Дань псам. Том 2 Эриксон Стивен

Тулас был уже далеко. Он начал перетекать в форму дракона.

И тут все семь Гончих ринулись в атаку — но опоздали, ведь громадное крылатое существо прянуло в небо, поднимаясь на волне магии столь ужасной, что Котиллион зашатался и пролетел сквозь Амманаса, порвав его в клочки.

Солтейкен — дракон взлетал все выше словно на столпе чистой паники или ужаса. Или отвращения. Столпе, достигающем небес. Великие Вороны разлетались с его пути. Котиллион встал и поглядел на Темного Трона. — У нас неприятности?

Правитель Высокого Дома Теней медленно собирал себя, принимая смутно — человекоподобную форму. — Не уверен.

— Почему?

— Ну… я только что моргнул.

Гончие побежали вперед. Локон подскочил слишком близко к Шену и был встречен рычанием.

Языки болтались, челюсти раскрывались в молчаливом смехе.

Слишком много уроков смирения.

«Бывают времена», думал Каллор, «когда я презираю собственное общество». День сиял во всем безразличии, слепящее солнце высвечивало каждую скучную складку местности. Травы цеплялись за твердую землю, как делают всегда; семена летели по ветру символами надежды. Коричневые грызуны сторожили норы и тоненько лаяли на него, проходящего мимо. Тени парящих ястребов то и дело пересекали путь.

Презрение к себе оказалось, как ни странно, приятным ощущением, ибо он знал: он не одинок в подобных чувствах. Он мог припомнить времена, когда восседал на троне, успев слиться с ним воедино, уподобиться недвижной, несокрушимой статуе. Ненависть океанским приливом окружала стены дворца — одного из бесчисленных дворцов, которыми он владел. Его подданные, сотни, тысячи, сотни тысяч, каждый и все сразу желали видеть его свергнутым, мертвым, разорванным на куски. Но не был ли он идеальным единичным воплощением того, что они презирали в себе самих? Кто из них не захотел бы сесть на его место? Кто не стал бы править подобно ему — бесчестно и жестоко?

Он был, в конечном счете, идеалом стяжания. Ему удавалось схватить то, чего не могли схватить другие; он собирал под своей властью горы оружия, грубыми ударами переделывал мир, заставлял соответствовать своей воле — кто отказался бы перенять такое место? Да, они могли его ненавидеть; да, они должны были его ненавидеть, ибо он воплощал совершенство успеха, само его бытие осмеивало их неудачи. Как насчет творимого им насилия? Поглядите, как оно творится повсюду в меньших масштабах. Муж не может ублажить жену и потому лупит ее кулаками. Уличные хулиганы бросают жертву на мостовую и ломают «поганой твари» руку. Богатей проходит мимо умирающего от голода. Вор с завистливым взором… нет, никто из них не отличается от него по сути.

Так что питайте к нему ненависть, ибо Каллор сам себя ненавидит. И даже в этом он лучше. Врожденное превосходство являет себя всеми возможными способами. Гляди, как мир скрипит зубами, и отвечай понимающей усмешкой.

Он идет, место, с которого он начал, уже очень далеко, а место, к которому он стремится, ближе с каждым шагом, приближается столь же неумолимо, как проползает мимо унылый пейзаж. Пусть лают сторожа, пусть ястребы следят немигающими глазами. Семена едут на его ногах, отыскивая новые миры. Он идет, и воспоминания его разворачиваются свитками выцветшего, в пятнах и трещинах пергамента: их извлекли из обсиженного крысами мешка, и свитки трещат, осыпая всё вокруг дождем из высохших трупиков насекомых.

Он шагает, бледный и покрытый кровью, по усыпанному драгоценными каменьями коридору, тащит за лодыжку труп жены — одной из бесчисленной вереницы — руки ее волочатся следом, словно дохлые змеи с перерезанными глотками. Не было в ее взоре предупреждения, тусклой патины, когда она встречала его утром, а он рядком расставлял перед ней Столетние Свечи. Он приглашал ее в растянутое время, обещал бесконечный пир обжорства жизнью — не нужно ограничивать алчность, не нужно беспокоиться ни о чем. Они могли бы говорить на языке излишеств. Они могли бы рисовать карту бесконечных завоеваний, оттачивать неограниченные амбиции. Ничто не могло помешать им — даже сама смерть.

Ее поразило какое-то безумие, вырвалось наружу, как тугая пульсирующая струя из разрезанной артерии. Иного объяснения нет. Явное безумие. Сумасшествие — бежать от столь многого. От того, что он предлагал. Так щедро. Или так он говорил себе десятки лет спустя? Так было приятнее думать…

Но теперь он знает, почему она совершила самоубийство. Когда тебе предлагают всё, ты видишь, на что ты способна — видишь бездонную пропасть порока, ужасы, которые ты можешь свершить, отсекая последние нити чувствительности, превращая совесть в нечто гладкое, холодное на ощупь, вещь то ли живую, то ли уже нет, вещь, которую ничто не сможет разбудить. Она увидела, как далеко способна зайти… и сказала «нет».

