Зловещая долина. Что я увидела, попав в IT-индустрию Винер Анна

Я спросила Лию, не перестаралась ли я в поисках смысла всего этого. Не уверовала ли в мифы индустрии? Я попыталась рассказать о безумной, самодовольной культуре труда в Кремниевой долине, о том, как все помешались на биохакинге для более продолжительной и производительной жизни, о том, как осуждается признание технической работы сделкой, а не благородной миссией или местом в космическом шаттле. В этом отношении все как в книгоиздании: заявить, что работаешь за деньги, равносильно добровольному уходу. Хотя, возможно, технологическая сфера в этом была не уникальна: возможно, такова проблема нашего поколения – чрезмерность ожидания.

Я спросила, а почему нельзя воспринимать работу так, как большинство людей: обмен времени и труда на деньги? Почему нам надо притворяться, что все так весело?

Лия кивнула, кудри чуть заметно дрогнули.

– Верно, – сказала она. – Мне только непонятно, зачем себя насиловать. Твоя работа может быть органично встроена во всю твою остальную жизнь.

Она протянула руку и пожала мне запястье, потом прислонилась головой к окну.

– Ты вправе наслаждаться жизнью, – сказала она. Город проносился мимо, ванты моста мерцали, как задержка на фотографии или цифровые помехи.

* * *

Неделю спустя в аэропорту в ожидании посадки на обратный рейс я обратила внимание на стоящего в начале очереди мужчину. Он показался смутно знакомым, как чей-то муж. Я подошла, утопая в пухлом рюкзаке за плечами, и поняла, что это гендиректор стартапа электронных книг. Рядом с ним стояли технический директор и директор по развитию. Даже во флуоресцентном свете терминала все трое выглядели аккуратными и энергичными. Сумки у них в руках были невелики и безупречны. Я только что съела сэндвич с индейкой и стеснялась запаха горчицы. И уже чувствовала себя обезоруженной их хорошим отношением.

Мы тепло поздоровались. Я немного удивилась, что соучредители меня вспомнили – прошло больше двух лет, по стартаповским меркам, десятилетие. Я была древней историей. Стартап электронных книг вырос, собрал еще 17 миллионов и расширил штат, пригласил женщин и редакторов. Даже запустил в Интернете литературный журнал, о чем я старалась не думать. Я подумала, нравилась ли я соучредителям. Подумала, летели ли они в бизнес-классе.

– А как вы все это время? – со свойственным ему энтузиазмом спросил гендиректор. Мне было скверно, что за мной не следили, а еще хуже оттого, что не могла им ответить, что создала собственную компанию или стала хотя бы младшим аналитиком в венчурной фирме. Я сказала, что работаю в стартапе программ с открытым исходным кодом, и соучредителям, кажется, понравилось, потом добавила, что я занимаюсь поддержкой клиентов, и их лица сделались вежливо-безразличными. Я промямлила, что еще начала писать рецензии на книги. Написала несколько рецензий для некогда любимого мамой журнала – по ее словам, «его левая идеология говорила сама за себя», правда, теперь им заправлял новый владелец, один из соучредителей всеми ненавидимой социальной сети. И если с владельцем-миллиардером соучредители могли быть знакомы, журнал они вряд ли читали. Они кивнули в знак поддержки.

О планах в Сан-Франциско они говорили уклончиво. Сказали, просто кое-какие встречи. Я спросила, будет ли у них свободная минутка, и они сказали, что едут ненадолго. Ясно, подумала я, бизнес. Что это, я вообразила, что мы будем проводить время вместе? Видимо, я бредила. Пару минут спустя я попрощалась и вернулась в группу ожидающих посадки в конце очереди.

А несколько месяцев спустя я прочла сообщение на строго модерируемом форуме и поняла их уклончивость: стартап электронных книг закрывался. В Сан-Франциско они, скорее всего, летели на встречу с инвесторами, все уладить. Компанию купил поисковый гигант – поговаривали, сделка с восемью нулями.

Вернувшись в Сан-Франциско, я остро ощутила красоту города и приближающийся эстетический сдвиг. У половины работников умственного труда были те же, что и у меня, тонкие кашемировые свитера и такие же легкие очки. У некоторых из нас был одинаковый цвет лица, и по тем же причинам. Мы жаловались на проблемы со спиной, вызванные одними и теми же матрасами с эффектом памяти. В квартирах, украшенных одинаковой мебелью и окрашенных в одинаковые оттенки офисного белого цвета, мы ставили те же керамические вазоны с теми же, не требующими особого ухода, растениями.

Эффективность – главная ценность софта, была потребительской инновацией поколения. Может, Кремниевая долина и продвигала индивидуализм, однако масштаб индустрии порождал однородность. Финансируемые венчурными компаниями розничные торговцы, работающие только в режиме онлайн и только напрямую с покупателями, наняли болтливых копирайтеров для разговора с богатыми и перегруженными работой, и мы, похоже, слушали.

Работающие напрямую с покупателями компании продавали хлопчатобумажные футболки, зубные щетки, гевеи, кремы от сыпи, кремы для кожи, кожаные сумки, заменители пищи, чемоданы, постельное белье, контактные линзы, печенье, краски для волос, спорттовары, наручные часы, витамины. Каждую ночь в Америке измученные родители и нарушительницы новогодних зароков готовить распаковывали присланные стартапами одинаковые картонные коробки с едой, выбрасывали одинаковые кучи пластиковой упаковки и садились за одинаковые блюда. Однородность была ничтожной ценой, платимой за стирание усталости от принятия решений. Она освобождала наш разум для занятий другими делами – такими как работа.

Поддавшись уговорам двух инженеров-разработчиков инфраструктуры, я за одну ночь обратилась в веру ортопедической чувствительности и заказала пару неукрашенных монохромных кроссовок из мериносовой шерсти. Я видела их на посетителях кофеен, на стоящих в очередях к торгующим за безналичный расчет передвижным закусочным, а также в рекламе в соцсетях. Кроссовки напоминали детский рисунок обуви, обувь, дистиллированную до своей сути, но были невероятно удобны. Я не решила, было ли их ношение на улице актом радикального самоуважения или полной тому противоположностью. Они стояли, ненадеванные, у дверей квартиры монументом конца эпохи чувственности.

Как-то утром, убивая время на платформе микроблогов, я ввязалась в спор с учредителем стартапа, заявившим семидесяти тысячам своих подписчиков, что книги должны быть короче и эффективнее. Он сожалел, что мир перестал ценить лаконичность. «Сжатые книги эффективно увеличили бы скорость нашего обучения. Подрыв мотивации снижает скорость обучения по крайней мере в два раза. Негодуйте!»

Я негодовала. Негодовала, что подобные ему предприниматели, казалось, по складу ума неспособны противостоять потрошению музыки, книг, субкультур – всего, что придавало жизни интерес. Чтение – не усвоение информации. Фетиш эффективности индустрии высоких технологий навевал тоску. «Не поощряйте своих подписчиков этим», – подумала я. Сделала скриншот его поста и поделилась им с небольшой правкой: технология должна перестать пытаться испортить все, что я люблю.

Обычно моя активность в социальных сетях ограничивалась шутками о книгах в группке подруг, но пост начал циркулировать, и я запаниковала. К аудитории я не привыкла и не хотела ее завоевывать. Предпочитала скрываться, в идеале быть невидимкой. В конце концов, разве мне нечем больше заняться?

Я перешла на страницу профиля учредителя. «Оптимист, фаллибилист» – стояло над краткой биографией. «Гендиректор». Аватар – профессиональный фотопортрет: плечи вперед, из выреза свободной хлопчатобумажной футболки торчит ключица. Профессиональные фотопортреты были только у знакомых начинающих актеров, ходивших на пробы голливудских фильмов и рекламных роликов противокислотных препаратов, но его могли утвердить на роль: красивый и явно умеющий держаться. Я буквально слышала, как фотограф советовал ему смягчить взгляд, быть таким же сосредоточенным, но человечнее.

Какого рода оптимист? В духе «Кандида», Джефферсона или Оскара Уайльда? «В основе оптимизма лежит чистейший страх», проверила я цитату Оскара Уайльда. Поискала слово «фаллибилист» и очутилась на сайте о философии и средневековых математических истинах.

Когда я искала имя оптимистичного гендиректора-фаллибилиста, поисковик автоматически выдал подсказки «подруга» и «собственный капитал». В социальных сетях гендиректор непрестанно размещал биографии физиков и технических светил, а также обменивался потрясающими пейзажными фотографиями горных походов и велосипедных прогулок. Он был моложе меня, но это начинало казаться мне само собой разумеющимся. Я до сих пор не поняла, что такое фаллибилист.

Я уже собиралась закрыть результаты поиска, когда увидела его фотографию подростком, в форме католической школы. Галстук заправлен в свитер, над головой держит трофей престижного научного конкурса, а на лице расплылась робкая гордость. Он мог быть моим приятелем-одноклассником. Глядя на него, невозможно было не улыбнуться.

Я зафолловила его, хотя генеральный директор не ответил, и добавила извинения, втягивая его в разговор, который вела с собой. Ответил он быстро, и спор перешел в электронную почту, где он пригласил меня на обед. Несколько недель спустя я из штаб-квартиры поехала на велосипеде в офис его компании в Мишн. С подростковым нахальством и тщеславным комплексом спасительницы я возомнила, что смогу переубедить авторитета социальных сетей, и не просто склоню его на свою сторону, но познакомлю с искусством – прихватила для вручения ему небольшую стопку книг, служивших опорой целого ряда моих эстетических или политических пристрастий. Книги, по-моему, должны были понравиться и ему, поскольку были коротки. Вверху стопки, предметом моего особого самодовольства, лежал экземпляр издания «Устарели ли тюрьмы?»^[27]. Я ехала по Саут-оф-Маркет, гордая, что скажу правду, отстою ее перед большой шишкой.

