Дань псам. Том 2 Эриксон Стивен

Но они все идут, поднимая лица и показывая глаза, пустые и темные. Они словно не видят ее.

Женщины прошли сквозь Селинд. О боги! Некоторые из них не относятся к роду человеческому! И, каждый раз она ощущала жизнь во чреве проходящей. Она видела свернувшихся младенцев, крошечных существ с до странности мудрыми глазами (кажется, они свойственны каждому новорожденному, разве что кроме ей самой). Дети росли в животах, лица их приобретали черты, которые будут нести в старости…

Но не все. Женщины проходили мимо, и будущее младенцев сверкало. Некоторые умрут очень рано — слабые, мерцающие искры, гаснущие и поглощаемые тьмой. Видя их, она кричала, исполненная отчаяния, ибо понимала: душам суждены бесчисленные странствия, и лишь одно может помнить смертный — одну жизнь среди множества. Но потеря осознается окружающими, не самим ребенком, ибо дитя наделено мудростью невыразимой, невероятной, и понимает с абсолютной ясностью: кажущийся кратким жизненный путь на самом деле полон и завершен в целостности своей…

Другие, однако, умрут насильственной смертью — и это преступление, грех против самой жизни. Вот эти души ощущают ярость, шок, неверие. Они извиваются, сопротивляются в безнадежной борьбе. Да, некоторые смерти естественны, а другие — нет.

Откуда-то раздался женский голос: — Благослови их, дабы их не пленили.

Благослови их, дабы они появились в нужное время и измерили его полностью.

Благослови их во имя Искупителя, заговори от жестоких пожинателей душ, от хищников жизни.

Благослови их, Дочь Смерти, дабы каждая жизнь текла по писаному. Ибо мир рожден состязанием, а состязание отвергнутое — состязание всех потенций, всех обещаний жизни — есть преступление, грех, приговор к вечному проклятию. Берегись тех, кто берет и похищает! Берегись язвы убийц!

Они грядут! Снова и снова они пожинают души…

Странный голос стал воплем, и Селинд попыталась убежать, но воля покинула ее. Она попала в западню, и мать за матерью проходят мимо нее с пустыми и темными глазами, раскрывая рты в хоре стонов, завываний ужаса разрывающих сердце страхов за не рожденных еще детей…

Тут она снова услышала гудение голосов, призывающих ее, приглашающих … куда?

В убежище.

Крик исторгся из ее горла. Селинд рванулась, побежала на голоса…

И открыла глаза. Вокруг неяркий свет. Она лежит на постели. Голоса окружают со всех сторон… Моргая, она попыталась сесть. Какая слабость…

Рука обняла за плечи, помогла подняться. За спину просунули подушки. Она уставилась в знакомое, нечеловеческое лицо. — Спиннок Дюрав.

Тот кивнул. Она увидела и остальных. Женщины Тисте Анди в темных бесформенных платьях, глаза опущены — они начали покидать комнату, забирая с собой колдовское пение.

Голоса — столь громкие, столь низкие — неужели они принадлежат женщинам? Она была поражена, она не верила — но…

— Ты почти умерла, — сказал Спиннок. — Целительницы вернули тебя…

— Но почему?

Его улыбка была сухой. — У некоторых были передо мной должки. Но, похоже, когда они увидели тебя, все решилось само собой. Наверное, это чувство долга. Да ведь ты их сестра, жрица — обрученная иному богу, да, но это не имело значения. Или, — он улыбнулся, — перестало иметь значение.

«Да, но зачем? Зачем ты вернул меня? Не хочу…» Она не смогла закончить мысль. Она вдруг поняла, в чем состоит великий грех самоубийства. Неужели все так просто? Попросту ускользнуть, покориться внезапной слабости. Не есть ли это мудрость — сдаться?

— Нет, — пробормотала она, — нет.

— Селинд?

— Благословлять — дарить надежду. Достаточно ли этого? Можно ли освящать желание удачи и приятной жизни? Даст ли это хоть что-то?

Он изучал ее лицо. — Верховная Жрица, — сказал он с запинкой, словно действительно выбирал верный ответ, — благословляя, мы покупаем мгновение покоя — для того, кто получил его, и для того, кто дает. Возможно, мгновение не продлится, но дар оказывается… э… немеркнущей ценностью.