Еще один свиток, теплый, с ароматом цветов. Он склоняется перед Вадероном, боевым конем, а животное испускает алую пену, и в обращенном к хозяину глазе читается вопрос: «Стоило ли оно того? Что ты купил на мою жизнь, мою кровь, на окончание моих дней?»

Вокруг простирается поле брани. Груды мертвых и умирающих, люди и звери, Жекки и Тартено Тоблакаи, несколько Форкрул Ассейлов — каждый окружен сотнями павших, тех, что защищали вождей или пытались сразить демонов. Сухого места не осталось — кровь растеклась мелким морем, загустела на жаре. Пустых, обращенных в небо глаз гораздо больше, чем глаз, отыскивающих друзей и родичей.

Слышатся вопли, но издалека — за лиги от Каллора, склонившегося над Вадероном и не способного оторвать взора от стекленеющего глаза. Обещания братства утекли в багровую грязь. Безмолвные клятвы чести, смелости, служения и награды капают с древка сломанного копья, пронзившего широкую, массивную грудь. О да, Вадерон попятился, чтобы принять предназначенный хозяину удар, потому что конь слишком глуп, чтобы понять хоть что-то. Что Каллор начал войну, радуясь резне и бедствиям. Что Каллор, хозяин, вставший перед ним на колени, на деле жесток и мерзок, что он подобен бурдюку, полному яда и злобы, зависти и ребяческой обиды — если он проигрывает, пусть проиграют и другие!..

Вадерон умирающий. Каллор с красными глазами, проклинающий себя на неумение плакать. За то, что не чувствует жалости, раскаяния, за то, что не готов даже самому себе обещать исправиться.

Он часто говорит себе: «я подобен человечеству. Я не учу уроков. Я жалок в поражениях и потерях, я мстителен в победах. Все мои возможные добродетели уязвимы, чужаки могут присвоить их, сделав пустыми, сделав их бусинами жидкого яда. Я храню блага и вижу, как их портят — но ничего не делаю, не возвышаю голоса, не жалуюсь. Я сотворил свой мир, я создал его с единственной целью — чтобы он грыз меня, да и всех прочих тоже. Не верьте удивлению на моем лице. Я озадачиваюсь, потому что глуп, но более умные во мне знают лучше, о да, они знают, они лгут моим ртом, лгут вам, мне и самим себе».

Каллор идет, и на плече его мешок длиной в десять тысяч лиг, и набит тот мешок свитками памяти. Он не похож на всех прочих. Рядом трусит призрачный конь. Женщина с перерезанными запястьями бескровно улыбается, танцуя на краях онемелых губ. Где-то кричат умирающие, и там скользит его тень.

— Хочу сказать просто, — заявил Ненанда. — Я работать не желаю. — Тут он начал сердито озираться, готовый встретить осуждение.

Скиньтик связывал палочки, делая куклу. — Но всё в мире непросто, Ненанда. Никогда простым не было.

— Знаю. Люблю говорить прямо, вот и всё.

— Не хочешь пробудить в себе смущение, вот и всё.

Нимандер встал: — Ски…

Однако Ненанда уже проглотил наживку (то, что это была именно наживка, показал сам Скиньтик — при всей кажущейся увлеченности куклой он сразу заметил неуверенность Ненанды).

— Лжецам нравится смущение. Лжецам и ворам, они ведь проскальзывают туда и оттуда, пока все отвлечены. Им нужна наша неуверенность, хотя сами они точно знают, чего хотят. Так они нас проводят — да и ты сам временами похож на них, Скиньтик, со всеми своими умными речами.

— Погоди. Как они смогут провести меня, если я — это они?

Десра фыркнула.

Лицо Ненанды исказилось гневом; он хотел было встать, но Араната мягко коснулась рукой плеча, как по волшебству погасив ярость.

Скиньтик изогнул ручки куклы, поместив их над свернутой из зеленого листа головой, и поднял над костром, показав Ненанде: — Погляди. Он сдается.

— Не высмеивай меня.

— Наоборот, я рукоплещу твоему желанию сделать все простым. Ты либо можешь что-то изрубить мечом, либо не можешь.

— Опять начал!

Нимандер знал: перебранка может продолжаться половину ночи. Все будет только раскручиваться, Скиньтик рано или поздно назовет Ненанду тупоголовым дураком, хотя тот никоим образом ни таков. Но слова поистине эфемерны, они могут просачиваться сквозь любую защиту, они больно режут, жадно пьют кровь. Они — идеальное оружие обмана, но они же мостят прочную дорогу к пониманию — или к тому, что сходит за понимание в этом зыбком, невозможном мире.

Есть так много путей жизни, по одному на каждое разумное существо — а может быть, и на неразумное — что способность приходить к пониманию или даже простому взаимному принятию кажется чудом. Доказательство, как сказал однажды Скиньтик, необычайной гибкости жизни. Но, добавил он тогда же, мы прокляты общественным бытием, так что выбора мало — приходится иди бок о бок.

