляла подругам по электронной почте. Одна ходила на концерты и пыталась долго и серьезно смотреть музыкантам прямо в глаза. Приносила в бары журналы и сидела у грязных электрических каминов, надеясь и не надеясь, что кто-то со мной заговорит. Никто и никогда не заговорил.

Все мои одинокие коллеги сидели на нескольких сайтах знакомств и убеждали меня последовать их примеру. Но я была осторожна и опасалась выкладывать слишком много интимной информации. «Режим бога» превратил меня в параноика. Это не было актом собирания данных, с которым я уже смирилась. И заставило меня задуматься о тех, кто мог увидеть это на другом конце провода – о таких же, как я. Я никогда не знала, с кем я делюсь информацией.

Вместо своей фотографии я загрузила на сайт портрет словенского философа, заново открывшего марксизм определенной части моего поколения – преимущественно мужчинам, чьи гостиные украшали обширные коллекции виниловых пластинок и гордые маленькие библиотеки с наполовину прочитанными в колледже критическими книгами по теории и истории искусств, – вмонтированный в оранжевый скафандр астронавта. Коллаж я сделала еще пару лет назад, явно давая понять, что я и забавна, и серьезна, и мужчина может часами говорить со мной о топологических структурах биологического расизма или некрофильской политике вторичной переработки.

Часами я валялась в постели, пила кофе и торчала в телефоне. Я строила планы с двумя разведенными мужчинами, казавшимися скучными и безобидными, хотя и хорошо разбирающимися в социальной теории, пока не решила, что это выше моих сил: что за социопатов, думала я, привлек мой профиль? Я перестала отвечать и удалила сайт.

Пару дней спустя я с тревогой обнаружила, что один из мужчин написал мне сообщение во всеми ненавидимой социальной сети. Полного имени я ему никогда не давала. Свой цифровой след я старалась минимизировать. Я попыталась вычислить, как он меня нашел, и не смогла.

Мужчина утверждал, что найти меня было несложно. Часами я пыталась понять как.

Одноклассник прислал по электронной почте контакты знакомого инженера, и мы с этим инженером договорились состыковаться и выпить. Свидание это или просто встреча, было неясно, да и разница невелика. На всякий случай я надела платье с вырезом «капля» над ложбинкой между грудями. И велосипедки под низ.

Инженер был очень красив и до неловкости вежлив, из тех, кто тусуется на сайте, называя себя творческими личностями. Работал в крупной социальной сети, и достаточно давно, чтобы говорить о ней с чувством сопричастности. Поглощая с биоразлагаемых тарелок тонкацу^[13], мы пересказывали друг другу свои резюме.

Потом инженер предложил сходить в крошечный коктейль-бар в Тендерлойне. Когда мы проходили мимо рынка наркотиков под открытым небом, мне пришло в голову, не наткнемся ли мы на технического директора, и я подумала, будет ли для приятеля разочарованием, что я тусуюсь с еще одним программистом, а не всеми теми контркультурными друзьями, которыми хвасталась за обедом.

Бар был с тиснеными обоями и тщедушным вышибалой. Фотографировать внутри запрещалось, место продвигало себя в социальных сетях методами партизанского маркетинга. Все посетители казались очень гордыми собой.

– Меню нет, вы не можете просто заказать, к примеру, мартини, – сказал мне инженер, словно я пыталась. – Вы назовете бармену три прилагательных, а он подберет вам соответствующий напиток. О своих прилагательных я размышлял весь день.

Мне подумалось, каково это быть веселым, каково чувствовать, что ты этого достоин?

Я попыталась обойти закон и попросила что-нибудь дымное, соленое и злое, загадав мескаль. Сработало. Прислонившись к стене, мы потягивали из стаканов. Инженер рассказал мне о своем лофте в Мишн, своих специальных велосипедах, своих традиционных турпоходах. Мы говорили об однообъективных зеркальных фотоаппаратах и книгах. Он, казалось, был из разряда тех, у кого есть мнение даже о шрифтах.

Когда инженер пошел в туалет, я посмотрела его аккаунт в приложении обмена фотографиями: туман на Лендс-Энд, туман на Мьюир-Бич, разбивающиеся о скалы волны, медно-красные холмы. Мост Золотые Ворота на рассвете, на закате, ночью. На половине фотографий запечатлен его велосипед или полотно пустой дороги. Не могла не признать, что все в очень высоком разрешении.

