Зловещая долина. Что я увидела, попав в IT-индустрию Винер Анна

Вместе с еще одним сотрудником аналитического стартапа Ноа создавал прототип программы для облегчения коллективных действий на рабочем месте.

– Конечно, нас можно критиковать за то, что мы монетизируем профсоюз, – сказал Ноа, когда я приехала к нему в Беркли. Его соучредитель видел в этом способ заставить капитализм функционировать лучше, эффективнее. Излишне говорить, что последнее будет приманкой инвестору. Они думали пройти через бизнес-акселератор, а пока проводили тридцать секунд исследований. «Любая отрасль, где еще есть профсоюзы, обладает потенциальной энергией, которую могут высвободить стартапы», – писал в коротком блоге учредитель бизнес-акселератора. Ускоритель искал людей, желающих побить систему, однако инструмент для организации рабочих, возможно, побивал систему слишком сильно.

В штаб-квартире я осторожно поделилась с одним инженером радостью по поводу перспективы возникновения профсоюза технических работников. Я сказала, что люди, возможно, выступили бы за защитников, если бы осознали общность интересов. Может быть, деньги немного рассредоточатся. Возможно, создатели инструментов смогут повлиять на то, как эти инструменты применяют. Может быть, нам не следует так быстро отождествлять себя с харизматичными гендиректорами, возможно, нам не следует думать, что деньги, льготы и рынок труда будут существовать вечно, может быть, нам следует учитывать вероятность того, что мы можем состариться. В любом случае, чем мы занимаемся, помогая людям стать миллиардерами? Миллиардеры – признак больного общества. Их не должно существовать. Нет никакого морального построения, оправдывающего такое громадное накопление богатства.

– Пожалуйста, не затевайте марксистские разговоры о том, что наши сотрудники должны захватить средства производства, – покачав головой, сказал инженер. Он напомнил мне, что вырос в бедности и долгие годы работал на настоящих конвейерных линиях, прежде чем научился программировать. – Речь идет не о средствах солидарности или их долговечности. Это просто карьерный рычаг. Когда я подвергался воздействию асбеста, никто из изучавших компьютерную технику в Лиге плюща не пришел мне на помощь.

Я обратилась не по адресу. К этому спору я была не готова.

По словам инженера, это был очередной этап кустарного фетиша. Это похоже на ролевые игры живого действия, вроде фестиваля Burning Man.

– Это сетевая компьютерная игра рабочего класса, – бросая на меня уничтожающий взгляд, сказал он. – Мы не незащищенные люди.

Я устыдилась своих классовых привилегий, всего, что я воспринимала как должное. Мое самое близкое соприкосновение с ручным трудом состояло в разламывании картонных коробок в подвале независимого книжного магазина. Я принесла еще сельтерской воды с мандариновым ароматом. Мы пошутили о том, за что будет биться профсоюз технических работников: эргономичные клавиатуры, более инклюзивная офисная политика в отношении собак. Я не могла поднять настроение. Никто из нас не мог махнуть на это рукой.

– Людям нужны профсоюзы, чтобы чувствовать себя защищенными, – сказал инженер. – От чего профсоюз защитит нас? От неприятных разговоров?

У наших удаленных сотрудников были желания. Они часто говорили, что чувствуют себя гражданами второго сорта. По мере того, как компания становилась все более корпоративной, культура приоритетности удаленной работы исчезала. Первоначальный техноутопизм стартапа – пусть и не из-за отсутствия усилий – не масштабировался.

Во внутреннем обсуждении кое-кто из удаленных сотрудников агитировали за льготы. Женщина, назвавшаяся цифровой кочевницей, указала, что в штаб-квартиру в Сан-Франциско поставляют еду и напитки, потому пособие на закуски и напитки для удаленных сотрудников было бы элементарной справедливостью. Она писала, что работает в кафе. «Когда я там, я обязана что-то купить, а я даже не пью кофе».

Кто-то указал, что в штаб-квартире также есть штат уборщиц. Он определенно не откажется от пособия на домработницу, добавил он на случай, если его не поняли.

Инженер писал, что не помешал бы скромный годовой бюджет для благоустройства домашнего офиса. Он перечислил то, что нельзя списать на расходы: офисные растения, мини-холодильники, настенные украшения, уход за мебелью.

«Более чем за четыре часа до рейса можно забронировать авиабилеты в бизнес-классе, – сообщал продавец. – Я бы лучше представлял компанию, если бы мог вздремнуть в полете».

Еще кто-то предложил оборудование для домашнего спортзала. Шоссейный велосипед или хорошая пара кроссовок – доска для серфинга или лыжи. «Мы могли бы подписаться на одну из тех подписных коробок закусок», – с тронувшей меня скромностью предложил представитель службы поддержки.

«Я хотел бы видеть больше гибкости льгот по фитнесу, – писал другой инженер. – В спортзалах я чувствую себя некомфортно, потому большую часть режима моей физической подготовки составляет пейнтбол. Было бы неплохо использовать пособие для оплаты оборудования и краски».

Мой товарищ инженер прислал мне ссылку на эту ветку дискуссии. «Именно об этом я и говорю, – писал он. – Прочтите, а потом скажите мне, что не передумали давать этим людям какую-то власть».

Знакомый через общих друзей разработчик напросился в штаб-квартиру на обед. Сказал, что никогда не был внутри офиса. Хотел это увидеть. Работа в любимой инженерами компании дала мне незаслуженный кредит доверия, я ему не сказала, что почти всегда работала из дому в вытянутых леггинсах.

Когда разработчик пришел в офис, что-то в нем было не так. Щеголеватость. Он всегда одевался как с иголочки, а тут явился в кожаной куртке и солнцезащитных очках-авиаторах. Я искоса поглядывала на него, когда он осматривал ряды пустых столов.

– Так вот где все это происходит, – одобрительно кивая, сказал он. Я забыла, как много значит стартап для программ открытого исходного кода для людей извне. Разработчик сказал мне, что работал только в крупных корпорациях: винтик в машине. Ничего общего.

Мы принесли обед на крышу и сели на солнце. Над сдвоенной ширины шезлонгами, защищенными для укромности барьером из пальмовых листьев, висели гирлянды огней кафе. В бассейне соседнего жилого комплекса неторопливыми и элегантными кругами плавала женщина. День навевал летаргию. Мне захотелось растянуться в одном из мягких белых шезлонгов с романом. Захотелось, чтобы кто-то из занимающих руководящий пост напомнил мне нанести солнцезащитный крем.

