Зловещая долина. Что я увидела, попав в IT-индустрию Винер Анна

Масштаб

Стартап для программ с открытым исходным кодом был настоящим учреждением. Свободное программное обеспечение существовало десятилетиями, задолго до того, как основатели компании, четверо молодых розовощеких программистов, революционизировали – и монетизировали – сам процесс. Тем не менее стартап сделал его быстрее, надежнее, общественно значимее. Платформа действительно улучшила жизнь разработчиков, привлеченных простыми, элегантными решениями, созданными их единомышленниками. Практически с самого начала компания приносила прибыль, была эдаким эталоном соответствия продукта рынку: лакомый кусочек для венчурных капиталистов. Учредители решили поступить не как все. И никто им не запрещал.

Компанию создали по образцу open-source-сообщества с его подрывным, контркультурным и глубоко техноутопическим духом. Долгие годы в подражание его постулатам – прозрачность, сотрудничество, децентрализация – стартап не имел вертикальной структуры. Никакой иерархии. Никакой организационной диаграммы. Сотрудники сами назначали себе зарплату, ставили задачи и приходили к решениям на основе консенсуса. Учредители верили не в менеджмент, а в меритократию: лучшее победит само.

Все работали, как, где и когда им удобно – в три часа ночи в офисе в Сан-Франциско, именуемом штаб-квартирой, или из гамака на Оаху. Их приглашали явиться на работу во плоти и напоминали отправиться в отпуск. Отпуск, который мог быть неограниченным, не отслеживали. Рабочих часов не существовало. Половина сотрудников работала удаленно, а цифровое кочевничество было обыденностью.

Компания обожала разработчиков, и те отвечали ей взаимностью. Лояльность пользователей к бренду граничила с фанатизмом. Некоторые даже делали татуировки с логотипом компании и отправляли фотографии в службу поддержки: воспаленная кровоточащая кожа, свежие чернила. Интернет-магазин продавал столько хлама – фирменной одежды, наклеек, посуды, игрушек, ползунков, – что это могло быть самостоятельным бизнесом. По офису бродили экскурсионные группы со всего мира, снимая селфи за столом «Резолют» и у подножия высящейся в вестибюле шестифутовой бронзовой статуи стилизованного под роденовского «Мыслителя» кото-осьминога.

Некоторые сотрудники были хорошо известны в open-source-сообществе как выдающиеся основатели популярных репозиториев или авторы языков программирования. Другим стартап служил для завоевания личного признания, ведения блогов и рекламирования своего продвижения к известности в узких кругах. Самозваными корпоративными евангелистами они скитались по свету, летали с континента на континент по нескончаемым конференциям. Толкали речи об интегрированной среде программирования в Токио, о дизайнерском мышлении в Лондоне, о будущем работы в Берлине. С апломбом штатных профессоров вещали перед аудиторией одержимых разработчиков, дизайнеров и предпринимателей, людскими морями в хомутах ламинированных суточных пропусков. Вели вдохновляющие беседы о токсичности совещаний и со слезой пели дифирамбы трансцендентности сотрудничества. Переливали личный опыт в универсальные истины. Приезжали в Сан-Франциско, шагали по Саут-оф-Маркет в фирменных худи и вели себя как узнаваемые личности. Иногда их действительно узнавали.

Первую неделю на работе я тихо читала внутренний обмен сообщениями и чат. Несмотря на роскошь штаб-квартиры, обошедшейся, по слухам, в десять миллионов долларов, настоящей штаб-квартирой компании с преимущественно удаленными сотрудниками было Облако. Дабы гарантировать всем равные условия, независимо от географии, большая часть работы велась по переписке. В первую очередь – на закрытой версии платформы открытого исходного кода, словно сама компания была базой кода. Работа, встречи и процессы принятия решений одержимо документировались. Организации были видны все внутренние сообщения и проекты. В связи с характером продукта каждая версия каждого файла сохранялась. Всю компанию можно было практически полностью воссоздать с истока.

Штатных сотрудников было всего двести, но стартап в определенном смысле создал частное интернет-сообщество. Никами обращались друг к другу и онлайн, и лично. Даже гендиректор подписывал электронные письма и внутренние сообщения юзернеймом. Каждые несколько секунд приложение корпоративных чатов взрывалось множеством данных, информации, цифровых эфемерностей. Были каналы для читателей научной фантастики, любителей комиксов, полуночников, политических наркоманов. Канал для публикующих фотографии собак в офисе и канал для публикующих фотографии собак, на которых они подписаны в социальных сетях. Каналы для энтузиастов обуви с раздельными пальцами, для практикующих боевые искусства, для специалистов восстановления стертых музыкальных файлов. Любителей караоке, или баскетбола, или тематических парков, или пресной еды, или оборудования для су-вид. Для обсуждающих крошечные дома. Для вяжущих крючком. Для строгих вегетарианцев и игроков в гольф. Для планирования свадьбы, рыбалки, рыбалки на мушку. Сорок человек собрались исключительно для обмена мнениями об эргономических компьютерных клавиатурах.

Коллеги обожали смайлики и свободно ими пользовались в качестве замены языка и выражения пассивной агрессии. Крошечный кит, крошечный рожок мороженого, крошечная дымящаяся куча дерьма. Крошечный, изготовленный на заказ осьминог-кот, крошечный фотопортрет гендиректора. В общественных местах пользоваться ноутбуком мне казалось неловко – моя работа походила на детскую видеоигру.

Архив данных стартапа поражал воображение. В отсутствие официальной программы адаптации на рабочем месте я разработала собственную. Я читала историю чата с периода, когда впервые обнародовали обвинения в дискриминации по признаку пола, стенограммы посвященных скандалу общих собраний коллектива, обсуждения из архива отдела кадров. Я видела, как мои коллеги реагировали в реальном времени и кто сразу принялся валить всю вину на разработчицу из инженерного отдела. Я чувствовала себя подглядывающей, но это был полезный исследовательский проект, помогающий понять, кому можно доверять, а кого надо сторониться.

На второй неделе я вылетела в Чикаго для участия в хакерской тусовке. В компании хакерские тусовки были обычным делом: каждые несколько месяцев коллеги собирались на несколько дней в городе по выбору – Остин, Афины, Торонто, Токио – встретиться, обменяться планами и выпить. Мои новые коллеги, цифровые ассимилянты, если не цифровые аборигены, говорили, что собираются вместе в реальном мире.

Компания арендовала в районе Голд-Кост особняк, просторную виллу в стиле модерн. Некогда она принадлежала наследнице обувной империи, но уже давно была переделана в духе вульгарного минимализма кричащих декораций для порносъемок: геометрическая мебель, ковры зеброй, белый рояль-миньон и плюшевый бычок в натуральную величину. Стена в моей комнате, отделявшая ванну от кровати, была наполовину из стеклоблоков.

В первую ночь под не запиравшуюся дверь спальни я поставила сумку. Перед рассветом меня разбудил инженер службы технической поддержки, нежный аэрофоб, севший на вечерний поезд в Колорадо, поднявший в доме шум и вломившийся в комнату через холл. Выйдя на следующее утро, я обнаружила его дверь открытой, он лежал на кровати лицом вниз, расставив ноги, и похрапывал.

Дневные часы служба поддержки проводила, раскинувшись на глубоких кожаных кушетках в гостиной, общаясь с клиентами и параллельно болтая о том, как заказывать еду навынос и шутить в чате. Вечерами группа оккупировала самые высокорейтинговые фермерские рестораны «Нью Америкен» Среднего Запада и отправлялась в экспериментальные театры на комедийные шоу Среднего Запада. Просыпались все поздно и ходили по особняку в пижамах, жарили бекон и отвечали на заявки в службу поддержки.

