Зловещая долина. Что я увидела, попав в IT-индустрию Винер Анна

Гендиректор лишь пожал плечами и произнес:

– Может быть.

Ноа готовился к очередной ежегодной оценке результатов своей работы в стартапе. Перед собранием он прислал мне чек-лист и записку с комментариями и предложениями. Как один самых первых и уважаемых сотрудников, Ноа часто получал от коллег и клиентов жалобы и сообщения о проблемах. В записке критическая масса взрывалась: он ратовал за изменения в продукте и корпоративной культуре.

Ратовал за свои права: повышение в должности, большую независимость, прибавку зарплаты и увеличение доли акции. Соразмерно своему вкладу он хотел около одного процента компании. Он представлял доказательства: число нанятых сотрудников, клиенты, которых он и его рефералы привлекли и выпестовали, деньги, которые он прямо и косвенно принес компании. Он хотел стать менеджером по продукту, руководить собственной командой и не подчиняться гендиректору в любых решениях в этой сфере. Короче, он выдвигал ультиматум.

Даже для одного из лучших сотрудников выдвигать начальнику ультиматум было непрофессионализмом и безумием. С другой стороны, в компании почти все были чуть за двадцать и руководитель был чуть за двадцать тоже. Гендиректор никогда н работал на полную ставку, пройдя всего одну летнюю стажировку. В сложившихся у нас трудовых взаимоотношениях выдвижение ультиматума казалось приемлемым шагом. Очень странное было место, чтобы научиться профессионализму.

Записка горела страстью и разочарованием. Я прочла ее дважды. Ответила я Ноа то, что думала: рискованно, но не безрассудно. Я надеялась, что он получит желаемое.

Пару дней спустя по дороге на работу я получила от Ноа сообщение о том, что его уволили. В отделе настроения царили похоронные.

– С ним даже не пытались договориться, – протянул в недоумении инженер по продажам. – Даже не встретились. Просто уволили одного из лучших, и все потому, что ни у кого здесь нет управленческого опыта.

– Не знаю, – намазывая тост, произнес менеджер по работе с клиентами. – Разве не знаете, когда хочешь с кем-то порвать, юлишь и крутишься, пока не порвут с тобой?

Я не знала. Я подумала, что поддержала записку Ноа, и меня терзало чувство вины.

Увольнение вызвало в компани шквал электронной переписки с неуместно подробным обсуждением оснований выставления сотрудника за дверь. Поэтому первых сотрудников отдела технических решений пригласили на экстренную встречу с гендиректором. Никого из нас чья-то кадровая проблема не касалась, но отдела кадров у нас не было. Кроме того, нам хотелось все знать. Все думали, кто из нас может стать следующим.

Гендиректор предложил нам сесть. Мы сели. Он стоял перед нами, сложив руки на груди.

– Если вы против моего решения его уволить, предлагаю вам написать заявление об уходе, – медленно, как по заученному, произнес он. Оглядел стол и обратился к каждому из нас.

– Вы против моего решения? – спросил он менеджера по работе с клиентами.

– Нет, – сказал менеджер по работе с клиентами, поднимая руки, как под дулом пистолета.

– Вы против моего решения? – спросил гендиректор инженера по продажам.

– Нет, – сказал инженер по продажам. Веки у него задрожали. Вид у него был больной.

– Вы против моего решения? – спросил гендиректор меня.

– Нет, – сказала я. Но я была против, явно против. Всякий раз, сомневаясь, не ошиблась ли, перейдя в техническую сферу, я вспоминала Ноа. Разумеется, недовольство в компании нарастало, но всякий раз я смотрела на него и думала: все не так плохо, если здесь он.

После встречи мы с трудом сдерживали неловкость. Шутили, что сейчас увольнение было бы нам на руку, что лучше уйти, пока в наших резюме компания выглядит прилично. Мы вновь принялись разбирать электронные письма клиентов. Мы сдали позиции.

Вечером некоторые из нас отправились в бар. Размышляли о гарантиях занятости в компании, сетовали на бюрократический нажим, негодовали, что нам чинят преграды и что решения продукта скверные. Мы говорили о нашем размещении на бирже, как о сходящем с небес и спасающем нас deus ex machina – словно наши доли акций избавят нас от экзистенциального страха. Мы отлично знали, что до размещения, если оно вообще состоится, могут пройти годы, и в глубине души прекрасно понимали, что деньги – не решение, а лишь отговорка.

Мы начинали понимать, что носили розовые очки, которые пора снять. Мы были счастливы, и мы были не в силах противиться, а потом, незаметно для себя, превратились в сумасшедших из бюро, бьющих по клавиатурам своих компьютеров, чтобы другие – чьи-то детишки – сказочно разбогатели. Возможно, мы никогда не были семьей. Мы понимали, что никогда не были семьей. Но, возможно, и гендиректору нужны только деньги. Нет, говорили коллеги, – ему нужна власть. Правдой казалась власть, о власти мы сможем договориться.

Мы продолжали надеяться. Убедили себя, что это лишь этап, что у всякого стартапа бывают проблемы роста. Проблема, обсуждаемая нами между затяжками сигарет, состояла в том, что нам было не все равно. Мы слишком переживали. Переживали друг за друга. Мы переживали даже за гендиректора, заставлявшего нас чувствовать себя дерьмом. Мы желали ему хорошей, как у нас, жизни: мы надеялись, что ему доведется пережить грязную, безрассудную, неоднозначную молодость. Мы не хотели признать, что он к этому не стремится – что он на нас не похож, что он нам не завидует, что ему все равно.

Наконец, мы напились настолько, чтобы сменить тему и вспомнить не о себе – сотрудниках, а просто о себе: о себе на уикендах, о себе таких, какими мы были уже долгие годы. Мы обсуждали, какими мы в юности представляли себя в эту пору: более уверенными, менее тревожными. Лучше владеющими собой. Нам тоже хотелось власти.

Мы бросили окурки на тротуар, затушив их ботинками. Достали телефоны, вызвали такси, и еще допивали пиво, когда на экране появлялись мультяшные машины. Мы разошлись терроризировать спящих соседей по квартире и возлюбленных, ответить еще на пару электронных писем перед сном.

Восемь часов спустя мы вернулись в офис, пили кофе, доедали заветрившиеся с завтрака сэндвичи, оптимизировали бездарные скрипты и писали вялые электронные письма, обмениваясь усталыми и понимающими взглядами.

Быть единственной женщиной в нетехнической команде клиентской поддержки разработчиков программного обеспечения похоже на иммерсионную терапию въевшегося в нутро женоненавистничества. Мужчин я люблю – у меня есть брат. У меня есть парень. Но мужчины окружали повсюду: клиенты, коллеги, мой начальник, его начальник. Я вечно улаживала их дела, лелеяла их тщеславие, подбадривала. Поощряла, лукавила, откровенничала, сотрудничала. Ратовала за их продвижение по службе, заказывала им пиццу. Работа вынуждала меня, называющую себя феминисткой, непрестанно, профессионально холить их мужское эго.

Время от времени офисные сотрудницы отправлялись в близлежащий винный бар с ложными каминами и тарелками склизкой колбасной нарезки. Мне эти вылазки радовали, несмотря на металлическое послевкусие долга – скорее взаимная поддержка, чем не взаимная признательность. Женщины были умными, честолюбивыми и немного чудными. Одна, новый менеджер технической поддержки клиентов, работала за столом с бегущей дорожкой и ежедневно после полудня качала пресс и отжималась для борьбы с усталостью и притока эндорфинов. Вторая, не без волнения узнала я, писала стихи. По идее наши жизни должны быть лучше, но работа, казалось, не затрагивала нашу суть: возникало ощущение неуместности и легкой печали, как от наряда, шикарного в начале дня, но нелепого и чрезмерного в сумерки.

Я часто думала, каково нашему директору по связям с общественностью ладить с инвесторами. Чуть за тридцать, она была опытнее всех в компании, и как истый профессионал, никогда не сплетничала и не жаловалась. С работы, забрать детей, она неизменно уходила в 17:00, и, по-моему, не безнаказанно: показатели отдела маркетинга отставали от прочих в стартапе. Отдел состоял из нее одной. Гендиректор хранил свой портрет, нарисованный одним из ее детей, приколотым к пробковой доске рядом с компьютером.