Мы ели лапшу соба и болтали. Полчаса спустя разработчик сложил салфетку, сунул ее в контейнер из-под еды и как бы невзначай спросил, читала ли я новостную историю о просочившемся из анонимного источника пакете документов. Дело было несколько месяцев назад и несколько дней оставалось в заголовках: документы раскрыли личную информацию о целом ряде известных политиков, миллиардеров и бизнесменов. Это было обвинение очень богатых людей в недемократической деятельности. Газеты все еще публиковали истории о последствиях.

Я ответила, что, разумеется, читала, и спросила, почему он об этом заговорил.

Разработчик откинулся на спинку стула и криво ухмыльнулся. Быстрым жестом поднял руки и двумя большими пальцами указал себе на грудь.

* * *

Я разъярилась. Мне не хотелось об этом знать. Я не знала, что с этим делать. Разработчик объяснил, что решил мне рассказать, поскольку разочарован освещением в СМИ. Он хотел сообщить, что злоупотребления властью могут разоблачить рядовые граждане. Он не имел отношения к разведке, просто его выводило из равновесия структурное неравенство – и то, что большинство заговоров примитивны. По его словам, историю часто двигали случайности и невероятные совпадения. Он хотел найти кого-то, кто передаст его историю эффектнее, характернее. Он считал, у меня есть знакомые журналисты в Нью-Йорке, которые смогли бы помочь.

Журналисты в Нью-Йорке сказали мне, что история давняя. Тем не менее я продолжала о ней думать. Я оценила, что есть инженеры, все еще считавшие свое ремесло потенциально бунтарским, служащим высшему благу, а не только личной прибыли. Все эти двадцатилетние и тридцатилетние сидят в офисах открытой планировки и административных комплексах самых дорогих публичных компаний, набирают миски бесплатной крупы из птичьих кормушек для человека, сминают пустые банки из-под фруктовой водички, сходят с ума от скуки, но не могут отказаться от прямых переводов средств на счет – настолько это невообразимо. В Кремниевой долине так много потенциала, и так много его просто слилось вокруг цифровой рекламы, этого водосброса интернет-экономики.

Мне нравилось думать, что некоторые из программистов, с которыми я каждый день сталкиваюсь на улице, также могут разочароваться в предприятии. Могут захотеть чего-то лучшего, чего-то большего. Они глубоко осознают глобальную систему, в которую вносят вклад, захотят ее изменить – и будут готовы подставиться. Как тот, кто предпочел действовать честно, чем до чертиков меня напугал. Но вдохновил и заронил надежду.

Северная Калифорния сбивала естественное человеческое представление о течении времени. Меня смущало обилие постколониальной, неаборигенной флоры. Я вечно ела просроченные йогурты. Вечно силилась вспомнить время года. Три года я не видела дождя. Неудивительно, что Сан-Франциско называли городом Питера Пэна, и неудивительно, что так много людей пыталось жить в вечном настоящем. Легко было забыть, что стареешь или кто-то вообще когда-нибудь постареет.

– Уже больше десяти лет я живу как двадцатилетняя, – заметила однажды коллега, когда мы болтались без дела у бара в офисе. – Мне почти сорок. Зачем я хожу на три концерта в неделю? Разве мне не пора иметь детей?

Группа наших коллег уже смешивала коктейли. Кто-то открыл бутылку розового просекко. Двое мужчин в одинаковых толстовках лениво играли в шаффлборд, а инженеры за теннисным столом усердно перекидывали шарик взад и вперед. Через окно от пола до потолка за кабиной диджея я наблюдала за лежащим на тротуаре мужчиной, который дремал на солнышке на боку. Штаны его были спущены до середины бедра.

– Дома подруги ругаются с мужьями из-за ипотеки, – сказала коллега. Она глянула во мрак кофейной чашки и вздохнула: – Каково это – стареть? Когда кончается веселье?

Веселье продолжалось? Оно вообще когда-нибудь было? Тем летом мне исполнилось двадцать девять, и захотелось того, чего не хотелось в двадцать пять. У меня развилась дурная привычка жадно перелистывать приложения покупки недвижимости, словно я ждала, что отреставрированный викторианский особняк в Кол-Вэлли сам спросит меня о моем типе Майерс-Бриггс^[38].

Я принялась показывать на детей на улице, будто видела всего одного в энциклопедии. Смотри, как бы говорила я Иэну, – ребенок! Словно мы наблюдали за птицами. Словно я только что увидела падающую звезду.

Празднование дня рождения Патрик устроил в кемпинге, фактически в конно-спортивном лагере, недалеко от Мьюирского леса. «Кто-то любезно вызвался помочь поддержать конную сторону сделки, – говорилось в приглашении. – Прибытие в седле горячо приветствуется».

На следующих выходных мы с Иэном приехали в конный лагерь и обнаружили группу программистов, экипированных для активного отдыха, собиравших, хотя и неэффективно, корыто для салата. Несколько больших кусков лосося лежали на гриле. Загоны были пусты.

– Ах, вы же знаете Сан-Франциско, – сказал жизнерадостный предприниматель во флисовом жилете, когда я спросила о конной стороне сделки. – Здесь даже лошади эксцентричны.

Иэн заговорил с восхищавшим его инженером, дизайнером концептуальных экспериментальных пользовательских интерфейсов. Я редко слышала, как он говорил о компьютерном деле. Когда дело шло о его работе, он был настолько сдержан, что я легко забывала, как сильно он любил эту работу, ее головоломки, ее магию. Я села за стол для пикника и попыталась вникнуть в разговор двух инженеров, обсуждающих подростковую литературу.

С Патриком в его среде я бывала нечасто, однако достаточно для понимания того, что я выделяюсь в круге его знакомых, состоявшем в основном из ученых, предпринимателей и технологов. Часто я стеснялась говорить им, что работаю в службе поддержки клиентов, а потом злилась на свое смущение. Это не помогало, и всякий раз, чувствуя себя неуверенно, я была склонна раздражаться, упрямиться или задирать нос. Я вечно вовлекала учредителей в споры о том, являются ли краудсорсинговые рецензирующие сайты «литературой». Вечно выдвигала аргументы против приватизации, ввязывалась в драку.

