Дань псам. Том 2 Эриксон Стивен
— Увидеть… что? Не знаю. Если хочешь, зови меня жрицей — но я не поклоняюсь Бёрн, так что хорошей жрицей меня назвать нельзя, не так ли? Но… если ее сны видят смерть, то видят и жизнь.
— Путь от одного к другому обычно ведет в одном направлении, — заметил Скиталец. — Худ придет за тобой, Тулас Отсеченный. Рано или поздно, но он призовет тебя к себе.
С первый раз Семар ощутила, что Тисте Эдур говорит уклончиво. — Думаю, время еще есть, — сказал он. — Семар Дев, Спящая Богиня больна.
Она вздрогнула. — Знаю.
— Болезнь нужно изгнать, иначе она умрет.
— Полагаю, так.
— Ты будешь сражаться за нее?
— Я не жрица, чтоб тебя! — Она увидела на лицах Скитальца и Карсы удивление и заставила себя отойти от границ кипящего гнева. — Не знаю, с чего и начинать, Тулас Отсеченный.
— Полагаю, отрава исходит от боли чужака.
— Увечного Бога.
— Да, Семар Дев.
— Ты действительно думаешь, ее можно исцелить?
— Не знаю. Есть вред физический и есть вред духовный. Первый излечить гораздо легче. Подозреваю, ярость стала ему опорой. Последним источником силы. Возможно, единственным источником силы для скованного в чуждом Королевстве.
— Сомневаюсь, что он в настроении вести переговоры. Даже если и так — для таких, как я, он проклят.
— Акт необычайной смелости, — сказал Тулас Отсеченный, — придти и познать боль чужака. Даже мысль об этом требует глубокого самоотречения, готовности примерить чужие цепи, вкусить страдание, собственными глазами увидеть свинцовый оттенок, придаваемый отчаянием всему на свете. — Тисте Эдур медленно покачал головой. — Во мне такой смелости нет. Без сомнения, это редчайшая из способностей.
Все молчали. Огонь пожирал себя, равнодушный к свидетелям, и алчность его поглощала все, что в него бросали, вновь и вновь, пока ночь и равнодушие хозяев не заставили его голодать. Наконец ветер разбросал холодные уголья.
Если Тулас Отсеченный искал приятной компании, следовало заводить разговор о погоде.
Утром неупокоенный Солтейкен пропал. С ним пропали кони Скитальца и Семар Дев.
— Мы утратили бдительность, — заметил Скиталец.
— Он был гостем, — отозвалась Семар, удивленная и весьма обиженная предательством. Они видели, что Ущерб нервно топчется вдалеке, словно не желая возвращаться после ночной охоты. Похоже, увидел нечто неприятное… Однако следов насилия видно не было; колышки остались там, где они воткнули их накануне.
— Хочет нас замедлить, — сказал Скиталец. — Слуга Худа, что с него взять?
Но Карса покачал головой: — Ведьма, доброта иногда не требует оправданий. Тебя предали. Твоим доверием злоупотребили. Чужаки, забавляющиеся этим, останутся чужаками навеки — у них не будет иного выбора. Жаль Туласа Отсеченного и ему подобных. Даже смерть ничему его не научила.
Скиталец поглядывал на Тоблакая с интересом, но ничего не говорил.
Ущерб потрусил к ним. Карса сказал: — Я поскачу на поиски новых лошадей. А может быть, Эдур увел их для себя.
— Сомневаюсь, — отозвался Скиталец.
И Карса кивнул, предоставляя Семар понять самой: он выдвинул такую версию лишь ради нее, неуклюже пытаясь смягчить приступ самообвинения. Еще через мгновение она осознала, что он вовсе не неуклюж. Не с ее внутренним унижением пытался он справиться, а скорее давал Туласу кредит сомнения, опять-таки ради нее — Сам Карса нимало не сомневался. Как, ясное дело, и Скиталец.
«Ну ладно. Я здесь всегда выхожу дурой. И быть по сему». — Тогда лучше выходить.
Они оставили за спиной круг холодного кострища и пару седел.
Почти в двух лигах от них высоко в синем небе Тулас Отсеченный оседлал свежий ветер. Рваные крылья хлопали по воздуху.
Как он и полагал, троица не стала тратить сил на поиски лошадей. Вероятно, они решили, что дракон попросту уничтожил животных.
Тулас Отсеченный познал слишком много смертей, чтобы беспричинно убивать невинных тварей. Нет, дракон захватил их большими когтистыми лапами и отнес на десять лиг к югу, оставив почти рядом с небольшим табуном диких лошадей — одним из последних табунов этой породы.