Меня напрягало это культивирование личного имиджа или эстетизма – так можно докатиться до беспокойства, достаточно ли кинематографично освещение во время секса. Я понимала, что никак не впишусь в подробную жизнь инженера. Я знала, что, несмотря на мои усилия, мы больше не будем тусоваться вместе. Но домой я той ночью ехала, чувствуя, что дело пусть немного, но сдвинулось с мертвой точки.

Оказалось, девушке гендиректора тоже нужны друзья. Подруги, уточнил он. «Сходи на девчачье свидание», – писал он, знакомя нас по электронной почте. О его девушке я знала только, что она тоже инженер-программист на студии компьютерной анимации, известной классными детскими мультиками, жили они в одном здании – квартиры специально на разных этажах, что казалось мне гениальным, – и, разумеется, что он ее любит.

Встретились мы в винном баре недалеко от аналитического стартапа и уселись на белые кожаные оттоманки у двери. Бар казался пережитком первого технологического бума, весь в искусственной замше, хроме и со встроенным освещением: образцовая картинка из девяностых. Струилась лаунж-музыка. Часть бара перекрыли для корпоратива венчурной фирмы. Мужчины в японском дениме, строгих белых рубашках и с именными значками жестикулировали друг перед другом и оглядывались в поисках лучших собеседников. Я была счастлива просто уйти из офиса.

Подруга гендиректора была уравновешенной, четко выражающей мысли, искренней и ровной. Волосы, как с рекламы шампуня, и изящный, безукоризненный блейзер. Свою работу она назвала интересной и веселой. Сказала, что их продукция делала людей счастливыми. Все незамысловато и просто.

Пока мы обменивались безопасными наблюдениями о том, каково женщине работать в технической сфере, я старалась помыслить жизнь, где мы могли бы сблизиться. Как она навещает меня, лежащую при смерти, в больнице, представить было легко, труднее было вообразить, как мы накуриваемся и рисуем акварелью или отправляемся на экспериментальное танцевальное представление. О чем нам говорить, о сексе? О сексизме?

Я пыталась представить себя третьим колесом ее и гендиректора. Мы могли бы сидеть у края баскетбольной площадки в Потреро-Хилл и смотреть, как он играет в стритбол. Она могла бы научить меня выпрямлять все волосы, а не только те, что спереди. Я представляла, как мы вместе собираемся в отпуск, все втроем пьем сельтерскую и обсуждаем функциональное программирование. Общайся мы с нынешними и будущими руководителями, возможно, и я в один прекрасный день тоже могла бы стать руководителем. Мы могли бы ездить на выходные в Сонома^[14], арендовать на сайте взаимного подселения целые дома и, стоя у мраморных кухонных островов, потягивать биодинамические вина и делиться коммерческим идеями. Вообразить это так же трудно, как и то, что мы потеем на нелегальном шоу в подвале или обмениваемся наркоманскими видениями о прошлых реинкарнациях.

Когда подруга гендиректора поинтересовалась моей работой, я отмолчалась. Работа была базовой темой для разговора, и для меня всеобъемлющей, только я не знала, насколько ей действительно интересно или сколько она уже знала. Я не была уверена, не передаст ли она что-то из сказанного мной своему парню. Потому вечер обретал оттенок неофициальной аттестации – хотя не расскажи она ничего, сильно лучше не стало бы. Отчего я чувствовала себя еще больше не в своей тарелке, чем на настоящем свидании.

Гендиректор незримо присутствовал на нашей встрече, и я не могла расслабиться и посмотреть на нее как на независимого человека. Мне было стыдно за неспособность увидеть ее как таковую. Мне не нравилось, что для меня она оставалась в первую очередь чьей-то подругой, помощницей, придатком, но совладать со своими опасениями я не могла. Может, для дружбы одного взаимного желания недостаточно? Может, у нас просто не так много общего?

Первый бокал вина мы пили медленно, маленькими глоточками. Говорили о прочитанных или купленных, но не открытых за недосугом книгах. Обещали, обе неискренне, вместе сходить в кино.

Возникающие в разговоре паузы мы заполняли виновато-извиняющимися улыбками, перекатывая вино во рту, словно пили нечто куда более изысканное, чем ординарное белое. В конце концов мы допили и в едином порыве молчаливого единения отклонили предложенный официантом второй бокал.