Настроение было жизнерадостным и светским. Мне удалось остаться самой собой. Разговор разгорелся и затих. Я заметила, что, когда говорил Патрик, стоявшие рядом замолкали и прислушивались. И мне тоже хотелось его слушать.

Лосося сняли с гриля, мы положили его в салат и собрались на трапезу вокруг столов для пикника. Посреди обеда в лагере появился еще один тощий мужчина в походной одежде и с пластиковым пакетом. Патрик взволнованно вскочил. В сумке, пояснил он, два глюкометра непрерывного действия с цифровыми мониторами. Глюкометры было трудно приобрести в Соединенных Штатах, а мониторы были импортными. Мы все наблюдали, как он развернул пакет и, морщась, вогнал датчик в плечо. Я попыталась обменяться многозначительным взглядом с Иэном. Диабета у Патрика не было.

– Ого, – сказал Иэн. – Выглядит круто. Я бы попробовал.

Некоторое время спустя кто-то принес маленький пирог и свечу. Мы запели «С днем рождения», а Патрик покраснел.

– Ну что, – сказал он, когда пение закончилось, а разговор не возобновился. – Нам погасить костер?

Я предложила оставить его догорать. Мы могли бы поставить палатки, выпить виски и поговорить, пока не станет слишком поздно или слишком холодно. Это всегда было моей любимой частью отдыха на лоне природы: все обменивались интимными признаниями и тайнами, дело клонилось к вечеру, и время замедлялось. Меня это возбуждало, я стремилась найти общий язык, увидеть, что все немного расслабились. Патрик казался смущенным.

Я осмотрелась. Очень быстро стало ясно, что плана разбить лагерь не было. Палатку принесли только мы с Иэном. За десять минут вечеринку свернули, все упаковали в бумажные пакеты, выскоблили гриль, рассортировали мусор и с остатками еды потянулись за карпулингом. Лучи фонарика мелькали над дорогой и исчезли за поворотом. Еще не было десяти часов вечера.

– Думаю, мы наши себе местечко, – оглядываясь, сказал Иэн. Внезапно показалось смешным, что мы должны разбить лагерь посреди загородной конюшни в округе Марин. Комично большой участок казался брошенным на произвол судьбы. Загоны мерцали в сумерках. Я думала, не пройдут ли тут смотрители парка и не придется ли нам платить за лошадей. Нас не оштрафуют? Земля была государственной. Мы нарушали закон? Почему я решила, что мы все будем здесь спать, будто нам завтра нечего делать? Мне стало немного не по себе, потому что у других были планы на выходные, а мой единственный план сводился к строительству ловушки на дрозофил. Я тихо возмущалась. Мне не хотелось стыдиться того, что я неэффективна, хочу пить виски и строить замки на песке.

Я сказала, что нам просто надо вернуться. Иэн покачал головой – он выпил несколько бутылок пива, а я не умела водить машину с механической коробкой передач. Дороги неосвещенные и извилистые. Мы поставили палатку и почистили зубы, сплевывая в грязь, потом улеглись в раздельный спальный мешок на двоих, прислушиваясь к скрипу секвой на ветру.

Хотя мне не хотелось того, чего хотели Патрик и его друзья, мне все равно нравился их выбор. Я завидовала их целеустремленности, самоотдаче, точному знанию, чего они хотят, и умению говорить об этом вслух – всему тому, чему я завидовала всегда. Все они такие цельные и такие спортивные. Не легче было оттого, что я с трудом понимала, чем занимается большинство из них, я просто знала, что у них это хорошо получается.

В двадцать восемь лет Патрик построил что-то сложное и обширное, что-то полезное – то, что люди, казалось, любили. Я думала, что будет, если он и его друзья продолжат управлять индустрией – ведь у них, казалось, получится. Еще я думала, что это может означать на личном уровне. Наша дружба уже поостыла, видимо, с обеих сторон. Мне было интересно, изменят ли его деньги и статус, не стану ли я ему обузой. Меня беспокоило, что в его положении часто не оставалось ничего другого, как соответствовать определенным ожиданиям: система, которой они подчинялись, не просто была мощна, это целая машина. Идеологии, кажущиеся привлекательными, как и большая часть создаваемой технологии, соблазнительны в краткосрочной перспективе и потенциально разрушительны при доведении их до логического конца. Нерадостно было наблюдать, как он превращается в публичную личность: порой он одобрял в социальных сетях публикации, политику или позиции, меня удивлявшие и нервировавшие. В личном общении он был забавным, вдумчивым, непредубежденным. Но у публичной персоны, с которой я часто не соглашалась, были перекосы, влияние и власть.

Я поделилась этим с Иэном, который читал с фонариком. Он пожал плечами, и свет запрыгал по откидному полотнищу.

– Думаю, ты недооцениваешь то, что, возможно, есть у тебя, а у них нет, – сказал он.

– Тебя? – спросила я, повернувшись на бок лицом к нему.

– Как мило, – сказал он. – Но, думаю, что-то большее. Надо просто подумать.

Мне казалось, последние четыре года именно то, что отличало меня, в нематериальном смысле, от людей из Кремниевой долины, я пыталась сублимировать. Работа в сфере технологий была бегством от непрактичной, эмоциональной, мечтательной, ностальгической, амбивалентной и неудобной части моей личности – той части меня, желавшей знать чувства каждого, сорвать сроки, чтобы прочитать роман, просто расчувствоваться и не иметь никакой очевидной рыночной стоимости.

В конце концов я признала, что предлагаемое мной и впрямь не меньшая ценность в неэкономическом плане, чем предлагаемое предпринимателями. Но и не большая ценность – просто нечто другое. Ценность зависела от того, ради кого я живу. Вряд ли это было откровением, но смирение с этим требовало определенного перепрограммирования. Я пришла и оставалась по практическим соображениям – деньги, социальное положение, – но и эти причины были личными. Больше желаний меня смущала невозможность говорить о них вслух. С облегчением я вошла в ряды тех, кто о них говорил, и это было превосходно и защищало от неопределенности, отверженности и неуверенности.