Гендиректор встретил меня у стойки администратора и представился Патриком. Он был худым и веснушчатым, с ледяными глазами и копной кудрей, не таким пугающим, как на фотопортрете, и гораздо вежливее больших шишек. На нем были беговые кроссовки и легкая спортивная куртка. Мы пошли в кафе и сели на улице, ели салат из чечевицы и продолжали наш разговор с платформы микроблогов.

На удивление, он мне понравился. Ироничный и очень обаятельный, говорил развернуто и красноречиво. Мы обменялись мнениями о работе в «производящих мотыги» компаниях, обсудили прочитанные книги и поделились историями из детства. Он рассказал о том, что вырос в деревне, где учил древнегреческий у монаха, о бездарно потерянном времени между первым и нынешним стартапом. Потом те же самые байки я услышала повторенными в интервью СМИ и почувствовала себя слегка одураченной: я не привыкла к обкатанным историям собеседников о своем прошлом. С другой стороны, к собеседникам, чьим прошлым интересуются, я тоже не привыкла.

Я рассказала Патрику, что рецензирую книги, и он спросил, не хочу ли я посвятить себя этому целиком. Я ответила, что это не работа. Пошутила насчет золотой клетки стартаповской медицинской страховки, и он спросил, только ли медицинская страховка мешает мне уйти и заняться любимым делом. Опасаясь, что он предложит ее оплатить, я ответила, что нет. Заняться любимым делом мне мешало сомнение в том, что именно я люблю.

– Ах, – возя по биоразлагаемому контейнеру чечевицу, воскликнул он.

Я быстро перечислила, чего мне хотелось в профессии. Хотелось, чтобы дело привлекало интеллектуально, хотелось работать с умными, пытливыми коллегами над долгосрочными проектами. Хотелось, чтобы работа была значимой. Патрик терпеливо слушал, как я в режиме реального времени изливала воззрения четырнадцати лет гуманитарного образования и желания типичного представителя среднего класса. Потом мы молча вперились в улицу. Отсутствие у меня четкого представления о жизненных целях здесь было явно лишним.

Мы вернулись к оставленному мной велосипеду. Уже у двери его кабинета я вручила Патрику «Устарели ли тюрьмы?», и он оживился. Сказал, что увлекался американским тюремно-промышленным комплексом. Лишение свободы в Соединенных Штатах – один из величайших позоров современной эпохи. По его словам, история осудит нас и будет права. Зная, что он бросил колледж, я предложила ему конспект посещаемого мной семинара о карцерном архипелаге. Он вежливо потягивал остатки чая со льдом.

Когда мимо прошли сотрудники, энергетика изменилась. Мне напомнили о пропасти между нами: Патрик управлял компанией, а я отвечала на запросы об удалении контента в связи с нарушением авторских прав и помогала пользователям при блокировке аккаунта. Я троллила его в Интернете, а он нашел время пообедать со мной. Он – сама обворожительность, а я – рядовая, несобранная, случайная попутчица без целей. Интересно, какой он босс?

Мы снова пожали друг другу руки, точно в конце собеседования, и договорились поддерживать связь. Я решила, что, скорее всего, никогда больше его не увижу. Тем не менее у меня оставалась куча вопросов, много о чем хотелось с ним поговорить. Тюремный аболиционист, знавший древнегреческий, не вписывался в архетип технаря-учредителя. Я поднялась в гору к своей квартире, мимо палаточных лагерей и старинных трамваев, в тумане.

Комментаторы на форуме спорили, результативнее ли работать усердно или с умом. Удивительно измеряли количественно качественные показатели. «Простая математика, – писал дата-саентист неведомой мне компании, – с понедельника по пятницу – 71 % недели. Работу не сделаешь приложением 71 % усилий». Препирательства мужчин я читала нагишом в постели со своим рабочим ноутбуком, параллельно обслуживая очередь из клиентов.

Спорили о том, реально ли выгорание, насколько оно вознаграждается материально. Делились ссылками на научно-популярные статьи о творческом потенциале прокрастинации. Восхищались китайским рабочим графиком «996»: с девяти утра до девяти вечера, шесть дней в неделю. Писали о ценности видеть своих маленьких детей, о том, что первые годы формирования их личности важнее других.

Мужчины обсуждали роль равенства в экосистеме как стимула зарабатывать бешеные деньги. Один писал, что речь о независимости. «О свободе идти на личный риск». Для меня риск не ассоциировался ни с моими, ни с чьими бы то ни было еще деньгами. Риск – белые джинсы в критические дни, кофе в самолете, автостоп, предохранение прерыванием полового акта. Но мужчины говорили не со мной и не обо мне. А о провозглашенном самозваным героем труда некоем «рычаге». «Он позволяет мне держать наше начальство и членов правления за яйца».

Бешеные деньги: броская фраза, мотивация, стиль жизни. По словам барахтающихся на мелководье либертарианства интернет-пользователей, это и есть чистая американская свобода. Что оспаривал учредитель стартап-компании, утверждая в ее блоге, что главное – это менталитет или отношение, а вовсе не деньги: дело отнюдь не в деньгах. По крайней мере, после определенной суммы.

Венчурный капиталист, впоследствии обвиненный в сексуальных домогательствах, услужливо поддакнул, что в Таиланде бешеные деньги совсем другие. По нему, так в Юго-Восточной Азии с лихвой хватит миллиона. Он писал: «А может, и нескольких сот тысяч».

Вспыхнули побочные споры о том, является ли финансовая выгода – перспектива бешеных денег, эта сочная морковка на палочке – правильным стимулом для сотрудников стартапа. «Я с этим не согласен, – писал пользователь, чей ник вызывал в уме фантастическое животное. – Вы намекаете, что мы работаем исключительно за деньги?»

Я снова встретилась с Патриком. В продолжение другого спора в Интернете мы поужинали в ресторане у Бернал-Хилл, потом, как результат неоконченного разговора, ужин в Мишн, далее ужин в Аутер Сансет, после у нас завязалась дружба, почти семейная своей непринужденностью.

Патрик не вписывался в мои представления о предпринимателях. Он не рвался на сцены конференций или во властители дум цифровой эпохи. Невозможно было представить его в роли самодура или увольняющего сотрудников. Мои друзья часто принимали его за аспиранта. Нас мало роднили интересы – как-то вечером мы проходили мимо места самодеятельной музыкальной тусовки, он глянул на стоящих на улице юных панков и сухо сказал: «Так вот где молодежь стремится к исполнению желаний», но мне замечание показалось очень мирным. Никаких претензий или позерства. Он носил очки в тонкой оправе, но исключительно из-за зрения, а не для обозначения принадлежности к какой-либо субкультуре. Я расслабилась.

В основном мы ходили в высококлассные рестораны «Нью-Америкен», где Патрик легко заказывал столик в тот же день. Рестораны наполняли натуральные волокна и акценты акации, ненавязчивая флора и официантки с телами танцовщиц в льняных хламидах, пары тридцати и сорока лет, женщины в крепких полусапожках с элегантными обручальными кольцами, мужчины, обычно одетые точно для горного восхождения. Неизменно минимум за одним столом в сплочение команды ужинали сотрудники стартапа, но их, чтобы не сильно влияли на атмосферу, задвигали в укромный уголок.

Сан-Франциско переживал кулинарный ренессанс, конкурентную борьбу за привлечение внимания денег нуворишей. Повара соперничали не столько друг с другом, сколько с тоской, навеваемой продвинутыми офисными кафе, ресторанами быстрого питания и приложениями доставки еды. В стремлении выделиться они развернулись на полную катушку, подавали как роскошь жареные анчоусы и как манну небесную ломтики квасного хлеба. Еда сводила с ума: сыры прятали под свечи на столе и открывали в конце трапезы безукоризненно мягкими, запекали в буханках хлеба целых перепелов. Это была высокая интенсивность, сенсорная перегрузка, вибрация на пределе: чаван-муши^[28] с копченой кукурузной лузгой, маринованный картофель фри, зеленостручковая фасоль и черри под шапкой из буррата. Еда, которую шеф велел есть руками. Еда, прославленная в социальных сетях. Еда – какой она должна быть.

После череды обедов на крахмальных скатертях дружба стала немного формальной. Мы предприняли альтернативные действия: поход в шесть утра, деловой завтрак в семь. Наконец я поняла, что Патрик тусовался только за ужином, это было единственное свободное время в его расписании.

Легко понять отношение кого угодно к власти и статусу, кроме своего. Мне было все равно, что Патрик руководит компанией, но я знала, что другим-то нет. Мне льстило его желание со мной дружить и удивляло, что он тратил на это время и силы. Открытием этой стороны своей личности я не гордилась. Я позволяла ему то, чего остальным друзьям не спускала: с ним было непросто общаться, он мог отвечать односложно, требовалось много времени на то, чтобы что-то ему втолковать, и он забывал отвечать. Как-то раз он провел собеседование о приеме на работу с моей близкой подругой и попросту ушел в тень. Я чувствовала себя пристыженной, раздраженной, но ничего ему не сказала. Патрик принимал звонки, проводил собрания, пересекал часовые пояса, пересаживался на самолеты, руководил командами, нанимал начальников, ублажал инвесторов. Его время было не ценнее моего, жизнь не важнее чьей-либо еще жизни, только он еще руководил экосистемой.