Слишком многие животные попали в рабство, меняя и меняя хозяев, умных и жестоких (да, эти две черты обычно связаны). Поэты вечно плачутся над сценами резни, замороженными смертью армиями солдат и воинов, но Тулас — повидавший несчетное множество таких сцен — подарил сочувствие, подарил скорбь тысячам мертвых и умирающих лошадей, боевых собак, подъяремных волов, плененных завязшими в грязи или сломанными фургонами. Звери страдают против своей воли, умирают в тумане непонимания, теряя веру в хозяев.
Лошадь верует в непрерывность хозяйской заботы, в то, что пища и вода будут всегда, что раны залечат, что в конце каждого дня жесткая щетка пройдется по шкуре. В ответ она служит изо всех сил, делает все, что может. Пес понимает, что двуногим членам стаи нельзя бросать вызов, и верит, что каждая охота окончится удачно. Это истины. Хозяин зверей должен быть родителем перед скопищем неразумных, но уповающих на него детей. Твердым, заботливым, не склонным к жестокости, всегда помнящим о вере, которой его одаряют. О, Тулас Отсеченный сознавал, что такие убеждения — редкость. Его часто осмеивали даже приятели — Эдур.
Хотя все насмешки затихали, едва они видели, на что способен странный тихий воин с глазами цвета драконова огня.
Высоко паря над равниной Ламатафа, отдалившись от ведьмы и ее спутников на десятки лиг, Тулас Отсеченный заметил в воздухе некий привкус, такой давний, такой родной, что если бы сердца дракона еще бились, сейчас они грохотали бы в груди. Удовольствие, даже предвкушение.
«Как давно это было?
Давно.
По каким же путям странствуют они ныне?
По чуждым, будьте уверены.
Вспомнят ли Туласа Отсеченного? Первого хозяина, принявшего их полуслепыми комочками и научившего великой силе веры и не знающей измен преданности?
Они близко, о да.
Мои Гончие Теней».
Выпади Грантлу мгновение, единый миг необузданного ужаса, он успел бы представить, как эта сцена выглядит с палубы проходящего мимо корабля — какой-нибудь торговой лохани, оказавшейся за пределами яростной бури, на самой грани абсурдного безумия. Руки, вцепившиеся в выбленки, встающая на дыбы палуба, повсюду дыбящиеся волны и… да, нечто невозможное.
Громадная повозка прорывается сквозь горы пены, обезумевшие лошади крушат копытами вздувшиеся белые валы. К бокам кареты прицепились фигурки людей — словно захлебнувшиеся водой клещи — а вот еще одна, взгромоздившаяся на скамейке возчика позади буйных лошадей, чье пронзительное ржание побеждает рев ветра, шум волн и грохот грома. Со всех сторон бушует буря, как будто разгневавшись на них. Вихри завывают, дождь хлещет из рваных, вздувшихся туч; море восстает до небес, выбрасывая рваные фонтаны.
Да, свидетели застыли бы разинув рот. Одурев от потрясения.
Но Грантлу не выпало возможности тешиться играми воображения, сладкой роскоши лишнего времени — разум не находил и мгновения, чтобы оторваться от усталого, израненного и промокшего тела, что примотано к крыше повозки, этого острова о шести колесах, обреченного вечно мчаться по краю гибели. Единственная его задача, предельный смысл существования — сделать еще один вдох. Все остальное казалось лишенным малейшего смысла.
Он не ведал, остался ли рядом хоть кто-то — глаза не открывались уже вечность. Даже если и остался, какой прок — скоро и он не выдержит. Его снова сотряс приступ рвоты, но в желудке уже ничего нет — боги, его в жизни так не тошнило! Ветер дергал волосы (шлем он потерял уже давно) с яростью когтистого чудища. Он прижался еще ниже. Невидимые пальцы ухватились сильнее и задрали голову.
Грантл открыл глаза и обнаружил, что смотрит в безумное лицо с чертами столь искаженными, что он не сразу его узнал. Моряк с потонувшего судна? Заброшен на крышу кареты под хохот беспомощных богов?.. но нет, это же Финт, и на ее лице написан не ужас. Это дикое, кишки клубком заворачивающее веселье.
Она потянула за вделанные в железную полосу кольца и смогла подползти ближе, спрятав голову за его вздернутой головой; голос отдавался в созданной их торсами пещерке гулко, словно звучал в черепе: — Думала, ты помер! Ты бледный как чертов труп!
«Именно это заставило лопаться от смеха?» — Уже жалею, что не помер! — крикнул он в ответ.
— Видали и хуже!