В середине лета появилась новость о том, что контрактник Агентства национальной безопасности слил секретную информацию об огромных, разветвленных программах слежки правительства США. В обед мы с коллегами проигнорировали мультимедийные приложения, забивающие наши телефоны извещающими уведомлениями об этой истории, и обсуждали, откуда брать еду навынос: с фуд-корта торгового центра или из мексиканского ресторана? Мы вернулись со сносной тайской едой и соленым рамэном и сели за большие общие столы, обсуждая подкасты и престижное телевидение, плохие данные и предстоящие отпуска. Затем вернулись за рабочие столы и продолжили создавать, продавать, поддерживать и внедрять на рынок наше программное обеспечение.

В своих откровениях разоблачитель поведал, что АНБ читало личные сообщения частных лиц: письма и тексты по электронной почте, прямые сообщения на платформах социальных сетей. Агентство собирало списки контактов и создавало карты связи, отслеживало, где, когда и с кем встречались американцы. Информацию о действиях граждан в Интернете АНБ собирало без их ведома или согласия. Для этого агрегировали файлы куки, позволявшие отследить поведение пользователей и выявить связи между ними в Интернете. О куки-файлах я прекрасно знала: они были важнейшей технологией аналитического софта.

Для получения части этой информации АНБ обратилось к Облаку. За представлениями об Облаке, с его якобы прозрачностью и эфемерностью, скрывалась физическая реальность: Облако представляло собой просто аппаратную сеть, хранящую данные неограниченное время. Любое оборудование можно взломать. Правительство взломало и разграбило серверы глобальных технологических компаний. Кто-то говорил, что технологические компании сами пошли на сотрудничество и преднамеренно создавали дефекты, позволяющие обойти систему безопасности. Другие защищали их невиновность. Трудно было понять, кому сочувствовать и кого опасться.

Мое внимание привлекла одна деталь истории, незначительная подробность, практически заметка на полях. Выяснилось, что сотрудники низшего звена в АНБ, включая контрактников, имели доступ к тем же базам данных и запросам, что и их высшее начальство. Агенты регулярно следили за членами семей и пассиями, врагами и друзьями. Все считали это кошмаром. Однако представить это было несложно.

На работе мы ни разу не заговорили о разоблачителе, даже во время «счастливого часа». В аналитическом стартапе мы вообще редко обсуждали новости, тем более не собирались начинать с этой истории. Мы не думали о себе как об участниках экономики слежки. И, разумеется, не думали о своей роли в поддержке и упорядочении создания нерегламентированных законом частных баз данных о поведении человека. Мы просто давали менеджерам по продукту возможность проводить более качественные А/Б-тесты. Просто помогали разработчикам совершенствовать приложения. Все элементарно: одни любили наш продукт и использовали для улучшения своих продуктов, чтобы и их продукты могли полюбить другие люди. В этом нет ничего плохого. Кроме того, если не мы, этим занялся бы кто-то еще. На рынке мы были отнюдь не единственной независимой фирмой, предлагавшая инструменты аналитики пользователей.

Единственным моральным затруднением, которое мы сразу признали, был вопрос о продаже данных рекламодателям. Тут мы были чисты. Наши клиенты могли с помощью нашего инструмента собирать данные и продавать их, но это было делом наших клиентов, их данные принадлежали им. Мы же – просто нейтральная платформа, канал.

Если кто-то выражал обеспокоенность по поводу собираемой нашими клиентами информации или возможностей злоупотреблений нашим продуктом, менеджер по решениям возвращал нас на землю, напоминая, что мы не брокер данных. Мы не создавали кроссплатформенные профили. Не привлекали третьих лиц. Пользователи могли не знать, что их отслеживают, но все оставалось между ними и нашими клиентскими компаниями.

– Не забывайте, что мы на правильной стороне, – улыбался менеджер по решениям. – Мы – хорошие парни.

Мы были завалены работой, завалены новыми клиентами. Команде требовалось расширение. Наша премия за привлечение каждого нового сотрудника возросла с 5 до 8 тысяч. Ноа начал получать немалый побочный доход в виде премии за привлечение, подключив к подбору персонала младших братьев и родителей.

Гендиректор относился к найму придирчиво: говорил, что первые сто сотрудников компании определяют ее будущее. Культура – штука хрупкая. Крайне важно, чтобы мы прокладывали курс осторожно. Все это льстило самолюбию и укрепляло сопричастность: мы избранные, немногочисленная элита. Но одновременно усложняло расширение.