Я шла по Мишн встретиться за обедом с Иэном и наткнулась на одного из инженеров поддержки из аналитического стартапа.

– Боевая подруга, – обнимая меня, сказал он.

От него пахло манговым вейпом. Я засмеялась, не понимая, что он серьезен.

– Мы вместе прошли через дерьмо, – продолжал он. – Я обнимал тебя, пока ты плакала, словно наступил конец света.

Я его обожала, но не помнила, чтобы плакала у него на руках, я всегда старалась плакать одна, в туалете. Я была уверена, что этого не было. Так я и сказала, а он пожал плечами.

– Почему ты этого не помнишь? – спросил он. – В тамошней обстановке это было совершенно нормально.

Я не сказала ему, что недавно думала вернуться.

Мы стояли на улице, руки в карманы, отойдя с дороги спешащих за транспортом и покупателей, и толкавшей тележку со скарбом женщины. Инженер службы поддержки сказал мне, что ушел из компании. Технический директор, гений-самоучка с широко посаженными глазами, тоже ушел.

– Я слышал, он продал кучу своих акций, – продолжил инженер поддержки. – Мгновенный мультимиллионер. Без вопросов.

На самом деле вопрос был: мы не могли проверить, продал он акции и заработал ли миллионы. Но история казалась весьма правдоподобной. Даже приятно было подумать, что мечта сбылась у того, кого мы знали и кого мы любили. Хотя технический директор имел управленческое звание, я всегда считала его одним из нас.

– Как думаешь, чем он захочет заниматься? – спросила я. Мне было интересно, может ли технический директор работать над своими играми. Его это волновало.

Инженер службы поддержки на миг задумался.

– Хороший вопрос, – сказал он. – Думаю, он не захочет ничем заниматься.

Я вошла в новую команду «Условия предоставления услуг», созданную для борьбы с наплывом полулегального контента и разбирательств с захлестнувшими техподдержку жалобами на материалы сомнительного содержания. Платформа программ с открытым исходным кодом, по сути, была файлообменником: пользователи загружали тексты, изображения, гифки и документы. Хотя интерфейс мог испугать непрограммиста, но, как в любой другой сетевой технологии на базе пользовательского бесплатного контента, имело место потребление и злоупотребление общественным продуктом.

Команда «Условий предоставления услуг» занималась удалением контента в связи с нарушением авторских прав, незаконным использованием чужого товарного знака, спамом, смертями пользователей и нарушениями «Закона о защите конфиденциальности детей в Интернете». Мы взяли на себя работу группы «Опасный материал», занимались оценками угроз применения насилия, разбирали мошенничества с криптовалютой, дела фишинговых сайтов, изучали предсмертные записки самоубийц и теории заговора. Ломали голову над сообщениями об обходе Великого файрволла. Получали пропущенные через машинные переводчики электронные письма, якобы от правительства России, и с крутящимся вопросительным смайликом передавали их в юридический отдел. Мы перелопачивали сообщения о преследованиях, спаме, о порномести, детской порнографии и террористических угрозах. Привлекали технически более подкованных сотрудников для изучения вредоносных программы и предположительно вредоносных программных кодов.

Невольно мы стали модераторами и поняли, что нам необходима политика в отношении контента. Мои товарищи по команде были широко мыслящими и умными, уверенными в своей правоте, но справедливыми. Однако говорить за всю платформу было практически невозможно, и никто из нас не обладал для этого специальными знаниями. Мы хотели действовать осторожно: ядро участников сообщества разработчиков программного обеспечения с открытым исходным кодом остро воспринимало корпоративный контроль, и мы не хотели пресекать ничей техноутопизм, уподобляясь карающей длани компании-государства.

Мы хотели быть на стороне прав человека, свободы слова и выражения мнений, творчества и равенства. В то же время платформа была международная, а кто из нас мог сформулировать последовательную позицию в отношении международных норм в области прав человека? Мы сидели в своих квартирах, работали на ноутбуках, купленных у компании бытовой электроники, превозносившей принципы разнообразия и либерализма на рабочих местах, но производившей продукцию на ужасных китайских заводах, с использованием меди и кобальта, добываемых в рабских условиях в Конго. Все мы из Северной Америки. Все мы белые двадцати-тридцати лет. Это не личный моральный изъян, просто это нам не помогало – мы знали, что у нас были мертвые зоны. Осознавали, что чего-то могли не знать.

Мы изо всех сил пытались провести границы. Пытались провести границу между политическими действиями и политическими взглядами, между восхвалением сильных людей и восхвалением насилия, между комментариями и намерениями. Пытались расшифровать хитрую иронию троллей. Мы совершали ошибки.

Разумеется, принятие решений сложно и неоднозначно, и, как и сам контент, подвержено толкованиям. Даже порнография была «серой зоной»: соски надо увязывать с контекстом, но мы не стремились быть пуританами. Художественная фотография кормящей женщины – не то же самое, что аватар персонажа аниме, изливающего молоко из неоправданно физиологичной груди. Но что такое искусство и кто мы такие, чтобы его определять?

Мы напомнили друг другу, что первостепенно намерение – приемлемы, например, репозитории, содержащие ресурсы для веб-сайтов по половому просвещению. Платформа должна быть образовательной. Но мы не хотели, чтобы, зайдя за программой управления пакетами, пользователи вместо этого наткнулись на фотки с гениталиями.

Порой я думала, знает ли руководство о порнографии или неонацистской болтовне на платформе? Или о том, что действующие из лучших побуждений сотрудники поддержки, нанятые за такие неосязаемые качества, как здравый смысл и скрупулезность, постоянно заставляют юридический отдел давать трактовки и приводить в исполнение то, что понималось как позиция компании в отношении свободы слова.

Большинство в компании, похоже, не ведали о том, как часто нашими инструментами злоупотребляют. Не ведали даже о существовании нашей команды. Их вины тут не было – заметить нас было нелегко. Нас было четверо на девять миллионов пользователей платформы.

Список каналов рос: «Латинкс», «Нейроразнообразие», «40+», «Осьмо-гангстеры», «Осьмо-гомо», «NB», «Черныекотам». Консультант по вопросам разнообразия и интеграции работала на полную ставку в качестве вице-президента новой команды «Общественное влияние», и под ее руководством стартап постепенно все больше обретал черты разнообразия. Присоединились активисты и кое-кто из самых яростных критиков стартапа. В их числе и Данило, который мог послужить олицетворением меритократии: родился в Пуэрто-Рико у матери-одиночки, вырос в бедных кварталах и в детстве научился программировать, но открыто заявлял о презрении к суровым индивидуалистическим мифам Кремниевой долины, обожал высмеивать венчурных капиталистов и ярых технолибертарианцев в социальных сетях. Он явно заставлял кое-кого из наших коллег нервничать.

Технологии Данило видел под непривычным для меня углом. По моде дня он полагался на разрушение, но разрушал он Кремниевую долину. Он любил повторять, что цена участия в технологиях стремительно падает. По мере удешевления образования, оборудования и доступа к инструментам к ним приобщится все больше народа. Продукты и компании диверсифицируются, структура власти изменяется.

– Новое поколение технарей в конце концов обойдет всю нашу систему, – сказал он мне, когда однажды мы работали в штаб-квартире, сидя на сцене в пустом актовом зале. – У нас есть момент беспрецедентного влияния, рычаг социальных перемен и целое поколение, выросшее на широкополосном Интернете. Это поколение придет и все прикончит.

Даже венчурных капиталистов в итоге сметут и сдадут в утиль. Мне все это показалось очень интересным – попытка переформатировать цинизм в отношении к отрасли в оптимизм в отношении будущего.

Поздней осенью вице-президент группы «Общественное влияние» организовала визит министра жилищного строительства и городского развития США. Компания работала над его инициативой: преодолеть цифровой разрыв путем предоставления высокоскоростного Интернета, компьютеров и образовательных программ жильцам многоквартирных домов для семей с малым достатком. Я провела неделю в Вашингтоне, округ Колумбия, на посвященных этой инициативе заседаниях, и мне было приятно услышать, что о том, как технология может изменить мир, говорят не самозваные лидеры индустрии безграничных цифровых сообществ, а выбранные должностные лица.

В день визита министра офис гудел. Гендиректор разместил на внутреннем форуме предупреждение о присутствии настоящей секретной службы. Члены команды «Общественное влияние» выглядели взволнованными и возбужденными, ведя по штаб-квартире вереницу журналистов и чиновников во главе с министром в кольце агентов секретной службы. Отрезвляющее сравнение элегантных костюмов агентов и наших рубашек с осьминогом заставило меня вздрогнуть.

– Его проводили через Овальный кабинет? – спросила я сотрудницу.

– Нам ужасно неловко, – ответила она.

В назначенный час всех пригласили в амфитеатр на третьем этаже. «Мы оделись несколько небрежно и непочтительно», – подумала я, разглядывая на себе и коллегах свободные футболки и потертую обувь. Менеджеры среднего звена суетились и указывали сотрудникам, где сесть. Так много народу в офисе я не видела с праздничной вечеринки.

Данило произнес краткую вступительную речь.

– Интернет ускоряет рост и разрушает классовые барьеры, – сказал он. – Это глобальное сообщество.