Это высказывание он слыхал уже раз двенадцать с начала поездки. Похоже, это просто идеальная ложь для людей, пытающихся сохранить здравый ум среди полнейшего безумия. — Квел уже такое делал?
— Такое? Это Трайгалл Трайдгилд, дольщик! Мы только такое и делаем!
Когда она захохотала снова, Грантл опустил руку ей на лоб и оттолкнул. Финт ретировалась вдоль железной полосы, и Грантл снова оказался в одиночестве.
Сколько это длится? Дни. Недели. Десятилетия? Он отчаянно хотел свежей воды — достигавший губ дождь был солон словно само море. Он чувствовал, что слабеет — если бы нашлась еда, желудок ее не удержал бы. Мысль о том, что он может погибнуть, что тело будет болтаться в ремнях, пока шторм не сорвет его, вызывала ярость. Погибнуть не с оружием в руках, не с воинственным рыком, рвущимся из горла. Не омывшись теплой кровью, не взглянув в глаза убийцы…
Это хуже любой кончины, которую он может вообразить. Словно незаметная болезнь, когда вдруг с полной беспомощностью обнаруживаешь, что тело изменяет тебе. Ему даже не удастся послать небесам последний рык — вода зальет рот, заставив кашлять и задыхаться, давясь собственной гордостью.
Еще крики… смех? Нет, все — таки крики.
Что еще?
Грантл с трудом вдохнул и огляделся.
Стены воды с обеих сторон — он вздрогнул — и поток подбросил их вверх. Карета застонала, заскрипела. Заскрежетали кольца — его подбросило — и тут же ремни натянулись, рывком вернув Грантла на место.
Но он уже увидел — да! — всех сотоварищей — широко раскрытые глаза, разинутые рты — и еще увидел предмет их ужаса.
Они быстрее любой волны несутся к громадному утесу.
— Земля! — заорал с облучка Гланно Тряп. Взрывы пенных валов у подножия утеса были видны при каждом подъеме: зубастые черные скалы, рифы, отмели и прочие названия для убийц людей и кораблей. И повозок. Все маячат прямо впереди, в трети лиги — и быстро приближаются.
«Смогут ли лошади бежать по отвесной скале? Звучит смехотворно — но я не смеюсь. И не удивляюсь…
Но тогда почему все так вопят?»
Через миг Грантл получил ответ. Еще один подскок на волне, он извернулся и глянул назад, за карету — без всякого повода… по крайней мере, он подумал, кажется, что вид сзади не может оказаться хуже вида впереди.
Он увидел еще одну стену воды, на этот раз высотой с гору.
Тошнотно-зеленоватый край «горы» подхватил повозку, лошадей, начал поднимать к небу. Так быстро, что вода хлынула с крыши, с каждого распластавшегося дольщика. Даже ливень прекратился — их уже унесло в брюхо тучи.
Он подумал, что, открыв глаза, сможет узреть звезды и твердь небесную — и справа, и слева, и даже внизу — но нервы подвели Грантла. Он скорчился, крепко зажмурившись; тело дрожало на пронзительно холодном ветру. Смертный мозг не выдерживает подобного — гром снизу, вопли людей и животных, бешеный шум крови в каждой вене, каждой артерии, завывание ветра в раззявленном рту…
Выше и еще выше…
А утес не прямо впереди?
Он не смог взглянуть.
Все считали, что самое слабое зрение — у Рекканто Илка, и, на вкус Гланно, это было приятнейшим из заблуждений. К тому же он неплохо видел вещи шагов на тридцать. За пределами этого круга объекты приобретали мягкую расплывчатость, становились неопределенными формами; есть вызов в том, чтобы оценить скорость их приближения, расстояние и относительную величину. Для возчика это поистине драгоценное искусство, даже мудрость.
Увы, сейчас оно ему совсем не помогало.
Он мог слышать, как все вокруг вопят, и добавлял к их воплям свой. В уме мелькнула мысль, что Рекканто Илк вопит, не зная почему — просто потому, что вопят другие — но нависающая масса, изрытая стена утеса стала неоспоримым фактом и боги мои, как быстро она растет!
Лошади не могут не бежать вниз по кажущемуся склону, хотя на деле несчастные животные взбираются все выше вместе с волной — это всяческие иллювзорные обманы чувств, понимал Гланно, и тут не проспоришь.
Под каким бы там ни было углом, с какой-никакой точки и почки зрения, но Гланно уже видел вершину утеса, осклабившиеся им навстречу обмазанные птичьим пометом губы. По бокам сбегают странные полосы — что же это? Возможно ли? Лестницы? Необычайно!