У всех знакомых женщин в офисах, где доминировали мужчины, были уникальные стратегии выживания. Одни пользовались возможностью учиться и искать новые пути. Кто-то любил стыдить коллег за неприкрытый сексизм. Кто-то купался в мощном потоке заигрываний на рабочем месте. Одна подруга сказала мне, что переспала со своим генеральным и регулярно подсмеивалась над его гигантским членом.

– Просто наполни его сексуальной силой, – советовала она. – И оттрахай.

Какова бы ни была моя сексуальная сила, я не наполняла ею офис. Я просто ее берегла. Было одно маленькое исключение: всякий раз, когда мы ходили выпивать, менеджер технической поддержки клиентов в конце вечера просил меня ударить его по лицу. Я понимала, что он испытывал некое сексуальное удовлетворение, но мне было все равно – это очень напоминало катарсис. И он не просил меня плюнуть ему в рот.

Мне хотелось, чтобы мужчины считали меня умной и выдержанной, а не раздевали взглядом. Меньше всего мне хотелось нравиться им сексуально – мне нужно было, чтобы они считали меня равной. И я ни за что не хотела выглядеть занудной феминисткой.

Инженерный отдел нанял разработчика серверной части приложения прямо из числа лучших бакалавров: нашу первую женщину-инженера. В офис она вошла уверенной пружинистой бодрой походкой, с маловатой для ноутбука кожаной сумочкой. Я восхищалась ее умением с помощью аксессуаров задать планку ожиданий.

Ее опекун представлял ее коллегам. Когда они подошли к нашему углу, менеджер технической поддержки клиентов наклонился и приложил мне ладонь к уху, словно мы сговаривались, как малые дети.

– Мне жаль, – сказал он, и я почувствовала на шее его влажное дыхание. – Все хотят ее поиметь.

Я стала занудной феминисткой. Поля сражений я не выбирала – умирала на каждом удобном холме. Попросила коллег больше не употреблять в чате компании слово «сука». Жаловалась, что я одна из шести женщин в компании в пятьдесят человек. Вслух, возможно в неуместно живописных подробностях, рассуждала о мобильном приложении для поддержки секса втроем в офисе с открытой планировкой. Сменила платья на брюки, чтобы пресечь поток странных и тревожных комплиментов кадровика моим ногам, будто я предмет мебели. Стул без мозгов. Столик со стройными ножками.

Сексизм, мизогиния и объективация пронизывали не только рабочую обстановку – они были повсюду. Как стены, как воздух.

Команда управления клиентами наняла мужчину, изъяснявшегося на непостижимом жаргоне и поддерживавшего непотопляемый флот учетных записей в социальных сетях. У него были тысячи последователей, и вел он себя как влиятельное лицо. На веб-сайте, где добровольно размещали резюме, постоянно менял названия вакансий, чтобы соискатели претендовали на несуществующие должности. Неохотно сказал нам, что ему за сорок. По его словам, возрастная дискриминация в отрасли сумасшедшая. Местные косметические хирурги озолотились.

«Влиятельный» втащил в офис скутер и в беспроводную гарнитуру принялся тараторить лексикон «взламывания роста»^[17]: ценное предложение, преимущество первопроходца, проактивная технология, распараллеливание. Передовые решения. Святой Грааль. Мне эта болтовня казалось чушью, но клиентам нравилось. Я не могла поверить, что это действовало.

Как-то днем он подкатил к моему столу.

– Люблю встречаться с еврейками, – сказал он. – Ты такая чувственная.

Интересно, откуда он узнал, что я еврейка. Разумеется, понял: большой нос с горбинкой, гигантские мультяшные глаза, ресницы такой длины, что линзы очков готовы разбить. Фигура у меня пышная, типичная для моей чувственной породы ашкеназов. Интересно, хотел ли он услышать в ответ «спасибо». Я пробормотала, что евреи действительно ценят образование.

На одной из наших прогулок наедине я поведала об этом менеджеру по решениям.

– Не хочу никого обидеть, – сказала я, когда мы проходили мимо бутербродной, распространявшей аромат искусственного хлеба, – да и высказывание само по себе не настолько оскорбительно, но влиятельный заставил меня вопреки желанию посреди рабочего дня думать о его предпочтениях в сексе.

Мне даже стыдно было об этом рассказывать: менеджер по решениям тоже не горел желанием раздумывать о предпочтениях подчиненных в сексе.

Мы свернули в бизнес-парк с фонтаном в бруталистском стиле. У меня мелькнула мысль нырнуть в него и уплыть. Я вспомнила наш разговор, когда он сказал мне, что компания хочет меня оставить, и свой ужасающий ответ: «Спасибо» и «Мне хотелось бы остаться». Вспомнила, как он раскритиковал меня за желание всем понравиться. Мне хотелось быть менее приятной.

Казалось, менеджер по решениям смущен.

– Мне жаль, что так случилось, – потупив взор, сказал он. – Но вы его знаете. Такой он человек.

На Рождество аналитический стартап арендовал газетный бар за углом. Вечеринку назначили на 16:00, мы принесли парадную одежду на работу и переодевались в туалете офиса, как школьники перед танцами в спортзале. Взволнованные и вымотанные, мы были готовы праздновать.

Лицезрение коллег в парадной одежде сбивало с толку. С некоторыми женщинами я уже обсуждала неуместность уместности, и если другие оделись нормально, я вырядилась консервативно. В черном платье с воротником, черных колготках и черных полусапожках, я смутно ощутила себя одетой в костюм на Хэллоуин: сексуальный меннонит, бесстыжий хасид. Надо мной сжалилась одна из новых менеджеров технической поддержки клиентов, уложила мне волосы локонами. В зеркало я наблюдала, как она распыляла ореолы лака для волос вокруг моей головы.

Большинство вторых половинок коллег я встречала, но некоторые еще оставались загадкой. С радостью увидела фанатичную физкультурницу – менеджера технической поддержки клиентов – под ручку с мужчиной в пятипалых кроссовках.

На сцене меж раздвинутыми бархатными занавесями гендиректор и технический соучредитель с коктейлями в руках толкали речь о том, насколько далеко мы продвинулись вперед.

– Отдельное спасибо, – потягивая напитки из стаканов, сказали они, – вторым половинкам и супругам.

Пораньше ушедшие с работы вторые половинки и супруги вежливо хлопали в ладоши и целомудренно чмокали в щечки моих коллег. Я радовалась, что Иэн опоздал.

Мы отправились в мишленовский ресторан, тоже арендованный на вечер стартапом. Безмолвные официанты в смокингах обносили нас дандженесским крабом и жареным черным сибасом, говядиной вагю и пирогом с омаром, бутылками вина. Был открыт бар. В фотокабинке целовались, не подозревая, что фотография цифровая – наутро все снимки лягут на стол управляющей. В туалете заправлялись энергетиками и дорожками кокаина. Мы танцевали у стеклянных окон ресторана – салфетки разбросаны по столам, туфли сорваны, – и прятали глаза, когда по истечении нашего времени резервирования протискивались мимо официантов.

Люди вышли на улицу покурить. Я сделала перерыв в танцах и обнаружила, что Иэн сидит в одиночестве и наслаждается десертом.

– Это одно из самых запоминающихся блюд в моей жизни, – подбирая ложкой остатки на тарелке, сказал он. Десерты аккуратно расставили перед каждым кувертом, и они стояли нетронутые, брошенные. Я была благодарна Иэну, и мне было стыдно. Я так легко поддалась иллюзии самодовольной причастности. Так увлеклась едой, питьем, погоней за причитающимся, что не почувствовала вкуса.

Зима продолжалась, и неизбежно должен был пойти дождь. В конце концов он и пошел, хотя и слабый. В аналитическом стартапе сотрудники надеялись на ливень, хотя ненастье парализовывало город: общественный транспорт еле полз или останавливался окончательно, а у горожан наступал праздник, когда можно спать допоздна, опаздывать и работать из дома. Стоять на кухне в ожидании, когда высохнут кроссовки, ругать скверное движение или бесконечную поездку на автобусе.