Краем глаза я увидела одного из юристов компании, евшую миниатюрную конфету и как будто бы накурившуюся.

– Прежде всего это билет двадцать первого века к процветанию, – продолжил он. – Как техник, я чувствую моральную обязанность содействовать тому, чтобы его дары дошли до всех, кто в них нуждается.

Я услышала шелест полиэтилена и хруст начинки с арахисовым маслом. Адвокат жевала еду, смотря прямо перед собой.

Министр и вице-президент по общественному влиянию обсудили эту инициативу. Они отметили, что четверть семей в Соединенных Штатах не имеют домашнего компьютера, разрыв в цифровой грамотности – это и неравенство возможностей. Министр, в костюме-тройке и сияющих кожаных туфлях, казался вылощенным и гиперреалистичным на принятый у политиков манер. Смотрелся он неуместно. Я подумала, какова жизнь госслужащего – делаешь карьеру, заручаешься доверием, вечно балансируешь на грани, возможно, покупаешь смокинг, – и в итоге обихаживаешь растущий центр силы Кремниевой долины, его малолетних выскочек, бросивших школу и ставших себе боссами однодневок, возомнивших, что они знают, как устроен мир и что они сумеют его исправить. У всех компаний-единорогов были переманенные из политических консультантов лоббисты в правительстве, миллиардеры, сопротивлявшиеся регулированию и экспертизе. Возможно, это было то же самое, что обихаживать Уолл-стрит, фармацевтическую промышленность или корпоративное сельское хозяйство. Возможно, это походило на зависть: технология, в конце концов, была противоположностью некой бюрократической тягомотине, уродующей правительство. Любой, кто был в Департаменте автотранспорта Калифорнии, приведет доводы в пользу разрушения бюрократии. С другой стороны, я могла только вообразить кошмар распорядительного органа, руководимого стартапами.

В конце презентации наш гендиректор, одетый в пиджак и джинсы с заниженной талией, вынырнул для заключительного слова. Он прошел через сцену с перекинутой через руку толстовкой сотрудника, в точности как носили только наши известные в местном масштабе инженеры. После рукопожатия с министром гендиректор сказал, что он в знак благодарности с гордостью преподносит министру сшитую на заказ фирменную толстовку.

Однажды утром в поезде по дороге в штаб-квартиру, когда я просматривала на телефоне приложения социальных сетей, алгоритм показал фотографию, сделанную на празднике аналитического стартапа. На фотографии были запечатлены два бывших сотрудника, оба широко улыбались, зубы белые, в точности как я помнила. Подпись гласила: «Я так рад быть частью такой удивительной команды». У вечеринки был хэштег, и я на него кликнула.

По хэштегу развернулся поток фотографий незнакомцев – красивых, из тех, кого не портит спортивная одежда. Они казались хорошо отдохнувшими. Расслабленными и счастливыми. Не походившими на меня.

Я пролистнула фотографию, явно с ресторанного шоу: акробатка в трико, колени на пьедестале, пальцами ног сжимает лук с готовой вылететь стрелой. Целилась она в набивное сердце с напечатанным логотипом компании. Я прокрутила гифки целующихся и обнимающихся в фотокабине незнакомцев и прониклась их гордостью, их осознанием свершения – прошел еще один чертов год, но они добились успеха и выиграли. Мне сделалось немного не по себе, словно всплыла детская обида, когда о тебе забывали.

Я продолжала листать, пока не наткнулась на видео тусовки после вечеринки, снятое словно в ночном клубе или на дорогой бар-мицве, если бы не спроецированный на стену логотип стартапа. В свете мигающих разноцветных огней мужчины в непарных пиджаках и брюках и женщины в коктейльных платьях подпрыгивали, размахивали светящимися палочками и световыми мечами под электронную танцевальную музыку. Я подумала, что они стали профессионалами. Недавно компания собрала еще 65 миллионов. У них была кубышка. Они двигались к прорывному росту. Они не ограничивали себя в расходах.

«Прошлая ночь была эпична!» – комментировал какой-то незнакомец. Ушла я уже больше года назад. А ловила себя на том, что все еще продолжаю искать на фотографиях свое лицо.

В начале года робототехническая мастерская Иэна переехала в Маунтин-Вью для слияния с секретной научно-исследовательской и испытательной лабораторией поискового гиганта. Та располагалась в некогда первом в Калифорнии крытом торговом центре и называлась фабрикой прорывных технологий. На полном серьезе и без ложной скромности. Сотрудников так и просили писать в электронных письмах и профессиональных резюме, а директора титуловали капитаном прорывных технологий. Я все еще понятия не имела, над чем Иэн работал на самом деле, хотя иногда узнавала из новостей: репортеры авторитетных газет рассказывали о поисковом гиганте как о священной зоне, иностранном правительстве, новом государстве.

Еще компания время от времени выпускала футболки с внутренними кодовыми названиями – дополнительные подсказки для любопытных. Я спросила, что такое «Хай-Лоу», когда Иэн пришел в фирменной футболке, словно с программистского рок-концерта. Он не ответил. Я сказала ему, что это очень злит: если что-то рекламируют на футболке, сотрудники должны иметь право об этом говорить.

– Ну конечно, – сказал он. – Но разве это не весело?

Веселая компания. Это весело – это весело! – и компании хотелось, чтобы все, в особенности сотрудники и потенциальные сотрудники, это знали. Инженеры носились по торговому центру на велосипедах и скутерах. Капитан прорывных технологий постоянно раскатывал на роликовых коньках, скользя между подрядчиками, снижал неэффективность и повышал частоту сердечных сокращений. Иэн, с видом, как будто так и надо было, приволок на пикник военный робот-квадропед разбером с мула – кусок металла, который якобы мог открывать двери. Компания устроила вечеринку мексиканского Дня мертвых с национальной едой, ансамблем мариачи и алтарем с зажженными свечами в поминовение убитых до запуска изделий. Это был многодневный выезд в бывший бойскаутский лагерь в секвойных лесах – пошловато, как мне показалось.

Предлагаемые поисковым гигантом льготы располагались где-то между академическими и феодальными. Иэн прошел осмотр в медицинском центре и вернулся домой с презервативами цвета логотипа компании и напечатанными словами «Я ЧУВСТВУЮ СЕБЯ СЧАСТЛИВЧИКОМ». Сотрудникам был предложен перечень физкультурных занятий – не только катание на роликах, – и Иэн в обеденный перерыв стал посещать тренировки интенсивного функционального фитнеса. Он начал вздуваться, набухать, увеличиваться, а я начала находить обертки от протеиновых батончиков в фильтре стиральной машины.

– Я боюсь превратиться в доходягу-программиста, – открывая приложение, чтобы продемонстрировать мне свою статистику упражнений, сказал он. Меня не беспокоило, что Иэн станет доходягой-программистом, больше беспокоило, что он видел коллег голыми в общей раздевалке. Он заверил меня, что компания большая.

Материнская корпорация, где работало около семидесяти тысяч человек, всемирно-историческая встреча высшего уровня инженерных талантов – безграничный исследовательский ресурс, организационное чудо, – однако со стороны она казалась страдающей склерозом. Иногда Иэн говорил, что для работы это лучшая крупная компания, однако ее основным бизнесом оставалась цифровая реклама, а не аппаратное обеспечение.

Начальство тасовало и перетасовывало приобретения, и, казалось, фабрика прорывных технологий опустошила самые инновационные компании в области робототехники, а затем на несколько лет отодвинула проекты на задний план. Позднее мы прочитали в новостях обвинения в сексуальных домогательствах ряда мужчин, которых Иэн называл своими супербоссами. Из чего следовало, по крайней мере, несколько разумных объяснений институциональной стагнации. У супербоссов должно быть занятие.

Поездка до Маунтин-Вью и обратно занимала до четырех часов. Если раньше вечером Иэн колесил на велосипеде по городу, готовил ужин с друзьями или катался по полу на занятиях в балетной студии нью-эйдж, которую мы выбрали вместе, теперь он ехал в корпоративном автобусе. По утрам он бежал к остановке с термосом в руках. По вечерам автобус выбрасывал его обратно в туман. Я видела его из эркера, когда он шел по кварталу, казавшемуся апатичным, болезненным и серым.

Порой я думала, насколько уникально психическое бремя, ложащееся на плечи работников в сфере технологий, в частности тех, кто создает и поддерживает софт, существующий только в Облаке. Абстракции умственного труда всем хорошо известны, но эти казались новыми. Это был не просто когнитивный диссонанс между тем, какой мощью обладали компании и тем, что их инструменты не существовали физически, но тем, что весь софт в любой момент был подвержено опасности удаления. Инженеры могли годами писать программу, которую сразу обновляли, переписывали и заменяли. Они тратили время и энергию на продукты, которые никогда не выходили в свет. Как ни оскорбительно, но я подумала, принесет ли вечеринка мексиканского Дня мертвых облегчение тем, чья работа так и не увидела свет.

Мое психическое бремя состояло в том, что я могла потребовать шестизначную зарплату, но все равно ничего не умела. Все, чему я научилась к тридцати годам, я узнала из онлайн-уроков: как удалить плесень с подоконника, как готовить рыбу на медленном огне, как выпрямить челку, как самостоятельно провести обследование молочной железы. Всякий раз, когда я привинчивала на место дверцу сборной мебели или подшивала болтающуюся пуговицу, я испытывала незнакомое и старомодное удовлетворение. Я зашла настолько далеко, что купила швейную машину, словно не знала, как еще позориться.