Для меня недельная вылазка с ночевками под одной крышей была не лучшим вариантом знакомства с новыми коллегами. Тем не менее мне повезло. Товарищи по команде оказались добродушными, веселыми, спокойными. Почти все старше меня, и около половины – женщины. Многие прежде работали библиотекарями или архивистами, и стартап для программ открытого исходного кода привлек их тем же, чем и меня: утопическим обещанием бесплатных, легко распространяемых, разложенных по полочкам знаний, приемлемой зарплатой, действительно хорошими льготами.

Моя наставница, серьезная и основательная южанка, некогда работавшая в некоммерческом образовательном учреждении, знакомила меня с внутренним софтом для обработки обращений клиентов. Я обратила внимание, что инженеры компании дотошны: даже система обработки очереди на поддержку была разработана на открытом исходном коде.

Эту программу, по словам моего куратора, создал первый кото-саппорт, и она могла сбоить.

– Сейчас он работает в отделе внутренних инструментов, – сказала она. – Просто мяукни ему, если что начнет глючить.

Она скинула мне ссылку на разработчика платформы – милое прозвище, ассоциировавшееся с медвежонком. Я спросила, как его зовут, и моя собеседница улыбнулась.

– Так и зовут, – сказала она, наклонилась ко мне и доверительно добавила: – Он отождествляет себя с тануки, японской енотовидной собакой. Его настоящее имя знают только учредители.

– О, – сказала я, чувствуя себя совсем отсталой.

– Он иногда бывает в штаб-квартире, – сказала она. – Ты узнаешь его по хвосту.

Во вторую ночь, когда мы опрокинули по последней рюмке в забегаловке рядом с особняком, настроение изменилось. Кото-саппорты принялись непотребно ругаться. По словам коллег, компания борется – как минимум за культурные нормы. Стартап переживал затянувшийся пубертатный период и вот-вот должен его перерасти. Основатель, ушедший в отставку после скандала, был источником жизненной энергии организации, а гендиректор, несмотря на благие намерения, не хотел раздувать конфликт. Впервые в истории компании люди угрожали уйти.

Коллеги объяснили, что сотрудников мучает произошедшее с первой женщиной-инженером. Многие приняли это близко к сердцу. Те, кого они считали своей семьей, подвели их. Они были убиты горем. Ничего не подозревая, они оказались соучастниками. Их ужасало, что это может повториться.

Но одновременно все было очень непросто.

– С одной стороны, если у нас есть проблема с сексизмом или сексуальными домогательствами, то эту проблему нужно решать, – сказала мне одна из коллег. – С другой стороны, это ранит всех.

Я спросила, что она имеет в виду, и она откинула волосы со лба.

– Не знаю, сможет ли компания когда-нибудь от этого оправиться, – сказала она. – И, если честно, проблемы с равноправием были не только у нее.

По возвращении в офис основной темой для разговора стала группа интернет-троллей, развернувших кампанию преследования женщин в играх. Тролли наводнили социальные сети, распространяя потоки расистской, женоненавистнической и реакционной риторики. Они поносили феминисток, активистов, уничижительно обзываемых «борцами за социальную справедливость»^[21]. Со всех остальных платформ, где они ссылались на Первую поправку и кричали о цензуре, их изгнали. Привлеченные этим правые комментаторы и белые шовинисты предложили троллям поддержку и солидарность.

На платформе open-source-проектов тролли держали хранилище ресурсов и информации о преследуемых ими женщинах – фотографии, адреса, личные данные – и обрисовывали стратегии психологического террора, приставания и давления в социальных сетях. Пользователи, пополнявшие хранилище, преимущественно были фейками, прячущимися за дополнительными аккаунтами и оверлейными сетями для маскировки IP-адресов. Ни опознать, ни отследить их было невозможно.

Мои коллеги обсуждали, насколько серьезно относиться к кампании. В социальных сетях это неизбежно: на любой платформе есть тролли и обливание грязью, и их лучше всего помечать как спам или оставлять без внимания.

– Достаточно провести в игровых сообществах пять минут, и ты насмотришься подобного, – сказал коллега.

В видеоигры я последний раз играла в детстве, о существовании игровых сообществ даже не подозревала.

– Просто кучка мальчишек в подвалах родительских домов, – добавил он. – Они это перерастут.

Тем не менее, глядя на хранилище шаблонов электронной почты и сценариев телефонных звонков, он признал, что необычно видеть их столь организованными.

Официальной команды для решения подобных ситуаций у компании не было. Руководители, представители поддержки, юристы и зеваки сформировали для принятия решений общедоступный чат под названием «Опасный материал» с целью противодействия всплескам на платформе. После нескольких недель внутренней дискуссии, бездействия и жалоб сообщества группа «Опасный материал» отключила хранилище. Ее участников тотчас вычислили в социальных сетях. Сотрудникам службы поддержки угрожали расправой.

Я показала одному из инженеров особенно враждебное сообщение, пришедшее в очередь. В нашем инструменте администрирования мы посмотрели адрес электронной почты и нашли связанный аккаунт. В профиле пользователя был аватар мужчины с тонкими усиками и дикими глазами.

– Этот вас тревожит? – спросил инженер. – Да ладно. Вы же знаете, что это за люди. Подушки дакимакуры, дырки спереди и сзади. С вами все будет хорошо. Его мамочка заставит его совершить убийство.

Инженер откатился к своему столу, а я открыла новую вкладку и забила в поисковую строку «подушки дакимакуры». Глядя на фотографии, я подумала, что мир огромен и непостижим. Как я была невинна и наивна.

Коллеги говорили, что люди, стоящие за фейковыми аккаунтами, просто придурки, бросающие в чат анимированные гифки знаменитостей. Незрелые или томящиеся от безделья, скорее всего, учащиеся: пик оскорбительных сообщений приходился на школьные каникулы и долгие праздничные выходные. Просто кучка кривляющихся дураков, заверили меня, нетипичная для платформы, – на них не стоит тратить ни времени, ни внимания.

Всем новым сотрудникам стартап дарил фитнес-трекеры: здоровые работники – счастливые работники, да и страховка наверняка обходится дешевле. Неделю я носила браслет, считала шаги и потребление калорий, пока не поняла, что нахожусь на грани расстройства пищевого поведения, и сочла за благо положить трекер обратно в коробку.

Фетиш экосистемной культуры оптимизации и повышения продуктивности – блокировщики социальных сетей, таймеры задач, режим отшельника, пакетная электронная рассылка, таймбоксинг – дотянулся до биохакерства. В Интернете и в лучших кофейнях Сан-Франциско системные мыслители обменивались опытом личных средств и их дозировок. Оптимизировали циклы сна с помощью бинауральных ритмов и красного света. Покупали кофе холодного настоя, заправленный сливочным маслом, кололи в бедра тестостерон и приобретали браслеты тактильной отдачи для самобичевания 150-вольтовым электрошоком.

Биохакеры утверждали, что тело – это платформа: доступно обновление для операционной системы ноутбука, и его просто загружают. То же самое и с организмом. Новые компании продавали неузаконенные ноотропные препараты для улучшения когнитивных способностей, якобы открывающие мышление следующего уровня для тех, кто стремится к максимальной эффективности.

Мне хотелось быть выше этого, но выше этого я не была. Лечение СДВГ соседкой коллеги вызывало слишком сильное любопытство, слишком страстное желание. У стартапа, утверждающего, что он производит «Человека 2.0», я заказала капсулы ноотропов, неразрешенные Комиссией по контролю за лекарствами и питательными веществами. Но стартап финансировал тот же инвестор, который платил мне зарплату. Я принимала их в ожидании повышения производительности, но мое мышление оставалось невскрытым, топчущимся на всегдашнем уровне.

– Этот новый этап мне не нравится, – сказал Иэн, рассматривая пакет с ноотропами. Капсулы гремели в стеклянной банке с логотипом вспышки молнии. – Тианин? Похоже на гомеопатию, только с плоским дизайном.

От предложенной мной кофейной жевательной резинки с ароматом мокко он отказался.