К сожалению, мои мотивы не выдерживали проверку временем. В тех, на кого я старалась произвести впечатление, не было ничего выдающегося. Большинство из них умны и милы, но таких много. Новизна поблекла, цель казалась все более сомнительной. Я продолжала цепляться за веру в то, что должна обрести смысл или самореализацию в работе, – результат более чем двух десятилетий установок образовательной системы, поощрения родителей, социально-экономических привилегий и мифологии поколений, – но вместо того, чтобы чувствовать себя удовлетворенной, я чувствовала себя не в своей тарелке, разочарованной. Возможно, в этом крылась причина моего сочувствия молодым предпринимателям Кремниевой долины: у меня были моральные, духовные и политические сомнения относительно моего выбора в двадцать пять лет, в то время как многие из них сделали выбор на десятилетие раньше, в подростковом возрасте. Конечно, думала я, некоторые хотели соскочить на ходу – или то были мои проекции.

Я действительно размышляла о том, что будет, останься я в Долине. Я видела свою карьеру как нетехнической сотрудницы в сфере технологий: менеджер среднего звена, потом руководитель, потом консультант или коуч, выступающий на конференциях, чтобы вдохновить больше женщин. Я представляла себя на сцене, с принужденной улыбкой и пультом дистанционного управления, чувствующей, как кудри распрямляются в реальном времени. Представляла, как пишу в блоге о личной философии бизнеса: «Как упустить возможности». «Как не договориться». «Как плакать перед боссом». Представляла, что работаю вдвое усерднее коллег-мужчин и ко мне относятся так же серьезно. Представляла себя принимающей решения, продиктованные рынком, вознаграждаемые рынком, и чувствовала себя важной, потому что чувствовала себя правой.

Мне нравилось чувствовать себя правой – я любила чувствовать себя правой. Но также я хотела чувствовать себя правой и доверять интуиции. Я хотела не потерять интерес к собственной жизни.

Долгое время я верила, что в основе предпринимательских амбиций лежала тоска, болезненное измерение, которого никто не хотел признавать. Некий духовный аспект, сокрытый под занятиями йогой в офисе и приложениями для медитации, селективным стоицизмом и циркулярами лидерского мышления. Как еще объяснить ритуалы и конгрегации, конференции и коллективные походы, корпоративные собрания по пробуждению, верность стартапам и фанатизм – евангелие работы, модернизированное и оптимизированное? Я была привержена идее уязвимости.

Все эти бродящие вокруг мальчики – ловкие, параноидальные и склонные к крайностям, пробуют мир на прочность, пока не найдут места, которые им поддадутся. Я думала, что они хотят произвести на кого-то впечатление, понравиться родителям, обставить братьев, победить конкурентов. Я думала, что их истинные желания объяснимы: общность, близость или просто стремление быть любимыми и понятыми. Я знала, какое глубокое удовлетворение возникало, когда создаешь системы и заставляешь их функционировать, но я думала, что все они хотят большего.

Я всегда искала у них эмоциональные мифы, психологическое объяснение, личную историю. Какую-то оправдательную историю, на которой можно упражнять сочувствие. Это было не так просто, как желание поверить, что взрослая жизнь – это психическое распутывание юности, неуправляемая, требующая пересмотра история. Моя одержимость духовными, сентиментальными и политическими возможностями предпринимательского класса была неэффективной попыткой снять с себя вину за участие в глобальном добывающем проекте, но, что важнее, чистой проекцией: они станут следующей властной элитой. Мне хотелось верить, что по мере смены поколений те, кто придет к экономической и политической власти, построят другой, лучший, более открытый мир, и не только для себе подобных.

Позже я похоронила эти надежды. Не только потому, что эта версия будущего конституционно невозможна – в конце концов, такая деспотическая и неподотчетная власть была бы проблемой, – но и потому, что я повторялась. Я искала потаенные истории. Мне следовало увидеть систему.

Молодые люди Кремниевой долины чувствовали себя хорошо. Они любили индустрию, любили работу, любили решать проблемы, у них не было никаких сомнений. Они были строителями по натуре или верили, что стали таковыми. Во всем они видели только рынки и возможности. У них была нерушимая вера в свои идеи и в свой потенциал. Они были в восторге от будущего. У них были власть, богатство и контроль. Тосковала я.

Мы были слишком стары, чтобы оправдываться невинностью. Может быть, гордыней. Безразличием, занятостью. Идеализмом. Некой самоуспокоенностью, присущей тем, для кого в последние годы все складывалось хорошо. Мы думали, что нас пронесет. Мы были так заняты работой в последнее время.

Когда показалось, что мы ошибались, – и президентство Соединенных Штатов угрожало перейти к застройщику, некогда игравшему роль успешного бизнесмена в реалити-шоу, – каждый придумывал последний шаг, отчаянную попытку выиграть при гражданском участии. Группа учредителей вкладывала деньги в инициативы, призванные добиться активного участия в голосовании своих предполагаемых сторонников, пытаясь с помощью таргетинговой рекламы в мобильных приложениях и соцсетях побудить миллениалов исполнить гражданский долг. Потекли цифровые пожертвования. Стартап программ с открытым исходным кодом решил, что в день выборов будет запущен баннер, напоминающий пользователям в Соединенных Штатах, что это день выборов.

По великой традиции живущих в прибрежных городах богатых белых американцев в момент политических кризисов и социальных потрясений я спрятала голову в песок. Я подумала, что наше дело в шляпе. Я считала Кремниевую долину поездом, который невозможно остановить. Я поддалась самообольщению технологической грандиозностью, поверила, что все обернется в ее пользу. Я не знала, кто больше оторвался от реальности: предпринимательский класс, считавший, что ему под силу изменить ход истории, или я, потому что ему поверила.

В начале ноября я открыла ноутбук и обнаружила, что команда «Условия предоставления услуг» ломает голову над хранилищем, где якобы собирали данные расследований о том, что следы группы секс-торговцев и педофилов ведут в пиццерию в Вашингтоне, округ Колумбия. Я прокручивала чат, пытаясь наверстать упущенное. Содержание было как-то связано с утечками электронных писем из президентской кампании, но все было туманно и отдавало теориями заговора.