Я не была одинока. Половина знакомых программистов, от двадцати двух до сорока лет, в основном мужчины, обнаружили, что их пальцы, оказывается, многофункциональны.

– Мне так нравится что-то делать руками, – говорили они и начинали монолог об обработке дерева, варении пива или выпечке хлеба в домашних условиях. Это напоминало пятилетней давности Бруклин, только умельцы-любители изучали не маринованные овощи, а фото хлебных ломтиков друг друга. На работе несколько инженеров увлеклись кухней су-вид, и по выходным они подрумянивали, нарезали ломтиками и томили мягкое мясо, документировали процесс и обменивались в социальных сетях гордыми фотографиями высокого разрешения.

Я завидовала Иэну, обученному мыслить с точки зрения не софта, а «железа» – элементов материального, воплощенного мира. Он тоже целый день пялился в компьютер, но законы физики для него продолжали действовать. Отношения с Интернетом у него были не такие, как мои: у него не было аккаунта ни в одной социальной сети, он не разбирался в актуальных мемах и не интересовался второстепенными подробностями жизни других людей. Не вставал в конце дня и не думал, как я: «Ах да – тело».

Я отправилась встретиться с Патриком за ужином в ресторане с кинематографическим интерьером. Как обычно, разговор быстро перешел на технологии, как обычно, я принялась изливать на него свои тревоги и разочарования Кремниевой долиной. Наши споры об отрасли не прерывались, словно подкаст, который в здравом уме никто не стал бы слушать. Мы порой приходили к разным выводам из одного и того же события – то, что мне казалось предостережением, он мог счесть наметками будущего, и наоборот, – но эти разговоры мне нравились. Они закаляли и оттачивали мои аргументы. Лишь изредка я возвращалась домой в темноте, слушала громкую музыку и мрачно желала работать в другом секторе или жить в другом городе, а именно в том, где можно стрельнуть сигарету.

– Предпочел бы я воображаемую Кремниевую долину, порождающую только эпохальные компании? – спросил он, когда нам подали одинаковые тарелки с жареной курицей в йогурте и дукке. – Разумеется. Но думаю, что геномные стартапы и дерьмовые стартапы – результат одного и того же процесса, слабостей и самоубийственных тенденций, всего этого. Конечно, здорово бы нам иметь нормальную, рассудительную, трезвую, благоразумную, уравновешенную Кремниевую долину, порождающую такие же компании, но сомневаюсь, что это возможно.

Я сказала, что, конечно, возможно. Большинство стартапов могли бы добиться не меньшего, если не большего успеха, руководи ими те, кто, например, не преследует и не подвергает остракизму инженеров-женщин. Столь же новаторскими они могли бы быть не обязательно под руководством – без обид – молодых, белых и мужчин.

– И что мы вообще понимаем под успехом? – немного на повышенных тонах спросила я, хотя никогда не ставила успех на первое место. – Разве мы не можем позволить большому количеству разных людей потерпеть крах? – торжествующие заявила я, потягивая вино.

– Сразу скажу, что я согласен с критикой, – заявил Патрик, подливая мне воды в стакан. – Я тоже хочу, чтобы Кремниевая долина была лучше. Более открытой для всех, более честолюбивой, более значимой, более серьезной. Более оптимистичной.

Здесь мы достигли согласия, хотя я подозревала, что у нас могут быть разные представления о том, как и в чем это может проявиться.

– Думаю, на самом деле поразительно, что существует только одна Кремниевая долина, и меня очень беспокоит, что это пламя гаснет. Может, вопрос в том, что нам нужно две Кремниевые долины или ни одной. Для меня ответ на него предельно ясен.

Я завозила по тарелке кусок куриной шкурки. Двух Кремниевых долин мне не хотелось. Я склонялась к мысли, что нам с лихвой хватает вреда от той, что есть. А может, я и вправду хотела две, но только если вторая была бы совершенно другой, злым двойником: матриархальная Кремниевая долина. Сепаратистско-феминистская Кремниевая долина. Небольшая, глубоко продуманная, неторопливая, регулируемая Кремниевая долина – в ней могли бы руководить и мужчины, но при условии, что они никогда не будут употреблять слово «блицскейлинг»^[29] или называть бизнес войной. Я знала, что в моих идеях есть логическое противоречие.

– Прогресс настолько необычен и так редок, и все мы охотимся, пытаясь найти Эльдорадо, – сказал Патрик. – Почти все вернутся ни с чем. Трезвые, ответственные и взрослые не бросают работу и жизнь ради строительства компаний, в конце концов, возможно, даже того и не стоящих. Для этого необходимо своего рода самопожертвование.

Только потом я поняла, что он, возможно, пытался мне что-то сказать.

Друзья устраивали рейв в дельте Сакраменто, объявленный радикальным событием опоры на собственные силы. Приглашение гласило: «Земля суха и требует твой пот». «Мы жаждем наполнить ферму радостными, голодными телами». Я хотела быть радостным телом – или на худой конец попробовать. Я положила пару черных штанов, маленький вапорайзер, роман и «Путь художника»^[30].

– Думаю, на рейвах не читают, – заглянув в мою торбу, заметил Иэн, но обострять не стал.

Когда мы приехали на ферму, группа голых по пояс мужчин возводила геодезический купол. Они обвивали вокруг столбов нити светодиодов, их грудные мышцы напрягались, вокруг внутреннего пространства лежали подушки и набивные матрасы. На открытой кухне люди резали начинку для пиццы. У них между ног в поисках упавших кусочков бегал ягненок. Из портативных колонок несся электросвинг.

Хозяин вечеринки был простодушным фермером. Когда он помогал нам ставить палатку в ореховой роще, я спросила, откуда здесь ягненок. Надевая на столб откидное полотнище, фермер ответил, что по плану завтра его пожарят на вертеле.

– Валишь его на землю и держишь, пока не расслабится, – объяснил он, словно делился рецептом фруктового салата. – А потом просто протягиваешь руку и перерезаешь горло.

Ближе к вечеру из леса вышли мужчина и женщина в белых хламидах, объявившие, что начинается ритуал. Порфироносные от румян на лице, розовые в солнечном свете. Все выстроились друг за другом, передавая косячок назад по цепочке, спустились к ручью и вышли на берег. Наши лидеры, все еще полуодетые, вошли в воду и по очереди окунули всех в воду, наподобие крещения. Белье всплывало на поверхность как пена. Я прошептала Иэну, что ни в коем случае не буду в этом участвовать – слишком не по-еврейски. Я отступила назад, не сняв купальник, и подошла, как только ритуал закончился.

Голые тела дрейфовали вниз по течению. Выбирались на берег ручья, общались с домашним скотом на другой стороне и ложились обсохнуть под закатным солнцем. В ручье плавали пивные банки. Я чувствовала знакомое одиночество участия в чем-то большем, к чему я пока не имею отношения.

Некоторое время спустя я, смущаясь, вылезла из воды. Расстелила полотенце рядом с Иэном и знакомым, зарабатывавшим на жизнь обниманием пожилых мужчин. Обнимательный терапевт сидел, скрестив ноги, его яички доверчиво покоились на кустике полевых цветов. Я втиснулась Иэну под мышку. Мы стали спрашивать его о сеансах: каково это – чувствовать себя объектом столь сильного желания? Люди плачут или исповедуются? Тяжело ли это, похоже ли на важную услугу? Что, если у кого-то случится эрекция?

– Если у тебя эрекция, ты должен встать, – очень терпеливо объяснял обнимательный терапевт. Иэн лениво гладил мои волосы.

Даже на ферме умудрялись разговаривать о стартапах. Друзья Ноа и Иэна начали врастать в индустрию. Экосистема сумела поглотить всех, кто имел высшее образование и владел социальными повадками среднего класса. Директор государственной начальной школы устроился диспетчером в стартап образовательного программного обеспечения. Музыкальный критик стал копирайтером в приложении для фитнеса и медитации. Журналисты перешли на корпоративные коммуникации. Художники прописались во всеми ненавидимой социальной сети, а кинематографистов взяли в крупные технические корпорации снимать внутренний рекламный контент, дабы сотрудники гордились своей работой.

Всем нужна была встряска: художники, музыканты, рабочие и чиновники покидали Сан-Франциско, и никто не приезжал им на замену. Бариста в кофейнях светлого дерева, открытых для любителей встречаться в кофейнях, были уже не молодые и приезжие, как прежде. Они стали старше, спокойнее и на какое-то время еще были защищены регулированием арендной платы, хотя дурное предзнаменование на стене уже было начертано. Даже комики стали предлагать для сотрудников стартапов семинары по улучшению корпоративных отношений и практикумы укрепления командного духа через взаимное унижение.

– Каково твое мнение о курсах программирования? – спросил Иэна обнимательный терапевт.

В тот вечер в саду группа музыкантов, гастролировавшая в модернизированном синем школьном автобусе по Западному побережью, исполнила песни о Калифорнии. Небо потемнело. В одном из переносных туалетов нашли гигантских пауков, родилась инициатива по их передислокации. Несколько парочек исчезли заняться сексом в переносном холодильнике. Другие приняли кетамин и медленно танцевали под хаус или развалились на одеялах искусственного меха в геодезическом куполе, вдыхая попперсы. Женщина в расшитой блестками пачке приняла фенциклидин и уселась на поленницу.

– Так много всего можно посмотреть, – говорила она с трепетом в голове, с глазами размером с блюдца.