Я осознала, что оптимизация тела – занятие нерадостное, когда после ноотропов я целый день проторчала лежа в ванной, с приклеенными патчами для глаз, смотрела уроки макияжа и пыталась усовершенствовать эффект кошачьих глаз. Целью было не удовольствие, а производительность. А в итоге – кому это нужно? Допустим, погоня за высокой производительностью до тридцати поможет придвинуть пик продуктивных лет к тридцати и рано уйти на пенсию с еще молодым телом, но все это казалось наглой попыткой обставить высшие силы со временем.

Биохакинг скорее был просто новым видом работы над собой, вроде ведения блогов о бизнесе. Мужчинам широкое поле деятельности давала техническая культура, женщинам – манипуляции с телом. Я видела, как отслеживание физических параметров стимулирует, дарит ощущение движения вперед, иллюзию измеримого улучшения себя. Таблицы показателей лидеров и фитнес-приложения раздували в сообществе соревновательный дух. Вектором контроля служили количественные значения.

Самосовершенствование меня привлекало. Я могла бы чаще заниматься физическими упражнениями и осмотрительнее употреблять соль. Я хотела не закрываться и мыслить шире, быть заботливее и отзывчивее к семье, друзьям, Иэну. Хотела перестать прикрывать неудовлетворенность, грусть и гнев юмором. Хотела, чтобы терапевт смеялся над моими шутками и сказал, что я уравновешенная. Хотела лучше понять свои желания, найти цель в жизни. Но немедицинский мониторинг вариабельности частоты сердечных сокращений, скрытой сонливости, уровня глюкозы, кетонов к самопознанию никакого отношения не имел. Это были просто метаданные.

Ходить на работу было необязательно, но я какое-то время ходила. Провести время в штаб-квартире было так же приятно, как убить несколько часов в холле бутик-отеля. Торговые автоматы были набиты новыми клавиатурами, наушниками, кабелями и шнурами, все бесплатно, достаточно только приложить пропуск. Лифты никогда не ломались. Поговаривали, что в офисе некоторое время жил инженер, спал в гостиной на транспортном контейнере, пока его не обнаружила служба безопасности и не доставила на свидание с домом.

Коллеги относились к офису скорее как к клубу. Бродили босиком, жонглировали и играли на гитаре. Приходили в ярких и ироничных нарядах: эластановых леггинсах в смайликах-единорогах, рубашках с портретами коллег, БДСМ-ошейниках, мехах бёрнеров. Кто-то за работой играл в видеоигры, кто-то дремал в пещерах программиста – темных мягких кабинках для лучше всего работающих в условиях сенсорной депривации. Похоже, половина инженеров были диджеями – группа разработчиков регулярно выступала в клубе в Мишн, где на экран за их спиной дата-аналитик проецировал угловые и геометрические визуализации, другие тренировались на микшерном пульте напротив офисной барной стойки, гордом напоминании о дискотеках, которые они здесь устраивали, и о том, как соседи угрожали вызвать полицию.

Несмотря на обилие удобств и клубную культуру, офис заполнялся редко. Собрания проходили по видеосвязи, и сотрудники звонили отовсюду: из общественного транспорта, шезлонга у бассейна, с неубранной кровати, из гостиной с засыпающей на заднем плане половинкой. Инженер вел ежедневную планерку со скалолазной стены, цепляясь за пластиковую скалу и надевая страховочные тросы. По пространству актового зала первого этажа катался робот телеприсутствия, долговязый и яркий мост между мирами.

Люди приходили и уходили по индивидуальным графикам. Я никогда не знала, встречу ли кого-то в штаб-квартире или буду работать одна. На каждом этаже были установлены телевизионные экраны с тепловыми картами и списками аватаров сотрудников с указанием, кто и где находится. Тепловые карты воспринимались как нарушение – я не знала, как от них уклониться. Идя в туалет, я всякий раз смотрела в сторону телевизионных мониторов, ожидая, когда мои данные, сияющий оранжевый шарик, меня выдадут. Карты давали чувство едва ли не братства компании. На удивление трогательно было ощущать себя единым организмом.

Мне все еще хотелось быть частью чего-то. Я поставила бесхозную конторку в инженерном отделе и положила свои новые визитки рядом с монитором: эдакий захват территории. Налепила на ноутбук наклейку осьминога из фирменного магазина. Снизошла до приходящей массажистки и получила осторожный массаж полностью скрытой под одеждой спины, упадничество которого заставило тело напрягаться от стыда. Выпила с коллегами скотча в спрятанной за шкафами библиотеки комнате, выглядевшей как курительная XIX века: вешалка с бархатными куртками, глобус, служивший сигаретницей, а над камином картина маслом – кото-осьминог в образе Наполеона Бонапарта. Заплеталась в ногах, помогая заполнить квоту из двух женщин в футбольной команде компании. Воспользовалась офисным тренажерным залом и тревожно принимала душ в раздевалке, поклявшись больше никогда не обнажаться на работе. С гордостью ходила в корпоративной толстовке: ник на рукаве, силуэт талисмана над сердцем.

Я была сотрудником номер двести тридцать с чем-то. На этот раз цифра не имела значения. Ранних сотрудников, и не только потому, что некоторые из них указали свои номера в социальных сетях, я узнавала без труда. В их исключительном положении в чатах, презрении к разбуханию нетехнического персонала, ностальгии по тому, что было, я видела себя.

Ранним сотрудникам, понятным только им шуткам и заслуженной гордости я завидовала. Порой, когда я читала их подначки, или глядела на фотографии их детей в костюмах кото-осьминогов на Хэллоуин, или просматривала сообщения в личных блогах инженеров, превозносящие достоинства асинхронного сотрудничества и дзен открытого исходного кода, я думала об оставленных корпоративных позициях или лежащей под полотенцами стопке «компьютерно управляемых» футболок и испытывала прилив ностальгии. Желания. Корпоративного одиночества. Я жаждала ощущения вовлеченности и принадлежности, простоты родства, всепоглощающего чувства причастности. И тогда я напоминала себе: «Упаси меня Боже от такого несчастья».

* * *

Собрания отдела поддержки проходили раз в неделю, в течение часа, по видеосвязи. Я к этим встречам готовилась – расчесывала волосы, задергивала шторы на улицу, потом лихорадочно разгребала явный беспорядок на кровати и застилала ее лоскутным одеялом.

– Может, нам разделить твою работу, – предложил Иэн утром, глядя, как я пытаюсь повернуть ноутбук так, чтобы в кадр не попала увешанная нижним бельем сушилка. – Мы оба можем работать неполный рабочий день, жить на одну зарплату и путешествовать по миру. Кто узнает?

Я ответила: никто. Пока мы в этом завязаны, сказала я Иэну, он может помочь нам дослужиться до инженерного отдела. Я могла бы вести видеочаты, а он – писать код.

Когда мои товарищи по команде время от времени появлялись в штаб-квартире, нам всем, воплотившимся, странно и непривычно было видеть друг друга ниже шеи. Наши отношения, выпестованные программным обеспечением, не сразу вписывались в физическую реальность. В реале мы чувствовали себя скованнее, чем общаясь в чатах компании или по видео.

Я любила специфическую интимность видео: все дышат, сопят, жуют жвачку, забывают отключить микрофон прежде, чем высморкаться. Я любила взаимные подколки, застывшие на середине предложения лица, удивление от вылезающего из-под стола питомца. Я любила наблюдать, как все смотрят на себя, когда мы притворяемся, что смотрим друг на друга, акт бесконечного наблюдения. Первые десять минут почти всегда уходили на исправление косяков видеосвязи, за это время я успевала познакомиться с интерьерами домов товарищей по команде, цветовой кодировкой их книжных шкафов, свадебными фотографиями, серьезными печатными плакатами или непонятным искусством. Я узнавала об их увлечениях и соседях по квартире. Я полюбила их детей и домашних животных.