Дневной переход выдался долгим, пыльным, изматывающим. Они разбили лагерь на широкой террасе над непонятными руинами. Практически каждый камень гравия, заполнившего старые дренажные канавы, оказывался различного вида окаменелостью — куски древних костей, зубов, дерева, шкур, все мелко раздробленные. Целый горный склон предстал мусорной кучей неисчислимых веков; если подумать, сколько жизней требуется, чтобы насыпать столь громадный курган, ощутишь трепет, ослабнешь от потрясения. Неужели все здешние горы такие же? Возможно ли это?

«Неужели не видишь, Ненанда, что все непросто? Даже почва, по которой ходим. Кто и как все это создал? Откуда мы приходим и куда уходим — не туда же ли? Нет, плохо сказано. Упрости. Что такое существование?»

Ненанда ответил бы, что воину не годится задавать подобные вопросы. Оставьте нам дневной переход, оставьте мгновение следующего шага, путь это будет шаг в бездну. В вопросах смысла нет.

А что сказал бы на это Скиньтик? Напугай бхедрина и смотри, как он падает с края утеса. Что его убило? Зазубренные скалы внизу — или ужас, сделавший его слепым и тупым? Ненанда пожал бы плечами. Какая разница?! Просто съедим проклятую тушу. Это вовсе не конфликт разной чувствительности, как можно подумать. Это две головы на одной монете, одна смотрит с правой стороны, другая с левой. И обе одноглазые.

Десра фыркнула бы и велела им придержать глупые слова, а то у нее при виде глупых слов рука за арбалет хватается.

Испугавшись за драгоценную жизнь, Скиньтик что-то пробурчал бы себе под нос, а Ненанда победно улыбнулся, никого этим не обманув. Нимандер отлично помнит все разговоры своих спутников, родичей, своей семьи, помнит, как они повторяются, с незначительными вариациями, если в нужной последовательности подбросить несколько тем и намеков.

Он гадал, куда мог деться Скол — не сидит ли он сразу за кругом света, подслушивая. Услышал ли он что-то, чего не слышал раньше? Изменило ли что-то сказанное сегодня ночью его мнение о них? Вряд ли. Они перебранивались, они оскорбляли друг дружку, то смеясь, то впадая в бешенство. Выпад, отскок… вечно ищут, где кожа тоньше, где есть старые раны. Битва без мечей — в такой ведь никто никогда не погибал?

Нимандер увидел, что Кедевисс — сегодня она необычайно тиха — встает и получше укутывается в плащ. Еще мгновение, и она ушла в темноту.

Где-то в расщелинах завыли волки.

Нечто большое замаячило прямо за границей трепещущего оранжевого света. Семар Дев увидела, что Карса и Скиталец повернули головы, вскочили и потянулись за оружием. Силуэт пошевелился, словно качаясь из стороны в сторону, а потом на уровне глаз вставшей ведьмы блеснуло, принюхиваясь, длинное рыло на смутно видимой меховой горе, отразили огонь костра два маленьких глаза.

Семар Дев не могла вдохнуть. Никогда еще она не видела такого громадного медведя. Встав на дыбы, он оказался бы выше самого Карсы Орлонга. Она смотрела на поднятую голову, вбирающий воздух плоский нос. «Тварь, похоже, полагается скорее на обоняние, нежели на зрение. А я думала, что огонь зверей не призывает, а пугает…»

Если он нападет, все кончится… быстро. Проблески двух мечей, оглушительный рев, когти отметают напавших недорослей — и зверь несется прямиком на нее. Она прямо видела это, она была уверена: медведь пришел за ней.

Де нек окрал. Слова как бы всплыли пеной на поверхности мыслей, как будто вызванные из мутных глубин инстинкта. — Де нек окрал, — прошептала она.

Влажные ноздри раздулись.

И тут же зверь с фырканьем исчез из вида. Хруст камней, земля дрожит под несущимся прочь животным…

Карса и Скиталец оторвали ладони от мечей и облегченно уселись лицами к костру.

Тоблакай нашел палку и бросил в пламя. Искры взвились к небу, ярко радуясь свободе, и тут же погасли. На лице его читалась задумчивость.

Семар Дев опустила взгляд на дрожащие руки, спрятала их под обернутое вокруг тела шерстяное одеяло.

— Строго говоря, — подал голос Скиталец, — не окрал. «Де нек»? — Он поднял брови. — Это значит «короткий нос»?

— Мне откуда знать? — брякнула Семар.

Он поднял брови еще выше.

— Не знаю, откуда эти слова. Просто… пришли.

— Они имасские, Семар Дев.

— О?

— Окрал — название равнинного медведя, но это был не он — слишком большой, ноги слишком длинные…

— Не хотел бы я, — вмешался Карса, — стать целью охоты этого зверя. Даже на коне. Тварь создана, чтобы загонять добычу.

— Однако он не охотился.

— Не знаю, что он хотел сделать. — Карса не спеша потянулся. — Но рад, что передумал.