Порой казалось, что все будто пересмотрели нарезки обрядового раскрепощения шестидесятых и семидесятых: случайный нудизм, радостный промискуитет, жизнь, трапезы и купание сообща. Поговаривали о покупке земли под Мендосино для организации коммуны. Велись разговоры о совместном воспитании детей, хотя ни у кого детей не было. Меня это поразило как пример прошедшего несовершенного времени, историческая реконструкция. Стремление к освобождению, некая чистая радость.

Я не собиралась играть в контркультуру шестидесятых, но меня занимала ее живучесть – даже учредители стартапа устраивали корпоративные вылазки на Си-Ранч^[31]. В других местах контркультура оставалась исторической идеей, темой костюмированной вечеринки, китчем. Мои нью-йоркские подруги, разумеется, этой стороне шестидесятых значения не придавали. У них были свои фантазии о возвращении назад к природе: отремонтированные сараи на берегу Гудзона, огороды, старинные пикапы и фермерские глубокие раковины для кухни. Утопизм такого рода им был неинтересен. Знак ли это трезвого реализма или недостатка воображения, я понятия не имела.

Около полуночи я одна вернулась в палатку и залезла в спальный мешок, положив голову на подушку Иэна. Я подумала, что, возможно, все это – просто такая форма сопротивления. Технология вгрызалась в отношения, сообщество, идентичность, обычную жизнь. Может, подобная ностальгия по контркультуре – просто инстинктивная реакция на ощущение исчезающей материальности мира. Мне захотелось найти похожих мне по духу людей.

Земля подо мной была тверда и холодна. И постоянно вибрировала на басовой ноте.

Время от времени друзья и подруги из других отраслей публиковали статьи о психологических экспериментах всеми ненавидимой социальной сети и сопровождали их озадаченным комментарием в той же всеми ненавидимой социальной сети. Они отправляли мне по электронной почте новости о программах по распознавания лиц или о способности карпулингового стартапа отслеживать маршруты пассажиров с помощью инструмента под названием «Режим бога». «Ты об этом знала? Это… вообще нормально?» – писали они. Забредя в испугавшие их уголки Интернета, они присылали мне настороженные или удивленные эсэмэски: платформа микроблогов показывала им рекламу накануне купленных ими продуктов, или приложение для обмена фотографиями советовало связаться с давним знакомым, с которым они только что столкнулись в метро. Во время отпуска в дальних странах службы доставки еды выдавали рекомендации о местных ресторанах, а интеллектуальные голосовые помощники их родителей начинали выдавать информацию по собственному почину.

– Взгляни на это, – сказал за выпивкой друг и передал через стол телефон, чтобы показать журнал самых частых мест пребывания: дом, мастерская, тренажерный зал, железнодорожные станции, квартира, адрес которой он нигде не указывал. – Мой телефон, как частный детектив, собирает на меня небольшое досье. Я не знаю, чувствовать себя польщенным или обманутым.

Мне не всегда удавалось изобразить удивление либо объяснить, что происходит. Приходилось даже признавать, что чем-то подобным я действительно занималась в аналитическом стартапе. Реакция друзей каждый раз заставляла меня ощущать себя социопаткой. От этих разговоров я не чувствовала себя лучше. Они меня пугали. Я замолкала и спрашивала себя, не был ли разоблачитель АНБ первым моральным экзаменом всему моему поколению предпринимателей и инженеров, который мы провалили. Я смотрела через стол на смущенные лица умных, исполненных надежды, хорошо информированных участников гражданского общества и с тревогой думала: они действительно ничего не знают.

Изгибы работы платформы программ с открытым исходным кодом становились все злокозненнее и причудливее. Команду «Условий предоставления услуг» уведомили о контенте, который размещали самоназванные члены террористической организации; о контенте, который размещали люди, занимавшиеся публикацией конфиденциальных данных госслужащих и преследованием наших коллег. Предупредили о контенте, содержащем даже угрозы убийства конкретных лиц. Одна из них была настолько правдоподобна, что штаб-квартиру закрыли на целый день.

Мы обсуждали, что делать с размещенной на платформе игрой, где нужно было убивать евреев. Мы косились на архивы, забитые ASCII-графикой с фразочками навроде: «СОСАЛЫ ГЕИ, НО НЕ ПИДОРЫ» и «ВДУЙ МНЕ В КИСКУ И НАЗОВИ СВОЕЙ ВИРУСНОЙ ШЛЮХОЙ». Мы передавали по кругу пользовательские аватары культовых мультяшных зверушек, похожих на Гитлера, и отвечали в чате недоуменными смайликами, похожими на нас.

Чаще всего я занималась удалением контента в связи с нарушением авторских прав или незаконным использованием товарного знака, как гордая помощница юриста. В другие дни я отправляла пользователям вежливые электронные письма с просьбой поменять свастики на аватарах или удалить антисемитские комиксы, которые они загрузили в архивы.

Мне часто приходилось отступаться и вспоминать, что такого рода материалы составляли ничтожную долю активности на платформе. По большому счету, компании повезло: в отличие от традиционных социальных сетей она не предлагала возможностей прямой трансляции жестоких сцен насилия. В отличие от платформы совместной субаренды домов и карпулинговых приложений она не работала с людьми напрямую. Для сравнения, инструмент содействовал очень специфической, безобидной форме цифровой общественной жизни. Никто не регистрировался ради выражения мнения об абортах или кривизне Земли, никто не навязывал споров о политике. Большинство пользователей работали с сайтом так, как и было задумано.

Я давно перестала работать на сайте под своим именем. Для всей внешней переписки я брала мужские псевдонимы. К счастью, телефоном мы никогда не пользовались. Отчасти потому, что работа могла быть деликатной, способной расстроить тех, чьей цифровой валютой была жестокость, в команде не я одна скрывалась под вымышленным именем. Однако мужской псевдоним помогал не только ослабить или снизить напряженность диалога. Он помогал даже в случае самых безобидных запросов в службу поддержки. Я была наиболее эффективна, когда уходила в тень. Просто я видела, что мужчины иначе реагировали на мужчин. Мои мужские псевдонимы пользовались большим авторитетом, чем я.

Это время все еще было эпохой социальных сетей – мы все были там, поодиночке или вместе. Социальные сети, утверждали основатели социальных сетей, были инструментами связи и свободного распространения информации. Социальные сети станут инструментом создания сообществ и разрушения барьеров. Не обращайте внимания на эту рекламную технологию за кулисами, говорили они: социальные связи сделают людей добрее, честнее, отзывчивее. Социальные сети общественно полезны для глобальной экономики: с их помощью она станет безграничной, неограниченной – если кто-то в Кремниевой долине сообразит, как покорить Китай.

Социальные сети принесут в мир либеральную демократию. Социальные сети перераспределят власть и освободят людей, и пользователи сами будут определять свою судьбу. Глубоко укоренившиеся авторитарные режимы не шли ни в какое сравнение с дизайн-мышлением и PHP-приложениями. Учредители указывали на Каир. Указывали на Москву. Указывали на Тунис. Косились на Зукотти-парк.

Не то чтобы сами платформы обнаруживали революционный потенциал – они выглядели безобидными, потому что выглядели одинаково. Жесткие, плоские, серые, синие. Угловатые, но старающиеся быть дружелюбным. Созданные программистами с учетом потребностей программистов, для людей, любивших инфраструктуру. Людей, привыкших смотреть на табличные данные, людей, для которых программирование было творчеством, а хорошая программа – добродетелью. Людей, думавших, что персонализация – это обязанность алгоритма. Системных мыслителей, для которых система была вычислительной и не распространялась на общественную сферу.

Программное обеспечение было транзакционным, быстрым, масштабируемым, взрывным. Краудфандинговые запросы на инсулин распространялись с той же стремительностью и эффективностью, как и антипрививочная пропаганда. Злоупотребления считались крайними случаями, маргиналиями – изъянами, легко устранимыми спам-фильтрами, модераторами контента или саморегулированием на добровольных началах членами сообщества. Никто не хотел признавать, что злоупотребления неизбежны структурно: как показателитого, что системы – оптимизированные для привлечения и расширения аудитории, бесконечного взаимодействия – не только здоровые, но и функционируют именно так, как задумано.

* * *

Весной ультраправый блог опубликовал пост о вице-президенте «Общественного влияния» моей компании, где обрушился на нее с критикой за инициативы по разнообразию в сфере технологий, якобы несущих несоразмерно выгоду белым женщинам. Пост иллюстрировал коллаж кото-осьминога под заголовком «РАСКРЫТА КАМПАНИЯ ПРОТИВ БЕЛЫХ».

Статья вызвала шквал комментариев, сотни ответов. Читатели издания писали о марксизме и Голливуде, либеральных жертвоприношениях, расизме наоборот и глобалистской повестке дня. Они опубликовали панические микро-эссе о «Записках федералиста»^[32] и Северной Венесуэле, а также о культурном истреблении Запада. Это была какофония скрытых посланий своим сторонникам.

Раздел комментариев взорвался. Зловещие нападки на моих коллег распространились по всем социальным сетям. Телефоны отдела продаж разрывали безумные звонки. Казалось, публикация мобилизовала группировку, всеми силами под видом политических дебатов стремящуюся распространить ультраправые идеи, используя любой доступный канал. К концу дня вице-президент, генеральный директор и несколько не скрывающих своих убеждений сотрудников стали объектами жестокой интернет-травли. Это случалось с коллегами не в первый раз – насколько мне известно, за год это был уже третий случай.