В начале этих встреч я авторизовалась и погружалась в свой ноутбук, наслаждаясь духом товарищества и командной теплотой. Целый час мою комнату наполняли смех и болтовня, перерывы разговора, когда программа тормозила или зависала. Затем я вставала, потягивалась, снова заклеивала лентой камеру ноутбука, открывала шторы и привыкала к тишине в одиночестве комнаты.

Все инженеры читали строго модерируемый форум, новостной агрегатор и сайт обсуждений, управляемый бизнес-акселератором в Маунтин-Вью. Форум часто посещали предприниматели, компьютерщики, специалисты по информатике, либертарианцы и любители с ними подискутировать. Те, кто по умолчанию всегда спорили. Преимущественно мужчины. Мужчины по обе стороны баррикад, мужчины до мозга костей.

Это было не мое, но я все равно читала. Сайт казался мне грубым мужским идентификатором индустрии, вечным греческим хором онлайн. Создатель сайта заявлял, что политические дебаты убивали пытливость ума, и считали политические истории и разговоры неуместными и многословными. Основополагающие указания просили пользователей сосредоточиться на историях, интересных хакерам. Насколько я вообще думала о хакерстве, я всегда считала хакерство в основе своей политической деятельностью, но, казалось, технологическая индустрия ассимилировала и нейтрализовала его сущность. Хакерство явно больше не означало протест против государства и власти, оно означало просто писание кода. Возможно, потенциальные хакеры просто стали инженерами в ведущих технологических корпорациях, где у них был более легкий доступ к любой желаемой информации. Я не вдавалась в это сильно – я же не хакер.

Авторы форума экспериментировали с новыми идеологиями, казалось, обнаруженными ими в краудсорсинговых википедиях. В разговорах об отраслевых происшествиях, официальных документах, анонсах продуктов и личных сообщениях в блогах они обменивались заметками об этике, философии и экономике. «Какие книги составляют ядро вашей операционной системы?» – на полном серьезе спрашивали друг друга мужчины. Они обсуждали, как сохранить ментальные циклы, как достичь состояния глубокой погруженности в работу. Они обсуждали достоинства клятвы Гиппократа для разработчиков, существование естественных монополий, придание ценностных качеств личным комплиментам, состояние окна Овертона. Стоицизм они обсуждали как лайфхак. Они балансировали на грани самореализации.

Когда впервые появились новости о случае гендерной дискриминации в open-source-стартапе, комментаторы на форуме попытались вытянуть впавшую в немилость компанию. Они набросились на подробности рассказа о сотрудниках-мужчинах, наблюдавших за тем, как в офисе их коллеги крутили под музыку хулахуп. Первая разработчица инженерного отдела писала, что сотрудники похотливо пялились на коллег, точно в стриптиз-клубе. Взгляды на крутящую хулахуп женщину не делают мужчину насильником, утверждал один комментатор, – в конце концов, даже стриптиз-клуб не делает мужчину насильником.

Кто-то спросил, дозволительно ли руководителям приглашать сотрудников в стриптиз-клуб? И что делать, если приглашают сотрудники и они женщины, и приглашают гендиректора они? Еще один мужчина предположил, что женщины сами устроили хулахуп-шоу – может, они желали, чтобы на них смотрели. «Не забывайте, – выступил чрезвычайный и полномочный посол страны эволюционной психологии, – желание – это эволюционный императив!»

Дополнительные споры вспыхнули о расследовании отмены чужого кода. Некоторые обсуждали роль выбора языков программирования в open-source-стартапе. Возможно, утверждали они, выбор языка компании отражал условия работы. Кто-то указал, что порой путают гендерное соотношение в технологической сфере – которое, как он признавал, хуже среднего, – с уровнем домогательств, о чем, в сравнении с другими отраслями, судить трудно.

«Мужчины создали чрезвычайно успешную компанию, где им нравилось работать, и теперь им приходится ее разрушать ради комфорта феминисток», – возмущался комментатор.

Пользователь, чей ник отдавал дань уважения карикатурному коту, начал дискуссию о качествах позитивной офисной среды. «Почему, – спросил он, – на производстве, где работают счастливые молодые мужчины, обязательно будет плохая культура?»

Я полетела в Финикс на ежегодную конференцию женщин компьютерной индустрии. Конференция была посвящена женщине-инженеру, помогавшей разрабатывать военную технику в период Второй мировой войны, намек, возможно невольный, на недостаточное признание роли государства в создании отрасли. В самолете я пошутила с сидящим рядом пассажиром, будет ли у Агентства национальной безопасности вербовочный стенд: скверная шутка, ставшая еще сквернее, когда я узнала, что АНБ было одним из главных организаторов конференции.

Я не была настоящей «женщиной компьютерной индустрии» – скорее женщиной при компьютерной индустрии, но мне было любопытно, а платформа для проектов с открытым исходным кодом была спонсором конференции. Принять участие пригласили всех заинтересованных сотрудников, независимо от пола. Поскольку исследовать Финикс, город, центр которого, казалось, являл череду связанных между собой парковок, никто желанием не горел, компания разместила нас в бутик-отеле с бассейном и мексиканским рестораном. Ресторан-бар быстро стал нашей новой штаб-квартирой.

В первый вечер коллеги собрались за чашами гуакамоле и бокалами запотевшей «Маргариты». Для многих из них конференция была лишь поводом для личной встречи, своего рода воссоединением. Многие не виделись с начала дискриминационного кризиса. Поговорить было о чем.

Я держалась в тени, надеясь, что женщины-инженеры меня примут. Они казались мне пугающими: умными, увлеченными работой и не боящимися называть все это чушью, по крайней мере в своем кругу. У некоторых из них были кричаще крашенные волосы и пирсинг в стиле панк-рока, что говорило не только о принадлежности к субкультуре, но и о старшинстве в отрасли. Я не представляла, каково в технической сфере женщине, чьи квалификации пользовались уважением. С разочарованием я узнала, что это мало отличается от положения женщины, чьи квалификации уважением не пользовались.

Казалось, большинство женщин в компании рады, что некоторые проблемы компании всплыли. Слишком многие блюют в лифте в прямом и переносном смысле слова. Слишком много неисследованного неравенства. Одержимость меритократией известной международной компании с преобладанием белых, мужчин и американцев, при этом менее пятнадцати женщин в инженерном отделе. Коллеги объясняли, что долгие годы отсутствия официальной организационной диаграммы породили неявную теневую организационную диаграмму, определяемую связями и близостью к основателям. Рядовые технические сотрудники обладают властью и влиянием уровня руководящего звена. Те, кто имеет постоянный доступ к гендиректору, могут влиять на решения о приеме на работу, внутреннюю политику и репутацию коллег.

– Неиерархическая структура, за исключением оплаты и ответственности, – закатывая глаза, сказала сотрудница отдела внутренних инструментов. – Возможно, в этой компании легче быть фурри^[22], чем женщиной.

– Похоже, никто даже не читал «Тиранию бесструктурности»^[23], – сказала инженер, недавно прочитавшая «Тиранию бесструктурности».

Возможно, недостатки выстраивания компании по образцу интернет-сообщества были предсказуемы, но выстраивание компании по образцу open-source-сообщества оказалось чревато уникально тяжелыми последствиями. Помимо проблем с меритократией и рабочим процессом без менеджеров, открытый исходный код исторически был мужским клубом. Женщины составляли менее пяти процентов. Проповедовалась исключительность. Даже не по Интернету, а лично, на технических совещаниях и конференциях, мужчины разглагольствовали и носились по сценам, купаясь в лучах прожекторов, как поп-звезды, а женщин-инженеров раздевали взглядами, унижали, лапали. «Нельзя подвергнуться сексуальному домогательству, работая на удаленке», – шутили мы, но, разумеется, мы были не правы.