Она отвела взгляд и отвернулась. За рядом свечей видны были стены, покрытые андийскими иероглифами и многоцветными образами фигур, обращенных лицами в одну сторону, к женщине, нарисованной со спины — она как бы отвергает всех ищущих ее. Мать отказывается от детей. Она могла понять, какой борьбы стоили художнику эти лица, искаженные отчаянием и тоской. Да, они написаны слезами…

— Я должна вернуться.

— Вернуться? Куда?

— В лагерь, к пилигримам.

— Ты еще слаба, Верховная Жрица.

Итак, ее слова заставили его отказаться от использования имени. Теперь он видит в ней Верховную Жрицу. Она ощутила укол сожаления. Но не время сейчас обдумывать значение подобных мелочей. Даже мысли успели ее утомить. — Как только смогу.

— Разумеется.

— Что мне для тебя сделать?

Она снова поглядела на Анди. — Ничего. Это мое дело. И дело Сирдомина.

Услышав имя друга, Тисте Анди вздрогнул: — Верховная…

— Он не отвергнет меня снова.

— Он пропал.

— Что?

— Я не смог его отыскать. Прости, но я уверен: его нет в Черном Коралле.

— Неважно, — ответила она, стараясь верить в собственные слова. — Неважно. Он появится, когда возникнет необходимость. — Она заметила, что Спиннок Дюрав не убежден, и не смогла укорить его за это. — Искупитель привел меня на край смерти, — сказала она, — чтобы показать, что нужно. Чтобы показать, зачем я нужна. — Она помолчала. — Не звучит ли это дерзко? Да, точно…

Его вздох был хриплым. Он встал: — Я вернусь навестить тебя, Верховная Жрица. А пока спи.

Ох, она его обидела. Но чем? — Подожди, Спиннок Дюрав…

— Все хорошо, — сказал он. — Ты неправильно прочитала меня. Ну, может быть, не совсем неправильно… Ты говорила, что твой бог показывает, что тебе нужно. Мы,

Тисте Анди, вечно желаем того же, но нам никогда не удастся получить дар. Но затем ты усомнилась в себе. Дерзость? Клянусь Бездной, Жрица! Так ты чувствуешь благословение Искупителя?

И она осталась одна в комнате. Огоньки свечей колыхнулись вслед выходящему Дюраву, заставив извиваться фигуры стенных росписей.

Но мать все стояла, отвернувшись.

Селинд охватил гнев. «Благослови своих детей, Мать Тьма. Они страдали слишком долго. Я говорю это из благодарности к твоим жрицам, вернувшим меня к жизни. Я говорю во имя искупления. Благослови детей своих, женщина».

Свечи успокоились, пламя застыло, равнодушное к жалким мольбам Селинд. В комнате нет темных углов; это, подумала она, и есть ответ.

Омывшая стены старая кровь была черной и словно глотала свет фонаря. Пыль все еще сыпалась из трещин в сводчатом потолке, напоминая Сирдомину, что над его головой нависла половина горы. Верхние этажи цитадели были разрушены, раздавлены; они до сих пор медленно оседают. Возможно, через недолгое время подземные тоннели сдадутся и масса руин просто соскользнет в море.

Но пока темные, извитые коридоры составляют запутанный лабиринт, никому не принадлежащий — хотя на грязном полу видны следы башмаков. Искатели добычи? Возможно; однако Сирдомин отлично знает — на нижних уровнях мало что можно отыскать. Он много раз проходил этими путями, делая все, что мог, для различных узников Паннионского Провидца, хотя делал недостаточно. Совершенно недостаточно.

Если существует предельно жестокое проклятие, то жертва его оказывается честным человеком, вынужденным служить воплощению чистого, необузданного зла. Сирдомин изведал такое проклятие. Личная честность — не оправдание. Гордость и чистота не искупят преступлений против рода людского. Что до чувства долга… кажется, оно верно служит самооправданию всех, занятых подлыми делами. Он не решится предложить оправданий тому, что содеял по приказу повелителя. Он не может оправдаться и тем, что был в рабстве и старался сохранить жизнь под угрозой жестокой расправы. Всего этого будет недостаточно. Если откровенное преступление совершено, любые оправдания будут актом признания в трусости. Именно трусость и дала ему совершить преступления. Тиран не может процветать там, где подданные говорят ему «нет». Тиран процветает там, где каждый встречный подонок кричит «ура».