Я опросила десятки кандидатов в команду технических решений. Властным тоном задавала потенциальным инженерам службы поддержки вопрос: «Как бы вы описали Интернет средневековому фермеру?» или «Самая непристойная штука, что вам доводилась проделывать?».

Почти никто из моих кандидатов не прошел сквозь сито соучредителей, которые начали раздражаться – я впустую тратила их время.

– Не нанимайте никого хуже себя, – указал гендиректор. Подразумевалось, что это комплимент.

Гендиректор и менеджер по решениям были согласны, что в службу поддержки необходимо больше женщин, но они не наняли ни одной. Вместо этого сколотили небольшой штат сверхквалифицированных мужчин-миллениалов, бегущих от закона, финансов, образования и предприимчивости в спальнях общежитий. Один из них – бывший биржевой аналитик, прямо из Нью-Йорка, называл меня «дорогушей» и одевался с дерзостью юнца с Уолл-стрит: армейские ботинки, узкие джинсы и большие пушистые свитера. Другой преподавал математику в государственной школе Бостона – ему занудная работа в стартапе, как он выразился, напоминала каникулы. Третий недавно получил степень доктора философии^[15] в области вычислительной биологии в университете Лиги плюща и величал себя доктором. Просто он так шутил. И вновь, за исключением доктора, все они были моложе меня.

Технически ребята оказались подкованы сильнее, чем я, когда начинала, – были лучше меня, – и у меня возникали комплексы. Однако мы легко поладили. Они восхищались моим старшинством и хвалили мою эмоциональную отзывчивость. Они правили мои скрипты, а я правила их грамматику. Они были состязательны и постоянно искали признания и уважения гендиректора. Я чувствовала ответственность за них, стремилась их защитить.

Когда у некоторых инженеров службы поддержки начали проявляться симптомы выгорания, я сказала гендиректору, что похвала их работе может здорово помочь. Я утверждала, что им важно повышение самооценки. Кроме того, небольшая положительная мотивация не повредит производительности – и даже отразится в показателях их личных достижений, представляемых мной на собраниях компании во вторник. Показатели личных достижений я ненавидела, но мне нравилось за ними следить.

Гендиректор и я далеко не всегда изъяснялись на одном языке. Я хотела говорить об эмпатии, модном словечке, прикрывавшем абстракцию, и научить инженеров службы поддержки правильно расставлять знаки препинания. Он был заинтересован в комплексном анализе действий нашей команды и четких показателях работы мальчиков. Я говорила о сочувственной аналитике. Он говорил об оптимизации. Я хотела команду нежных сердец. Он хотел команду машин.

– Почему за хорошую работу мне надо благодарить? – нахмурившись, спрашивал гендиректор. – Я за это деньги плачу.

В Кремниевой долине быстро соображаешь, что всем, кто не инженер, нужно доказывать свою ценность. Прием на работу первого нетехнического сотрудника всегда означал конец эпохи. Мы раздували штатное расписание, разжижали разговоры в обеденный перерыв, запускали процесс и создавали бюрократию, подавали заявки на занятия по управлению персоналом и йогой. Но мы обычно вносили позитивный вклад в показатели диверсификации.

Иерархия в аналитическом стартапе была настолько жесткая, что гендиректор отказался от маркетинга и утверждал, что продукт так хорош, что продаст себя сам. От этого зависели наши зарплаты и доли акций. Хотя эмоциональному интеллекту, в отличие от языков программирования или гибкой программной разработки, не научишь – сочувствие всегда было камнем преткновения на пути создания искусственного интеллекта, навыки межличностного общения в экосистеме недооценивали. Это меня раздражало.

Наша управляющая, например, до иммиграции в США служившая государственным адвокатом, рассчитывала зарплату, организовывала мероприятия, заменяла специалиста по подбору технического персонала, колдовала над дизайном интерьера, исполняла обязанности секретарши гендиректора и была отделом кадров. По-испански договаривалась с сантехниками, дворниками и готовила материалы к заседаниям совета директоров. Смиренно выслушивала жалобы на выбор закусок и ругань за то, что положила в мужской туалет детские салфетки. Как-то она сказала, что соучредители взяли ее потому, что знали, она сможет привести дела в порядок, и не ошиблись: она тихо командовала парадом. Я не понимала, почему в культурном или денежном плане ее умения должны цениться ниже умения писать приложения на Rails.