— В вас, — сказала Семар Дев, — он не уловил страха. Одно это могло вызвать нерешительность. — Голос ее прозвучал резко, она с трудом выплевывала слова. Непонятно, почему она так рассердилась. Может быть, всего лишь отзвуки страха — страха, который не один из невежливых спутников не разделил с ней. Они заставили ее чувствовать себя… крошечной.

Скиталец задумчиво взирал на нее. Семар захотелось зарычать. Он же заговорил спокойным тоном: — Старые боги войны возвращаются.

— Войны? Боги войны? Это же был Фенер, не так ли? Вепрь…

— Фенер, Тогг, Фандерай, Трич и, — он дернул плечом, — Денек Окрал — кто способен сказать, сколько их всего? Могу вообразить, что они восставали в зависимости от окружения, от поклонников — кого из зверей считали высшим хищником, самым диким и…

— Но не они высшие, — бросил Карса. — Этот титул принадлежит нам, двуногим охотникам, ясноглазым убийцам.

Скиталец не отрывал взора от Семар Дев. — Дикость зверя отражала дикость душ поклонников. Война — вот что их объединяло. Вепри, тигры, волки — они не ведают страха.

— Не вызвано ли это падением Фенера? — спросила Семар. — Все жуткие, давно забытые выползли, чтобы подраться над добычей? И при чем тут медведь?

— Этот медведь, — сказал Скиталец, — был богом.

Карса плюнул в огонь. — Не удивляюсь, что прежде таких не видел.

— Когда-то они существовали. Они правили этими равнинами, пока не пропала добыча и они не умерли. Так исчезли многие гордые существа.

— Бог должен был последовать за ними, — сказал Карса. — Слишком много лиц для войны.

Семар Дев буркнула: — Какое смирение.

Карса вгляделся в нее через костер и осклабился — безумная татуировка, казалось, лопается на его лице, открывая широкие щели. — Нужно лишь одно.

«Твое. Да, Тоблакай, я отлично тебя понимаю». — Я боюсь лишь одного, — ответила она. — Что, когда ты покончишь с цивилизацией, окажется, что как властелин ты ничем не лучше тобой повергнутых. Что ты найдешь последний оставшийся трон и плюхнешься на него, и обнаружишь, что он тебе вполне по заду.

— Пустой страх, Ведьма, — отозвался Карса. — Я не оставлю себе трона — я разобью их все. И, если в конце я окажусь единственным живущим в мире — вот тогда я буду доволен.

— Как насчет твоего народа?

— Я слишком долго слушал шепотки Байрота Гилда и Делюма Торда. Наши пути — чуть более неуклюжая версия путей иных народов, их любви к излишествам, их готовности хватать всякую вещь, словно она им принадлежит, словно для полноты обладания ее нужно уничтожить. — Он оскалил зубы. — Мы думаем так же, только медленнее. Менее… эффективно. Ты любишь толковать о прогрессе, Семар Дев, но прогресс вовсе не таков. Это не орудия, изготовленные нашими руками — твоими, моими или руками Скитальца. Это не способность вершить свою судьбу. Почему? Потому что настоящей власти у нас нет. Ни над твоими машинами, Ведьма, ни над сотнями тысяч впряженных в них рабов. Даже если у нас в руках бич.

Теперь Скиталец чуть повернулся и всматривался с прежним напряженным интересом уже в Тоблакая. — Но что такое, — спросил он, — прогресс в твоем понимании, Карса Орлонг?

Тоблакай указал на ночное небо: — Движения звезд, падения и восходы луны. День, ночь, рождение, смерть… прогресс — это шествие реальности. Мы сидим на коне, но этого зверя не укротить, и он будет скакать вечно — мы состаримся, одряхлеем и упадем, но он не заметит. Кто-то иной вскарабкается на спину — он не заметит. Он может бежать без седока, не заметив. Он обогнал великих медведей. Волков со всеми их поклонниками. Он обогнал Джагутов, К’чайн Че’малле. Он все еще скачет, и мы для него ничто.

— Так почему бы не поскакать на нем? — удивилась Семар Дев. — Почему не оставить себе чертову иллюзию?

— Потому, женщина, что мы скачем на охоту, скачем убивать и разрушать. Мы скачем и видим в этом право и оправдание.

— Но разве, — заметил Скиталец, — ты не желаешь именно этого, Карса Орлонг?

— Я уничтожу что смогу, но никогда не объявлю своим то, что уничтожил. Я буду воплощением прогресса, но лишенным алчности. Я буду подобен кулаку природы. Слепым. И докажу, что собственность — это ложь. Земля, моря, населяющая их живность. Горы, равнины, города, фермы. Вода, воздух. Мы ничем не обладаем. Именно это я докажу и осуществлю, доказывая.

Он склонился и собрал в ладони кучу грязной земли. Тоблакай встал, швырнул землю в огонь, принюхался. Тьма объяла их, словно только и ожидала этого мгновения. «Или», подумала она, внезапно продрогнув, «тьма была всегда. Огонь ослепил меня, иначе я видела бы.

Как вижу сейчас.