Он понимал, что многие люди восхищаются подобным строем — у Сирдомина было много приятелей, пировавших на страхе и наслаждавшихся покорностью, рождаемой страхом. Они и привели его сюда. Он выслеживает поклонников Провидца, тайно пробирающихся в руины его твердыни. Нет, они не ищут добычи. Сирдомин уверен: назревает опасный заговор. Выжившие в кошмаре готовят новый кошмар. Захвативший власть не останется в одиночестве.

Закрыв окошко фонаря, он продолжил путь.

Малазанские солдаты умирали здесь, как и солдаты Панниона. Сегуле прорубались сквозь дворцовую гвардию. Сирдомин почти слышал отзвуки резни, вопли умирающих, отчаянные жалобы на жестокую несправедливость, жуткий лязг оружия. Он подошел к ступеням, ведущим вниз. Мусор убран. Снизу доносится звук голосов.

Охраны они не выставили — знак самоуверенности. Сирдомин неслышно спускался, ориентируясь на приглушенный свет фонарей, что сочится из дальней камеры.

Камера эта была когда-то домом для человека по имени Тук Младший, прикованного к стене в пределах досягаемости чудовищной матери Провидца. Ничтожные дары милосердия Сирдомина были, наверное, для Тука ничем не лучше падающих на кожу капель кислоты. Лучше было бы оставить его безумию, позволив скользнуть в мир забвения, в котором все так тщательно изломано, что не подлежит восстановлению.

Он до сих пор мог учуять кислую вонь матроны К'чайн. Голоса стали различимы: там трое, может быть, четверо заговорщиков. Он почуял их возбуждение, сладкую радость и самовлюбленность, обычную для азартных игроков в жизнь. Всегда и всюду одно и тоже. Во всем мире.

Он так давно подавил в себе ярость, что трудно оказалось пробудить ее. И все же она нужна. Бурлящая, неотвратимая, но обузданная. Три шага по коридору, в темноте. Он не спеша вытащил саблю-талвар. Не важно, о чем они сейчас спорят. Неважно, являются ли их планы слабыми, обреченными на провал. Их поступки пробудили сердце Сирдомина-убийцы, оно стучало гулко, содрогаясь от презрения и отвращения, готовое сделать то, что необходимо.

Первый шаг в комнату даже не был замечен сидящими за столом четырьмя мужчинами; это позволило ему сделать второй шаг, проведя широким лезвием по обратившемуся к нему лицу, разрубив его пополам. Затем он двинул саблю вниз и назад, рассекая шею человека справа (вскочив на ноги, он подставился под выпад, словно совершая добровольное жертвоприношение). Когда голова скатилась с плеч, а тело упало в кресло, Сирдомин схватил край стола и поднял его в воздух, бросив на человека слева. Тот упал под весом стола. Оставался мужчина напротив Сирдомина.

Испуганные глаза, рука шарит у пояса в поисках кинжала. Шаг назад… Недостаточно быстрый — Сирдомин двинулся вперед и взмахнул талваром, отсекая кисти и прорезая грудину, ключицу… клинок застрял в четвертом ребре, вынудив Сирдомина пинком снять свежий труп с сабли. Он обернулся к первому, только раненому заговорщику.

Старый служака из дворца. Пена на губах, вонь свежей мочи… — Нет. Пожалуйста…

— Узнаешь меня, Хегест?

Быстрый кивок. — Человек чести… что ты натворил….

— Не соответствую твоим понятиям о «чести»? Идеям, заставившим тебя строить козни и готовить измену. Увы, Хегест, ты ошибся. Фатально. В Черном Коралле впервые за десять лет царит мир. Он освобожден от террора. Но ты был недоволен — мечтая, нет сомнения, о прежнем положении, о привилегиях и вседозволенности.

— Я припадаю к милосердию Сына Тьмы.

— Он слишком далеко, Хегест. Я убью тебя здесь и сейчас. Могу быстро, а могу медленно. Если ответишь на вопросы, дарую тебе милосердие, которое ты сам никому не даровал. Если откажешься — разделишь участь множества твоих жертв. О да, я все помню. Какую судьбу выбираешь, Хегест?

— Я расскажу все, Сирдомин. В обмен на жизнь.