Но я тоже верила мифам. Искала технарей-самоучек. Отдавала предпочтение интересующимся программированием. Он только этим летом научился программировать, вырвались у меня как-то слова об одном кандидате. Слова суеверного страха перед кем-то, передающим чудо.

Начальство подготовило на вечер буднего дня мероприятие по тимбилдингу. Перед началом игры мы сидели за офисными обеденными столами, выпивали при приглушенном свете и неприглушенной музыке. Менеджер по решениям бодро наседал на рутбир. Бойцовая рыбка-петушок инженерно-технической группы нервно трепетала в мрачном аквариуме.

Всей гурьбой мы проследовали в зальчик у въезда в тоннель Стоктон-стрит. Пара энергичных белокурых созданий, мужчина и женщина, раздала нам разноцветные фирменные повязки на голову. Их крепкие, спортивные фигуры были упакованы в спандекс леггинсов и мини-шортики, а мы казались полными тому антиподами: с мягкими животами, кривыми спинами, со скованными угрозой запястного синдрома конечностями. Ноа глазам не поверил: одно из этих белокурых созданий оказалось его школьным другом. Меня бы ситуация повергла в ступор, но они со смехом обнялись, явив картину непринужденной калифорнийской мужской дружбы.

Атмосфера потеплела, когда коллеги напились и принялись прыгать по залу, фотографироваться с техническим директором и без иронии соударяться кулаками с соучредителями. Мы играли в карнавальные игры, бросали миниатюрные баскетбольные мячи в кольца миниатюрных корзин. Затем собрались у бара и провели еще раунд, а потом еще один.

В конце концов нас отправили на охоту за предметами по всему городу. Мы вышли из здания и разбежались по переполненным в час пик улицам Сан-Франциско в поисках подсказок. Мы устраивали живые пирамиды в центре Юнион-сквер, хватаясь друг другу за головные повязки, фотографировались в прыжке на ступеньках величественного старого банка. Проносились мимо туристов и дразнили водителей такси, доставали привратников и натыкались на бездомных.

В нас взыграло худшее: мы носились по городу, выкрикивали через плечо извинения. Потные и обуреваемые духом соперничества, мы даже были счастливы, – казалось, что были счастливы.

Однажды утром в наши календари загадочно попало собрание. Когда подобное случилось в последний раз, нам раздали анкеты с просьбой расставить приоритеты по шкале от одного до пяти: наше желание возглавить команду, важность баланса между работой и личной жизнью. И тому и другому я поставила 4, и мне сказали, что ни того ни другого я по-настоящему не хочу.

В назначенный час мы, пожимая плечами, притащились в конференц-зал. Из конференц-зала открывался центр Сан-Франциско – вид на миллион долларов, – но мы опустили жалюзи. Напротив уличный барабанщик отбивал по ведру сердечную аритмию.

Мы уселись в ряд, спинами к окну, открыли ноутбуки. Я огляделась и ощутила волну привязанности к этим мужчинам, этой небольшой кучке неудачников, единственным, понимавшим суть моей новой жизни. По ту сторону стола взад-вперед, улыбаясь, ходил менеджер по решениям. Он попросил нас записать имена пяти самых умных своих знакомых, которым мы считаем себя обязанными.

Умных в чем, думала я, снимая и надевая колпачок ручки. Я не привыкла оценивать друзей по уму. Я записала пять имен: скульптора, писателя, физика, двух аспиранток. Я посмотрела на список и подумала о том, как сильно я по ним скучаю, как скверно отвечала на телефонные звонки и электронные письма. Я подумала, почему я перестала уделять время дорогим мне людям. Я почувствовала, что краснею.

– Хорошо, – сказал менеджер по решениям. – Теперь скажите мне, почему они здесь не работают?

Почему мои самые умные друзья и подруги здесь не работали? Ответить было непросто, но не потому, что сложно.

Мои друзья не сочли бы эту работу приносящей удовлетворение или важной. Они не интересовались бизнес-показателями чужого бизнеса. Техника их не волновала, и в большинстве своем, по крайней мере пока, к деньгам они не стремились. Стремящиеся к деньгам могли заработать больше, занимаясь чем-то другим: финансами, медициной, юриспруденцией, консалтингом. И уже зарабатывали.