Бог войны, чего ты хотел от меня?»

С пронзительным воплем эн’карал опустился на Жемчужину, разрывая когтями плоть, вонзая кинжалы клыков в шею демона. Застонав, тот протянул руку и сомкнул пальцы на горле крылатой твари, вторую руку ввел над нижней челюстью — пальцы рвало в клочья, но он продолжал засовывать лапу все глубже, вынуждая зверя раскрыть пасть. Клыки еще сильнее впились в мышцы шеи, но он продолжал давить. Все это время когти продолжали терзать спину демона, пытаясь зацепить позвоночник, разорвать этот опорный столб — но цепи и кандалы мешали, да и сам Жемчужина старался уворачиваться от выпадов лап противника.

Наконец, до предела усилив захват, он расслышал отчаянный хрип эн’карала, челюсти расслабились. Что-то хрустнуло, и Жемчужина вдруг оказался способен избавиться от клыков. Он пошатнулся, пошел вперед, таща громадного зверя за собой; потом развернулся, ухватив шею обеими руками, сдавил чешуйчатое горло — и что-то снова затрещало под ладонями.

Эн’карал упал набок, бешено лягаясь, прорезая когтями целые борозды на бедре Жемчужины. Он придавил зверя к почве. Судороги утихли, вскоре эн’карал замер изломанной грудой.

Жемчужина медленно встал, обошел труп. Рывок, хруст и лязг провисшей цепи… Демон поднял голову, смотря на приближающуюся фигуру. — Я чем-то его разозлил, Драконус?

Мужчина поморщился, поудобнее кладя цепь на плечо, и ответил не сразу: — Нет, Жемчужина. Его взяло безумие, вот и всё. Ты оказался рядом.

— О, — сказал Жемчужина. Потом демон вздохнул: — Тогда хорошо, что ему не попался кто-либо поменьше.

— Можешь продолжать, Жемчужина?

— Могу. Спасибо, что спросил.

— Кажется мне, что уже недолго.

— Уже недолго, — согласился Жемчужина. — А потом?

— Ну, мы ведь увидим?

— Да, точно. Драконус?

— Жемчужина?

— Думаю, я буду рад концу. Слишком ужасно так говорить?

Мужчина покачал головой. По лицу казалось, что его мучит боль. — Нет, друг мой, нет.

Половину неба занимали теперь клубящиеся серебряные тучи бури. Гром прокатывался от горизонта до горизонта, сама земля позади вздымалась ввысь, уничтожалась — мир обрел край, неровный, словно утес, и утес этот приближается, от него отпадают большие куски, и яростная бездна одну за одной глотает валящиеся колонны.

Драконусу пришло в голову, что каждый из них, по видимости одинокий, скованный собственной цепью, наконец вынужден соединиться с остальными.

«Мы армия. Но армия отступающая. Поглядите на мусор, нами оставляемый, на павших товарищей. Поглядите нам в глаза: тусклый блеск, вуаль переутомления… когда мы наконец избавимся от него, обнаружим отчаяние, скрываемое так долго… словно ядовитый плод под листьями… мы увидим в глазах друг друга…

Имеет ли ценность утешение взаимного понимания? Здесь, в самом конце? Когда общего у нас — только неудача? Это подобно полю брани, заваленному телами. Подобно морю колышущихся черепов. Не слишком лиг горько такое братство?»

Теперь он желает… чего же? Да, придти в ярость. «Но сначала позвольте закрыть глаза. Всего на миг. Позвольте отыскать свою волю…»

— Драконус?

— Да?

— Ты слышишь барабаны? Я слышу барабаны.

— Гром… — Он замолчал, повернулся, глядя на изрытый молниями, безумный горизонт. — О боги.

Хаос нашел новый способ дразнить их. Легионами в боевом порядке — сверкает оружие и доспехи, развеваются стяги, острые как молнии. Бесконечные ряды смутно человекоподобных тварей, форму которым придает лишь воображение; невообразимое количество — они не маршируют, а скорее текут, пенным прибоем поглощая землю — они всего в лиге. Блестят наконечники копий и пик, круглые щиты похожи на водовороты. Барабаны — гремящие кости, гул обезумевших шершней.

«Так близко … неужели голод уловил свежий запах и устремился к нам пуще прежнего?

Есть ли в буре что-то… понимающее, чего хочет?»

— Не понимаю, — сказал Жемчужина. — Как хаос может иметь форму?

— Возможно, друг, мы ищем проявлений того, что таится внутри нас. Наша тайная любовь к разрушению, наслаждение гибелью, темнейшая радость. Возможно, когда они наконец догонят нас, мы поймем: они — это мы, а мы — это они.

— Что Драгнипур рассек нас надвое, и хаос желает склеить нас обратно. Ох, Драконус, ты что, разум потерял?

— Если они — зло наших душ, Жемчужина, то желания их очевидны.