Быстро стало ясно, что я была защищена: в команду поддержки отличные коммуникативные качества и сочувствие были встроены по умолчанию. Что касается инженерного сектора, то, пока одни мужчины писали высокоумные манифесты о важности сотрудничества, все остальные боролись за то, чтобы их вклад был оценен по достоинству. Некоторые мужчины, пользуясь своей популярностью в сообществе, поставляли на рынок огромные части платформы, а коды женщин критиковали или отклоняли. Компания продвигала равенство и открытость до тех пор, пока не доходило до передачи акций: пакеты акций, описываемые как не подлежащие передаче, на самом деле были предметом переговоров для тех, кто был привычен к успешным переговорам. Печально известная политика «назначь себе зарплату» привела к столь существенному разрыву в оплате труда, что ряд женщин получили выравнивающую надбавку, близкую к 40 тысячам в год. И никакой компенсации за недоплату.

Следующие несколько дней я бродила по недрам городского конференц-центра, где восемь тысяч студентов и специалистов в сфере технологий собрались в не полностью согласованной попытке привлечь взаимное внимание. Были представлены стенды всех крупных технологических корпораций, а также стартапов из всех вотчин инвестиционных компаний. Вдоль боковых стен стояли обтянутые дешевой темной тканью временные павильоны, внутри корпоративные рекрутеры проводили собеседования. Мне показалось более обнадеживающим видеть компании, специализирующиеся на биотехнологиях, робототехнике, здравоохранении, возобновляемых источниках энергии – надежные и серьезные организации, а не взбалмошные стартапы технических наркоманов, к которым я привыкла в Сан-Франциско.

Среди специалистов по информатике я чувствовала себя неуверенно, а на конференции за расширение трудовых прав женщин меня терзал синдром самозванца. Я позаботилась о том, чтобы на моей футболке был виден именной пропуск с логотипом open-source-стартапа и сам логотип стартапа. Я стояла за прилавком будки и раздавала наклейки кото-осьминога в образе Клепальщицы Роузи^[24], статуи Свободы, скелета мексиканского Дня мертвых и женщины-инженера – с взметнувшейся челкой, хвостиком и в мультяшной толстовке с кото-осьминогом.

Когда я наблюдала, как толпа молодых женщин раздавала резюме и болтала о карьере, которую они еще не начали, я воодушевилась и вдохновилась. Экспансивно и чересчур сентиментально подумала, что когда-нибудь я буду работать на них. Я смутно жалела, что осталась у разбитого корыта с занятиями программированием в прошлом году. Мои умения никогда не приближались к переднему краю технологий, но я уже чувствовала себя отстающей. Казалось, что мы с коллегами лицом к лицу встречаемся с теми, кто придет нам на смену, и я завидовала будущему этих молодых женщин. И еще ощущала материнскую ответственность за них.

У каждой моей знакомой в индустрии была неприятная история, собственная или из вторых рук. На той неделе я услышала новые: про женщину, которой предложили работу инженера и тотчас отказали, едва она попыталась выторговать зарплату повыше, о женщине, которой прямо заявили, что она не вписывается в корпоративную культуру. О женщине, пониженной в должности после декретного отпуска. О женщине, изнасилованной инженером мистером Икс и уволенной после того, как она сообщила об этом кадровику. О женщине, которой друг ее генерального подсыпал гамма-гидроксибутират. В какой-то момент нам всем заявили, что инициативы в области разнообразия дискриминируют белых, что среди инженеров больше мужчин, потому что мужчины талантливее. Женщины вели личные журналы учета происшествий. Отслеживали ситуацию. Некоторые начали выходить и открыто рассказывать о своем опыте. Это было похоже на начало кардинальных изменений.

Не все обрадовались публичной дискуссии. Некоторые видные учредители и инвесторы, привыкшие к бессмысленным репортажам об игривой обстановке на рабочих местах и некритичных, идеализированных рассказах о руководителях, такое внимание СМИ не оценили. Обвинили написавших о сексуальных домогательствах журналистов, что те порочат отрасль, утверждали, что медиа просто завидуют, потому что технологическая индустрия отбивает у них хлеб с маслом. Жаловались, что все сетования на мужской клуб, перекрывающий женщинам путь в точные науки, – просто маркетинговый прием. Отдельные женщины, будущие пролазы, вмешались с заявлениями, что у них мужчины-наставники и вообще все хорошо. Дискуссией можно было воспользоваться для стремительного роста.

Открывая конференцию, гендиректор более чем спорного конгломерата программного обеспечения из Сиэтла призвал женщин отказаться просить повышения.

– Дело не в том, чтобы просить повышение, а в знании и уверенности, что система даст вам верное повышение, когда вы продолжаете двигаться вперед, – сказал он. – Говоря откровенно, женщины, не просящие повышения, возможно, наделены особой неотразимой властью.

Лучшее из его предложений – уповать на карму.

На пленарном заседании Мужчин-Соратников группа женщин-инженеров раздала участникам сотни самодельных карточек бинго. Внутри каждого квадрата стояло обвинение: «Поминает мать». «Говорит, что такого в моей компании никогда не произойдет». «Умная одежда». «Утверждает, что другой мужчина-руководитель в глубине души добрый человек». «Говорит, что феминизм отпугивает женщин от сферы технологий». В центре доски был квадрат, на котором было написано «Круг потенциальных соискателей». Аргумент о том, что в сфере точных наук женщин и представителей меньшинств элементарно недостаточно для заполнения вакансий, я слышала. Меня, знакомую с процессом найма, он не убеждал.

Я спросила у сидящей рядом женщины-инженера, что такое «умная одежда».

– О, вы знаете, – сказала она, указывая на сцену с радужной подсветкой, – умные бюстгальтеры. Техническая жемчужина. Единственное, что парни могут представить как заботу о женщинах.

Что же этот умный бюстгальтер должен делать, подумала я, поправляя под одеждой косточку бюстгальтера тупого.

Соратники мужского пола, все сплошь аккуратные белые руководители, заняли свои места и принялись давать мудрые советы, что делать с дискриминацией на работе.

– Лучшее, что вы можете сделать, – это преуспеть, – сказал вице-президент поискового гиганта, чьим широко разрекламированным хобби были стратосферные прыжки. – Просто перейдите все видимые перед собой границы и будьте великими.

Другой упрашивал не унывать и просто продолжать усердно работать. В театре скрипели карандаши.

– Говорите и не сомневайтесь, – сказал третий. – Говорите, и вас услышат.

По словам прыгуна из стратосферы, инженеры склонны усложнять такие вещи, как недостаток потенциальных соискателей из числа женщин.

Женщина в зале громко бросила карандаш.

– Бинго! – выкрикнула она.

Стартап все еще оправлялся от кризиса. Точно кто-то включил свет на вечеринке, и все судорожно принялись за уборку, хватая бумажные полотенца и мешки для мусора, протирая красные глаза и сося мятные леденцы. Учредили кадровую службу и повышение квалификации сотрудников без управленческого опыта до уровня неуполномоченных руководителей среднего звена. Свернули флаги «В МЕРИТОКРАТИЮ МЫ ВЕРУЕМ». Убрали «Будь классным» из объявлений о вакансиях. Внедрили собеседование на соответствие ценностям корпоративной культуры. Отключили подсказку /metronome, анимированный висящий член, вылетавший в чат всей компании. Наняли барменов для установления ограничения на напитки. Задавались вопросом, что еще можно убрать и насколько быстро починить.

Можно назвать это кризисным управлением, корпоративной ответственностью или наверстыванием духа времени, но open-source-стартап решил стать лидером отрасли в «сфере разнообразия». Гендиректор нанял консультантку по управленческим вопросам, энергичную и четкую латиноамериканку, выпускницу ведущей школы предпринимательства и известного частного университета в Пало-Альто, одного из главных поставщиков кадров для индустрии высоких технологий. Бакалавриатский курс консультанта начала девяностых печально прославился формированием группы предпринимателей, венчурных капиталистов и либертарианцев, давших толчок развитию интернет-экономики, а к тридцати разбогатевших, как наследные принцы, и вернувших долг обществу, реинвестировав в экосистему. Личное знакомство консультантки с этой средой – знание того, кто из их когорты не получил такого состояния, – заставляло меня думать о неслучайности ее решения заняться сизифовым трудом доказывания власть имущим, что дискриминация в высокотехнологической отрасли не только существует, но и может быть преодолена.