Я не могла заставить себя включиться. Не понимала, на что смотрю, да и не стремилась понять. Мои товарищи по команде, казалось, держали все под контролем. Я была им очень признательна за их готовность решать проблемы, за их хорошее настроение и любопытство к интернет-подполью. Я переключила внимание на уведомления об удалении контента в связи с нарушением авторских прав, когда они добавили смайлики вращающихся кусочков пиццы в чат команды. О хранилище я забыла, пока все не всплыло в новостях.

Позже я думала, не пропустила ли я его, потому что я продукт технологической индустрии – с ее отвращением к контексту и акцентом на скорость и масштаб, а также чудовищной близорукостью – гораздо больше, чем сама готова признать. Или, может, это мое личное упущение – может, я не аналитик. Может, я не системный мыслитель.

Пусть так: системные мыслители тоже это пропустили.

Мы с Патриком встретились за обедом. Я нашла его читающим фирменный журнал в глубине ресторана. Он подождал, пока я сниму пальто, и наклонился через стол.

– Для технической индустрии наступает зима? – спросил он. Я подумала, что в Сан-Франциско зимы не бывает, всегда зима – Марк Твен. Потом я поняла, что он ссылается на популярный фантастический роман: зима означала, что грядет неизбежное ухудшение.

В ходе сезонной предвыборной кампании Кремниевой долине уделялось повышенное внимание. Те же публикации, где недавно анализировали выбор технологических компаний на уровне детализации, принятом для заявок в Комиссию по ценным бумагам и биржам, начали пересматривать позицию горячих сторонников. Пошли разговоры об антимонопольном законодательстве, регламентах безопасности потребительских товаров, патентах и законах об авторских правах. Начали обращать пристальное внимание на интернет-зависимость и на то, как технические компании усугубляют экономическое неравенство. Уловили распространяющуюся по социальным сетям дезинформацию и конспирологический контент. Индустрия не привыкла привлекать внимание таким образом.

Я сказала, что техническая индустрия будет в порядке, если обмакнуть кусок хлеба в лоток с оливковым маслом. Если технологии ждет расплата и в результате меньше стартапов будет делать софт для совместной работы, продавать рубашки с воротником на пуговках или недоплачивать внештатным работникам, мне это не казалось концом света. За технологическую индустрию я не тревожилась. В любом случае, есть опасности серьезнее. Патрик кивнул. Он выглядел таким же изможденным, как и я. Неподходящий момент опять спорить о достоинствах Долины.

Я сказала, что мне хотелось оптимистичного взгляда в будущее. Что у него для меня есть? Я так привыкла, что он выдвигает контраргументы, подбадривает меня, заставляет видеть новое будущее. Он был таким продуктивным, таким эффективным. Конечно, у него были решения. Патрик уставился на свои руки.

– Я на самом деле не знаю, – сказал он. – Ситуация скверная.

Ближе к концу обеда он извинился – сказал, что должен ненадолго позвонить на работу. Его компания находилась на завершающей стадии нового раунда сбора средств – просто дополнительный якорь на будущее. Слишком много политической неопределенности. Мы расплатились и ушли, застегивая на холоде черные пуховики.

Когда мы шли по Фолсом-стрит, Патрик присоединился к телефонной конференции. Улицы были темны и пустынны. Он достал из рюкзака планшет, открыл электронную почту и пальцем поставил подпись на нескольких документах. Меня поразили спокойствие и уверенность, с которыми он шагал по этому миру. Я попыталась ослабить хватку на ручках сумки.

Мы прошли под автомагистралью на эстакаде, в сторону Саут-оф-Маркет. Я посмотрела на Патрика, который радостно и весело болтал, быстрыми развернутыми предложениями. Я подумала, что это будет для него означать, если наступит зима. Я понятия не имела о ставках. Я не знала, кто из нас считал, что мы можем потерять больше.

Несколько недель спустя, читая форум с высокой модерацией, я пришла к простому выводу. В комментариях обсуждали стартап Патрика, новость о его последнем раунде сбора средств: оценка была одной из самых высоких в Долине для частных компаний. В рассеянном свете под автострадой той ночью он стал одним из самых молодых миллиардеров в мире.

Я позвонила разработчику, утверждавшему, что он ответственен за громкий взлом.

– Ты сможешь что-нибудь сделать? – спросила я, чувствуя себя как ребенок. Носком я ковыряла ковер.

Он помолчал.

– Я не совсем понимаю, о чем ты просишь, – сказал он. – На самом деле это работа медленная. Она может занять месяцы, и нет никакой гарантии.

Я не знала наверняка, что искала. Некое подтверждение утопической веры в информацию. Некое оправдание закипающих сетей. Месяцев все равно не было. Было всего несколько дней.

Я поехала в Рино с двумя подругами по колледжу и коллегой из отдела продаж. Мы зарегистрировались в кафе с подводной тематикой как девичник, которому нечего праздновать. Никто из нас не думал везти купальник для бассейна казино, никто из нас не играл в автоматы. Мы блуждали по территории и превращали нашу неловкость в расходные материалы для соцсетей, размещая фотографии пальм под крышей казино и освещенных водных объектов, фонтанов со струями, бьющими изо рта тритонов, а также дельфинов с синей задней подсветкой. Той ночью мы лежали в нашем номере вдвоем на кровати, не смыкая глаз и тревожно глядя в темноту.

На следующее утро мы, арендовав электромобиль, направились в волонтерский центр, свернув по дороге к торговому комплексу. Когда мы стояли в очереди за досками-планшетами, я поняла, что не знаю, где мы находимся. Мы подключили адрес к картографическому приложению и из Сан-Франциско следили за ним вслепую. Я могла быть где угодно.

Следующие два дня ушли на политическую агитацию по разросшимся пригородам. Я ненавидела ощущение, что навязываюсь незнакомым людям, ненавидела, что все они знали, что происходит, когда мы поднимались на крыльцо. В рабочих кварталах с тихими и спокойными улицами почти у всех припаркованных машин за лобовым стеклом были таблички карпулинговых стартапов. Коллега переживала из-за слухов о том, что отдел продаж начинает увольнения. «Молись Иисусу о понижении инфляции», – гласила наклейка на бампере.

В день выборов, охваченная тревогой и оптимизмом, я прикрепила к куртке эмалевую булавку в форме матки и пошла завтракать. За игровыми автоматами рядами сидели мужчины и курили. Когда женщина за кофейной стойкой казино позвала меня, я спросила, есть ли у нее план для голосования в тот день, цитируя первые слова сценария, который мне еще требовалось запомнить.