Стартап-культура была им не близка. Они бы взглянули на сайт компании и отказались. На странице вакансий мелькало слайд-шоу: групповые фотографии, нас в футболках «Я компьютерно управляемый», групповые фотографии, где мы сидим друг у друга на плечах, строя дурацкие рожи. Фотографии гендиректора и моих коллег, добровольно участвующих в основанном на страхе состязании на выносливость возле Тахо, в котором они преодолевали массированную полосу препятствий, барахтались в баках ледяной воды и месили грязь в поле, а бывшие спортсмены второй лиги подгоняли их электрошокерами. Мои фотографии, где я, толстошеяя и ухмыляющаяся, моделирую фирменную футболку компании.

Мои друзья и подруги были трудолюбивы и преданы делу, но их род занятий плохо оплачивался, и с этой точки зрения их жизненный выбор никак не впечатлял. На таких кое-кто из технарей смотрел свысока за то, что они не вносят существенного вклада в экономику. Хотя насмешки были взаимны – представься кто из наших ровесников предпринимателем, мои друзья над ним бы покровительственно посмеялись.

В любом случае, мир моих друзей был чувственным, эмоциональным, сложным. Метафизическим и экспрессивным. Порой, может быть, хаотичным. Аналитическое программное обеспечение этому миру не помогало. И я сомневалась, что смогу назвать этот мир своим.

Если в Нью-Йорке я никогда не задумывалась, что за Интернетом стоят люди, то в Сан-Франциско об этом невозможно было забыть. Шикарные логотипы стартапов красовались не только на крышах складов и офисных башен, но на головных уборах, жилетах и велосипедных костюмах горожан, спешащих в центр и из центра.

Город усеивали напоминания о том, что английский язык разрушается. Полоса хайвэя, пронзающая от Сан-Франциско до Сан-Хосе Кремниевую долину – где деньги и впрямь начинают шалеть, а цены на щит при дороге взлетать до небес, – была окружена рекламой продуктов для разработчиков программного обеспечения на языке, мало похожем на современную речь. Реклама выходила за рамки всех структур контекста и грамматики: «МЫ ЗАФИКСИРОВАЛИ УЖИН» (доставка еды), «КАК РАБОТАЕТ ЗАВТРА» (хранилище файлов), «СПРОСИ СВОЕГО РАЗРАБОТЧИКА» (облачные коммуникации). Рядом с более традиционной рекламой эта казалась футуристичной и странной, хотя и старые отрасли начали лучше понимать новую целевую аудиторию. Финансовая компания – уже больше века предоставляющая услуги страхования жизни и управления инвестициями, а в 1980-х годах беспардонного мошенничества – грамматики не нарушала, но поднесла аудитории, не горящей желанием себя узнавать, зеркало. Ее реклама гласила: «ВЛОЖИ В СОЦИАЛЬНО ЗНАЧИМОЕ: В СВОЙ УХОД НА ПЕНСИЮ».

Как-то вечером, спускаясь по вокзальному эскалатору, я обратила внимание на плакат над перроном внизу. Продукт представлял собой приложение для хранения паролей, но реклама компании обращалась не к пользователям, а к соискателям вакансий. Обращалась ко мне.

На плакате пятеро со скрещенными руками выстроились клином. Все в одинаковых синих толстовках и одинаковых резиновых масках единорога. Я проехала мимо одной из голов. Надпись гласила: «ПОСТРОЕНО ЛЮДЬМИ – ИСПОЛЬЗУЕТСЯ ЕДИНОРОГАМИ».

О чем были разговоры? Люди говорили «соисполнитель» и «высокоуровневый». Употребляли «спрашивать», «прикреплять» и «проваливать» как существительные. Вместо «адюльтера» шутили о «взрослении». Вирусные мемы заменяли социальную валюту. Интернет-сленг вытеснил чуть не весь словарь. «Ты знаешь эту гифку с анимированным человечком?» – спросил, описывая свое эмоциональное состояние, коллега чуть за двадцать. Я не знала. «Лол», – сказал он, не смеясь. Ха-ха, сказала я. Тоже не смеясь.

Ни одному из стартапов в экосистеме не дали имя в расчете на будущие поколения, и уж точно не для истории. Стандарты присвоения имен диктовала доступность универсального указателя ресурса, заставляя новые компании проявлять творческий подход. Где-то студия разработки и продвижения торговой марки пыталась убедить учредителей прикинуться неграмотными. Основатели стартапов учреждали компании с ограниченной ответственностью под придуманными словами-гибридами или существительными с опущенными гласными. Я смирилась с будущим, где, если повезет, обучению внуков в колледже я буду обязана компании с названием, звучащим как случайная метатеза или фрейдистская оговорка.