В штаб-квартире мы по несколько человек собрались в комнате «Крысиной стаи» для изучения неосознанных предвзятостей и проведения круглых столов. Конференц-зал мог служить декорацией съемок шоу о творческих работниках рекламного агентства шестидесятых, если бы не плазменный экран с лицами сотрудников, присоединявшихся к нам из Лондона, Токио и Южной Каролины. Мы сидели за тяжелым деревянным столом на вертящихся оранжевых чашеобразных стульях и толковали о микроагрессии, интерсекциональности и заложенных в программировании культурных кодах. Я смотрела на серебряный сервировочный столик и элегантную мебель середины века и думала, не стоит ли уделить время и культурным ценностям, заложенным в дизайн интерьера.

Свою аудиторию консультант знала. О разнообразии она рассказывала как о программном обеспечении для предприятий. По ее словам, многие компании считали политику разнообразия оформлением витрины: учет гендерных, расовых и других индивидуальных особенностей служил им пиар-игрой, удобной штукой вроде изолированного отдела на этаже кадровиков, периодически предлагавшего некоммерческим организациям с бесспорной репутацией подарки, вычитаемые из суммы налогооблагаемого дохода. Однако разнообразие, как объясняла консультант, заключается не только в том, чтобы правильно поступать. Необходимо понимать разнообразие как актив компании и основу ее ценности для персонала. Оно имеет решающее значение для инноваций и именно так должно восприниматься на всех уровнях компании.

Большинство моих коллег были в восторге от инициатив по разнообразию и интеграции. Как и большинство знакомых технических специалистов, они были непредубежденными, умными и восприимчивыми к новым идеям, хотя для некоторых из них обсуждение было не столько новым, сколько давно назревшим. То, что компания начала воспринимать их всерьез, было очень приятно.

Тем не менее была и меньшая подгруппа, для которой рассмотрение власти сквозь увеличительное стекло интерсекционального феминизма было новым взглядом на мир: то, что они только что узнали, было не только новым нормальном состоянием на их рабочем месте, но и морально правильной позицией. Они спрашивали, не снижает ли компания планку, сосредоточившись на разнообразии. Своими вопросами они говорили: а как насчет разнообразия опыта? А как насчет разнообразия мыслей? Отмечали, что у нас много азиатов и американцев азиатского происхождения. Да, не на руководящих позициях, но неужели это ничего не значит? Спорили о проблеме пола потенциальных соискателей. Говорили о генетической предрасположенности. Утверждали, что технологическая индустрия не идеальна, но как минимум не столь закрыта, как финансовая сфера. Критику меритократии они воспринимали как критику открытого исходного кода. Консультант терпеливо слушал, как мои коллеги подвергали ее словесным нападкам.

«Меритократия» – слово, возникшее в социальной сатире и искренне воспринятое индустрией, которая могла бы стать его самой лучшей карикатурой. Эту философию ведения дел усвоили компании, заигрывавшие с IQ-тестированием потенциальных и действующих сотрудников, стартапы, где полно мужчин, поразительно похожих на гендиректора, инвесторы, бестрепетно предоставлявшие 96 процентов венчурного капитала мужчинам, миллиардеры, все еще считавшие себя неудачниками, потому что их богатство завязано в акционерной доле.

Я поняла, почему эта идея приглянулась, особенно в период большой экономической нестабильности и особенно поколению, вышедшему в жизнь после финансового краха. Я знала, что будущего нам никто не гарантировал. Но восстававшим из обломков победителям, тем из нас, кто обрел место в индустрии будущего, миф о меритократии служил прикрытием недостатка расчета прочности конструкции. Сглаживал острые углы. Служил лестью и самооправданием, и некоторым было больно с ним расставаться.

Консультант собирала целевую группу сотрудников, своего рода внутреннюю фокус-группу, и назвала ее «советом по вопросам разнообразия». Я подала заявку на вступление – мое желание быть любимицей учительницы укоренилось настолько глубоко, что казалось патологическим. Отныне раз в неделю двадцать человек собирались за столом переговоров и обсуждали проблемы стартапа. Мы жаловались. Мы звонили во все колокола. Мы анализировали. Женщина из отдела разработки внутренних инструментов посоветовала мужчинам прочесть книгу «Феминизм для всех», и те мрачно кивнули, а ее коллега, тоже инженер в инженерном отделе, чуть не прыснула от мысли, что клуб мальчиков читает Белл Хукс^[25]. Все это походило на занятие интеллектуальным и важным делом. Я не могла поверить, что мне за это платят.

Ближе к полудню по пути в штаб-квартиру я увидела на станции скоростного трамвая мужчину средних лет в толстовке с осьминогом. Он сидел босиком прямо на куске картона. Рядом стоял мятый бумажный стаканчик. На его лодыжке виднелась открытая рана. Я бросилась через турникет, решив дать ему денег, а потом подумала, что у меня появилось это желание только из-за кото-осьминога на толстовке. Я села в поезд и как ребенок прижала голову к окну.

Поезд вышел из-под земли и понесся по Эмбаркадеро, мимо гигантской поп-арт-скульптуры лука и стрелы. Бухта блестела и плескалась, чайки набросились на брошенный пакет с выпечкой, а я не могла успокоиться. Этот человек походил на романтическое видение, галлюцинацию.

В офисе я рассказала коллеге, насколько это было сюрреалистичной картиной, отрезвляющей, точно удар хлыстом. Я сказала, что это олицетворение пропасти городского социально-экономического неравенства. Еще показательнее, что тот мужчина был черным, и не только потому, что Сан-Франциско быстро терял черное население. Насколько я знала, в компании работало всего два черных сотрудника.

– Немного не по себе, – сказала я.

Коллега кивнул.

– Действительно грустно, – сказал он. Мы замерли, будто в минуту молчания.

– Интересно, откуда он ее взял, – сказал он. – Нам не следует раздавать толстовки.

Уже тогда я знала, что буду вспоминать это время как период, где мне довелось жить в одном из красивейших городов страны, без долгов, с работой, без иждивенцев, в любви, и себя, свободнее и здоровее, с большим, чем когда-либо прежде и после, потенциалом – потратившей все свое время на то, чтобы, скособочившись, сидеть у компьютера. И даже тогда я знала, что об этом пожалею.

Я добралась до земли обетованной каждого миллениала, мечтавшего заниматься умственной работой. Мне платили 80, 90, а потом 100 тысяч в год за работу, существовавшую только в Интернетеи для Интернета. На хлеб я зарабатывала преимущественно писанием электронных писем. Работала преимущественно из дома, и работа требовала от меня так мало, что я забывала, что она у меня есть, если не считать требования постоянно быть онлайн.

Иногда появляться на работе было все равно что входить в туннель. Я вставляла махающий руками смайлик в чат отдела, отвечала на раунд клиентских запросов, читала электронную почту, обрабатывала несколько заявлений об удалении контента в связи с нарушением авторских прав и просматривала внутренние форумы. Объявления годовщин трудовой деятельности от коллег, благодарные и напоминающие о себе начальству («смиренны и благодарны за обучение и рост»), оповещения о версиях продуктов («наша команда с гордостью представляет новейшую версию»), объявления о рождении детей в стиле оповещений о версиях продуктов («наша команда с гордостью представляет новейшую версию»). В чате я переходила от канала к каналу, читала информацию и подшучивания, накопившиеся за ночь из других часовых поясов. После повторения этого цикла я открывала новое окно браузера и начинала настоящий трудовой день: переключение между вкладками.

Браузер мутило от пользовательских отзывов и недостоверной информации. Я была в миллионе мест одновременно. Мой разум, как бассейн, через край переполнялся идеями незнакомцев, каждой шуткой, наблюдением или очередной проклятой полемикой, такой же отвлекающей и эфемерной, как и та, что следовала за ней.