– Но, – неизбежно возражал кто-то и смиренно упоминал о глобальном потеплении и засухе в масштабе штата, – нам это необходимо. Нам это необходимо.

Я тихо надеялась на продолжение засухи. Дождь в Сан-Франциско означал снег в Тахо и ежегодную лыжную вылазку. Как бы я ни любила большинство коллег, выходные с ними, не говоря уже о начальстве, меня напрягали. Скорее долг, нежели радость: слишком велика угроза испортить отношения. Мне вовсе не хотелось знать, как кто выглядит, только что встав с постели, или слышать, как технический директор тужится на толчке. Слушать бородатые шутки коллег о том, что я не жаворонок, а я не жаворонок. В кошмарах я падала со склона и нуждалась в помощи или застревала в кабинке фуникулера и вынужденно вела светские беседы, когда у всех течет из носа. Слишком велик был простор для демонстрации личных черт, уязвимости.

И еще напрягала обязательность: даже не вылазка «Стоять за дело» из офиса, а какой-то принудительный отдых, принудительное развлечение. Корпоративный выезд – вроде как поощрение, удовольствие, – запланировали на трехдневные праздничные выходные, которые считались личным временем сотрудников.

Мы собрались в офисе в семь утра в зимних пальто и с бумажными стаканчикам кофе в руках. Управляющая распределила билеты на горнолыжные подъемники и ваучеры на прокат лыж, а также рассадила пассажиров по машинам. Машины были предоставлены нашими добровольцами, но начальство хотело поощрять коллективизм на заднем сиденье. Мы расселись строго по предписанию. Мы обязаны сплотиться, и мы сплотимся. Поездка была бесплатной.

Караван быстро распался. Наша группа остановилась у торгового центра ради бекона и яиц, хлеба, пакетов гофрированных чипсов, тридцати упаковок светлого пива и бутылей темного ликера. Трапез мы не разделяли, за исключением символического ужина в последний вечер, призванного воздать должное скромному началу стартапа: спагетти и чесночный хлеб всей компании, как в тощие годы, приготовили лично гендиректор и технический соучредитель. Толкая по проходам тележку и бросая в нее сладкие хлопья и протеиновые батончики, я отчетливо ощущала себя на каникулах в чужой семье.

Стартап забронировал ряд кондоминиумов на курорте Саут-Лейк-Тахо, напротив озера. Заурядные меблированные комнаты в деревенском стиле, с обшитыми деревянными панелями стенами, вечно влажными коврами, разнокалиберным столовым серебром и откалиброванной веселенькой американской символикой. Однако, несмотря на семейственное дружелюбие, на совместном отдыхе нам не хватало простоты родственников. Расселили нас без учета пожеланий. Кто-то из коллег нравился мне больше, но в целом было все равно, с кем делить кров. Лишь с одним из них я надеялась не соседствовать: пару недель назад поздно вечером я поехала с работы в одном такси с жившим неподалеку мужчиной из отдела решений. Сначала его рука скользнула у меня по спине, а когда я ее оттолкнула, полезла за пояс брюк. Я продолжала разговор, отводя его руки и отодвигаясь к окну. Мы ни разу об этом словом не обмолвились, и я никому не сказала – не о чем и некому говорить. Я считала его другом. Но была рада обнаружить, что дверь спальни запирается.

В первый вечер я бродила со стройным, как ива, Кайлом, разработчиком пользовательского интерфейса, привлеченным Ноа. Скромный и дико талантливый, он, по слухам, вдруг разбогател – как один из первых сотрудников компании – разработчика популярного фермерского симулятора. Человека спокойнее его я не встречала. Одно пребывание в его компании, казалось, продлевает мне жизнь – в свободное время он создавал чудные, красивые, не на потребу публике видеоигры. В офисе мы разыгрывали друг друга, обменивались шифрованными пиктограммами на стикерах, строили в чате компании словесные лестницы. Вместе на велосипедах и пешком добирались с работы и на работу. Мы явно раздражали коллег, но мне было все равно – хорошо иметь приятеля, источник отрады и утешения.

Мы выкурили крошечный косяк, попускали камешки по воде и пошли по пляжу, вглядываясь в окна соседнего курорта. Прошли мимо джакузи, где сбытовики пили из пластиковых стаканчиков. Я услышала, как менеджер по решениям расспрашивал доктора о татуировках на груди и руках. Глядя на их покачивания в пузырьках, я знала, как сильно доктор жаждал хоть толику моей руководящей роли в службе поддержки. Я знала, что он ее получит.

В «счастливый час» мы все собрались в одной из квартир, где бригада менеджеров технической поддержки клиентов готовила хот-доги. В умело отрегулированном стереозвучании гремела EDM, потом танцевали на диванах, прыгали через всю комнату и стягивали патриотично висящий на балках стеганый американский флаг. Я села за длинный стол с менеджером по решениям, который принес сумку с настольными играми и принялся сражаться в скрэббл с док-тором.

Вошел гендиректор и объявил, что меняет сценарий: дает команде поддержки передышку, а нашу работу сделают инженеры. Утро мы провели в дороге, день на горе, и очередь клиентов за поддержкой растянулась на несколько часов. Большинство из нас уже выпили. Некоторые пили весь день. И хотя непонятно, работали мы или развлекались, инженеры добродушно досадовали, изо всех сил пытаясь объяснить пользователям собственный продукт. Ребята из моей команды издевались над инженерами, закатывали глаза и, наклонившись над клавиатурой, их поправляли. Тогда это новое разделение труда показалось веселой передышкой, сменой правящей верхушки. Смысл до меня дошел позднее: наша работа настолько проста, что под силу кому угодно. Даже пьяным.

Мужчинам бизнес позволяет поговорить о своих чувствах. Интернет полнился самовлюбленными честолюбцами и дилетантами, раздававшими анекдотические указания и советы. «Десять главных уроков стартапа, которые не выучишь в школе». «Десять заповедей всякого успешного предпринимателя». «Пять способов не зазнаться». «Почему рынок всегда выигрывает». «Почему покупатель всегда неправ». «Как справиться с неудачей». «Как справиться с неудачей лучше, чем раньше». «Как выйти сухим из воды». «Как совладать с гневом». «Как обуздать эмоции». «Как сравнить способности ваших детей». «Восемнадцать трюизмов компьютерной переписки». «Как научиться направлять эмоции на дело». «Как любить не отвечающее взаимностью».

Как-то в обеденный перерыв я зашла в закусочную и увидела гендиректора, сидящего в одиночестве перед вегетарианским бургером и глядящего в телефон. Подсела к нему, и он подвинул ко мне через стол картошку фри. Сказал, что читает книгу одного из наших инвесторов о том, как ориентироваться в неспокойных водах предпринимательства и победить двойню демонов неуверенности в себе и внешнего давления. В ней рассказывалось об учениях, сражениях, путешествиях. Эпиграфом каждой главе служили цитаты из песен рэперов. Борьба велась не на шутку.

Казалось, гендиректор восхищался теми, кем в «экосистеме» восхищались и все остальные: друг другом, предпринимателями, инвесторами. Главным среди них был основатель бизнес-акселератора, английский ученый, почти интеллектуал экосистем стартапа. Он сыпал афоризмами, много писал в блоге, его риторический стиль был холоден, рационален и лишен эмоций. Он упирал на единомыслие. Любил делать лестные сравнения учредителей стартапов с великими историческими личностями: Милтоном, Пикассо, Галилеем. В бизнесе он, несомненно, разбирался, но я не понимала, с какой стати он возомнил, что это делало его экспертом еще в чем-либо или во всем остальном.

Я сочувствовала всем, кто пытался это выяснить, даже гендиректору: он никогда бы не признался, что явно взвалил на себя больше, чем мог потянуть. Я не могла поставить себя на место венчурного капиталиста – не могла представить, что читаю книгу просто потому, что ее посоветовал финансовый посредник, которого я никогда не видела. Разумеется, для гендиректора они были не абстракциями, а знакомыми людьми.

Гендиректор сказал мне, что книга хорошая. Я не сказала, что, если ему она нравится, ему понравится психотерапия. Я посмотрела в его телефон. На нем была первая страница главы под названием «Подготовка руководителя к увольнению».