— Твоя жизнь на кону уже не стоит.

Человек зарыдал.

— Хватит, — зарычал Сирдомин. — Сегодня я стал твоим отражением. Хегест. Скажи, слезы жертв размягчали твое сердце? Нет, никогда. Так что вытри лицо. И дай ответы.

Мужчина повиновался. Сирдомин начал задавать вопросы.

Потом, верный слову, он явил милосердие — если это слово применимо к лишению человека жизни, в чем он сильно сомневался. Вытер оружие о плащ Хегеста.

Отличается ли он хоть чем-то от убитых глупцов? Он мог выбрать множество улиц, позволяющих придти к доказательству своей правоты — и каждая будет кривой, извращенной ложью. Нет сомнений, повторял он себе на обратном пути, его поступок обрывает нечто, тогда как поступки убитых должны были начать нечто — нечто мерзкое и явно связанное с пролитием крови невинных. Тогда почему он чувствует себя запачканным и оскверненным?

Здравые размышления способны шаг за шагом завести человека в кошмар. Он нес список с именами людей, замысливших изгнание Тисте Анди; они понимал, что их заговор обречен на неудачу, однако предоставить им свободу означает потворствовать хаосу и страданиям. Так что придется убивать снова. Тихо, никому ни о чем не рассказывая, ибо это позор. Позор для рода людского, склонного к глупости и кровожадности. Однако ему не хочется быть «рукой правосудия», ведь рука эта всегда залита кровью и зачастую разит без разбора, склоняясь к полной необузданности.

И самая жестокая подробность, выведанная им этой ночью — о сети заговора, оплетшей лагерь паломников. Хегест не знал, кто играет на их стороне, однако можно понять, что это фигуры значительные, возможно, самые важные. Сирдомину придется навестить лагерь. Мысль вызывала озноб. Селинд, Верховная Жрица… она входит в состав заговорщиков? Неужели религия поселилась в сердце его? Неужели он возмущен актом узурпации? Что ж, не в первый раз религия или культ воспламеняют костер самоуверенности и пуританского рвения, вызывая к жизни мрачный конфликт. Разве сам он не слышал — и часто — наглое заявление, что Сын Тьмы не имеет прав на регион за пределами Ночи? Абсурдная идея, да, не имеющая доказательств. Как раз такая, на какую слетаются все виды фанатиков, любящих трясти кулаками над головой.

Он некоторое время лелеял убеждение, что не окажется одиноким в признании благ власти Анди, в уважении к мудрости, не раз и не два проявленной Сыном Тьмы. К дарам мира и стабильности, к здравым и простым законам, введенным расой, чья цивилизация родилась десятки тысяч лет назад. Нет, гораздо раньше, если верить слухам. Как могут люди презреть такой дар?

Теперь стало ясно — многие могут. Идея свободы способна превратить даже мир и порядок в признаки «угнетения», вызвать подозрения в наличии скрытой цели, обширного обмана, непонятного, но превосходящего воображение человека преступления. Нет, он слишком снисходителен человечеству! На самом деле ему свойственна врожденная испорченность, оно наделено извращенным коварством духа.

Он нашел крутую лестницу, ведущую к скрытому входу в тоннели. Крысы разбегались с дороги, ныряя в более теплый и сухой воздух Ночи. Да, он посетит лагерь паломников, но не сейчас. Требуется всё спланировать. К тому же, если он вырежет рак в городе, заговорщики окажутся изолированными, беспомощными и ни на что не способными. С ними он расправится на досуге.

Да, так будет лучше. Разумно, методично — как и полагается вершить правосудие. Он вовсе не пытается избежать этого пути.

Удовлетворенный рассуждениями Сирдомин решил начать резню этой же ночью. А ночь здесь тянется бесконечно…

Крысы следили за его уходом. Они могли ощущать запах крови; многие стали свидетельницами побоища под землей, и некоторые из них побежали прочь из развалин, к миру света за границами ночного савана.

Да, их призвал хозяин, тот, кого прозвали Жрикрыс. Любопытное имя, по видимости презрительное и позорное. Однако никто не понимал истинного его значения. Жрец Крыс, вот так. Священник и колдун, умеющий призывать и связывать души. Смейтесь и шутите, если угодно… Себе на беду. У борцов за свободу обнаружился недруг, и с ним надо что-то делать.