Выше и выше, обзор расширяется, широкая вершина, плоскость, шары мерцающего света, словно ложки с плавленым мутным воском. Нечто громоздящееся. Шпиль, башня, да, разбашенная башня, и окна подмигивают щелями выбитых зубов — почти напротив них, почти на уровне …
Что-то загремело в воздухе, отдаваясь в мозге костей, стуча по корням зубов, обнаженных в улыбке, натянутой или, сможет быть, втянутой — что-то, разорвавшее волну, поднявшее клубы пены — мир облекся в белое, окружил лошадей, карету и самого Гланно.
Рот внезапно наполнился морской водой. Глаза смотрели сквозь жгучую соль. В ушах булькало, словно он давил пальцами ягоды. Хлюп-хлюп. И ах, как больно!..
Вода пронеслась, промыв мир… что это тут — здания?
Лошади умны. Лошади не слепы. Они смогли найти какой-то путь, улицу — а почему бы нет. Умные лошадки.
— Нно! — Гланно дернул поводья.
Лошади заржали.
Колеса впервые за четыре дня наскочили на нечто твердое.
Их тут же заклинило, ибо последние остатки смазки успели испариться; резкое торможение, карета подскочила в воздух. Голову Гланно дернуло влево и вправо. Размытые от скорости диски передних колес пролетели мимо него.
«Ох».
Когда повозка вновь опустилась, приземление вышло совсем не гладким.
Все затрещало. Гланно вместе с сиденьем, к которому он привязался, потащило вслед за лошадьми. Он уже не мог видеть, что карету круто занесло влево, она перевернулась, ударившись о большую башню, и проехала вверх тормашками еще шагов шестьдесят, остановившись наконец у стены приземистого здания с остроконечной крышей. Вывеска у передней двери здания бешено крутилась.
Гланно мчался на сиденье, крутясь туда и сюда; поводья впились в пальцы и запястья. Лошади добежали до конца слишком короткой улочки и бесстрашно скакнули через низкую каменную стенку. Увы, Гланно не мог заставить сиденье сделать то же самое. Столкновение разрушило всё, и возчик обнаружил, что летит по воздуху, вытянув руки — лошади застучали копытами по мягкой земле, еще сильнее натягивая поводья — его с размаху ударило о камни, когда упряжка повернула влево, не желая перескакивать следующую стенку. Да и зачем бы? Они оказались в стойле.
Гланно приземлился в глубокую грязь, состоящую преимущественно из конской мочи и навоза; это, вероятно, сберегло ему обе уже сломанные ноги, которые иначе оторвало бы полностью. Лил дождь, всё было объято сумраком. Лошади встали, чуть облегчив ему боль в вывернутых плечах, и Гланно смог перевернуться на спину. Он лежал неподвижно, ливень хлестал по лицу, по закрытым глазам. Из ушей сочилась кровь. Перепуганные завсегдатаи выбежали из таверны на какофонию звуков с улицы и теперь мокли под краем крыши, молча созерцая задние колеса повозки; находившиеся на верху экипажа люди буквально падали наземь, перерезав ремни, и медленно вставали — тусклые глаза находили дверь таверны, и незваные гости, шатаясь, один за другим заходили внутрь. Через мгновение раскрылась дверь кареты, исторгнув поток пенистой воды, и наружу вышли ее обитатели, начиная с гигантского татуированного огра. Да, ни один из завсегдатаев не нашел что сказать.
В самой верхней комнате башни необычайно высокий мужчина с синей кожей и массивными, вступающими, завитыми словно бараньи рога клыками — они обрамляли костистое лицо — не спеша отвернулся от окна и, не обращая внимания на десяток преданно глядящих на него слуг (ни один из которых даже отдаленно не походил на человека), вздохнул, сказав: — Только не снова.
Слуги — змеиные глаза широко раскрылись от внезапного понимания — подняли заунывный вой, и напевная их панихида понеслась с этажа на этаж, пробегая все помещения, летя по извивам лестниц в крипту, в пустотелый корень башни. Три лежавшие на каменных плитах женщины открыли глаза. Едва они сделали это, темная крипта перестала быть темной.
Из широких раскрашенных ртов женщин вырвался клацающий звук, как будто за полными губами скрывались клешни. Возможно, это был разговор о голоде. О нужде. Об ужасном нетерпении.
Затем женщины начали визжать.
Высоко наверху, в самой высокой комнате башни, мужчина поморщился визгу, становившемуся все громче, пока слабеющая ярость бури не была отброшена, вдавлена в волны морские, в которых и потонула позорно.