– Это совпадение, – встретившись со мной взглядом, сказал он. – Не относитесь к этому слишком серьезно.

Он сообщил мне, что увольнять людей ужасно. Похоже на тяжелый, хуже того – мучительный разрыв. Я просила его не беспокоиться, ведь это всего лишь книга.

Так или иначе, я не могла не отнестись к этому серьезно. Гендиректор был также президентом и председателем правления. Он курировал отдел решений, технический отдел, отдел маркетинга. Он был нашим единственным настоящим руководителем.

С Ноа я встретилась в баре в Саут-оф-Маркет, в паре кварталов от офиса. Разило прогорклым маслом, а с потолка свисал мотоциклетный парк. Ноа я не видела с увольнения и нервничала: не станет ли он меня обвинять? Обнялись мы как родственники после долгой разлуки.

Ноа казался счастливее и свободнее. На его австралийских рабочих ботинках была грязь. Он сказал, что стал лучше спать. Сказал, что подумывает открыть пекарню на паях с работниками (ведь кооператив – это единственная этичная бизнес-модель) и пытается не употреблять слово «приложение»: мол, это слово маскирует, что на самом деле это программное обеспечение. Ему омерзительно было, что даже самое технически сложное программное обеспечение нарочно прикрывалось мультяшным дизайном.

– Ооо, мы не софт! – издевательски прощебетал он. – Мы твои друзья!

Я вкратце поведала о компании: рост шел тяжело, доход капал, Тахо чуден, а по Ноа все скучают. Мы обсудили мрачные подробности его увольнения. Он сказал, что кондиционированный и стерильный офис начал на него давить. Карьерного роста не было.

– Я подумал, что, если не собираюсь выполнять эту работу вечно, через пять лет мне надо разбогатеть, – сказал он. – Я хотел получить зарплату. Я был тринадцатым сотрудником. Я хотел там работать, усердно работать, но еще я хотел убедиться, что в итоге получу значительный процент компании.

Не в первый и не в последний раз мне напомнили, что моя доля в компании ничтожна. Как двадцатый сотрудник, я застряла на месте. При приеме на работу число акций казалось большим, но я не осмелилась узнать размер пула опционов. При хорошем раскладе я могла бы получить 10 тысяч за штуку. Я крепко приложилась к пиву.

Ноа замер и посмотрел на мотоциклы, затем снова перевел взгляд на меня.

– Можно считать, что я зарвался, – сказал он. – Или можно считать, что я просил то, что мне нужно, и это оказалось до хрена больше, чем они хотели дать.

Теперь, по его словам, совесть его была спокойнее. Я спросила, что он имеет в виду.

– Да брось, – сказал он. – Мы работали в компании по слежке.

Он упомянул разоблачителя АНБ, снова публиковавшегося в СМИ. Откровения прибывали – уже обнародовали около 200 тысяч документов. Аппарат наблюдения оказался обширнее и сложнее, чем писали первоначально, а Кремниевая долина увязла как следует.

– Когда я там работал, я об этом не думал, потому что продукт был ориентирован на бизнес, – сказал Ноа. – Я не видел в этом проблему для общества. Кроме того, думаю, я не знал о том, что все деньги из Интернета поступают от слежки.

Я уточнила, что он имел в виду под слежкой – рекламные технологии? Персонализированная реклама меня раздражала, но я никогда не считала ее особенно зловредной, хотя наши клиентские компании четко понимали, что бесплатные услуги обычно подразумевают эксплуатацию пользователя. Самый простой вариант – это хищнический сбор персональных данных.

– Фактически я не вижу между ними разницы, – сказал Ноа. – Мы способствовали сбору информации и не знали, кто и как ею воспользуется. Мы могли стоять в шаге от сотрудничества со спецслужбами. Если все, что пишут, соответствует действительности, грань между рекламными технологиями и государственной слежкой очень тонка.

Я не знала, что ответить. Не хотела с ним спорить. Может, я была близорука или прятала голову в песок, но сбор данных не казался мне моральной проблемой современности. Несмотря на все отраслевые разговоры о масштабе и меняющемся мире, о далеко идущих последствиях я не думала. Я вообще мало думала о внешнем мире.

Я пошла на симфонический концерт с Паркером, давним нью-йоркским приятелем, активистом цифровых прав. Давным-давно мы встречались, затем расставались, он вечно мне что-то объяснял, а потом извинялся.

– Электронное письмо не опаснее почтовой открытки, – говорил он мне, когда мы бродили в толпе на фермерском рынке в Парк Форт-Грин. – Ты надеешься, что почтальон ее не прочтет, но он может и прочесть.

Я терпеливо слушала, как он пытался рассказать мне о криптовалютах и радужных посулах блокчейна, недостатках двухфакторной аутентификации, необходимости сквозного шифрования, неизбежности взлома данных.

Паркер работал в правозащитной некоммерческой организации по охране цифровых гражданских свобод – неприкосновенности частной жизни, свободы слова, законного использования, – которую в девяностые основали киберутописты с либеральным уклоном. В определенном смысле это был исторический якорь экосистемы. В офисе стояли ряды обшарпанных серверов и устаревших компьютеров с допотопными программами на открытом исходном коде. Настоящие стражи технологий, объяснил мне однажды Паркер, никогда ничем новым не пользовались. По умолчанию не доверяли новым продуктам.

Наши отношения продлились недолго, но мы спорадически обменивались небезопасными электронными письмами на узкоспециализированные темы, типа дизайна интерфейса восьмидесятых, бинарного кода или произведений искусства, являющихся общественным достоянием, а порой встречались для целомудренной пенсионерской культурной программы.

Концертный зал был заполнен на четверть. Когда погас свет, я молча пообещала себе, что буду чаще посещать старинные культурные учреждения Сан-Франциско. Буду участвовать в общественной жизни города. Сдам нью-йоркское водительское удостоверение. Узнаю, кто здесь мэр.

В антракте мы пили белое вино из пластиковых стаканчиков и ели конфеты из пакета. Паркер сокрушался о размывании нейтралитета сети. Он вел кампанию по мобилизации технических сотрудников, но та, вопреки его ожиданиям, буксовала. О нейтралитете сети я уже кое-что знала, но из ностальгии по старым добрым временам не мешала ему объяснять.

Проблема, по его словам, заключалась в том, что самые важные из стоящих перед технологической отраслью задач – одновременно самые муторные. Учредители и технические сотрудники не знали, как организовать борьбу за свои интересы. Для лоббирования им не хватало терпения. Они считали свою работу неполитической.

– Все они думают, что это продлится вечно, – сказал он.

Мимо продефилировала элегантно одетая пара в возрасте. Мне стало стыдно за наш убогий вид.

– Самое скверное, – сказал Паркер, – что технология с каждым днем деградирует. Становится все менее защищенной, менее автономной, более централизованной, более контролируемой. Каждый из гигантов отрасли совершает неверные шаги по одной из этих осей.

Мне стало дурно.

– Эй, – сказала я и сделала паузу. Паркер посмотрел на меня. На нижней губе у него белел сахар.

– Ты считаешь, я работаю на компанию по слежке? – спросила я.

– Замечательный вопрос, – сказал он. – Думал, ты никогда его не задашь.

Стартап превращался в крупное предприятие. Наши услуги покупали ведущие технологические и нетехнологические корпорации. Ими пользовалось даже правительство США. Мы делались подконтрольны.

Компания росла. Кофе вечно не было. Мы стояли у машины, ревностно следя за его варкой. Управляющая установила на кухне камеру видеонаблюдения и выкладывала в чат компании скриншоты нарушений норм общежития: запускание грязных пальцев в пакеты печенья и чипсов, выуживание шоколада из миски с сухофруктами, засорение раковины мюсли. Когда я поскользнулась, выронила и разбила миску с сухофруктами, в чате компании тотчас появилась запись в виде гифки.