— Может, это не просто наши души, — подумал вслух Жемчужина, утирая кровь с глаз. — Возможно, каждая душа с начала творения. Может, Драконус, при смерти зло извлекается из нас и пропадает в царстве Хаоса. Или зло выживает дольше всего остального…

Драконус промолчал. Мысли демона ужаснули его, и он подумал — о, он еще думает! — что Жемчужина открыл страшную истину. Истина где-то посередине его предположений.

«Где-то посередине… думаю… есть тайна. Важнейшая тайна.

Где-то…»

— Не желаю встречать злого себя, — заявил Жемчужина.

Драконус покосился на него: — А кто желает?

Дич мечтал, ибо мечты стали последней дорогой к свободе. Он мог шагать, протягивать руки, переделывать все вокруг. Он мог творить мир таким, каким желал его видеть — местом справедливости, местом, в котором он был бы богом и видел человечество в истинном свете: толпой неуправляемых, малость смешных детишек. Мог смотреть, как они хватают вещи, когда думают, что никто их не видит. Как ломают вещи, крадут вещи. Слушать горячие оправдания, внимать списку извинений. Созерцать, как они каются, каются и каются, а потом делают то же самое. Дети.

Обладая божественными силами, он научил бы их пониманию последствий (самый суровый урок, самый трудный для заучивания). Он мог бы учить их, ибо сам научился единственно возможным способом — через шрамы и сломанные кости, через боль вкусившей страх души, через непоправимый ущерб, ставший следствием его бездумных решений.

Детям нужны также радость и восторг. Слишком легко видеть вокруг лишь сумрак. Радость и восторг. Наивное творение красоты. Он не слеп к подобному; как всякий бог, он понимает: эти дары — просьбы о милости, о снисхождении к разросшейся орде пороков. Искусство и гений, сочувствие и страсть, все они похожи на острова, осажденные со всех сторон. Но ни один остров не стоит вечно. Черное, кипящее, полное червей море вздымается все выше. Рано или поздно голодные бури получат свою пищу.

В состоянии мечты ему не пришло в голову, что эти образы — не его собственные, что суровые суждения принадлежат тирану, или даже богу, или сошедшему с ума смертному. Однако он не безумец и не тиран, и при всей природной склонности (почти всем людям свойственной) вершить правосудие он достаточно мудр, чтобы понимать: моральные суждения уязвимы, с легкостью поддаются извращению. Значит, это были мечты бога?

Хотя и слепой, Кедаспела вполне хорошо ощущал видения Дича; он мог чувствовать раскаленный гнев по дерганью закрытых век, по жару дыхания, по волнам искажавших лицо гримас. О, потерявший сознание колдун странствует в незримом мире, исполненный ярости и злости, жаждущий отмщения.

Есть много путей к божественности. Кедаспела уверен в этом. Так много путей, много путей. Отказ от смерти, отказ от сдачи, отказ умирать и сдаваться — вот один путь; на него вступают неожиданно, внезапно. Так получаются боги ошеломленные и нежелающие. Их лучше оставить одних, ибо их пробуждение чревато апокалипсисом. Не признающая себя сила — самая опасная, ведь таящийся за ней гнев сдерживался слишком долго. Слишком долго и еще дольше, так что лучше оставить их одних, оставить одних.

Других богов призывают к бытию, и природа призыва принимает бесчисленные формы. Судороги стихийных сил способны оживить даже грязь. Там, где сталкиваются несовместимые элементы, рождается возможность. Жизнь. Намерение. Желание и жажда. Но это происходит случайно, если можно назвать случайным наличие в одном месте всех необходимых для творения частиц. Однако есть и другие способы призвания бога к бытию.

Соберите полчище слов, полчище слов. Соберите полчище слов. Сделайте их, сделайте их… какими сделайте? Физическими, да, сделайте их физическими, извлеките из пустоты полосками в глине, пятнами на камне, чернилами на коже. Физическими, потому что физическое создает — по самой сути своей — создает и создает узоры перед взором, внешним или внутренним. И с узорами можно поиграть, можно поиграть, поиграть. Числами и знаками, астральными пропорциями. Они могут стать кодами внутри кодов кодов, пока не получится нечто, нечто одновременно прекрасное и абсолютное.

Теперь понимаете истину узоров, как узоры отыскивают истину в напряженности соединений, в игре значений, означающих игру, в которой совершенный рисунок языка принимает несовершенное обличье. Но какой во всем прок, какой прок?

Значение есть тело текста (ха, тело на телах!), в абсолютности своей становящееся священным, и в священном становящееся тем, что изображало оно. Вот радостное возникновение смысла из бессмыслия. Узоры, ранее не существовавшие. Творение из ничего. Пробуждение к самоосмыслению. И какое же слово, прекрасное слово, драгоценное слово и совершенное слово, какое слово начинает игру, начинает всё всё всё?

Как же? Это слово — «рождение».

Тела текста, все эти тела, вся плоть и чернила и слова и слова, слова. Тела и тела, узоры в узорах, жизни и жизни и жизни и мечтания… все мечтают одной мечтой. Одна мечта. Одна мечта, всего одна. Одна.

Мечта о справедливости.