Компания оказалась под шквальным огнем, продолжавшимся в течение нескольких дней. Некоторые угрозы были настолько серьезны, что компания наняла охранников. Атмосфера в штаб-квартире сгустилась. Была обнаружена записка с угрозами, приклеенная к двери служебного входа.

Я сказала коллеге, что меня поражает, насколько вся теперешняя травля в Интернете идет как по сценарию: методы ультраправых комментаторов странно напоминают то, что мы видели восемнадцать месяцев назад, когда тролли преследовали женщин в играх. Как будто целое поколение выработало политическую интернет-стратегию с опорой на стиль и тон онлайн-форумов.

Я спросила, откуда это сейчас? Мне было странно, что у двух разных групп были одинаковые риторические и тактические приемы.

Мой коллега был знатоком онлайн-форумов и досок объявлений. Он искоса на меня посмотрел.

– О мое милое наивное дитя, – сказал он. – Это абсолютно одни и те же люди.

Кремниевая долина стала жестом, идеей, экспансией и уничтожением. Стенографической закорючкой и тестом Роршаха. Сном или миражем. Неясно, Саут-Бей^[33] был спальным районом Сан-Франциско или наоборот. Верным казалось и то и другое.

Технари составляли всего около десяти процентов занятого населения, но имели огромное влияние. Город менялся. Пополнение продолжало прибывать. Мишн покрывали адресованные новичкам листовки, гласившие: «Никому нет дела до вашей технической карьеры». «Прилюдно будьте вежливы с посторонними и держите при себе дикий карьеризм ваших корпоративных шуточек».

Арендная плата выросла. Кафе продавали только по банковским картам. Дороги забил карпулинг. Такерии открылись заново как высококлассные органические магазины тако. Доходные дома сгорели, и вместо них стояли пустые кондоминиумы.

В той стороне Сан-Франциско, где улицы названы в честь организаторов профсоюзов и мексиканских антиимпериалистов, спекулянты скупили обшитые виниловым сайдингом домики для молодых семей и перепродавали их ранним сотрудникам стартапов и иностранным инвесторам за суммы не менее чем с шестью нулями – и несколько лет эта цена считалась хорошей. Новоприбывшие, молодежь чуть за двадцать, стала смиренными, с детскими лицами домовладельцами и, извиняясь за мудреное жилищное законодательство, позволявшее выселять наследственных долгосрочных арендаторов, расчистила путь для перестройки домов под кондоминиумы. Застройщики нарезали микроквартиры, утверждая, что те – не просто место ночлега в выходные, а новый горизонт жизни миллениалов: начните с малого, увеличьте масштаб позже.

На фоне бывших фабрик и облупленных викторианских особняков, авторемонтных мастерских и садо-мазо гей-баров новостройки в центре города казались не от мира сего, случайно принесенными течением. Чтобы выделиться, в них добавили электронные замки и холодильники с вай-фаем и назвали квартиры «умными домами». К квартирам предлагались площадки для игры в петанк, скалодромы, бассейны, кулинарные мастер-классы, услуги консьержа. Некоторые организовывали лыжные поездки в Тахо и туры выходного дня в винодельческие районы. Они могли похвастаться шкафчиками для велосипедов, деревообрабатывающими мастерскими, собачьими парикмахерским, электрозаправками для электромобилей. В половине были оборудованные оргтехникой помещения и совместные офисы: бизнес-центры, спроектированные похожими на офисы жильцов, сами спроектированные похожими на дома.

Перед моей однокомнатной квартирой пикап врезался в чайное дерево, повалив его. Дерево спилили и заменили передвижным туалетом, таким же, как стоял через дорогу. И тот, и другой предназначались не растущей армии местных бездомных, вынужденной испражняться в зарослях суккулентов и в тени гаражных свесов, а строительным бригадам, каждое утро приезжавшим расширять только что построенные однокомнатные квартиры в цоколе с видом на викторианские особняки. Это был рынок новых домовладельцев.

Туалеты запирали на висячий замок и регулярно взламывали. Ночью я лежала в постели у основания эркера и слушала борьбу с дужкой замка, звук распахиваемой и захлопываемой пластиковой двери.

В моем почтовом ящике стали появляться глянцевые фотографии от ухоженных риелторов, напечатанные на картоне для визиток и с каллиграфическими шрифтами. Риелторы были рады представить великолепный оазис с джакузи и умными приборами, поделиться восхитительным бунгало с оригинальными деталями и уголком для завтрака. Они отмечали близость к автострадам и вставляли карты маршрутов автобусов технологических компаний, помеченных фирменными цветами. «Престижный район», – гласили брошюры. «Потрясающая инвестиционная собственность без регулирования арендной платы». Я стояла на ступеньках своего многоквартирного дома, глядела на фотопортреты риелторов и думала об отбеливании зубов.

Сан-Франциско погрузился в полномасштабный жилищный кризис. Всякий раз, когда СМИ сообщали о заявке на регистрацию в Комиссию по ценным бумагам и биржам, поданной новой технологической компанией, люди начинали обмениваться мнениями о правах арендаторов. Купить дом до следующего первичного публичного размещения, шутили мои коллеги. Шуткой это было не потому, что было смешно, а потому, что богатые сразу предлагали на 60 процентов больше семизначной цены, которую просили за малосемейный дом, и платили наличными.

В четырех из шести квартир в моем доме с регулированием арендной платы жили пары среднего возраста, по крайней мере, некоторые из них со времен последнего бума. Риторику местного сообщества и революции они знали, все это они уже слышали. Недавний поток молодых людей в состоянии эйфории в погоне за профессиональными авантюрами и последовавший за ними денежный поток не впечатляли, а вызывали стресс. Я подозревала, что никто в нашем здании не присматривал себе недвижимость для сдачи в аренду или квартиру за миллион долларов. Я подозревала, что все просто хотели остаться.

Брошюры по недвижимости брали быка за рога. Они принялись обращаться к владельцу здания, который там не жил, и соблазняли перепродажей. Они щебетали: «Привет, сосед! Хочу поделиться большими новостями о недавно проданных домах в вашем районе».

«Мы рассмотрели возможности и готовы к покупке, и готовы инвестировать в ваш район».

«Если бы вы могли получить справедливую цену за свой дом, вы бы его продали?»

Брошюры собирались поверх почтовых ящиков как призыв поспешить и подначка – напоминание о нашей удаче и нашей бренности.

В том году было много дискуссий о градостроительстве, в особенности среди предпринимателей. Все прочитали книгу «Влиятельный брокер»^[34] или, по крайней мере, ее краткое изложение. Все читали «Время ведьм». Кабинетные урбанисты писали в блоге о Джейн Джекобс и открывали Османа, Ле Корбюзье. Фантазировали о привилегированных городах. Они начали замечать что-то интересное – возможно, потенциальное повышение эффективности, – происходящее за окнами их авто с попутным водителем. Они начинали понимать ценность городской общественной жизни.

На одной вечеринке ко мне наклонился мужчина и, дыша в лицо, сказал, что пытается принять участие в захватывающем проекте нового урбанизма. Футболка на нем была в геометрических складках, словно сегодня полученная и всего час назад развернутая: искусственная неряшливость эпохи мгновенной доставки по заказу. Я спросила, работает ли он в сфере городского хозяйства или градостроительного проектирования. Он сказал, неопределенным жестом обводя полную технарей комнату, что начинал, как все мы. Но хотел бы больше почитать о градостроительстве, если бы я смогла порекомендовать какие-то книги.

Я подумала, что в колледже у меня были семинары по урбанистике, и почувствовала укол превосходства, но не смогла припомнить ни единого названия. Я поинтересовалась, что за проект, и он замялся. Будто выпил уже довольно, чтобы язык чесался разболтать тайну, но не настолько, чтобы захотелось совершать ошибки. Я ждала.

Точно приготовившийся к нападению игрок и будто мы молча ему перечим, он посреди гостиной в центре известного города начал с того, что города важны.

– Но города могут быть умнее, – сказал он. – Должны быть умнее. Что, если бы нам дали чистый лист? Какие проблемы мы могли бы решить?

Мужчины вечно говорили о «наших» проблемах. Кто эти «мы»?

– В нашем распоряжении все эти новые технологии, – сказал он. – Беспилотные автомашины, прогностическая аналитика, дроны. Как мы можем сплотить их в идеальное сочетание?

От шутки о централизованном планировании я воздержалась.

Я спросила, где же будет первый город с чистого листа, ожидая услышать в ответ, что где-нибудь в Калифорнии – возможно, за Сакраменто, подальше, где меньше давление со стороны Сан-Франциско.

Он сказал, что Гондурас. Может, Сальвадор.

– Где-то есть люди, желающие много работать и не желающие иметь дело с преступностью, – пояснил он.

Я с большим интересом уставилась на дно своей пивной бутылки.

– Идея в том, чтобы следовать постулатам бережливого стартапа^[35]. Город начнется с малого, как молодой стартап, которому надо обслужить не первый миллион, а первую сотню пользователей.

Я спросила, как он собирается расширяться, и сразу пожалела, едва услышала ответ: контейнеры для морских перевозок.

– Жить в них? – спросила я. – А как насчет общественной жизни? Люди не приходят из ниоткуда. Как насчет местной экономики? – раздражаясь, продолжила я. Я начала выкладывать карты.

– В идеале это будет особая экономическая зона, – сказал он. – Вы знаете Шэньчжэнь?