– Не в этом году, – помотав головой, сказала она.

Я была озадачена. Сказала, что не виню ее, хотя не была уверена, что это действительно так.

В тот день мало кто отвечал на звонок в дверь. Мы плелись вдоль улиц и перекусывали, сидя на бордюрах. Одна из подруг по колледжу носила колье с надписью «ПРОТИВНАЯ ЖЕНЩИНА» и футболку с кошкой и надписью «ЭТА КИСКА ДАСТ СДАЧИ». На моем телефоне знаменитости выглядели гламурно в женских брючных костюмах с распродаж, а незнакомки наклеивали стикеры «Я ПРОГОЛОСОВАЛА» на могилах суфражисток. Венчурный капиталист разместил фотографию бутылки шампанского рядом с бутылкой водки, добавив для исторического эффекта фильтр в оттенках серого. Друзья делились селфи перед своими избирательными участками, лица непоколебимые и оптимистичные, залитые осенним светом. Чаты компании были нехарактерно вялыми.

Жизнь в экономике внимания дарила мне забвение. Мои каналы в социальных сетях переполняли феминистские лозунги, иконография и продукция: керамические вазы в форме обнаженных грудей, ползунки с надписью «женщина – это будущее». Таков был мой Интернет в течение нескольких месяцев.

Он не переносился в пригороды Невады. Женщины стояли за сетчатыми дверями и смотрели на нас с нашими планшетами, патриотическими наклейками и эстетизированным прибрежным корпоративным феминизмом и просто качали головами. На повороте тупиковой улицы, в финансово благополучном районе компактных внедорожников и нарядного ландшафтного дизайна, мы прислонились к нашему взятому напрокат автомобилю и склонились над телефонами. Матку я отцепила и положила в карман. Изменения буквально можно было почувствовать в воздухе.

Избирательные участки закрылись. Воздух становился холоднее.

Эпилог

Несколько месяцев после выборов мои друзья и коллеги чувствовали себя скверно. Боли в животе, бессонница, астрология. Слишком много выпивки. Умеренный вейпинг. Посещение медитативных звуковых ванн и рассмотрение микродозинга как попытки одолеть надвигающуюся депрессию или восстановить утраченную эффективность. Приветствия по электронной почте они дополнили такими фразами, как «учитывая текущие обстоятельства» и «несмотря на последние новости». Каждый втянулся в глубокое и безответственное магическое мышление.

На жестко модерируемом форуме комментаторы обсуждали план Маршалла по рациональности, по новому просвещению. В социальных сетях компания, лидер продаж и разработчик образовательного программного обеспечения, предложила коллективное финансирование пролета частных самолетов над красными округами с разбрасыванием листовок о запрете на въезд. Бывший руководитель аналитического стартапа спросил, может ли кто-нибудь порекомендовать место для покупки золотых слитков. «Самое время вложиться в криптовалюту», – говорили все. Находившиеся в технологической индустрии или рядом с ней советовали друзьям и членам семьи загружать зашифрованные приложения передачи данных с криптографической защитой. Наше обычное решение в любой ситуации: больше технологий.

Руководители и венчурные капиталисты, чертовы патриоты с обязательствами по доверенности, протягивали оливковые ветви выборным должностным лицам. Лидеры индустрии протестовали в аэропортах или, по крайней мере, позировали для фотографий. Они выступали за более щедрую политику иммиграции, отдавая приоритет иммигрантам, умевшим программировать.

Все слишком поздно ложились спать, прокручивая тревожные мысли, и алгоритмы рекламы потворствовали им. Друзья покупали продаваемые им в социальных сетях утяжеленные одеяла для людей с сенсорными расстройствами и лежали под ними, вытянув руки вдоль туловища, в ожидании, когда упадет окситоцин. Циркулировала фашистская идеология и параноидальные заговоры. Обман, дезинформация и мемы, долгое время бывшие атрибутами культуры форумов, переместились в гражданскую сферу. Троллинг стал новой политической валютой.

В новостях была нацистская иконография, а в почте команды «Условия предоставления услуг» – нацистская риторика. Наше поле деятельности было еще новым и не унифицированным. В зависимости от компании наша работа называлась «Политика», «Политика сообщества», «Доверие и безопасность», «Сообщество и безопасность» или просто «Безопасность», в зависимости от компании, команде было шесть лет или шесть месяцев от роду. Никто не был способен судить о речи за миллионы проводящих жизни в Интернете. За пределами отрасли люди спорили о Первой поправке. Внутри мы рассчитывали риск, определяли серьезность угроз, старались реагировать вдумчиво, но быстро. Источник онлайновых злоупотреблений развивался быстро, он всегда был едва уловим.

На выездном собрании ко мне подошел высокопоставленный сотрудник широко известного стартапа и рассказал о новом бремени ответственности нашей индустрии. Мы держали бумажные тарелки с сыром и фруктами. Мы обменивались тревогами. Мой собеседник заговорщически ко мне наклонился.

– В Белом доме нет старших, – с легкой улыбкой сказал он. – Сейчас правительство – это мы.

* * *

Некоторое время я думала, что все изменится. Думала, что вечеринка закончилась. Думала, что для индустрии наступила расплата, что это начало конца, и то, что я пережила в Сан-Франциско, было заключительным этапом эры безгрешности, завершением золотой лихорадки нашего поколения, неустойчивого периода неумеренности.

Затем я вышла из дома. Вокруг был мир с наркоманами и бегунами, детскими колясками-форпостами, бутиками изделий из кожи и шелестящим эвкалиптом – все по-прежнему. Журавли качались над складами, набитыми новой продукцией, выпущенной в заморских филиалах. По холмам взбирались и скатывались на тормозах на спуске челночные автобусы. Город и индустрия, связанные экосистемой, продолжали круговорот и бурление.

Я могла бы остаться на работе навсегда, поэтому я поняла, что пора уходить. Денег и легкости образа жизни не хватало для смягчения эмоционального бремени работы: выгорания, рутины, повторяющейся токсичности. Дни сливались в один. Каждое утро, вращаясь в кресле, я чувствовала ширящуюся пустоту, гремевшую вокруг моей однокомнатной квартиры. У меня была роскошь, если не смелость, что-то с этим сделать.