— Пусть содрогается космос, — прошептал Кедаспела, выводя знак внутри знака внутри знака, сплетая языки и значения, насыщая татуировки чернилами, нанося на кожу точку за точкой. — Содрогается и ёжится, хнычет и морщится. Бог, ох бог, ох бог, ох какой бог скоро пробудится. Жизни и жизни, все жизни будут срезаны острым лезвием осуждения. Мы заслужили? Мы навлекли на себя кару? Хоть кто-то из нас невиновен, хоть кто-то из нас? Непохоже, непохоже, непохоже. Итак, жизни и жизни и никто никто никто из нас не получил должного воздаяния.

Ты понимаешь? Божок, я к тебе обращаюсь. Слушай слушай внимательно внимательно. Мы те, из кого ты выходишь. Наказанные, наказанные, жертвы правосудия, жертвы своей же глупости, о да, и кто может сказать, что мы не выучили преподанный урок? Кто может сказать? Гляди и гляди, гляди, где мы! Божок, здесь твоя душа, написанная на плоти, на плоти, написанная Кедаспелой, что был некогда слепым но теперь не слеп, ибо может видеть, может видеть, насколько был слеп. Не я ли истинное определение духовности? Слепой в жизни, я смог видеть в смерти — вот определение смертности, дорогое мое дитя. Внимай и внимай, прежде чем придется тебе действовать, прежде чем решишь встать и сесть в кресло судьи. Внимай и внимай, божок, вечному пороку.

И что, спросишь ты, написано на твоей душе? Что здесь написано? Здесь, на плоти твоей души? Ах, но это и будет странствием всей твоей жизни, божок — изучить язык души, изучать и изучать его, одновременно проживая.

Скоро, скоро роды. Скоро пробудится жизнь.

Скоро я сделаю бога.

Уже сейчас бог грезит о справедливости. Ибо, в отличие от Дича, Кедаспела точно сошел с ума. Текст, записанный им на плоти, есть кодекс законов. Законов, из которых родится бог. Подумайте об этом, хорошенько подумайте.

В контексте, скажем, милосердия…

Она была снаружи, на дне долины, она встала на колени, опустив голову; тело ее содрогалось в некоем внутреннем ритме. Внимательно поглядев на нее, Сирдомин тихо вздохнул и отвел глаза — почему-то это оказалось труднее сделать, чем раньше, ибо она гипнотизирует, эта девочка — женщина, этот источник разврата. Мысль о том, что падение женщины может быть таким быстрым, таким совершенно — сексуальным, вызвала в нем ужас. Язык приглашения и его внутренняя тьма…

Искупитель пробормотал за спиной: — Сила ее растет. И власть над тобой, Сегда Травос.

— Не хочу быть там, куда попала она.

— Не хочешь?

Сирдомин поглядел на бога. — Самосознание может быть проклятием.

— Необходимым.

— Подозреваю, что так.

— Ты все еще готов сразиться с ней, Сегда Травос?

— Думаю, да.

— Почему?

Сирдомин оскалился: — Не начинай снова, Искупитель. Врагу не нужны причины — враг не хочет выбивать почву из — под своих ног. — Он ткнул пальцем в сторону склонившейся в долине женщины. — В ней нет сомнений. Нет вопросов. Вместо этого она получила силу. Власть.

— Верно, — согласился Искупитель. — Всё верно. Вот почему одержимые сомнениями вечно отступают. Они не способны противостоять самоуверенным. Нет, они виляют, прячутся, они проползают за порядки врага…

— И там каждого слабака ловят и приканчивают. Нет, Искупитель, ты забыл: я жил при тирании. Я пинком распахивал двери. Вытаскивал людей. Ты правда веришь, что неверующих будут терпеть? Скептицизм — преступление. Подними знамя, и они придут за тобой. Искупитель, я поглядел в глаз врага, и они суровы, холодны, лишены всего, кроме ненависти. Я… да, я видел свое отражение. Вижу до сих пор.

Разговор прекратился. Сирдомин снова поглядел на эту женщину, Верховную Жрицу, которая прежде звалась Селинд. Она стала лишь орудием, оружием какой-то большей силы, ее воли, ее голода. Он подозревал: это та самая сила, что гонит нации на войну, заставляет мужей убивать жен, а жен убивать мужей. Сила, способная сокрушить даже душу бога.

«Когда ты встанешь, Селинд? Когда придешь за мной?»

Не такой послежизни он ожидал. «Сражения должны бы кончиться. Враги потерять всякое значение. Боль воспоминаний угаснуть навеки.

Разве смерть не дарит забвения? Святого, идеального равнодушия?»

Она раскачивалась, собирая силы. На такое способны лишь отрекшиеся от себя.