Иногда я чувствовала себя говорящей на другом языке – или на том же языке, но с совершенно другими правилами. Общий лексикон отсутствовал. Вместо этого в ходу было нечто невербальное, ни красотой, ни внятностью не блиставшее: самодовольное смешение делового жаргона со спортивными и военными метафорами. Призыв к действию, линия фронта и окопы, блиц-масштабирование. Компании не разорялись, они гибли. Мы не конкурировали, мы шли на войну.

– Мы производим продукты, – произнес гендиректор, наставляя нас на общем собрании во вторник, – которые способны раздвинуть горизонты человечества.

В холодное утро конца лета, когда еще держался туман, мы отправились посмотреть наши свеженькие рекламные щиты на шоссе. Все явились на работу рано. Управляющая заказала апельсиновый фреш и выпечку, стаканчики йогурта, мюсли. На столе стояла неоткрытая бутылка шампанского.

Директором по связям с общественностью я гордилась и даже переживала за нее. Неясно, как рекламный щит на шоссе повлияет на показатели. В маркетинг гендиректор не верил. Верил в сарафанное радио. Из уст в уста. Верил в создание чего-то настолько полезного, настолько необходимого, настолько хорошо продуманного, что оно встроится в жизнь людей без нажима извне. Рекламные щиты дико дороги. Возврат инвестиций предсказать трудно, если не невозможно.

Все вместе, держа руки в карманах, мы спустились в Саут-оф-Маркет.

Перед нашей рекламой, улыбающиеся и гордые, мы обнялись и сделали групповой снимок. Фотографию я отправила родителям в Нью-Йорк, виновато пообещав скоро позвонить.

Меня взял под крыло Ноа. Встретиться с его друзьями было как распахнуть дверь в область Залива, откуда меня, казалось, выставили. Тут были повара и социальные работники, преподаватели и музыканты, танцоры и поэты. Мало кто работал полный день. Адепты абсолютной честности, они верили в нерелигиозную духовность. Изъяснялись на языке групповой психотерапии, сидели друг у друга на коленях и ласкались прилюдно. Владели коробками костюмов. На вечеринках можно было запросто заглянуть в спальню и увидеть кого-то, практикующего рейки^[16].

Все пробовали разные образы жизни. Некоторые женщины устанавливали с партнерами-мужчинами систему гендерных репараций. Непоколебимые атеисты покупали колоды Таро и силились зарядить их энергией помощнее, обсуждали восходящие знаки зодиака и сравнивали натальные карты. Отправились на аванпосты в Мендосино взаимно контролировать долгие улеты под сильными дозами ЛСД ради раскрытия во взрослом «я» внутреннего ребенка.

Вели и обсуждали дневники. Скрывались в летние лагеря освобождения от техники, где запирали смартфоны, а имена меняли на псевдонимы – названия животных, ягод, погодных явлений. Отправлялись в прибрежные прибежища безмолвной медитации, а потом днями блуждали, бессловесные и асоциальные. Некоторые рассказывали о знаменитой программе по развитию лидерских качеств и самосовершенствованию. Посмотрев на это, я поняла, что принято считать культом.

Казалось, половина великовозрастных учеников школы нового поколения большую часть свободного времени проводила на подержанных мягких кушетках, пила чай и анализировала себя. Самоанализ был ежедневной рутиной, групповой деятельностью. Друг с другом советовались о романтических связях, финансовых проблемах, профессиональных усилиях, геморрое. Все неизменно регистрировалось.

Я всячески старалась ассимилироваться. Пробовала экстатический танец, но в основном поправляла в сторонке носки. Полностью одетая, участвовала в массаже по цепочке. На вечеринке просила бесталанного художника, активиста по защите прав животных, нарисовать мой портрет и танцевала до упаду, пытаясь выпихнуть разум из тела. Ходила на спа-вечеринку в доме-коммуне и бродила в халате, всячески пытаясь уклониться от джакузи – су-вид ванны гениталий.

Подобные хобби заставили меня ощутить тягу к холодной безличности деловой культуры. Абсолютная честность часто казалась мне разрушением барьера между субъективностью и объективностью. Похожей на жестокость. Но и это тоже, кажется, работало.