Город Бастион скорчился около большого умирающего озера. Его прочные, невысокие стены почернели и покрылись потеками какого-то масла. Окрестные трущобы и хижины были сожжены и растащены; обугленные обломки загромождали обочины мощеной дороги. Над башнями повис густой, черный дым.

Сжав израненные руки и отпустив удила, Нимандер прищурился, рассматривая зияющие ворота города. Никакой стражи, ни одной фигуры на стенах. Если бы не дым, он выглядел бы давно заброшенным и опустевшим.

Он ехал во главе отряда, наравне со Скиньтиком. — Имя «Бастион» рисует образ яростных защитников, ощетинившихся всеми видами оружия, образ врагов, штурмующих стены, — сказал Скиньтик. — Итак, нам придется стать свидетелями благих излишеств сэманкелика, сладкой крови Умирающего Бога?

Нимандера все еще беспокоили воспоминания о великане — зодчем. Кажется, он проклят бессмысленными случайностями и каждое живое существо, пересекающее его путь, оставляет за собой водоворот загадки. Он барахтается в них, почти тонет. Джагут Готос сделал только хуже. Тварь из седой древности, пытавшаяся использовать их и не пожелавшая объяснить, для чего именно.

«Потому что мы не справились».

Воздух заполнился запахом выветренной соли; они могли видеть тянущиеся от старого берега белесые полосы, торчащие над высыхающими спутанными водорослями свайные причалы, лежащие на боках рыбачьи лодки. Слева виднелись фермы и ряды пугал, хотя казалось, тут все уже мертво — растения почернели и высохли, сотни закутанных фигур неподвижны.

Они подходили все ближе к арке ворот, а вокруг по-прежнему никого не было видно.

— За нами следят, — заявил Скиньтик.

Нимандер кивнул. Он тоже ощутил на себе взоры, скрытые, жадные.

— Мы как будто сделали именно то, что им нужно, — сказал Скиньтик вполголоса. — Доставили Скола прямиком в чертов Нечистый Храм.

«Да, это возможно». — Ты же знаешь — я Скола бросать не намерен.

— И готов воевать с целым городом? С фанатиками, жрецами и богом?

— Да.

Скиньтик ухмыльнулся и пошевелил ножны. Нимандер нахмурился: — Кузен, не замечал за тобой особой кровожадности.

— О, я хочу этого не более тебя. Но, знаешь, нас слишком долго толкали. Пришла пора толкнуть в ответ, и всё. А вот раны на твоих руках меня беспокоят.

— Араната сделала все, что можно. Я поправляюсь. — Он не стал объяснять, что изранен не только телесно, но и душевно. Араната действительно исцелила сломанные кости и раздавленную плоть. Однако он по-прежнему двигается словно калека; во снах он каждый раз оказывается у тяжелого блока обсидиана, видит, как тот скользит по руками, как течет кровь — и просыпается в поту, дрожа.

Те же руки, что душили Фаэд, почти забрав жизнь. Боль стала наказанием. Он видел город — и знал, что им снова придется нести смерть, с привычным изяществом творить насилие.

Они натянули удила перед воротами. Деревянные створки покрыты знаками, начертанными такой же густой черной краской, что и на стенах справа и слева.

Ненанда подал голос из телеги: — Чего мы ждем? Нимандер? Давайте кончать с этим.

Скиньтик повернулся в седле. — Терпение, брат. Мы ждем официальной приветственной делегации. Погром начнется немного позже.

Каллор спрыгнул с задника телеги и подошел к воротам. — Я слышу пение, — сказал он.

Нимандер кивнул. Далекие голоса доносились до них словно бы волнами, исходящими из самого сердца города. Прочих звуков, которых можно ожидать от большого, густонаселенного города, не было. Через арку он мог видеть лишь пустые улицы, скучные лица квадратных домов, захлопнутые окна и двери.

Каллор вошел в тень ворот и оказался на широкой улице. Помедлил, глядя на что-то слева.

— Вот тебе и делегация, — вздохнул Скиньтик. — Нам тоже войти, Нимандер?

Сзади раздался мелодичный голосок Аранаты: — Берегитесь, родичи. Весь город — Нечистый Храм.

Нимандер и Скиньтик обернулись разом. — Благослови Мать, — прошептал Скиньтик.