Жрикрыс брел по лагерю паломников. Тот и раньше был неопрятным, но сегодня по нему словно бы пронесся ураган. Палатки просели; хижины опасно накренились. Повсюду валяется мусор. Немногие еще живые дети совсем одичали и следят за ним мрачными глазами, едва различимыми на запачканных лицах. Губы их покрылись язвами, животы под обносками раздулись. Им уже не помочь, а если бы и можно было помочь, не Жрикрысу этим заниматься. Мысленно он уже давно бросил человечество, оставил далеко за спиной. В сердце не осталось родственных уз. Каждый дурак мира может либо жить сам по себе, либо стать рабом другого. Лишь два состояния жизни. Все прочее — ложь. И Жрикрыс не желает становиться рабом, Градизена ли, Сэманкелика, пусть они жаждут этого.

Нет, он оставит себе личный мир. Так легче. Чем легче, тем лучше. Важна лишь легкость.

Скоро, сознавал он, наступит пора бросить здешнее безумие. Амбиции Градизена перешли все разумные пределы. Проклятие келика. Он нынче беспрестанно твердит о пришествии Умирающего Бога, неминуемом конце всего и новом славном рождении. Люди, болтающие подобное, не нравятся Жрикрысу. Они повторяются так часто, что всем уже ясно: их пророчества — всего лишь их желания. По кругу, по кругу. Напрасная трата дыхания. Разум так любит ходить по кругу, так любит проторенные пути, знакомые пути. По кругу, по кругу… и с каждым новым циклом ум становится чуть глупее. Мало-помалу размах мыслей сужается, тропа под ногами углубляется — он заметил, что даже запас слов иссякает (неудобные идеи отбрасываются, а вместе с ними и обозначающие их слова). Круговой путь стал мантрой, а мантра — провозглашением дурацких желаний: «Пусть всё станет таким, как мне угодно. Да всё уже такое, как мне угодно!»

Фанатизм так популярен. Должны же этому быть причины? Неужели есть великое благо в отказе от мышления, великое благословение в идиотизме? Ну, Жрикрыс ничему не верит. Он знает, как оставаться собой, он знает лишь себя — так зачем сдаваться? Он еще не слышал аргументов, способных его переубедить — но ведь фанатикам и не нужны аргументы, не так ли? Нет, у них остекленелый взгляд, они опасны, в них таится угроза.

Ах, с него достаточно. Боги, он уже начал тосковать о родном городе! О тени Замка Обманщика, о черной воде гавани, под которой спит демон, погруженный в ил и наполовину заваленный балластными камнями. Возможно, там уже нет никого, способного его опознать — да и зачем его станут искать? Старое его имя в списке павших, и было это уже давно. Чернопсовый Лес, 1159 г. Сна Бёрн. Сжигателей Мостов больше нет, они мертвы, уничтожены под Крепью, а остатки погибли здесь, в Черном Коралле. А он уже давно числится в погибших, да и годы трудной жизни постарались. Нет, его не узнать.

Город Малаз — теперь это звучит сладко. Он идет по главной улице проклятого лагеря, в ушах вопли чаек.

«Градизен, ты провалился.

Не будет никакого отмщения Тисте Анди. Дурацкая идея с самого начала».

История не стоит повторения. Теперь он это понял. А люди никак не поймут — они, засранцы, ничему не учатся, верно? По кругу, по кругу.

Какой-то падший пилигрим выскочил из-за хижин — бурый подбородок, тусклые глазки вращаются в сомнительном экстазе. За ними лишь обман. Ему захотелось пнуть идиота между ног. Проломить дураку череп, чтобы мозги цвета дерьма потекли наружу. Захотелось, чтобы каждый ребенок увидел это, чтобы все поняли, чтобы все разбежались и спасли себе жизнь.

Не то чтобы его это особенно заботило…

— Верховная Жрица.

Она подняла взгляд, встала из-за письменного стола, обошла его, подбирая юбки. Поклонилась. — Сын Тьмы, приветствую. Мы все предусмотрели?

Улыбка его была сухой. — Как и всегда.

— Прошу, входи. Я прикажу принести вина и …

— Не беспокойся, Верховная жрица. — Аномандер Рейк вошел в небольшую контору, оглядел два стула и присел на тот, что был более скромно украшен. Вытянул ноги, сложил руки на животе и задумчиво посмотрел на нее.

Она подняла руки. — Мне танцевать?

— А мне петь?

— Возьми меня Бездна, нет. Прошу.

— Садись, — сказал Рейк, указав на второй стул.

Она так и сделала, держа спину прямо. Подняла брови в безмолвном вопросе.

Он всё смотрел на нее.

Женщина вздохнула и опустила плечи. — Ладно. Я расслабилась. Видишь?

— Ты всегда была моей любимой, — сказал он, отводя взгляд.

— Любимой кем?

— Жрицей, разумеется. Что еще я мог подразумевать?

— Ну, разве это не вечный вопрос?

— Слишком многие тратили жизни, выясняя ответ на него.

— Ты шутишь, Аномандер.

Он, казалось, рассматривает стол — не разбросанные на нем вещицы, но сам стол. — Слишком мал для тебя, — сказал он громко.

Она метнула быстрый взор. — Увы, ты ошибся. Слишком велика моя неаккуратность. Дай мне стол величиной с площадь, и я найду чем его замусорить.

— Похоже, у тебя слишком обширный разум, Верховная Жрица.