И в этом я была не одинока. Все знакомые застряли в петле обратной связи с самими собой. К нашим услугам были технологические компании, готовые стать каждому общедоступной библиотекой, памятью, личностью. Я читала все, что читали мои друзья в моих социальных сетях. Слушала подброшенную алгоритмами музыку. Мои персональные данные гуляли вместе со мной по всему Интернету: от одного новостного сайта до другого меня преследовал массажер для лица с натуральным нефритом, напоминая о моей красной коже и скрытом тщеславии. Если персонализированный плейлист наполнялся грустными композициями, за введение алгоритма в депрессию я могла винить только себя.

Алгоритмы показывали, что нью-йоркские подруги тусовались без меня, что без меня тусовались и те, с кем я никогда не встречалась. Каждый работал над своей мифологией. Актеры второго плана и знаменитые фитнес-инструкторы сосредоточились в Исландии. Красивые женщины в широких холщовых брюках творили красоту: делали конфеты и горшки на гончарном круге, оклеивали стены обоями с ручной росписью, окропляли все йогуртом, ели салаты на завтрак.

Алгоритм сообщал мне, какова моя эстетика: такая же, как и у всех моих знакомых.

Платформы, предназначенные для размещения и сбора бесконечных данных, вдохновляли на бесконечный просмотр. Поощряли культурный импульс заполнять все свободное время чужими мыслями. Интернет был коллективным воплем, отдушиной для всех, жаждущих доказать, что они чего-то стоят. Социальные сети пронизывал полный спектр человеческих эмоций. Текли горе, радость, беспокойство, обыденность. Люди говорили ни о чем, но занимали этим все свое время. Незнакомцы исповедовались незнакомцам в обмен на непрофессиональные психологические советы. Делились историями о личной неверности и публичной невоздержанности, фотографиями интерьеров своих спален, выцветшими и заветными фотографиями давно умерших членов семьи, фото своих выкидышей. Проговаривались при любой возможности.

Сталкивались информация и временность, эфемерность. Желтые извещения о полицейском поиске пропавших детей аккуратно летели в утиль вслед за извещениями соседей о краже посылок. Гифки рэперов девяностых скользили над ASMR-видео, коллективные признания в террористических атаках и расстрелах в школе врывались между обстоятельными обсуждениями реалити-шоу и вирусными рецептами куриных бедрышек. Отчеты, представленные национальными организациями, защищающими гражданские свободы, агитировали за вопросы прав человека поверх инди-музыкантов, соперничающих за спонсорскую помощь антропоморфных джинсовых брендов. Все одномоментно происходило в реальном времени и навсегда сохранялось для потомков.

Я часто ловила себя на разглядывании чужой миски асаи или просмотре безумных роликов упражнений для пресса, подражать которым у меня не хватало мышц, или изучении увеличенных фотографий винного погреба в Аспене, или видео сложных манипуляций приготовления крошечной миски супа с лапшой удон и задавалась вопросом, что я с собой творю. Мой мозг превратился в затягивающую мусор воронку, представление о представлениях. С другой стороны, я не знала, как выглядит винный погреб.

Я торчала в Интернете, как пьяная, шатаясь между вкладками: идеи оформления интерьеров небольших помещений, интервью с авторами, видео о замораживании тортов, ренессансные картины с феминистскими надписями. Кошки едят лимоны. Утки едят горох. Машина Руба Голдберга. Эпизоды «Поезда Соул», теннисные матчи семидесятых, комедии Борщового пояса^[26]. Стадионные концерты еще до моего рождения. Предложения руки и сердца и воссоединения по возвращению с войны и гендерные откровения: моменты бодрящей близости между незнакомцами, которых я никогда не узнаю.

Незнакомка в центре страны держала полосатого кота перед зеркалом в ванной. Полосатый гнул спину.

– Скажи «привет», – говорила женщина.

– Привет, – говорил кот.

Незнакомка танцевала на шесте для стриптиза, а младенец вцепился в ее икру.

Исчезающие в пене руки незнакомки медленно мылили мыло.

Незнакомка выходила замуж в замке в Ницце.

Незнакомец несколько раз качнул женщину, как гирю, а собака вылизывала себя на диване.

Я искала ответы, оправдания, контекст, выводы: «Определение: технократия». «Калифорнийская идеология». «Джефферсоновская демократия». «Электронная агора». «Эбола». «Государственные лозунги». «Новая темная родинка». «Тануки». «Феминистское порно». «Феминистское порно не унижает». «Что такое консервированная ветчина?» «В каком возрасте уже нельзя в юридическую школу?» «Лучшие юридические школы». «Юридические школы с непрерывной процедурой подачи документов на поступление».

«Исламское Государство». «Шелковая пижама». «Увлажнение локтей». «Не садящийся шерстяной свитер». «Что такое мокпан». «Определение: пафос». «Определение: надстройка». «Безработное восстановление». «Белый шум арктических ледяных трещин». «Туры на Кубу». «Самомассаж плеча». «Текстовая шея». «Дефицит витамина D». «Самодельная ловушка на чешуйниц». «Калькулятор пенсии». «Новое большое землетрясение». «Гипноз, чтобы не грызть ногти». «Гонконгские протесты». «Видео посудомоечной машины внутри». «Обвинение Фергюсона». Спутниковые снимки домов, где росли родители. Названия групп моих бывших парней. Время заката солнца сегодня.

Я обнаружила, что смотрю видео антивоенных протестов шестидесятых, видео антивоенных протестов, куда я ходила подростком. Видео подробнейшей теории заговора пропавшего коммерческого самолета. Видео, неизвестно как найденные: «Отшельник, выходящий из чащи дикого тропического леса». «Близнецы получают загадочные результаты ДНК». «Узнан пол ребенка!! (Танец)». «Самые забавные неудавшиеся распаковки 3». «Магический фокус волшебника». «Мой сын был школьным стрелком: моя история». «Как сделать бодислэм».

Временами зависимость от Интернета меня беспокоила, и я заставляла себя отойти от компьютера и почитать журнал или книгу. Современная литература не успокаивала: я видела, что проза напичкана элементами данных, тончайшими историческими связями, подробностями, подогнанными так плотно, что извлечь их можно только в лихорадочной ночи поисковых запросов. В ходу были афоризмы, авторы сидели онлайн. Я взяла книги, едва представленные в социальных сетях, и увидела, что даже сами книги имели вспомогательное значение: красивые описания ничтожного смысла, переложенные в элегантные виньетки – жестикуляционный текст, эквивалент смятой льняной простыни или букета георгинов, положенного именно так.

«О, – переворачивая страницу, думала я. – Этот автор также подключен к Интернету».

* * *

Тусовались, кликая кнопкой мыши, только я и мой идентификатор.

Клиентский запрос за клиентским запросом: словно убивая мух.

Я обновляла новостной раздел. Обновляла социальные сети. Обновляла модерируемый форум. И скроллила, скроллила, скроллила.

Несмотря ни на что. А время, неизбежно и неприметно, уходило.

Однажды тихим вечером, когда я работала на диване в штаб-квартире, мой ноутбук звякнул мгновенным сообщением от гендиректора аналитического стартапа. Я вздрогнула от страха: мы не переписывались. Я напомнила себе, что я больше на него не работала. Я ничего ему не должна. Не должна отвечать ни сейчас, ни когда-либо еще. «Здравствуйте!» – тотчас ответила я.

Гендиректор написал, что хочет сделать мне деловое предложение. Я инстинктивно подняла ноутбук и перешла в комнату матери и ребенка, недавно снабженную табличкой: «Клянусь, комната твоей мамы». Мне было смешно – от кого я пряталась? Мой менеджер жил в Амстердаме. На мой компьютер никто не смотрел. Грудью я не кормила. Но стул был шикарен. В комнате было темно и тепло.