— Какое воздействие будет оказано на нас? — спросил Нимандер. — То же, что в ночной деревне?

— Нет, ничего подобного пока не пробудилось. — Она покачала головой. — Но пробудится.

— Ты сможешь нас защитить? — вмешался Ненанда.

— Посмотрим.

Скиньтик что-то прошипел, потом сказал громче: — Да, чертовски утешительно.

— Не беспокойся, — буркнул Нимандар. Поморщившись, покрепче ухватил поводья и движением коленей послал коня в город. Спутники двинулись за ним.

Оказавшись около Каллора, Нимандер проследил за взглядом старика и понял, что же приковало его внимание. В сотне шагов улицу перегородили остатки громадного механизма. Казалось, он упал с неба или обрушился с крыши здания, захватив с собой большую часть стены. Плоские, усеянные заклепками листы металла разорвались, обнажив какие-то кривые железяки. Мостовую усеивали мелкие детали, похожие на куски доспехов. Железо было странного голубого оттенка и отсвечивало под лучами солнца.

— Из какой Бездны это выпало? — крякнул Скиньтик.

— Похоже на штучки К’чайн Че’малле, — сказал Каллор. — Однако те не поклонялись богам, умирающим или нет. Мне стало интересно. — Он обнажил зубы в неприятной ухмылке, не обращенной ни к кому из присутствующих. Нимандер подумал, что это совсем неплохо.

— Араната говорит, весь город освящен.

Каллор бросил взгляд назад. — Однажды я попробовал проделать то же с целой империей.

Скиньтик фыркнул: — С вами как центром поклонения?

— Разумеется.

— И как, удачно?

Каллор дернул плечом: — Все рано или поздно рушится, — и пошел осматривать разрушенную машину.

Нимандер покачал головой: — Оставьте его. Если город стал храмом, в середине должен быть алтарь.

— Нимандер, мы можем сделать как раз то, чего от нас хотят. Особенно когда притащим Скола на алтарь. Думаю, нужно найти гостиницу и отдохнуть. Затем мы разберемся, что же нас ждет.

Предводитель немного поразмыслил и кивнул: — Хорошая идея. Веди, Скинь. Поглядим, что ты найдешь.

Они двинулись по ведущей от ворот улице. Здания казались мертвыми; лавки на первых этажах выглядели пустыми и брошенными. Знаки покрывали каждую стену, каждую дверь; даже ставни окон были расписаны, словно жители высовывались из них, пытаясь дотянуться как можно дальше. Письмена походили на записи хроник безумия или беснования. Или того и другого одновременно?

Пройдя полдюжины зданий, Скиньтик нашел гостинцу, закрытую, как и все прочие. Спрыгнув в лошади, подошел ко входу в дворик. Толчок — двери распахнулись. Скиньтик оглянулся с довольной улыбкой.

Колеса телеги заскрипели по вытертым колеям, когда Ненанда ввел ее внутрь. Дворик едва вмещал одну повозку; в начале имелись конюшни, затем дверь с тремя ступенями, ведущая в номера. Полуподвальная дверь слева от главного входа вела, наверное, в пивной зал. В середине площадки имелся колодец — доверху заваленный вздувшимися трупами.

Улыбка увидевшего это Скиньтика погасла. Горло колодца окружали кучи мертвых червей. — Будем надеяться, — сказал он Нимандеру, — что внутри есть насос, качающий из другого источника.

Ненанда опустил тормоз и слез с телеги, поглядев на трупы. — Недавние постояльцы?

— Вот что бывает, если не заплатить.

Нимандер спрыгнул с коня. Он метнул Скиньтику предостерегающий взгляд, но брат, разумеется, ничего не заметил. — Или все койки были заняты. А может, здесь запрещено пить что-то, кроме келика. Не стоило им возмущаться…

— Хватит. Ненанда, проверь стойла — может, там есть корм и свежая вода. Скиньтик, мы с тобой войдем внутрь.

Просторное, отлично обставленное фойе приветливо встретило их. Справа имелся бар с полированной стойкой; узкая дверь за ним закрыта. Слева — два отделения для одежды и лестница, ведущая в пивную. Коридор прямо выводил к гостиничным номерам. В конце его виднелась лестница, ведущая, по всей вероятности, на второй этаж с номерами. Около лестницы валялась груда матрацев, по большей части запятнанных.