Офис кишел продажниками: ухоженными осанистыми экстравертами в классической обуви, мужчинами, смеявшимися и поправлявшими волосы, когда не получалось подключиться к нашей виртуальной частной сети. Они заполнили конференц-залы, аннексировали серверную, звонили с лестничной клетки. Их столы усеивали подарки клиентов: наклейки, пивные бутыли и флешки. Поговаривали, что базовые оклады по сравнению с инженерами службы поддержки у них более чем вдвое выше. Предпочитая наличные акциям, они вызывали подозрение.

Как первые сотрудники, мы представляли опасность. Мы пережили ранний, более независимый, менее устойчивый период развития компании. Мы помнили ее до того, как появились правила. Мы слишком много знали о том, как все работает, и испытывали ностальгическую привязанность к тому, как все было. Мы не хотели перерастать компанию, но компания перерастала нас. Никто из нас не ожидал, что успех нанесет удар по тому, что заставляло нас считать это место особенным, «своим». Новые сотрудники относились к компании как к любой другой работе. Новые сотрудники ничего не понимали.

– Наша культура умирает, – пророки апокалипсиса, серьезно говорили мы друг другу на кухне компании. – Что нам делать?

Разумеется, дело было не в продажниках. Продажники – и следствие, и предтеча. Наша культура рухнула за пару месяцев. Гендиректор продолжал употреблять слово «параноик». Наш главный инвестор финансировал прямого конкурента. Инвесторы всегда так поступали, но отношения все равно оставались личными: папочка нас любит, просто меньше. Мы боялись, что начался сезон охоты. Боялись, что с самого начала нанимали себе замену. Ощущение было предгрозовое. Однако недели проходили спокойно. В полдень каждого вторника сирена оповещения о чрезвычайных ситуациях несла только хорошие новости: о наших доходах, наших инвесторах, оценке нашей работы – якобы для нас самих.

* * *

Встреча была без предупреждения и приглашения. В пятницу днем, когда я собиралась уходить на перерыв, гендиректор вызвал меня в конференц-зал.

– Сначала я думал, что вы потрясающий работник, – положив ладони на стол, медленно произнес он. – Каждый вечер работаете допоздна, последней уходите из офиса. Но теперь мне кажется, что работа для вас слишком тяжела.

Он хотел знать: стою ли я за дело? Потому что если я не стояла за дело, то сейчас самое время. Мы можем сделать это вместе. Я смотрела на три рельефные металлические буквы в торце конференц-зала: С, З, Д.

Я сказала ему, что скверно себя чувствую, – разумеется, я скверно себя чувствовала. Старалась не шевелиться в эргономичном кресле. Я абсолютно серьезно сказала, что глубоко предана компании. Защищаться, говорить, что качество моей работы не изменилось, мне в голову не приходило. Работала я хорошо. Встреча была средством меня напугать. Ему это удалось.

По словам гендиректора, если я не хочу оставаться в компании, он сам поможет мне найти новую работу. Начальником группы технической поддержки я в любом случае не стану.

– Я решил, что вы не аналитик, – сказал он. – Я думаю, у нас разные ценности. Я даже не знаю, каковы ваши ценности.

Я подумала, что, разумеется, я аналитик. Возможно, не системный мыслитель, но заанализировать могу до смерти. Я думала, что ценности у нас, по крайней мере на первый взгляд, общие: мы одинаково разочарованы корпоративной иерархией, нам нравятся неудачники, мы оба поддерживаем феминизм. Нам понравилось побеждать.

Несмотря на все старания, на встрече я дважды расплакалась, один раз посреди разговора выходила в туалет за полотенцами, отводя лицо от встревоженных взглядов инженерного отдела. Я привалилась к раковине и вытирала лицо бумажным полотенцем, чему время от времени была свидетельницей в любой другой компании. Думала о подругах в Нью-Йорке. Думала, как усердно работала и как ужасно слышать, что я не справилась. Думала о своих ценностях и плакала еще горше.

Когда я вернулась в конференц-зал, гендиректор терпеливо ждал. Когда я вернулась, его лицо не изменилось.

В поисках высших истин мы с Иэном отправились в Мендосино, чтобы попробовать экстази. Сняли на сайте взаимной субаренды спальню для гостей в доме пожилой пары, казалось, целыми днями кричавшей друг на друга через залив гигантской затонувшей гостиной. Спальня выходила на долину: чашу тумана. Пейзаж слезоточил.

Хотя у нас не было большого опыта приема таких наркотиков, Иэн хотя бы представлял процесс. Я же не представляла ничего. Я сидела на краю ванной и читала комментарии пользователей веб-форума об ощущениях. Посмотрела местонахождение ближайшей больницы. Потом удалила с телефона рабочую электронную почту, чтобы под действием искусственного притока серотонина не связаться с гендиректором или кем-либо еще и потом не сожалеть.

Мы принимали наркотики и пили апельсиновый сок. Лежали на диване и слушали ватное эхо пожилой пары в главном доме. Под Карен Далтон терли друг другу спины и делились откровениями о семье. Я поведала Иэну самые грязные тайны и была этим довольна. Ни полета, ни восторга, только лучшая я – менее тревожная, менее испуганная. Хотелось повторить это со всеми близкими людьми. Я подумала, что таково мое высшее предназначение: сидеть в прекрасном месте и разговаривать. Хотелось пообщаться в чате со всеми друзьями сразу.

Жизнь ослепляла своей простотой. Я думала о размахе истории, невероятности взаимопроникновения. Все казалось невозможным. Я переехала в Калифорнию подстегнуть карьеру и теперь переживала исторический перелом, меня несло – мы переживали исторический перелом. Иэн надел спортивные штаны и блаженно растянулся перед зеркалом. Я говорила, что это новая экономика, новый образ жизни – мы стоим на пороге абсолютно нового мира, и мы его строители. Ну, он его строитель. Но я помощница.

Неясно, верила ли я всему, что говорила, но говорить это было приятно.

– Очень вдохновляюще, – сияя, произнес Иэн. – Ты бросишь призыв. Новая карьера: строитель будущего.

На следующее утро мы поехали к горячему источнику и плавали в серной луже с людьми, чьи тела начали им изменять. Деревянная сауна дрожала от пожилых белых людей, поющих народные песни коренных американцев. Мне хотелось жить вечно. Хотелось посмотреть, что будет.

Когда послевкусие перешло в отрезвление, мы вернулись в город и заговорили о том, что будет дальше. Иэн призывал меня бросить работу. Сказал, что я отдала аналитическому стартапу столько, сколько требовалось, и еще немного больше. Работа делала меня несчастной. Напомнил, что плакать в офисном туалете – ненормально.

Я объяснила, что мне мешает преданность. Желание что-то доказать гендиректору.

– Ему на тебя плевать, – сказал Иэн. – Ты самая ничтожная проблема в его жизни. Он будет в порядке.

Этот разговор он затевал уже не впервой. Иэн желал мне исключительно добра, но его непрошеные советы меня коробили, и не только потому, что я не хотела признавать его правоту.

Как инженер-программист, на рынке труда Иэн был востребован и понятия не имел, каково это – не знать, куда податься, и быть никому не нужным. Работа ему нравилась, и он мог легко получить три моих зарплаты. Ни одна компания никогда не откажет ему в акциях. Он сам себе страховочная сетка.

Возможно, я была близорука в этом видении своей заурядности, невеликой востребованности собственных умений. Работа в издательской сфере наградила меня ощущением заменимости, и просто уйти казалось немыслимым. В моем резюме учитывался каждый месяц после испытательного срока. Творческий отпуск я считала прерогативой исключительно профессоров колледжа.

Иэн любил меня, как любят в самом начале отношений: считал меня той, кто никому не позволит себя унижать, никому не даст заставить чувствовать себя дерьмом. Считал меня правильной, моральной. Ценящей себя. Я не хотела его разочаровывать. Я и сама хотела быть такой.

«Стоять за дело», но за какое дело? Делом была компания, но у компании тоже были дела. Стимулирование вовлеченности, улучшение алгоритма взаимодействия с пользователем, уменьшение трений, потакание цифровой зависимости. Мы помогали менеджерам по маркетингу в проведении A/Б-тестировании строки темы писем для увеличения количества переходов на сайты из электронной почты, помогали разработчикам онлайн-магазинов затруднять пользователям выход из корзины без совершения покупки, помогали дизайнерам затянуть эндорфинную петлю обратной связи. Помогали карпулинговым компаниям максимально поднять производительность автопарка, в то же время снижая реальную зарплату водителей.