На Краю Беды, в таверне небольшого городка молча сидел за столом Грантл, жалкий как сама смерть, но объятый чувством неуверенного облегчения. Твердая почва под ногами, сухая крыша над головой. Кувшин подогретого вина на столе, в пределах досягаемости руки каждого из собутыльников.
За соседним столом сидели братья Бревно и Чудная Наперстянка — хотя она присутствовала лишь телесно, устав до умопомрачения. Братья беседовали меж собой.
— У бури новый голос. Слышал, Джула?
— Я слышал его и тебя слышу, Амба. Я слышу тем ухом и слышу этим ухом, звуки сходятся посередине и голова болит, так что заткнись — тогда одно ухо замолчит и звук пройдет насквозь в стену. Пускай стена его и слушает, потому что я не в можах.
— Не в можах? Эй, а куда все делись?
— Вниз, в погреб — видел, какая у погреба крепкая дверь, Амба? Она ж такая толстая, как та, за которую мы садили колдунов. Никто ее открыть не мог.
— Это ты всех напугал, Джула. Зато глянь, можно есть и пить и ничего не платить.
— Пока они не вылезут. Тогда придется заплатить за все.
— Я не буду. Это накладные расходы.
— Неужто?
— Зуб даю. Для таких плат у нас есть Мастер Квел. Когда проснется.
— Думаю, уже.
— Не похоже.
— Никто не знает, кроме нас.
— Интересно, почему все в погреб залезли? Может, у них там вечеринка?
— Буря звучит голосами разозленных женщин.
— Как мамочка, только не одна.
— Ой. Плохо будет.
— Десять раз плохо. Ты что сломал?
— Не я. Ты сломал.
— Кто-то что-то сломал и мамочки спешат. Похоже звучит.
— Да, звучит похоже.
— Быстро спешат.
— Что бы ты ни сломал, уже не починишь.
— И что? Я скажу, ты сломал.
— А я скажу, что я первый — нет, ты первый. Ты первый сломал.
— Я не ломал…
Но воющий шторм уже заглушал любые разговоры. Полуоглохшим ушам Грантла он действительно напомнил голоса. Ужасные, нечеловеческие голоса, исполненные ярости и голода. Он-то думал, что буря слабеет; фактически он был уверен. Но когда все побежали в погреб…
Грантл поднял голову.
Одновременно с ним это сделал и Маппо.
Глаза их встретились. Да, оба понимали. Это уже не буря.
Глава 17
Мой лучший ученик? Один молодой человек, физически совершенный. С первого взгляда в нем угадывался фехтовальщик высочайшего масштаба. Его дисциплина вызывала суеверное потрясение; его форма была самим воплощением элегантности. Он мог погасить дюжину свечей, и каждый из выпадов ничем не отличался от предыдущего. Он мог пронзить жужжащую муху. Через два года я уже ничего не мог ему дать, ибо мастерством он меня превзошел.
К сожалению, я не стал свидетелем первой его дуэли, однако мне передали мельчайшие детали. При всем таланте, при всем совершенстве формы, точности удара и мышечной памяти в нем обнаружился один порок.
Он был не способен убить настоящего человека. Враг посредственных умений может оказаться опасным, ибо его неловкость может удивить, а плохая подготовка смутить знатока совершенных способов защиты. Самая непредсказуемость реального противника в борьбе не на жизнь, а на смерть послужила моему ученику последним уроком.
Рассказывали, что дуэль продлилась дюжину ударов сердца. С того дня моя философия обучения изменилась. Форма — это отлично, повторение — это необходимо; но с первой же недели обучения ученика следует посылать в кровавые схватки. Чтобы стать дуэлянтом, нужно участвовать в дуэлях. Самое трудное — научиться выживать.
Треван Олт, 2-ой век Даруджистана
Придвигайтесь поближе. Давайте побеседуем о мелких говнюках. Да ладно вам! Всем знакомы эти подлые демоны в обманном обличье — невинные глазенки столь широки, потаенные мысли столь черны. Существует ли зло? Что оно такое — сила, незаметно проникающая в нас? Отдельная сущность, подлежащая осуждению и позору независимо от своего носителя? Не летает ли оно из души в душу, готовя дьявольские заговоры в незримых укрытиях, сплетая клубком зябкие страхи и ужасающие возможности, смертельные ужасы и грубые личные интересы? А может, это жуткое слово — всего лишь смутное, а потому удобное обозначение всех вышеперечисленных аморальных черт характера, широкое обобщение, охватившее всё подлое и жестокое, слово, обозначающее особенный блеск в глазах того, кто готов нести ужас, боль, отчаяние и неизгладимое горе?