— Они выпотрошили комнаты, — заметил Скиньтик. — Обдуманно.

— Думаешь, это место приготовили для нас?

— С телами в колодце и залитыми ихором постелями? Возможно. было разумно предположить, что мы двинемся по главной улице — а это первая гостиница на улице. — Он помолчал, озираясь. — Очевидно, у разных народов — разные обычаи приветствовать гостей. Кто сможет изучить человеческие культуры?

Ненанда и остальные принялись разгружать телегу.

Нимандер прошел к входу в пивной зал и поглядел внутрь. Темно, воздух пропах жгучим, горько-сладким запахом келика. Он услышал, что Скиньтик поднимается вверх, и решил не мешать ему. Сделал шаг вниз, на посыпанный опилками пол. Столы и стулья сдвинуты в одну сторону, сложены неустойчивой грудой. Открывшийся пол усеян пятнами и какими-то сгустками, напомнившими Нимандеру конский навоз. Однако это не навоз…

Он посмотрел бар и обнаружил ряд пыльных бутылок и кувшинов. Вино и эль. Стаканы для келика валялись на полу — некоторые разбиты, из других еще сочится темная жидкость.

Внешняя дверь распахнулась, Ненанда ступил внутрь, держась за меч. Быстро оглядел помещение, увидел Нимандера и кивнул: — Я так и думал, что это ты ходишь.

— Конюшни?

— Неплохи — корма хватит на несколько дней. Там есть ручной насос и поилка над корытами. Вода пахнет кислым, но в остальном довольно хороша — лошади не колебались. — Он подошел ближе. — Думаю, эти трупы в колодце… они перепили келика. Думаю, колодец на деле пуст. Они бросали в него тела, словно в братскую могилу.

Нимандер вернулся в фойе.

Десра и Кедевисс внесли Скола, положив на пол. Скиньтик стоял на лестнице, над горой испорченных матрацев; он оперся о перила, созерцая хлопочущих над Сколом женщин. Увидев Нимандера, сказал: — Там одни тараканы и клопы. Не думаю, что нам нужно ночевать в номерах — запашок какой-то странный…

— Зал сойдет, — ответил Нимандер, подходя к Сколу. — Перемены?

Десра подняла взгляд: — Никаких. Та же лихорадка, то же слабое дыхание.

Араната вошла, огляделась и направилась к бару. Подняла крышку прилавка, зашла за стойку и скрылась в заднем помещении.

Скиньтик крякнул: — Хорошо бы тут был ватерклозет.

Нимандер потер лицо, помял пальцы, чтобы уменьшить ломоту, дождался возвращения Ненанды и сказал: — Я и Скиньтик пойдем наружу. Остальные… ну, мы в любой момент можем попасть в беду. Тогда один из нас попытается вернуться и…

— Если вы попадете в беду, — сказала из-за двери Араната, — мы узнаем.

— Как? Ладно. Мы ненадолго.

Они успели занести в зал все свои вещи. Нимандер смотрел, как Десра, а за ней и остальные женщины начали распаковывать оружие, готовить тонкие кольчуги и боевые рукавицы. Он смотрел, как они готовятся к битве, и не позволял себе выразить овладевшее душой отвращение. Все это неправильно. Совсем неправильно. И он ничего не может изменить.

Скиньтик обогнул кучу матрацев и потянул Нимандера за локоть, выводя наружу. — С ними все будет хорошо. Вот насчет нас беспокоюсь…

— Нас? Почему?

Скиньтик лишь усмехнулся.

Они снова вышли на главную улицу. Полуденный жар сделал воздух раздражающе густым. Тихое пение, казалось, зовет их в сердце города. Они обменялись взглядами, Скиньтик передернул плечами. И они зашагали.

— Та машина.

— И что, Скинь?

— Откуда она могла взяться? Кажется, она просто… появилась над одним из домов и упала, сокрушая все на пути, даже себя саму. Помнишь старые насосы, что есть под улицей Дрет в Малазе? Вифал их нашел в тоннелях, по которым лазал. Да он же брал нас поглядеть…

— Помню, Скинь.

— Я тоже вспоминаю те машины — рычаги и шестеренки, то, как сложно сопрягаются металлические части. Как мудро, гениально — не могу представить, чей разум способен создать подобные конструкции.