Мы всегда говорили, что помогаем людям принимать оптимальные решения. Помогаем им проверять свои расчеты. Отвечаем на сложные вопросы. Устраняем предвзятость. Разрабатываем лучшую в отрасли адресную нацеленность сообщения. Увеличиваем показатели эффективности рекламы. Поднимаем ключевые коммерческие показатели. Измеряем стратегию привлекательности для пользователя. Улучшаем воздействие. Стимулируем окупаемость инвестиций. Взламываем рост спроса. Что измерено, тем можно управлять, говорила я порой клиентам, цитируя гуру менеджмента, чьи работы никогда не читала.

Цель всегда была одна: рост любой ценой. Расширение превыше всего. Разрушить, а потом доминировать.

Конечная идея виделась ясно: оптимизированный компаниями, оптимизированный данными мир. Мир показателей, вызывающих реагирование, в котором разработчики никогда не перестанут оптимизировать, а пользователи никогда не перестанут пялиться на экраны. Мир, избавленный от принятия решений, ненужной случайности человеческого поведения, мир, где все – вплоть до его собственной быстрейшей, простейшей и изящнейшей версии – подвластно оптимизации, монетизации и контролю.

К несчастью, моя неэффективная жизнь мне нравилась. Нравилось слушать радио и готовить еду в немереной куче посуды, резать лук тонкими колечками, распутывать влажные травы. Подолгу стоять в душе и замирать, бродя по музеям. Нравилось ездить в общественном транспорте: смотреть, как родители разговаривают с детьми, смотреть, как пассажиры смотрят в окно на закат и фотографируют закат на телефоны. Нравилось совершать длительные прогулки ради покупки онигири в Джапантауне или вовсе шляться без цели. Нравилось складывать белье в стирку. Заказывать дубликаты ключей. Заполнять справки. Звонить по телефону. Нравились даже почтовые отделения, предсказуемое недовольство бюрократии. Нравились длинные музыкальные альбомы, нравилось переворачивать пластинку. Длинные романы с минимальным сюжетом, минималистские романы с минимальным сюжетом. Нравилось сцепляться с незнакомцами. Выпивать последний бокал перед закрытием ресторана. Нравилось покупать в продовольственном магазине: внимательно изучать продукты, смотреть, как все жуют в проходе.

Стирать в теплой воде, радио, ждать автобуса. Я могла раздражаться, перенапрягаться на работе, не справляться, чувствовать себя не в своей тарелке. Иногда я опаздывала. Но эти банальные проявления неэффективности я считала роскошью, признаком незашоренности ума. Праздным временем, отпускающим ум нестись куда угодно. В конце концов, именно такие моменты позволяли мне чувствовать себя человеком.

Фетишизируемая жизнь без трений: на что она похожа? Бесконечное возвратно-поступательное движение между встречами и телесными потребностями? Непрерывная петля производительности? Графики и наборы данных? Я стремилась не к этому. Не это было мне наградой.

Как-то вечером, за вином и картофельными чипсами, гендиректор подсел ко мне за один из кухонных столов в офисе.

– Вы с нами уже год, – сказал он. – Я всем задаю один и тот же вопрос. Это был самый длинный или самый короткий год в вашей жизни?

– Длинный, – сказала я. Рефлекторно, искренне. Глаза у него сузились, он едва сдержал смех. Менеджер по решениям на другом конце стола явно подслушивал.

– Вопрос с подвохом, – сказал гендиректор. – Правильный ответ – самый длинный и самый короткий.

По мере приближения отчета о результатах моей работы за год я думала, стоит ли вспоминать и приводить перечень случайных женоненавистнических нападок, отравлявших рабочую атмосферу. Компания разрослась до шестидесяти сотрудников, восемь из которых были женщины: соотношение для отрасли неплохое. Но я была идеалисткой. Считала, что мы могли бы добиться большего.

Я написала маме по электронке письмо с рассказом о коллеге с «умными часами» на телефоне в виде гифки постоянно подпрыгивающих сисек, о прилетавших мне комментариях относительно веса, губ, одежды и половой жизни. О составленном влиятельным лицом рейтинге сексуальной привлекательности сотрудниц.

Это было непросто: коллег я любила и старалась пресекать их поползновения. Страшных историй со мной пока не приключилось, и я надеялась, что не приключится. По сравнению с другими знакомыми женщинами у меня все обстояло неплохо. Правда, планка была слишком низкая.

В моем возрасте мама работала в корпоративных банках. Я считала, что она поймет. Ждала от нее слов поддержки и ободрения. Ждала, что она скажет: «Да! Ты должна изменить эту отрасль».

Ответ пришел почти сразу. С советом не подавать жалоб на сексизм в письменной форме. «Если, конечно, у тебя нет наготове адвоката».

Из службы технической поддержки меня повысили до того, что в отрасли именуется «сопровождением клиентов». Я стала менеджером по сопровождению клиентов. Внезапно у меня появилась инициальная аббревиатура и корпоративная учетная запись. Визитки. С номером личного мобильника и слоганами «ДЕЛА КРАСНОРЕЧИВЕЙ ПРОСМОТРОВ ЧИСЛА» и «Я КОМПЬЮТЕРНО УПРАВЛЯЕМЫЙ» – отсутствие дефиса все еще сводило меня с ума, но я их всем раздавала.

Отдел сопровождения клиентов был невелик: я и бывший менеджер технической поддержки клиентов, новоиспеченный МДА^[18], в рубашках с воротником на пуговках и сияющих кожаных туфлях с перфорацией. Менеджер по решениям напутствовал меня словами о том, что ждет нашей отличной командной работы. Я была согласна: МДА с его сдержанным, циничным юмором мне нравился.

– Он стратег, – улыбаясь, сказал менеджер по решениям. – А вы любите наших клиентов.

Наши клиенты. Почтовый ящик и личную голосовую почту переполняли запросы наглых упрямых незнакомцев. Не припомнить, сколько раз за последний год меня ставили на место, унижали, увольняли. А мне действительно нравилось помогать клиентам осваивать программное обеспечение. Нравилось анализировать информацию, срывать покров таинственности с технических процессов, быть в числе немногих, умевших это делать. Нравилось всем заправлять. Но ни одного из этих мужчин я не любила.

С повышением прибавилось акций. Я так и не знала, сколько они стоят, а спросить коллегу, предлагали ли ему при нашем повышении больше, боялась. Разумным казалось предполагать, что да. В конце концов, его работу считали стратегией, а мою – любовью.

Но даже без доли в капитале – денег, утешалась я, так или иначе спекулятивных – моя зарплата в двадцать шесть лет составляла 90 тысяч в год. За 500 долларов я купила в Интернете пару туфель, по моим сведениям, модных в Нью-Йорке, но носить их в Сан-Франциско я застыдилась – чересчур солидные. Немного пожертвовала некоммерческой организации по охране здоровья матери и ребенка. Немного – местной организации, устанавливающей в моем районе передвижные уличные туалеты и душевые для бездомных. Купила вибратор с USB-портом, который позволял мне чувствовать себя ближе к технологической индустрии. Купила абонемент в тренажерный зал и бассейн с морской водой, прекрасно понимая, что у меня никогда не будет времени туда ходить. Записалась на прием к рекомендованному краудсорсинговым сайтом гипнотерапевту. В надежде избавиться от привычки грызть ногти потратила 200 долларов на один сеанс, во время которого случайно заснула и увидела неэротический сон об основателе всеми ненавидимой социальной сети.

Остальные деньги шли прямиком на сберегательный счет. «Все хорошо», – успокаивала я себя, в скверные дни прячась в серверной и просматривая остаток на банковском счете. Мой отступной путь.

Весной стартап выкатил нововведение – параметр под названием «Зависимость». График зависимости в почасовом режиме отображал частоту вовлеченности уникальных пользователей – что-то вроде гипертрофированного отчета о пребывании на сайте. Это была своеобразная новинка на рынке: вдохновенное решение продукта от гендиректора, блестяще реализованное техническим директором. Каждая компания хотела создать приложение, которое пользователи просматривали бы по нескольку раз в день. Все хотели приковывать к себе внимание – приковывать к себе особое внимание. Графики зависимости измеряли и усиливали это тревожное стремление и одержимость.