Кроме того, одну мою знакомую изнасиловали на корпоративном пикнике. Это было плохо само по себе, а еще хуже на структурном уровне. Когда я, из вторых рук, узнала, как рассмотрели дело, мне расхотелось помогать кому-либо в этой отрасли. Я не хотела никому помогать ничего делать.

В начале 2018 года я ушла из стартапа для программ с открытым исходным кодом. Я хотела перемен, и я хотела снова начать писать. В последние годы я стремилась избавиться от собственной жизни, наблюдать с периферии и пытаться увидеть векторы развития, строительные леса и системы в игре. Психологи могут назвать это диссоциацией, я считала это социологическим подходом. Для меня это было выходом из неудовлетворенности. Делало все интереснее.

Уход с удаленного рабочего места был разочаровывающим. В последний день у меня было шестьдесят второе собеседование в связи с увольнением, проведенное по видеочату. Я бросила машущий рукой смайлик в чат «Условия предоставления услуг» и коротко прощалась на внутреннем форуме компании. «Я не знал, что вы здесь работали», – написал в комментариях коллега. Затем я села с ноутбуком на кровать и смотрела, как один за другим отменяется мой доступ к внутренним платформам. Каждая ошибка 404, как гаснущий свет. Целый мир, застегивающийся на молнию, – легко пришло, легко и ушло.

По прошествии трех с половиной лет мне предоставили большую часть опционов. Я колебалась, что с ними делать, несмотря на слухи о предстоящем приобретении: пакет был недешев, и я сомневалась, что акции существенно вырастут.

Я убедила себя, что должна сыграть в эту игру. На девяностый день моего девяностодневного окна покупок я вручила штаб-квартире чек на весь свой сберегательный счет, чтобы купить как можно больше своих опционов. Когда я стояла у гостевого входа в ожидании, пока администратор плана акционирования соберет документы, и наблюдала, как бывшие коллеги счастливо болтали в кофейне компании, я мучительно чувствовала, что уход был огромной ошибкой.

Некоторые нелестные истины: за стенами власти я чувствовала себя неприступной. Общество менялось, и внутри империи, внутри машины я чувствовала себя в большей безопасности. Предпочтительнее быть на стороне следящих, чем на стороне выслеживаемых.

Бывшие сотрудники open-source-стартапа все еще ошивались в чате, в клубе бывших сотрудников, где пытались переманивать друг друга в свои новые стартапы между спорами о том, будут ли наши опционы на акции когда-нибудь чего-нибудь стоить. Они говорили гадости и обменивались спекулятивными финансовыми рекомендациями. Они продолжали обмениваться фотографиями устройств домашнего офиса и мягких игрушек кото-осьминогов. Они ностальгировали по былым встречам сотрудников на высшем уровне, по потерянным выходным, по грандиозным вечеринкам в офисе, по временам, когда командообразующий поиск сокровищ завершался селфи со стриптизершами, временам, когда они хранили запас кислоты в штаб-квартире. Их воспоминания застывали в общую мифологию. Истории, известные мне, теневая устная летопись осталась невысказанной.

В июне появились новости о том, что стартап для программ открытого исходного кода куплен за семь с половиной миллиардов долларов очень спорным конгломератом из Сиэтла. В девяностых конгломерат пытался остановить движение программного обеспечения открытого исходного кода – но наступила новая эра, настаивавшая на том, чтобы в сделке участвовали все.

В чате бывших сотрудников люди сравнивали полученную из вторых рук информацию о цене акций, размещали свои праздничные фотографии в футболках с осьминогом. «То чувство, когда ты просыпаешься на пенсии», – написал один из первых сотрудников. Другая выразила двойственное отношение к непредвиденно свалившемуся богатству. «Это похоже на кровавый алмаз, – написала она. – Ценно, но получено ценой непростительных человеческих потерь».

Не просто алмаз, а целая шахта. Значительная часть бывших коллег стали миллионерами и мультимиллионерами, учредители стали миллиардерами. Венчурные капиталисты дозаправились. Я была рада за друзей, в особенности за невероятно много работавших сотрудников более низкого уровня, и их семьи, для которых почти шестизначный исход менял жизнь. Я думала, разработает ли компания внутреннюю классовую иерархию, а потом вспомнила, что она у нее уже есть.

Мои акции стоили около двухсот тысяч долларов без налогов. По моим стандартам неожиданно, хотя для отрасли скромно: меньше средней зарплаты во всеми ненавидимой социальной сети, меньше шестисот тысяч, прямо депонированных на банковский счет ранним представителям службы поддержки, меньше многомиллионных сумм, выплаченных тем, кого я подозревала в нанесении невосполнимого ущерба коллегам. Я не испытала никакой гордости, только облегчение и чувство вины.

Мне повезло. Опустошить свой банковский счет для выкупа опционов на акции было возможным только потому, что я знала: я смогу занять деньги у семьи или у Иэна. Некоторым коллегам, преимущественно женщинам на нетехнических должностях, чья работа служила фундаментом компании, но зарплаты не позволяли делать сбережения в самом дорогом городе страны, предложили щедрые пакеты акций, которые после ухода из компании они были не в состоянии выкупить. Я слышала, что некоторым женщинам обещали продление окна приобретения, однако по истечении срока действия передачи акций совет наложил вето на продление. Приобретение было уникальной золотой жилой. Они ее упустили.

Плоская структура, меритократия, не подлежащие обсуждению предложения. Системы функционируют как задумано.

Той же весной ушел в отставку гендиректор аналитического стартапа. «Мне просто нужен перерыв, – сказал он журналисту. – Это был марафон». В социальных сетях он вступил в ряды влиятельных интеллектуалов индустрии, вносящих вклад в жанр учредительского реализма с рекомендациями терапии и содружества, сообщавших в микроблоге о своем эмоциональном развитии в режиме реального времени.

Мои бывшие коллеги приветствовали это решение в чате бывших сотрудников аналитического стартапа. Шутили о приглашении гендиректора на канал. Ставили смайлики его мотивирующим постам. Обсуждали, со сколькими десятками миллионов гендиректор ушел с поста, и, как принято у бывших сотрудников все еще частных компаний, будут ли их опционы на акции когда-нибудь чего-нибудь стоить. Я подумала, больно ли было гендиректору покидать построенную им компанию, воспринимал ли он это как потерю. Думала, сохранил ли он доступ к «Режиму бога».