— И к чему ты ведешь?

— Ни к чему особенному. Просто гадаю, не связана ли она с появлением Умирающего Бога?

— Как?

— Что, если это вроде небесной крепости? Меньшая версия. Что, если Умирающий Бог вышел из нее? Какой-то несчастный случай уронил его, а местные люди вытащили… Что, если его машина — подобие трона?

Нимандер принялся размышлять. Забавная идея. Андарист объяснял как-то, что небесные крепости — как та, которую Аномандер объявил своей — не созданы магией, что летающие замки держатся в воздухе ухищрениями тайной технологии. К’чайн Че’малле, сказал Каллор. Похоже, он пришел к тем же выводам, что Скиньтик.

— Но зачем богу машина?

— Откуда мне знать? Так или иначе, она сломана.

Они вышли на широкий перекресток. На каждом углу стояли официальные здания нарочито утилитарной архитектуры — породившая их культура как будто была напрочь лишена художественного вкуса. Ничем не украшенные стены также покрылись безумицей иероглифов, и некоторые символы теперь казались Нимандеру сходными с деталями разрушенной машины.

Главная улица через две сотни шагов открывалась на обширную круглую площадь. В дальнем конце виднелось здание более выразительного облика.

— Вот он, — сказал Скиньтик. — Нечистый… алтарь. Похоже, пение доносится оттуда.

Нимандер кивнул.

— Посмотрим поближе?

Он кивнул снова. — Пока что-нибудь не случится.

— В том числе нападение безумной толпы?

На площадь выбегали голые, размахивающие над головами оружием люди. Песня вдруг стала воинственной. Фанатики направлялись к двум Тисте Анди.

— А я только поверил, что мы одни, — сказал Нимандер. — Если побежим, приведем их в гостиницу.

— Верно, но вход можно будет удержать. Сражаться будут двое, потом их сменят следующие.

Нимандер первым услышал звук сзади и развернулся, со свистом выхватывая меч. Каллор.

Старый воин шагал к ним. — Вы пнули гнездо, — сказал он.

— Мы разведывали, — возразил Скиньтик. — Место сие мерзостно; но мы держали свои мнения при себе. Мы просто рассуждали, что делать дальше.

— Можете встать и отбиваться.

— Можем, — согласился Нимандер, поглядев на толпу. Осталось не больше пятидесяти шагов; приближаются быстро… — А можем удариться в бегство.

— Сейчас они смелы, — заметил Каллор, проходя мимо них и вытаскивая двуручный меч. На ходу он расстегнул петлю, поднял оружие над головой и взмахнул, как бы разминая плечи. Он вдруг перестал казаться стариком.

Скиньтик спросил: — Поможем ему?

— Он просил помощи, Скинь?

— Тут ты прав. Не просил.

Они смотрели, как Каллор быстрым шагом направился к толпе.

И тут же скопище рассыпалось — люди прижались к стенам, чуть ли не вставая на головы друг дружке, пение оборвалось. Каллор чуть помедлил, но тут же продолжил маршировать. Он свободно шел по середине живого коридора.

— Он всего лишь хочет поглядеть на алтарь, — сказал Скиньтик, — и он их не особенно тревожит. Худо, — добавил он. — Мы так и не увидим, как умеет сражаться старый мерзавец.

— Давай вернемся, пока они отвлеклись.

— Если они позволят…

Они повернулись и пошли твердым, спокойным шагом. Через десятое шагов Скиньтик оглянулся. Хмыкнул: — Они не идут следом. Ясное послание. Чтобы достичь алтаря, придется пройти сквозь них.

— Похоже, так.

— Нелегкое будет дельце.

«Да, похоже, дельце будет нелегкое».

— Думаешь, Каллор и Умирающий Бог мило побеседуют? Обсудят погоду, припомнят старые времена тираний, когда все давалось весело и просто. Когда кровь была краснее и на вкус вкуснее. Что думаешь?

Нимандер не ответил. Он думал о лицах в толпе, черных пятнах губ и провалах глаз. Все в тряпье, в мерзкой грязи; попадаются и дети, словно келику плевать на возраст и умение выживать в мире. Они пьют и жаждут еще, и настоящее не отличается от будущего, и только смерть изменит их настоящее. Простая траектория. Ни забот, ни дерзаний, ни грез.