Наша директор по маркетингу и связям с общественностью перешла в более крупную технологическую компанию с устоявшимися традициями и льготами для семейных сотрудников, а ее место осталось вакантным. С ее уходом я фактически стала копирайтером. В прибавке за дополнительную работу мне категорически отказали.

– Вы пишете, потому что вам интересно, – сказал менеджер по решениям, и мне явно было интересно, поскольку я продолжала.

Для продвижения «Зависимости» я написала статью за именем гендиректора, сухо повествуя о желательности постоянного возвращения пользователей к одним и тем же приложениям по нескольку раз в час. «Зависимость позволяет вам увидеть, как вы встраиваетесь в повседневную жизнь пользователей, а также оценить и оптимизировать ваше влияние», – писала я так, словно это что-то хорошее. В техническом блоге с высокой посещаемостью статью опубликовали за подписью гендиректора, а в блоге нашей компании – за моей.

Новизна «Зависимости» увлекала, но ее посыл вызывал неловкость. Большей части персонала компании не было тридцати, и все мы выросли при Интернете. Жизни без него мы не представляли, но я начала задумываться о том, что возможны и другие подходы. Слишком часто я отправляла по электронной почте ссылку или заметку и ощущала прилив дофамина и волнение от предвкушения реакции, и лишь потом вспоминала, что сама затянула эту петлю. Поощрять зависимость от приложений мне не хотелось.

Да и само название продукта действовало на нервы. Немало знавала я самого разного народа, умотавшего на лоно природы избавиться от героиновой, кокаиновой, лекарственной и алкогольной зависимости, – и им повезло. Зависимость стала смертоносной эпидемией поколения. Тендерлойн^[19] был в пяти кварталах от нашего офиса. Необходимы были более высокие устремления. Можно было хотя бы назвать продукт иначе.

Своими сомнениями я поделилась с Кайлом. Сетовала на впечатление, что ни у кого в компании нет знакомого наркомана. Будто злоупотребление психоактивными веществами – какая-то абстракция, о которой пишут в газетах, если кто из них вообще удосуживается их читать. Не просто бестактность, но слепота, непристойность, оскорбление. С таким же успехом можно было назвать наши воронкообразные диаграммы «Анорексия». Ушедших от нас клиентов – «Самоубийцы».

Кайл терпеливо слушал мой обличительный монолог. Снял велосипедную кепку в цветочек и почесал затылок.

– Понимаю, – сказал он. – Зависимость – большая проблема в игровой индустрии. В этом нет ничего нового. Но, по-моему, ничто не предвещает изменений к лучшему.

Мыском кроссовки он толкал взад-вперед мой миниатюрный скейтборд под столом.

– Мы уже называем наших клиентов «пользователи».

Менеджером сопровождения клиентов работать было гораздо интереснее, чем инженером службы поддержки, но название было настолько банально и резало ухо притворной искренностью, что я не могла произнести его вслух. Что пошло мне на пользу: когда вместо этого я изменила подпись в электронной почте на «менеджера технической поддержки», мне стали писать дотоле необщительные клиенты – всегда инженеры, всегда учредители и, как прежде, мужчины.

Работа была похожа на поддержку, но не такая техническая и ориентированная на корпоративный сегмент: больших людей. Мы с МДА стояли на страже взаимовыгодных долгосрочных отношений. У меня был список заказчиков, денежных технологических компаний и корпораций, желавших ощутить вкус передовых технологий. Моя работа заключалась в том, чтобы эти заказчики максимально эффективно пользовались инструментом. Хотя мы помогали новым компаниям освоиться у нас на борту – если те платили определенную сумму, – но одновременно вежливо подразумевалось, что меня уволят, если я не смогу предотвратить их бегство с нашего корабля.

Бегство или отток клиентов: когда клиент понимал, что сторонний продукт ему не нужен, или переставал использовать инструмент, или уходил к конкуренту. Разрастание компании в этом смысле и благо, и проклятие. С одной стороны, оно означало, что мы побеждали, но с другой, новые стартапы держали нас под прицелом. На рынке появились конкуренты – более мелкие, проворные фирмы с меньшим штатом и наступательной финансовой политикой. Они предлагали цены, которые мы, более раздутая компания, не могли себе позволить. Болевой порог у них был выше.

Однако отток связан не только с ценообразованием или уходом к конкуренту. Любому продукту для бизнеса зачастую грозит забвение, когда компании ежемесячно платят тысячи долларов за инструмент, полезность которого никто не помнит. Для нас это всегда самый ужасный исход, означающий, что о нас забыли.

Я встречалась с заказчиками в их офисах – соглашение о конфиденциальности в приемной, закуски и ароматизированная вода в конференц-зале, вид на залив из окна инженерного отдела – и они объясняли, что слишком много платят за то, что их инженеры могут запросто сделать сами. Может, не так красиво, но они могут подтянуть собственное решение. Онлайн-супермаркет начал продавать внутреннюю инфраструктуру, серьезно облегчавшую эту задачу. Наши клиенты говорили, что наш инструмент отличный, но им необходимо сокращать затраты.

Спорить с аргументом о сокращении затрат мне было сложно, но я не возражала против попыток убеждения на их территории. Это всегда напоминало экскурсию. Я приходила в солидные корпорации и восхищалась беспечным, беззаботным видом персонала, работающего по три часа в день. Я приходила в стартапы и отказывалась от предложенного холодного чая и сыра. Я снова выудила из шкафа льняной блейзер. Я думала, что у меня есть на это право.

Я не знала, что в других компаниях менеджерами сопровождения клиентов обычно работали молодые женщины, почему-то не выглядевшие глупо в тканях с цветочным рисунком, никогда не выходившие из дому с мокрыми волосами, всегда в одинаковых носках, не слишком много шутившие и всегда знавшие все ответы. Женщины, куда лучше меня справляющиеся с этой работой, гораздо лучше умевшие убеждать. Женщины, которым было невозможно отказать.

Мне же отказать было легко. Я вечно снимала пушинки с груди, пытаясь одолеть препятствия с незамутненной легкостью хорошего настроения. На встречах с клиентами я словно разыгрывала управляющую из восьмидесятых. Спрашивала, например, что они хотят получить от клиентских данных, и предлагала определить путеводный параметр. Путеводный параметр был неизменен: все, что приносит деньги, – как можно больше денег. Я сидела в конференц-залах и полулежала в удобных креслах и пыталась напустить на себя опытность. Непонятно, чьим манерам я подражала, какую фантазию воплощала в жизнь.

Хотя я понимала, что неубедительна, но спектакль, казалось, проходил. Бодрило напоминание о том, что все наши рабочие места сфабрикованы в XXI веке. Функции могли быть привычными – управление работой с клиентами, продажи, программирование, – но контекст был новым. Я сидела напротив инженеров, менеджеров по продуктам и технических директоров и думала: мы все просто играем по написанному кем-то еще сценарию.

Электронные письма рекрутеров и списки вакансий я просматривала бегло, как гороскопы, быстро соскальзывая к льготам и привилегиям: конкурентоспособная зарплата, стоматология и офтальмология, накопительный пенсионный счет, бесплатный абонемент в тренажерный зал, обед в офисе, хранение велосипедов, лыжи в Тахо, выезды в Напу, конференции в Вегасе, разливное пиво, разливное ремесленное пиво, разливной чайный гриб, дегустация вин, бесплатный виски-бар по средам, бесплатный бар по пятницам, массаж в офисе, занятия йогой в офисе, бильярдный стол, стол для пинг-понга, робот для пинг-понга, сухой бассейн, вечер игр, вечер кино, картинг, зиплайнинг^[20]. Списки вакансий фонтанировали идеями кадровиков о веселье и идеями двадцатитрехлетних о балансе между работой и личной жизнью. Иногда я забывала, что собираюсь не в летний лагерь. «Индивидуальная настройка: создай свою рабочую станцию с новейшим оборудованием. Измени мир вокруг себя. Мы много работаем, мы весело смеемся и отлично даем «пять». Мы – больше, чем еще одно социальное веб-приложение. Мы – больше, чем еще один инструмент управления проектами. Мы – больше чем еще одна служба доставки».