Я знала Шэньчжэнь: отполированный до блеска, насквозь просвечиваемый слежкой город, быстрый экономический рост которого потворствовал как умножению роскоши, так и расширению порочной практики детского труда. Население, вкушающее плоды современности, и прогресс под контролем диктатуры. Феномен авторитарного капитализма. Знал ли Шэньчжэнь он? Жаль, я не была пьяна, чтобы доискиваться до сути. Только в шутку спросила, откуда брать первоначальные инвестиции.

– Самообеспечение, – сказал он. – В основном все за свой счет – команда еще мала. Пока удалось собрать пятьдесят миллионов долларов.

Градостроительство было естественным интересом состоятельных людей, чьи сотрудники с трудом могли позволить себе жить в районе Залива, а их корпоративные патроны и хайпожоры венчурного капитала внушали веру, что учредители стартапов могут не только изменить мир, но и должны его спасти. Это был испытательный полигон эффективности умозрительного подхода к жизни.

Умозрительное мышление: физика Аристотеля, но в приложении к науке управления. Технологи разрушили инфраструктуру и учреждения, исследовали компоненты и переконструировали их в системы на свой лад. Выпускники колледжей перепроектировали университет, превратив его в школы онлайн-торговли. Венчурные капиталисты развязали кризис субстандартного ипотечного кредитования, финансируя стартапы для предоставления ипотечных кредитов. Многочисленные учредители собирали деньги на строительство жилых коммун в районах, где выселяли живущих коммунами.

Ходила шутка, что технологическая индустрия просто заново изобретает товары и услуги, которые давно существуют. Многим предпринимателям и венчурным капиталистам эта шутка не нравилась, хотя я считала, что они должны быть благодарны ей за отвлекающий маневр: она уводила разговор от структурных вопросов о том, почему определенные вещи, такие как общественный транспорт, или жилье, или городское развитие, были первоочередными проблемами.

На эстетическом уровне я бы не доверила предпринимательскому классу строить мегаполис, где большинство людей хотели бы жить. Их влияние на Сан-Франциско не особенно вдохновляло, впрочем, не всегда по их вине. Город заполонили новые предприятия, вкладывающие новые деньги в усиленно рекламируемые товары: магазин, забитый минималистскими чайниками, бар с шампанским, подающий икру на чипсах из креветок, клубный совместный офис только для членов клуба с эксклюзивными занятиями физкультурой в спортзале с ароматом эвкалипта. Пинг-понг-клуб с трюфелями фри. Магазин, продающий цифровым кочевникам пеналы и коробки бэнто. Щадящие суставы фитнес-студии: симуляция езды на велосипеде, симулированный серфинг.

Иногда построение логического вывода из умозрительного подхода было долгим и утомительным процессом возврата к первоначальному формату. Онлайн-магазины, еще не сгоревшие благодаря венчурному финансированию, начали открывать флагманские магазины в реале – розница личного присутствия, как показал умозрительный подход, была умной платформой для вовлеченности потребителей. Интернет-магазин, специализирующийся только на очках, обнаружил, что покупатели ценят проверку зрения, стартап, продающий роскошные велотренажеры, обнаружил, что велосипедисты класса люкс ценят катание на велосипеде рядом с другими людьми. Поставщики матрасов принялись открывать торговые залы, косметический стартап открывал прилавки с тестерами. Онлайн-супермаркет открывал книжные магазины, полки с печатными читательскими отзывами и рекламными указателями на основе данных: читалки закончатся меньше чем через три дня. 4,8 звезды и выше.

В этих местах всегда было что-то немного странное – что-то немного нечестное. Беспокойство вызывала пыль на полках, странно смотрелись живые растения. Магазины отличала некая эфемерность, некая стерильность, некий стиль выровненности по сетке. Казалось, возникли они в одночасье, якорями в физическом пространстве: белые стены и округлые шрифты, ступенчатые сиденья, бледные симулякры заменяемого ими мира.

В июне бизнес-акселератор объявил о новой инициативе: он собирался построить новый мегаполис с нуля. «Ого», – подумала я, читая объявляющий об этой инициативе пост в блоге. В эту игру ввязываются все. Текст начинался так: «Мир полон людей, в значительной мере не реализующих свой потенциал, потому что города не предоставляют им необходимые для успеха возможности и условия жизни». Эффективный способ сделать наш мир лучше – раскрыть этот огромный потенциал, создавая лучшие города. Строительство новых городов – это самый комплексный стартап, как по сложности, так и по честолюбию замысла». Пост завершился серией вопросов: «Как нам измерять эффективность города? Каковы показатели города? Что должен оптимизировать город?»

Ключевой показатель результативности – оптимизация. Это напомнило мне об аналитическом программном обеспечении. Интересно, кому принадлежат наборы данных? Что они будут с ними делать?

Руководителем проекта был бывший гендиректор сайта-хранилища юмористических изображений и видеороликов, оптимизированных под вирусность в социальных сетях – преимущественно невероятных похождений кошечек, катающихся, к примеру, на роботах-пылесосах или застревающих в булочках для гамбургеров. Сайт собрал около сорока двух миллионов венчурного финансирования. Вторая участница проекта – предпринимательница, основательница платформы услуг по требованию в ведении домашнего хозяйства, закрытой после череды судебных процессов. Их отвага была головокружительна.

Я недоумевала, почему кто-то так стремится передать ключи от общества людям, не проводившим базовых исследований, людям, чье главное умение – любопытство. Мне не хотелось защищать старые отрасли или учреждения, но о чем-то можно было судить по истории, контексту, взвешенности. Было что сказать экспертизе. И еще в не лучшие моменты я думала, что даже если мы собираемся отказаться от экспертизы, почему моим друзьям не дают миллионы на проведение исследовательских проектов по созданию лучших городов?

Не осознавала я того, что суета технарей вокруг урбанизма не просто горячий интерес к городам или созданию крупномасштабных систем, пусть отчасти искренний. Это разминка, песочница: первая фаза утверждения новоявленной политической власти.

«Как вы думаете, вы себя ненавидите?» – спросил психотерапевт в Беркли. Я подумала, что, решившись прийти на первый прием, на следующий день я поймала себя на том, что слежу за группой венчурных капиталистов на платформе микроблогов. Этот поступок не слишком походил на заботу о себе.

Венчурные капиталисты обсуждали безусловный базовый доход, и я не могла оторваться от чтения. Их беспокоило раскрытие экономического потенциала городской бедноты. Их беспокоило, что по мере таяния айсбергов и повышения температуры океана планета станет непригодной для жизни, и их беспокоил искусственный интеллект, – в частности, вопрос, будут им владеть они или Китай, – и не приведет ли это к третьей мировой войне. Им хотелось, чтобы автоматизация и искусственный интеллект стали толчком к возрождению: машины будут выполнять работу, а освободившееся человечество сможет сосредоточиться на искусстве.

Венчурные капиталисты хотели, как можно было догадаться, объединенную субсидию от государственных служб или, если искусственный интеллект вдохновит революцию, наиболее оптимальные решения для владения бункерами в Новой Зеландии с запасом оружия и арахисовой пасты. Я же поверила бы в реальность искусственного интеллекта не раньше, чем когда венчурные капиталисты стали бы записываться на курсы керамики, оставленные автоматизацией без работы.

Венчурные капиталисты были неутомимы. Говорили так, как не умел ни один из моих знакомых. Иногда они говорили о своей книге, но в большинстве случаев они обсуждали идеи: как стимулировать просвещение, как приложить микроэкономические теории к сложным социальным проблемам. Говорили о будущем СМИ и упадке высшего образования, о культурном застое и созидательном мышлении. Они говорили о том, как найти хороший эвристический подход для генерирования большего количества идей, наверное, для того, чтобы было о чем поговорить.

Несмотря на лихорадочную пропаганду открытых рынков, прекращения регулирования и постоянных инноваций, на венчурный класс нельзя было положиться как на умных защитников капитализма. Они рассказывали о принципиальном лицемерии критики капитализма со смартфона, словно защита капитализма со смартфона не гротескна. Они видели мир сквозь калейдоскоп стартапов. «Если вы хотите устранить экономическое неравенство, самый эффективный способ – запретить создание своей компании», – писал основатель бизнес-акселератора. «Все мои знакомые, поносящие капитализм, – неудачливые предприниматели», – делал вывод бизнес-ангел. «Область залива Сан-Франциско похожа на древний Рим или Афины», – высказывался венчурный капиталист. «Шлите сюда лучших ученых, учитесь у мастеров и знакомьтесь с самыми выдающимися людьми вашего поколения, а потом возвращайтесь домой с нужными знаниями и связями». Они в курсе, что это все читали люди?

Венчурные капиталисты не гнушались мотивационной культуры. Они делились списками для чтения и рекомендациями по продукту и советовали своим подписчикам не зазнаваться. Ешьте здоровую пищу, меньше пейте алкоголя, – писали они. Путешествуйте, медитируйте, найдите свое «зачем», работайте над своим браком, никогда не сдавайтесь. Они проповедовали евангелие восьмидесятичасовой рабочей недели и говорили о примате твердости характера. Всякий раз, когда они отрицали идею баланса между работой и личной жизнью как дряблую или противоположную решимости, нужной для успеха стартапа, я думала, у скольких из них есть помощник-референт. Личный помощник. И тот, и другой.

Я не могла себя представить зарабатывающей миллионы в год, а потом тратящей время на пустопорожнюю болтовню в социальных сетях. Их интернет-зависимость была почти жалкой. «Выйдите, – думала я. – Просто напишите друг другу».