Гендиректор писал, что аналитический стартап набирает отдел маркетинга. Не хочу ли я вернуться и писать контент? Он отметил, что раньше меня это интересовало и я хорошо знаю продукт. «Я думал, возможно, идея вам все еще по душе», – писал он.

По душе, подумала я. Снова нет.

Я подумала о коллегах за дверью, собирающихся после занятий йогой и поедающих трубочки воздушного дикого риса. Когда я скрылась в комнату для кормления, на одном из диванов сидел босой разработчик и играл на неподключенной электрической гитаре. Почти идиллия, только за весь день я едва ли с кем словом перемолвилась.

«Мы разрослись. Это другое место», – добавил гендиректор. Затем: «Не абсолютно другое». Я была ему признательна за эту уступку. Я его поблагодарила и написала, что подумаю.

– В прошлый раз, когда ты писала им статьи, они не хотели тебе за это платить, – напомнил мне Иэн, когда я в тот вечер рассказала ему о предложении. – Тебе нечего доказывать. Ты действительно это обдумываешь?

– Несерьезно, – соврала я.

Я сказала, что решила уйти сама, но все еще чувствовала, что меня выжили из клуба. Неплохо было бы переписать собственное ощущение неудачи на своих условиях: доказать гендиректору и себе, что я своя. Иэн искоса на меня посмотрел.

– Тут твое упрямство вряд ли будет вознаграждено, – сказал он. – Если хочешь писать, пиши о том, что тебя волнует, а не о том, как использовать воронки продаж для привлечения пользователей.

Я промямлила, что это хороший шанс получить что-то во владение, но представить, что гендиректор позволит сотруднику чем-либо владеть, я не могла. Я сказала, что могла бы расширить финансовый портфель. Это могло бы быть интересно.

Мы многозначительно переглянулись.

– Не очень, – сказал Иэн.

Я отправилась в Нью-Йорк. В предыдущие приезды домой, когда я еще работала в аналитическом стартапе, город не отпускал меня. Все мои прошлые «я» шагали рядом, бросая тень на безупречность моего технического самовосприятия, словно они были посвящены в некую тайну и силились убедить, что я ошиблась. Сейчас мне было легче. С шести утра и до часу дня я работала из своей детской спальни. Встречалась с подругами по колледжу и не пыталась никого нанять на работу. Пила с мамой кофе, пока тот не заканчивался или не остывал, навещала бабушек и дедушек в не изменившихся за десятилетия квартирах. Попыталась расчистить подвал, раскопала старые пилотские куртки с нашитыми вручную заплатками, студенческие конспекты, банку чищеной картошки, заложенную на хранение пятнадцать лет назад в подготовке к компьютерному сбою тысячелетия. Занятия банальные, но такие успокаивающие. Я чувствовала, что возвращаюсь к себе.

Приехать обратно, но с деньгами, заработанными в индустрии, было странно. Я приглашала подруг на ужин в рестораны, о которых знала от своего босса в литературном агентстве, держала открытый счет в баре, после полуночи вызывала такси до дома вместо ожидания поезда. Однажды вечером я убивала время в винном баре с чрезмерно кондиционированным воздухом в Вест-Виллидж, сосала оливки Кастельветрано и в блаженном настрое вспомнила один давний разговор с Ноа, в котором он назвал переход на работу в технологическую индустрию личным поражением и уступкой новому духу родного города. Деньги, по его словам, открыли ему дверь в растущую сеть частных пространств Сан-Франциско, ставшую большей частью города. Деньги были отмычкой.

В Нью-Йорке я провела всю жизнь, но города, в котором я выросла, больше не существовало. Оставалось несколько оплотов – пропахший кошками книжный магазин, где я работала на каникулах в колледже, отдельные культурные учреждения, – но знакомые с детства окрестности усеивали рестораны, где крутили слишком предсказуемую музыку, и магазины, торгующие местной экзотикой, казавшейся мне смешной и отталкивающей. Конечно, я не чувствовала себя отвергнутой или изгнанной, это не обо мне. В конце концов, я знала, кто я: родилась и выросла в Бруклине, но еще умела кататься на лыжах.

Но новая версия города была непостижимой, озадачивающей. Кому это нужно? Для кого это?

В Северном Бруклине я спросила продавца книг о новых зданиях на набережной. Книжный магазин ломился от огромных альбомов по искусству, легко представимых на стеклянных кофейных столиках комнатах со стеклянными стенами. Ничего, что мне захотелось бы почитать. Я спросила, кто там живет. Книготорговец пожал плечами и поправил нелинованные блокноты на стенде.

– Люди с Уолл-стрит, типы из хедж-фондов, – сказал он. – Технари.

И здесь технари, подумала я.

Я знала, что города неизбежно меняются. Я старалась не предъявлять претензий: родители переехали в Бруклин в начале восьмидесятых и тоже когда-то были чужаками, переменявшими округу, точно так же, как я сама четыре года способствовала размыванию польского и пуэрто-риканского Гринпойнта. И на Западе, сколько бы я ни повторяла себе, что это временно, моя роль была точно такая же. Осознание причастности к изменению городской среды на обоих побережьях не делало эти перемены менее болезненными.

Город обретал очертания непритязательной идеи проектировщика о богатом мегаполисе. Квартиры застройщики лепили из ничего. Молодые деньги впали в безумие. Вокруг множились коворкинги, высококлассные салатные бары, анемичные новостройки с узкими балконами. Гуляя по уносимому временем центру Бруклина, я вдруг в полной мере прочувствовала виденные мной в глазах старожилов Сан-Франциско ярость и горе.

Перед отъездом я с подругой Лией пошла на представление нашего знакомого музыканта и хореографа.

Спектакль был красивый и странный, тревожащий. Глядя, как танцоры легко скользят по сцене с черным задником, я всплакнула, вытирая нос программкой. Меня тронули трепет, энергия, живость и отчаяние нашего друга – его стремление создавать искусство вопреки цивилизации, едва ли способной оценить творческий труд, то, как он посвящал этому жизнь; тронули его одаренность и упорство. Я бросила взгляд на Лию, сверить свои чувства – та сжала ладонью подбородок, куда сдержаннее, но не менее потрясенная.

Спектакль шел два вечера. Возможно, его писали на видео, но казалось, все это было только для нас. После выступления хореограф стоял в фойе, краснел, стеснялся и принимал букеты, завернутые в грубый магазинный пергамент. Вокруг народ в конструктивно креативных нарядах собирался выпить по пластиковому стаканчику вина. Мы поздравили хореографа и отошли пропустить ожидавших очереди друзей.

На улице мне стало горько и обидно. Горько, потому что я топталась на месте, и обидно, потому что я застряла в отрасли, не замечавшей многое из того, что меня волновало. Не хотелось быть неблагодарной, но я с трудом понимала, почему написание писем в службу поддержки финансируемой венчурным капиталом компании вознаграждается лучше творческой работы или гражданской активности. Все эти мысли были не новы, да и отнюдь не технологии разрушили золотой век хорошо оплачиваемых художников, но меня внезапно накрыло. Этот поток сознания я обрушила на Лию, и, пока она ловила такси, я поклялась удалить свои блокировщики рекламы и музыкальные приложения.

– Почему бы тебе просто не уйти и не найти то, что тебя волнует? – спросила Лия, когда мы с грохотом неслись по Вильямсбургскому мосту к ресторану, где она работала.

Я сказала, что меня держат деньги и медицинская страховка, а еще образ жизни. Хотя образ жизни меня, казалось, не сильно держал, но очевидным образом он мне нравился. Технологическая индустрия делала меня идеальным потребителем творимого ею мира. Дело было не только в досуге, легкой доступности хорошей еды и личного транспорта, а также разнообразных развлечений. Прежде всего речь шла о культуре труда: Кремниевая долина правильно ухватила свою притягательность. Причастность к чему-то передовому и новому. Подпитывающую энергетику окружения, легко выражающего и удовлетворяющего свои желания. Ощущение, что все доступно.