Я подстриглась. Стала отпрашиваться по личным делам. Игнорировала многозначительные взгляды продавцов, приходя в офис в чем-то красивее футболки и джинсов.

После визитов к заказчикам я знала, что все офисы стартапов на одно лицо – поддельная модернистская мебель середины века, кирпичные стены, буфет, сервировочный столик. Когда техническая продукция была связана с физическим миром, она сама становилась эстетикой, словно настаивая на собственной реальности: офис веб-сайта совместной субаренды домов был оформлен как комнаты и углы в домах пользователей. В фойе стартапа бронирования гостиничных номеров высилась стойка администратора с колокольчиком (но без администратора), штаб-квартира карпулингового приложения блистала теми же цветами, что и само приложение, вплоть до элегантного лифтового холла. Причастный к книгоизданию стартап украшала маленькая унылая библиотека, на ее полупустых полках сиротливо подпирали друг друга книги в мягкой обложке и справочники по программированию. Мне это напомнило людей, которые оделись как Майкл Джексон на похоронах Майкла Джексона.

Но у одной некоммерческой блог-платформы офис был необычайно сексуален. В офисе такого быть не должно, и меня сильно впечатлило. С четырех сторон – вид на город, кресла, обтянутые толстой кожей, подключенные к усилителям электрогитары, тиковые греденции с белой фурнитурой. Лофт знаменитого музыканта, из тех, о ком я грезила в двадцать два, но кого так и не встретила. Тут мне захотелось снять платье и туфли, улечься на толстый овчинный коврик, съесть пригоршню экстази, а потом свернуться голышом в винтажном кресле-каталке и никуда не уходить.

Неясно, пришла я туда на ланч или на собеседование, что, в общем, было нормально. Я готовилась и к тому, и к другому и оделась ни для того, ни для другого. Мой сопровождающий провел меня через общую кухню с атрибутами любого стартаповского буфета: пластиковые контейнеры с сухофруктами и сырными крекерами, миски чипсов и миниатюрных конфет. Неизбежная оптовая коробка с различными энергетическими батончиками, в холодильнике – бутылки с ароматизированной водой, шоколадным молоком и сыром чечил. Впечатление, что компания или готовилась к марафону, или перекусывала после школы. Но картина не удивляла – всего пару дней назад я зашла на кухню аналитического стартапа и увидела двух менеджеров по работе с клиентами, поглощавших жевательные кубики глюкозы, продаваемые как средство для повышения спортивной выносливости.

За столом, уставленным афганской едой, я познакомилась с коллективом, в том числе с миллиардером, сделавшим состояние на платформе микроблогов. Он спросил, где я работаю, и я ответила.

– Знаю эту компанию, – сказал он, разрывая напополам лепешку. – Кажется, я пытался вас купить.

Привилегированные знакомства с изменчивыми траекториями других стартапов делали меня разборчивой и взыскательной. Не привередливой – просто мне хотелось работать в компании не конъюнктурной, а инновационной, со стабильной моделью дохода, и выполнять посильную задачу. Может, «делать мотыги», но и обычный бизнес подошел бы. Что-нибудь полезное. Где я могла бы перевести дух, подвести итоги.

Подруга работала в стартапе, создававшем инструменты для разработчиков – программное обеспечение для разработчиков программного обеспечения, помогающее им создавать больше программного обеспечения, – и она высоко оценила баланс между работой и личной жизнью. Компания известная: ее продуктами пользовались все – от сотрудников бизнес-парка Кремниевой долины до правительства США, что облегчало программистам хранение, отслеживание и совместную работу над исходным кодом. Компания также управляла общедоступной платформой с миллионами проектов открытого, open-source программного обеспечения, которым каждый мог бесплатно пользоваться и куда мог загружать свои наработки. Азартные технические журналисты порой называли эту платформу Александрийской библиотекой кода.

– Я не пытаюсь тебя переманить, но мне ясно, что ты отлично подойдешь, – сказала мне подруга за ланчем, превознося достоинства своего работодателя: двести сотрудников, никаких реальных конкурентов, сто миллионов долларов финансирования. Она окунула картофель фри в молочный коктейль.

– Если ты хочешь руководить командой, это реально. Сможешь примериться, посмотреть, насколько тебе понравится.

Сказано это было очень спокойно.

Настоящая Александрийская библиотека плохо кончила, но я заинтересовалась. У компании была настоящая бизнес-модель – продажа частных и на собственном сервере версий платформы корпорациям, желавшим применить кооперативный, некоммерческий подход к патентованному софту – и в этом плане публичный бесплатный веб-сайт показался мне радикальным. Он предлагал беспрепятственный доступ к инструментам, знаниям и онлайн-сообществам элиты: оправданное размещение венчурного капитала. Стартап лучился идеализмом и техническим утопизмом старой школы. Этот угол отрасли я считала оптимистичным, экспериментальным, а главное, искупительным для всей индустрии. Мне было понятно, как это действительно может сделать мир лучше.

Разумеется, был и повод насторожиться: той весной стартап оказался замешан в широко освещаемом скандале с дискриминацией по половому признаку. Первая женщина в инженерном отделе – разработчица и дизайнер, цветная сторонница многообразия в технологической сфере – опубликовала серию жалоб на платформу микроблогов. Она утверждала, что стартап – по сути мужской клуб, сексистское учреждение: коллеги унижали ее, заворачивали и стирали ее код и выживали с работы. Она рассказала о корпоративной культуре, в которой женщин не уважают и запугивают.

Посты разработчицы стали вирусными. История попала в национальные СМИ. Компания провела расследование. Подозреваемый учредитель ушел в отставку, еще один переехал во Францию. Венчурный капиталист, утверждавший, что программное обеспечение пожирает мир, опубликовал в социальных сетях заявление о преданности компании.

Все это меня настораживало, но втайне я подумала, есть ли какие-нибудь выгоды от немедленного вступления в организацию после такого скандала. Я не ждала матриархальной феминистской утопии – по данным страницы персонала компании, женщины составляли около 20 процентов сотрудников, – однако мне казалось, что кондовый мужской клуб рухнет под разрушительными ударами шумихи и общественного контроля. Я решила, что сотрудники по меньшей мере открыто заговорят о сексизме. Сексизм непременно станет предметом внутреннего обсуждения. Миллион лет назад я читала Фуко: дискурс, похоже, был еще в силе. И в результате женщин, разумеется, пригласят за стол переговоров.

Назовите это самообманом или наивностью, я считала эти расчеты стратегическими.

Я взяла отгул без объяснения причин, акт неповиновения, как я опасалась, весьма прозрачный, и назначила на вторую половину дня собеседование в стартапе свободного программного обеспечения. Его трехэтажный офис располагался в бывшей фабрике сухофруктов около стадиона. В приемной стоял ряд стеклянных музейных витрин с экспонатами из истории компании. Я посмотрела на несколько помятый ноутбук одного из первых инженеров компании и попыталась ощутить волнение. Охранник в рубашке с логотипом компании и надписью «СЕКРЕТНАЯ СЛУЖБА» провел меня в зал ожидания и указал на желтый диван. Я села, положила руки на колени, огляделась и остолбенела.

Зал ожидания был точной копией Овального кабинета, вплоть до обоев. Темно-синий президентский ковер украшал карикатурный талисман стартапа, воображаемый зверь – гибрид осьминога с кошкой, в щупальцах оливковая ветвь над словами «В СОТРУДНИЧЕСТВО МЫ ВЕРУЕМ». Американский флаг стоял сбоку от президентского стола «Резолют», за которым над Национальной аллеей проплывали анимированные облака. Белые двери со скрупулезной репликой треугольного сандрика предположительно вели в Западное крыло.

Это был пик венчурного капитала, другая сторона экосистемы. Казалось, компания расходовала сто миллионов венчурного финансирования в полном соответствии с обывательскими ожиданиями того, как двадцатилетние учредители должны тратить чужие деньги: с размахом.