В течение года после ухода гендиректора в аналитический стартап довести до конца начатое вернулись технический директор и несколько инженеров. Я размышляла, чувствовали ли они лояльность к продукту – неудовлетворенность, пока проблема, технически говоря, не будет решена. Я понимала привлекательность возвращения в аналитический стартап, хотя знала, что сама вернуться никогда не смогу. И дело было не только в том, что я променяла безопасность технологий на творческую работу – и надеялась, вопреки всему, не сдаться. Я больше не представляла себя такой же услужливой, такой же самоотверженной.

Несколько месяцев спустя я праздно бродила по Мишн перед обедом с подругой. На Валенсия-стрит перед греческой забегаловкой сидели и оживленно беседовали двое мужчин, на столе скомканные салфетки. Прошло почти пять лет, но гендиректора аналитического стартапа я узнала сразу: волосы в геле, щупленький, зеленая куртка. Он казался довольным, расслабленным, солидным. Выглядел он как все остальные.

Молодец, обедает в городе в будний день, подумала я. Потом я развернулась и как можно быстрее пошла в противоположном направлении. Не сомневаюсь, что он меня не увидел.

Благодарности

Я безмерно благодарна Дэниелу Левин Беккер, Молли Фишер, Генри Фридленду, Джен Ганн, Гидеону Льюису Краусу, Сэму Маклафлину, Манджуле Мартин, Эмили Накашима, Меган О’Коннелл, Ханне Шнайдер и Тейлору Сперри за их интеллектуальную щедрость и редакторскую проницательность. Я благодарна Нику Фридману за предварительные принципиальные беседы, а также Мойре Вигель за ее дружбу и интеллект, а также за то, что они всегда предлагали системное представление.

Спасибо Марку Кротову за незаменимый вклад и неизменную поддержку этого проекта, а также Дайне Торторичи за то, что вдохновляли меня писать о Сан-Франциско и культуре стартапов в 2015 году, и за блестящие редакционные советы обоих, в рабочем порядке. Я в долгу перед «n + 1»: спасибо, что рискнули дать мне шанс.

Спасибо Крису Пэррису-Лэму за выстраивание этой книги вместе со мной и за то, что был постоянным источником мудрости, советов, доходчивости, юмора и поддержки, вы очень помогли. Спасибо Саре Бойлинг за четкие и понятные замечания, а также Ребекке Гарднер, Эллен Гудсон и Уиллу Робертсу за знакомство с этой книгой заграничных читателей.

Спасибо Эмили Белл за то, что она с самого начала поверила в этот проект, за то, что подталкивала меня копать глубже, и за то, что была ярой защитницей на каждом этапе. Спасибо команде «MCD х FSG», в особенности Джексону Говарду, Наоми Хаффман, Шону Макдональду и Сарите Варма. Спасибо Ребекке Кейн за ее внимательность и самообладание при работе над этой рукописью, а также Грегу Вильпику, Чандре Волебер, Кайли Берд, Нине Фриман, Джонатану Липпинкотту и Гретхен Ахиллес за их внимание и заботу. Спасибо Анне Келли, Каспиану Деннису и Саре Тикетт за то, что они поддержали эту книгу в Великобритании.

Спасибо Эмили Стоукс за плотную работу над разделами этой книги и за мудрые и щедрые советы. Спасибо Лии Кэмпбелл, Данило Кампосу, Патрику Коллисону, Дэвиду Гамбинеру, Кэмерону Спикерту и Кайлу Уоррену за их дружбу и доверие. Спасибо Паркеру Хиггинсу за мотивировку написать эту книгу в этом десятилетии. Спасибо бывшим коллегам по аналитическому стартапу и open-source-стартапу, в особенности тем, кто изыскал время и пошел на немалый риск поговорить со мной для этого проекта. Спасибо друзьям в Калифорнии и Нью-Йорке, многие из которых помогли мне распутать мои мысли о труде, жизни, искусстве, капитализме, – о чем угодно, что находится в процессе становления.

Спасибо Шерманам, северным и южным, за их доброту и поддержку. Спасибо моей семье, в особенности Дэвиду и Марине Винер. Спасибо Дэну Винеру и Эллен Фройденхейм за их любовь, энтузиазм и наставления. Я благодарна Иэну Шерману за постоянную поддержку моего писательства и за то, что он всегда задавал правильные вопросы.Об авторе

Анна Винер – автор статей для онлайн-издания журнала «Нью-Йоркер», где она пишет о Кремниевой долине, стартап-культуре и технологиях. Живет в Сан-Франциско. «Зловещая долина» – ее первая книга.

Примечания

1

Улица в городе Менло-Парк, Калифорния, на которой расположено множество компаний венчурного капитала.

Вернуться

2

Район в Бруклине, Нью-Йорк.

Вернуться

3

Малоэтажные районы элитной недвижимости в Нью-Йорке.

Вернуться

4

Традиционный сицилийский десерт, представляющий собой вафельную хрустящую трубочку, наполненную начинкой из сыра рикотта с добавлением различных сиропов.

Вернуться

5

На английском – игра слов: Silicon Walley и Silicon Alley.

Вернуться

6

Fortune Global 500 – рейтинг 500 крупнейших мировых компаний, критерием составления которого служит выручка компании. Список составляется и публикуется ежегодно журналом Fortune.

Вернуться

7

Вегетарианский мясоподобный продукт из пшеничной муки.

Вернуться

8

Резиденты известного фестиваля под открытым небом Burning Man.

Вернуться

9

Тахо – пресное озеро, расположено на границе штатов Калифорния и Невада, США.

Вернуться

10

Китайские закуски, как правило, подаваемые до обеда вместе с чашкой чая пуэр.

Вернуться

11

Прикладной метод, позволяющий влиять на различные метрики сайта и оценить, необходимы ли веб-проекту те или иные нововведения.

Вернуться

12

Корневое пиво, или рутбир, или сарсапарилла, – газированный напиток, обычно изготовленный из коры дерева сассафрас. Корневое пиво, популярное в Северной Америке, производится двух видов: алкогольное и безалкогольное.

Вернуться

13