Придайте демону кроваво-красную чешую, заточенные когти. Щупальца, капающий из пасти яд. Три глаза и шесть змеиных языков. Он свернулся тут, в душе, последнем обиталище из бесконечного множества обиталищ, и пусть сами боги склонят колени в молитве.
Да хватит. Зло — всего лишь слово, объективация того, что не нуждается в объективации. Отбросим идеи о некоем внешнем источнике отвратительной бесчеловечности. Горькая истина в том, что мы сами от рождения склонны к равнодушию, к сознательному пренебрежению добротой, к отказу от всех моральных устоев.
Но это слишком мерзко. Так давайте назовем это «злом». Раскрасим его всеми цветами огня и яда.
Все извращенные поступки кажутся в свое время совершенно естественными и даже необходимыми. Они случаются так неожиданно, хотя бы внешне; но если поглядеть в корень, причины обнаружатся всегда — вот самая горькая изо всех истин.
Муриллио шел из школы фехтования — рапира у бедра, перчатки заткнуты за пояс. Случись ему встретить кого-нибудь знакомого, тот вполне мог не узнать его перекошенного лица. Скулы его заострились, лоб ужасно наморщился. Казалось, он охвачен внутренней мукой, его тошнит от самого себя. Он выглядел постаревшим, озлобленным. Выглядел как человек, страшащийся своих мыслей, как человек, случайно увидевший себя в свинцовом окне, в серебряном зеркале — и отскочивший, с вызовом глядя в собственные глаза.
Лишь дураки решились бы заступить ему дорогу.
За спиной его мялся ученик. Он хотел было приветствовать наставника, но заметил выражение лица Муриллио… Парень был юным, но не глупым. Так что он просто пошел следом.
Беллам Ном не привык отсиживаться за пазухой у какого-нибудь бога. Приметьте его, приметьте хорошенько.
Спор был горячим, хотя и безмолвным. Калека — Па вдруг словно возродился, найдя в себе неожиданные силы и сам вскочив в тележку; Мирла, сверкая глазами, попыталась ему помочь, но муж оттолкнул ее руки.
Мяу и Хныка смотрели на них во все глаза, глупо, как и полагается сосункам, впитывая все увиденное и не понимая ничего из впитанного. Что до Цапа… ох, как смехотворно их возбуждение. Он отлично знал: Ма и Па — полные идиоты. Слишком тупые, чтобы преуспеть в жизни, слишком тугодумные, чтобы это понять.
Они мучают друг дружку по поводу пропажи Харлло, общей неудачи, совместной некомпетентности, вызывавшей ненависть и жалость к себе. Смешно. Жалко. Чем скорее Цап от них избавится, тем лучше. Он снова поглядел на сестричек. Если бы Ма и Па пропали, он смог бы продать обеих и заработать денежек. А на что иное они годятся? Пусть кто другой подтирает вонючие зады и запихивает жрачку в пасти — треклятые твари половину выплевывают, половиной давятся, а потом ревут от… да ладно вам, от самого легкого шлепка!
Однако его отвращение было тонкой коркой, скрывавшей кипящий ужас, ужас, рождаемый отдаленной возможностью. Па и Ма ушли в храм, новый храм, посвященной богу столь же увечному и бесполезному, как сам Бедек. Верховный Жрец, называющий себя еще и пророком, является самым уродливым из калек. У него отказало всё ниже рук, половина лица опустилась. Глаз высох, потому что веки не закрываются. Весь он похож на гнилого краба — Цап видел его сам, когда стоял на обочине и смотрел, как болезненного вида поклонники несут Пророка на ближайшую площадь, где он прокаркает очередную речь о конце света и о том, что выживут лишь больные и глупые.
Неудивительно, что Па так завелся. Нашел бога по себе, нашел себе подобного. Так всегда бывает. Люди не меняются по образу бога; нет, они меняют бога по себе.
Ма и Па вышли в сторону Храма Увечного Бога; они надеются поговорить с самим Пророком. Готовы просить божьего благословения. Хотят открыть, что сталось с Харлло.
Цап не верил, что у них получится. Но как можно быть уверенным? Вот что его пугало. Вдруг Увечному известно о делах Цапа? Вдруг Пророк помолится и узнает истину, а потом перескажет Па и Ма?
Цапу придется бежать. И он захватит Хныку и Мяу, продаст и получит денежек, ведь денежек нужно много. Пусть кто другой подтирает вонючие…
«Да, Ма, я о них позабочусь. А вы сходите, может, что-то разузнаете».
Поглядите на них, таких обнадеженных, таких глупых. Думают, будто кто-то сможет решить их проблемы, избавить от убожества. Увечный Бог. Что может быть хорошего в увечном боге? Сам себя исцелить не способен! Пророк собирает огромные толпы. В мире много бесполезных людишек, так что неудивительно. Все хотят сочувствия. Ну, семейка Цапа заслужила сочувствие, а может быть, и немного денежек. И новый дом, и еды, которую можно есть, и пива, которое не противно пить. Честно говоря, они заслужили горничных и лакеев, и людей, которые будут за них думать и приносить все, что только нужно.
Цап вышел из дома и следил, как Па и Ма ковыляют вниз по улочке. Шлеп — плюх.
Хныка пыхтела, вероятно, готовясь зареветь, ведь Ма скрылась из глаз, а такое случается редко. Что же, придется падали заткнуться. Хороший шлепок по груди, и снова станет тихо. Может, надо вдарить обеим. И завернуть в тряпки, чтобы ловчее было уносить при побеге.
Хныка заревела.
Цап развернулся и поглядел на гадину. Рев перешел в вопли. — Да, Хныка, — мягко ухмыльнулся Цап. — Я иду за тобой. О да, иду.
Ох и задал он ей!
Беллам Ном понимал, что происходит что-то плохое. Просто ужасное. Атмосфера в школе стала кислой, почти ядовитой. Вряд ли это помогает узнать про дуэли, про то, как уцелеть в схватке клинков.
На личном, эгоистическом уровне это раздражало, но лишь бесчувственный ублюдок думает так. Суть в том, что нечто сломало Стонни Менакис. Сломало полностью. А это разбило и душу Муриллио, ибо он любит ее — в этом нет сомнений, ибо иначе он не оставался бы здесь сейчас, когда она обходится со всеми, а особенно с ним, столь грубо.
Не так уж легко оказалось понять, в чем проблема, ведь они держат язык за зубами; однако он взял за привычку оставаться и прятаться в тенях, как будто прохлаждаясь после звона тренировки на горячем плацу. У Беллама Нома острый слух. И еще у него есть природный талант, которым он обладает с детства: умение читать по губам. Очень полезный талант, как оказалось. Мало кому удается сохранить свои тайны от Беллама.
Учитель Муриллио пришел к некоему решению и выбежал словно одержимый; Беллам быстро понял, что ему не нужно прятаться, следя за ним — целый легион Багряной Гвардии мог маршировать по улице, и Муриллио ничего бы не заметил.
Беллам не знал точно, какую роль сможет сыграть в надвигающихся событиях. Все, чего ему хотелось — оказаться в нужном месте в нужное время.
Приметьте его хорошенько. Подумайте о смелости без сомнений и компромиссов, подумайте о героях. Маленьких и больших. Всяких. Когда случается драма, они тут как тут. Оглянитесь. А вы сами где?
Он казался человеком столь безобидным, вполне соответствующим прозванию; в небольшой конторе не было ничего, выдающего амбиции Скромного Малого, его кровожадное стремление использовать Себу Крафара и всю Гильдию Ассасинов.
Безвредный, да… но Себа ощущал, как под непримечательной одеждой тело покрылось потом. Да, он не любит появляться на людях, особенно при свете дня, но едва ли эта боязнь главенствует на встрече с господином Железоторговцем.
«Все просто. Я не люблю этого типа. Неужели удивительно? И плевать на то, что он предложил самый крупный контакт за мою бытность во главе Гильдии. Может быть, малазане предложили Воркане еще больше, но только потому, что задание было непосильным даже для жуткой суки».
Впрочем, неприязнь Себы имела вполне очевидную для него самого причину: ужасные промахи при исполнении «заказа» Скромного Малого. Едва ли он может смотреть на этого типа, не видя множества ассасинов, перебитых при попытках (до сих пор не вполне удачных) убийства проклятых малазан. Эту мысль трудновато отогнать даже как бы случайным, небрежным взмахом пухлой руки Скромного Малого.
— Наши неудачи, разумеется, временные, — сказал Себа. — Не лучше ли решить дело к взаимному удовлетворению, прежде чем перейти к новому контракту?
— Я передумал насчет дела с К’руловым храмом — по крайней мере, сейчас, — ответил Скромный Малый. — Не бойтесь, я буду рад добавить к первоначальному счету награду за устранение двоих объектов. Если падут и остальные, вы, разумеется, будете немедленно вознаграждены. Однако я буду польщен, если вы сосредоточите усилия на новой цели.
Себа Крафар не умел долго выдерживать чужой взгляд. Он понимал, что почти все увидят в этом слабость или признак того, что ему нельзя доверять, и поэтому старался говорить напористо и четко. Такая грубая откровенность в сочетании с бегающими глазами выводила собеседников из равновесия, и Себа умел этим пользоваться.
Но сработает ли уловка с этим типом? — Новая цель, — начал он, — политик.
— Полагаю, это ваша специализация, — сказал Скромный Малый.
— Да, но нынче все невероятно запуталось. Благородные научились защищать себя. Убийства стали не такими легкими.
Брови Железоторговца взлетели: — Вы просите еще денег?
— Не совсем. Вот я о чем: Гильдия ранена. Мне пришлось возвысить пару дюжин «птенцов» на несколько месяцев раньше положенного. Они не готовы… о, убивать они умеют не хуже других, но еще мало чем отличаются от амбициозных негодяев. При обычных обстоятельствах я муштровал бы их беспощадно — но в данный момент не могу себе этого позволить.
— Полагаю, ваши привычные методы следует видоизменить.
— Уже начинаю. Пятнадцать погибших в «К’рул-баре» были из моих новых выдвиженцев. Те, кто выжил, потрясены. Ассасины без веры почти что бесполезны.
Скромный Малый поддакнул: — Планируйте верно, Мастер Крафар, исполняйте планы с точностью — и доверие вернется.
— Согласен. — Себа на миг замолчал. Он все еще потел, терзаясь беспокойством. — Прежде чем принять новый контракт, — сказал он, — я должен предложить вам хорошенько подумать. Есть другие, менее кровавые пути избрания в Совет. Кажется, деньги для вас не проблема, а потому…
Его остановил взмах руки.
В глазах Скромного Малого вдруг появилось новое, еще невиданное Себой выражение, и оно заставило его похолодеть. — Если бы я желал купить место в Совете, Мастер Крафар, я не призвал бы вас. Неужели это не очевидно?
— Да, полагаю…
— Но я ведь вас призвал, не так ли? Не следовало ли вам предположить, что мои цели гораздо сложнее простого кресла в Совете?
— Вы желаете смерти именно этого советника.
Скромный Малый признал истинность догадки, быстро закрыв глаза, что каким-то образом напоминало кивок — только без движения головы. — Мы не обсуждаем мои мотивы, ибо они не касаются вас, как и заданной вам работы. Итак, вы нападете на указанное имение, убьете советника и всех, кто там окажется, вплоть до судомойки и терьера, натасканного на крыс.
Себа Крафар отвел глаза (впрочем, он все время беседы только этим и занимался). — Как скажете. Кажется простым… но отнюдь не все так просто, как кажется.
— Вы намекаете, что не готовы?
— Нет, я говорю, что приучился думать, будто все непросто, и чем проще кажется дело, тем больше в нем возможно осложнений. Поэтому требуется тщательное планирование. Надеюсь, ваше вхождение в Совет не требует спешки? В любом случае есть необходимые шаги: подкуп или призыв к родственным узам, распределение финансов и так далее… — Он замолчал, ибо, метнув краткий взгляд на Скромного Малого, заметил поджатые губы. Себа прокашлялся и произнес: — Десять дней как минимум. Приемлемо?
— Приемлемо.
— Тогда мы закончили.
— Точно.
— Аргументы, представленные малазанским посольством, неприемлемы.
Советник Коль твердо взглянул в лицо Ханута Орра и не увидел ничего нового — только страх, презрение, уловки и откровенный обман, угнездившуюся злобу и ненависть. — Так вы утверждаете, — ответил он. — Но, как сами можете убедиться, встреча окончена. Я приложу все силы, чтобы дела Совета остались запертыми в этой комнате. Вы, Советник, слишком рьяно бросаетесь в политиканство.
— А я не просил советов.
— Нет, только союза. Ошиблись в запросе, Советник.
— Не думаю. Только союз имеет значение.
— Да, — улыбнулся Коль, — я достаточно хорошо вас понял. А теперь, если позволите…
— Объяснения, почему им нужно расширить посольство, нелепы — неужели вас так легко провести, Советник Коль? Или достаточно было набить монетами ваш кошель?
— Вы или хотите подкупить меня, советник Орр, или намекаете, что я уже подкуплен. Первое маловероятно, так что остается второе. Поскольку мы стоим в коридоре и нас могли услышать, мне придется потребовать цензуры.
Ханут Орр ощерился: — Цензура? Что это, трусливый способ избежать честной дуэли?
— Согласен, это процедура довольно редкая, и вы о ней не слышали. Что же, позвольте объяснить, дабы вы не оказались незащищенным.
Читать бесплатно другие книги:
