Великий Кристалл. Памяти Владислава Крапивина Зонис Юлия

Генри Лайон Олди

Спасатели

И пожалел седого малыша

Симург, царь птиц, великая душа…

Фирдоуси. Шах-наме

Сегодня мы опять идем спасать мир. Мы это Ленка, Жорик, Вась-Вась (который вообще-то Алпамыс, но «Вась-Вась» ему очень подходит) и я, Дум-Дум. По документам меня зовут Сергеем. А «Дум-Дум»  кличка. Я оружие люблю. Убивать не люблю, а оружие люблю. Пули такие есть, «дум-дум». Вот меня в их честь и прозвали.

Будем проникать в секретный институт. Надо добыть там один диск. А информацию на винчестере они стерли сами. Боятся, что украдут. Это облегчает нашу задачу. На диске записана очень опасная штука. Хорошо, что диск у них один, а тот, кто опасную штуку придумал, вчера умер от старости. Так нам передали. За институтом мы следим уже неделю. Надо бы еще пару дней, но завтра диск увезут. Далеко. Приходится спешить. Это плохо. Спешка это всегда плохо. Если спешишь, что-нибудь обязательно пойдет не так. Я смотрю, как Вась-Вась дожевывает свой хот-дог. Последний кусок он глотает смешно: кадык дергается лягушкой.

– Пошли, говорит Вась-Вась, утирая губы ладонью.

Здание института самая обычная шестиэтажка. Похожа на общежитие. Только вывеска другая. Странно: когда я на нее смотрю, я все понимаю, что там написано. А стоит отвести взгляд, и уже ничего не помню. Один номер помню.

Двадцать три.

Институт такой секретный, что на входе даже охраны нет. Дядька-вахтер, и все. Сейчас обеденный перерыв, народ снует туда-сюда, и мы смешиваемся с толпой. Проходя мимо вахтера, Вась-Вась солидно кивает ему, как старому знакомому. И смотрит на часы, будто торопится. Вась-Вась умный. У него такой метод. Смотришь на часы, хмуришься, и вахтер думает, что ты свой. Что опаздываешь к директору. Или еще куда. Вась-Вась у нас самый старший, ему тридцать семь. Поэтому он идет впереди. Хотя на самом деле главного у нас нет. Каждый знает свое дело. У каждого специализация. А вместе мы команда. Вроде пальцев на руке: каждый сам по себе, а если сжать кулак получится. Таким кулаком можно о-го-го как врезать!

Сейчас нам вверх по лестнице и направо. Вась-Вась заранее рассказал. Он тут никогда раньше не был, как и мы все. Но Вась-Вась видун. Может сквозь стенку видеть. Не всегда, правда. В воскресенье не может. И по средам, с десяти утра до двенадцати.

Ступеньки. Длинный коридор с дверями. Идти надо быстро, но не бежать. Чтобы не привлекать внимания. В конце коридора будет железная дверь. Она заперта. Жорик ее взломает. Он что хочешь взломает. Хоть дверь, хоть пароль в компьютере. Потому что Жорик взломщик. У него есть маленькая блестящая отмычка. Щелк! Готово. Это старая раздевалка для рабочих. Зачем в секретном институте рабочие, я не знаю. Наверное, поэтому раздевалка заперта, и тут никого нет, одни шкафчики. Здесь мы будем ждать. Не люблю ждать, но ничего не поделаешь. В институт можно попасть в обеденный перерыв. А в подземные этажи вечером, когда сменяется охрана. Там, на подземных этажах, охраны много. Это только на входе один вахтер, чтоб никто не догадался. Наверное, те, кто здесь работает, тоже не все знают, чем они занимаются. И мы бы не догадались. Нам Симург сказал. Симург дает нам задания. Я вижу его у себя в голове и могу с ним разговаривать.

Я связник.

Выслушав Симурга, я рассказываю задание остальным. И мы отправляемся спасать мир. Нам это нравится. Потому что мы Спасатели. «Чип и Дейл спешат на помощь!»  смеется Ленка. Ведь нас как раз четверо. Вась-Вась это, конечно, Роки. Он тоже большой, толстый, и все время жует бутерброды. Ленка, понятно, Гаечка. А мы с Жориком Чип и Дейл. Вот только кто из нас Чип, а кто Дейл, я никак не пойму. Я и в мультике их все время путаю.

Ленка из нас самая маленькая. Ей двадцать три года. «Двадцать три с половиной!»  любит уточнять Ленка. А выглядит на восемнадцать. Или на пятнадцать, если захочет. Жорику четвертак. Я смотрю на него чуть-чуть свысока, потому что мне тридцать один. Жорик Ленкин жених. Уже давно. Года два, наверное. Не знаю, почему они никак не поженятся. Мне, между прочим, Ленка тоже нравится. Я с ней целовался. Три раза. Думал, после будет стыдно, а стыдно не было. Ни капельки! Наоборот, было хорошо. Жорик знает, но не сердится. Ему тоже другие девушки нравятся. Иногда.

Ждать нам долго. Я усаживаюсь на скамейку, прислоняюсь к железному шкафчику для одежды и засыпаю.

Дракон застрял. Здесь пещера слишком узкая, ему не пролезть. Одна шея с головой торчат из прохода. Пасть дымится, глаза отливают багровым блеском в свете фонаря. Красиво! «Скорее!  кричит Ленка. Надо расширить проход!» Она права: лишь дракон может справиться с Черным Колебателем. Я уже слышу, как он топает внизу, приближаясь. Где-то рядом должна быть каморка со старым шахтерским инструментом. Симург говорил, когда давал задание… Вот она! Вась-Вась с Жориком шли позади дракона, и теперь им до нас не добраться. Двумя кирками мы с Ленкой отчаянно долбим стену. Ленка она только с виду хрупкая. Если надо, работает, как заведенная. Не всякий мужик так сумеет. Камень мягкий, слоистый, отлетает целыми пластами. Проход расширяется на глазах. «Быстрее!»  торопит дракон, фыркая дымом. Пот катится с нас градом, от каменной крошки першит в горле, слезятся глаза. «Ай!» Словно тысяча рыболовных крючков впивается мне в задницу! С криком роняю кирку себе на ногу. Пещерный крысобраз! Пускай это всего лишь детеныш… В следующий миг с грохотом обваливается огромный кусок стены. Походя отшвырнув крысобраза, дракон устремляется вперед, в глубину громадного зала. Словно в пасть чудовища с клыками-сталактитами. Детеныш крысобраза отчаянно визжит где-то в углу. Он насмерть обижен. Из прохода выскакивают Вась-Вась с Жориком, светят фонарями. В лучах возникает большущая черная фигура. Я сбиваю Ленку с ног, падаю сверху, закрываю…

– Пора.

Я всегда просыпаюсь мгновенно. Жорик трет глаза кулаками, а я уже проверяю снаряжение. Сначала одежда. Отлепить от футболки рисунок-самоклейку и надпись. Надеть поверх синюю куртку, извлеченную из сумки. Очень похоже на одежду здешних техников. Вась-Вась видел. Теперь оружие. Пистолеты у нас особенные. С такими даже если полиция остановит, ничего нам не будет. Во-первых, Вась-Вась может сделать так, чтобы пистолеты никто не увидел. Гипноз. Я тоже так могу, но не всегда получается. А во-вторых, пистолеты на вид как игрушки. Пластмассовые. Нажмешь на курок из дула брызнет струйка воды. Ребенку купил, в подарок. Но если знать, где фиксатор… и снять верхнюю накладку с баллончиком для воды…

Крутое оружие. Мне нравится.

– Готовность одна минута.

Вась-Вась смотрит на часы. Беззвучно шевелит губами. Должно быть, считает.

– Пошли!

Спускаемся по другой лестнице. Один пролет, второй, третий. На стене электрический щит. Жорик снимает крышку, вырывает какие-то провода. Свет на лестнице гаснет. Проходит минуты две. Внизу лязгает дверь, слышны голоса. «Опять фазу выбило! Схожу за электриками…» Удаляясь, голос ругается. Очень плохо ругается. Я понимаю, что это значит, но повторять стыдно.

– Включить фонари!  шепчет в темноте Вась-Вась. Три луча света рвут темноту, и она спешит удрат вниз, вниз… Нам туда. Ленка фонарик не включает. Она идет позади меня и сопит. Ленка всегда сопит, когда злая или сосредоточенная.

Навстречу громко топают шаги.

– А, вы уже… Быстро!

– В первый раз, что ли?  пожимает плечами Вась-Вась.

Охранник кивает, спускаясь впереди нас. Вась-Вась спрашивает в спину:

– Где тут у вас фаза?

Фазу мы находим за углом, в распределительной коробке. Дальше по коридору и налево будет комната, где хранится диск. Охранник возвращается на пост у входа в подземный этаж. Остальная охрана сейчас сдает смену этажом выше. Там свет не отключался, и они ни о чем не подозревают. Переодеваются, складывают автоматы в специальный шкаф, начальник расписывается в журнале. На постах стоят три человека. Или четыре: Вась-Вась точно не уверен. Будь у нас еще пара дней…

Под потолком вспыхивают лампы аварийного освещения. Багровые, как глаза дракона. Надо спешить. Хорошо, что коробка за углом, и охранник со своего поста нас не видит.

– Жорик, остаешься здесь. Делаешь вид, будто чинишь фазу. Следи за коридором. Если что, мы пошли менять перегоревшие лампочки. За мной!

Это Вась-Вась для порядка. Любит командовать. Мы и так знаем, что делать.

Достаем пистолеты и идем следом.

Низкие потолки. Под потолком толстые трубы. От одной пышет жаром. Отопление? Зачем летом отопление? А вон вода капает. Совсем как в обычном подвале. И ничуть непохоже на секретный институт. Я все себе иначе представлял. Шкафы с приборами, колбочки разные, что-то булькает, индикаторы мигают, люди в белых халатах…

Поворот. Нужная дверь приоткрыта. На ней замок электрический, а электричество-то мы вырубили!

– Эй, вы куда?! Стой!

Из боковой дверцы выныривает охранник. Эх, зря мы заранее пистолеты достали. Не подумали. Так, может, сошли бы за электриков… Не люблю стрелять. Вернее, не так: не люблю никого убивать. Стрелять-то я как раз люблю. Но дело обходится без пальбы. Вась-Вась наставляет на охранника пистолет. Охранник пятится в дверь, откуда выскочил. Запирается там и трясется от страха. Стрелять или звать подмогу он боится. Это хорошо.

– Действуйте!  продолжает командовать Вась-Вась.

А то мы без него не знали…

Сейф открыт. Над сейфом, спиной к нам, склонился толстый лысый дядька в костюме. Пиджак задрался, круглый, обтянутый брюками зад смешно оттопырен. Хочется пнуть в этот зад ногой. Я с трудом сдерживаюсь, а Ленка пинает. Она известная хулиганка.

– Диск! Быстро!

Дядька белеет. Это видно даже в мигании аварийных ламп. Блестящие бисеринки пота выступают на лбу.

– Я… я не имею права!

– Имеешь! Скажешь: тебе оружием угрожали.

– Помогите! Террористы!  взвизгивает дядька, пятясь в дальний угол комнаты. Сейчас он очень похож на крысобраза.

Ленка грозит ему пистолетом:

– Не ори! Все равно не услышат. Мы дверь закрыли. Давай диск или…

– Там! В сейфе… Вторая полка сверху…

Лысого трясет. Он очень боится за свою жизнь. Зря боится, мы не убийцы. Но ему об этом знать ни к чему.

– Есть! Идем.

– Подожди. Надо его связать и рот заткнуть. Чтоб не поднял тревогу раньше времени.

Ох, накаркал!

На нас обрушивается вой сирены. Я быстро оглядываюсь по сторонам, ища коробку сигнализации, чтобы ее разбить. Как в компьютерной игре. Коробки нигде нет, а связывать лысого уже не имеет смысла.

– Уходим!

Лампы вспыхивают, едва мы оказываемся в коридоре. Кричат динамики: «Караул! Проникновение на минус второй уровень! Четверо вооруженных террористов в одежде технического персонала! Охране принять меры к задержанию!»

– За мной!

Я очень надеюсь, что Вась-Вась знает, куда нас ведет. Поворот. Один, другой. Да тут настоящий лабиринт!

– Ленка, диск у тебя?!

– Да.

Вась-Вась довольно пыхтит.

Повороты, железные двери, трубы, штабеля жестяных бочек, деревянных ящиков с грифом «Секретно»… Лестница! Вроде пожарной. Ступеньки влажные, скользкие. Не сорваться бы… Минус первый уровень. Заброшенный холл: пыль, горы хлама. Снова лестница: обычная, каменная. Перила отполированы касаниями многих рук. По таким хорошо съезжать. Только нам не вниз, а наверх! Там светло, там солнце, свобода! Бежим, торопимся. Я люблю приключения. Но мне не слишком нравится, когда за мной гоняется толпа здоровенных охранников. С автоматами и в бронежилетах.

– Уходим через окна второго этажа. На первом решетки.

Главное, добраться до ближайшего кабинета или лаборатории. Для Жорика любую дверь взломать раз плюнуть. Но за углом взрывается топот, крики. Опоздали! За всех принимает решение Ленка. Молниеносный стриптиз, я краснею, не успев отвернуться… Мелькает одежда. И вот перед нами строгая «училка» в белой блузке с кружавчиками, старомодной юбке, в очках и с узлом волос на затылке. Эта… «синий чулок». Никогда не думал, что Ленка может выглядеть такой старой. Лет на сорок! С половиной.

– Охрана! Сюда! Я их видела!

Здорово вопит. Оглохнуть можно. И голос дрожит правильно.

– Они побежали вон туда! Туда!

Вжимаемся в стену. Не дышим.

– Спасибо!  рявкает Ленке старший, с грохотом проносясь мимо. За ним топочут остальные. Молодец, Ленка. У нее специализация отвлекала. Умеет.

Снаружи доносится вой полицейских сирен.

– Окна отменяются. Полиция окружает здание.

– Канализация?

– Верно мыслишь, Дум-Дум. Пошли.

Приятно, когда Вась-Вась тебя хвалит. Но в канализацию лезть совсем не хочется. Лазил однажды.

Даже если сам придумал, все равно не хочется.

Нас настигли, когда Жорик с Вась-Васем выламывали решетку стока. Ленка замешкалась, стрелять пришлось мне. К счастью, на охраннике был бронежилет. Он просто упал, а потом его отвезут в больницу и вылечат.

– Уходим!

Под ногами хлюпает грязная вода. Очень сильно воняет.

– Снимайте ботинки. И брюки. Нам потом наружу выбираться.

Хлюпаем босиком. Обувь и брюки держим в руках. Ленка юбку тоже сняла, сверкает белыми трусиками. Хочется все время посветить на нее, но я сдерживаюсь. Труба расширяется. Это уже не труба: кирпичный свод, кладка явно старая. В разные стороны расходятся три коридора. Вода доходит до колен. Вась-Вась зажмуривается, молча стоит несколько секунд. Мы стараемся ему не мешать.

– Туда!  Он машет рукой вправо.

Идем долго. Кирпич сменяется потрескавшимся бетоном, бетон ржавым железом, железо полупрозрачным пластиком. Светлеет. Запорные вентили сверкают хромом в свете наших фонарей. Никакой ржавчины, потеков на стенах, даже вонь стала слабее. Колпаки из пластмассы, в баках пузырятся цветные жидкости. Я уверен, что так и должно быть. Если мы близимся к спасению, значит, делается светлее и чище. Нормально.

Последняя лестница.

Карабкаемся наверх. Вась-Вась упирается в крышку люка, с усилием сдвигает…

Пустующий общественный туалет оказался кстати. Мы привели себя в порядок. Смыли грим, отклеили: я накладную бороду, Вась-Вась усы. Ленка выбросила в урну парик. Теперь нас не узнать. Побрызгались одеколоном, чтоб не воняло. На улице сели в трамвай, честно взяли билеты у кондуктора. Только штрафа нам не хватало! Проехали мимо секретного института. Сирены, сполохи мигалок. Снова не могу прочесть вывеску. Кроме цифры: 23. Вокруг полно полиции. Но до ползущего мимо трамвая и глазеющих в окна пассажиров им нет никакого дела. Ловят неуловимых террористов. Обманули дураков аж на восемь кулаков!

– Дум-Дум, свяжись…

– Сейчас.

Закрываю глаза. Ответ приходит быстро. Симург, как всегда, в костюме, при галстуке, гладко выбрит. Скулы у него такие острые, что о них, кажется, можно порезаться. Иногда я думаю, что это у него не лицо, а маска. Никогда не видел Симурга «живьем». А в моей голове он может показывать себя таким, каким захочет. Интересно, кто он вообще? С какой планеты?!

– Спасибо, говорит Симург.

– Вы опять спасли мир, говорит Симург.

– Возвращайтесь, вас ждут, говорит Симург и улыбается.

Улыбаюсь в ответ.

Закончив сеанс, Симург встал с кушетки. Отошел к окну, слегка согнув колени, присел. Смешно рстопырил руки и закрыл глаза. Этой дурацкой процедуре он якобы научился у какого-то ламы с Тибета, пьяницы и святого. Врал, пожалуй. Анна Николаевна наблюдала за ним, стыдясь своей детской влюбленности. Попасть в интернатуру к Симургу было для нее безумным везеньем, даром судьбы, который молоденькая «тетя доктор» никак не заслужила. Об этом человеке рассказывали легенды и анекдоты. Он работал без шлема: начинающие психопомпы записывались в очередь на блиц-тесты, надеясь, что комиссия позволит и им выходить на контакт без адаптеров голова потом раскалывалась от боли, а председатель комиссии механически подписывал отказ за отказом. Ну и наконец, Симург был учеником Деда Мазая.

Любимым учеником.

Того самого Деда, чей бюст стоял у ворот интерната.

Анна Николаевна подошла сзади, легонько тронула пальцами виски Симурга. Очень стараясь, чтобы жест был деловитым, в рамках обычной процедуры считывания. Как всегда, ничего не получилось. И как всегда, Симург остался доброжелательно-равнодушным, помогая «выйти на тропу».

– Я очень устал, Анечка, счастливо сказал он.  Очень.

– Вам надо в отпуск, Дмитрий Ильханович.

Она еле удержалась, чтобы не ахнуть. Считка шла легко, но результаты!.. базовая коррекция за шесть недель?!

– Обязательно, Анечка. Доведу этих архаровцев и уеду в Крым. Дикарем. В самый разгар сезона. Сниму сарай в Судаке и буду делать глупости. Сгорю на пляже, густо измажусь кефиром… поднимусь в Генуэзскую крепость, на Алчак…

– Врете вы все. Никуда вы не поедете.

– Анечка, обижаете! Пальцы держите ниже, на ямочках, так вам будет удобнее. И не бойтесь дышать мне в затылок. В моем почтенном возрасте это входит в число маленьких радостей, еще оставшихся старому мизантропу.

В его возрасте… Анна Николаевна отступила назад, до сих пор не веря результатам. Ни одного убийства на второй месяц коррекции. Ни единого. Даже раненых не было.

– Вы тоже заметили? Ах, архаровцы, ах, молодцы… Помните первые три сеанса?

Еще бы она их не помнила. После считки ее тошнило. Нет, она знала, как спасают мир эти несчастные, озлобленные на всех дети, знала из учебников, из лекций, из лабораторных работ но когда пациенты днем бегают наперегонки под твоим окном, смеясь, а потом сеанс, и кровь, кровь, смерть… Месть за причиненное зло проклятый, безусловный рефлекс. Анна Николаевна ненавидела формулировку: «Интернат для детей, пострадавших от насилия». Ей больше нравилась шутка Деда Мазая: «Лодка для зайцев».

И еще ей нравился Симург.

– Вам надо в отпуск, Дмитрий Ильханович, повторила она.  Вы устали. Архаровцев я доведу сама, если позволите. Тут осталось всего ничего. Я до сих пор не понимаю, как вы это выдерживаете. С вашей интенсивностью контакта… Вы этому учились у Деда? То есть я хотела сказать: у академика Речицкого?

Симург выпрямился. С хрустом потянулся.

– Учился? Анечка, милая, я лечился у Деда. Около года. Мне тогда было… э-э-э… мало мне было. Очень мало. Димка Симург, отпетая душа… У меня мир спасался такой кровью, такой оглушительной местью всем и вся, что архаровцы ангелы в сравнении со мной, грешным. Разве что эта, Ленка… С ней пришлось повозиться. Трудно мне с женщинами, Анечка. По сей день трудно.

Что он имел в виду, Анна Николаевна не поняла.

В окно влетела мохнатая бабочка-ночнушка и стала кружиться под лампой.

…Подъем!

Вставать не хочется. Глаза слипаются. Почему я там всегда просыпаюсь сразу, а здесь нет? Почему там я взрослый, а здесь… Ничего, здесь я тоже вырасту! И тогда…

Еще месяц назад я знал: что тогда. Знал так, что в животе все слипалось от ненависти. А сейчас я знаю совсем иначе.

– Вставай, Серый. Завтрак проспишь.

Бреду в умывальную. Вода, как всегда, будет ледяная и слишком мокрая. Ладно. Вообще-то здесь неплохо. Это я просто сонный. Если б еще не заставляли вставать так рано. И если б не приходилось есть на завтрак эту манную кашу! И пусть чаще дают поиграть на компьютере. А уколы ерунда. Я уколов не боюсь. Тем более что их с прошлой недели отменили. Только Ленку колют и таблетки дают. Одну желтенькую раз в три дня, на ночь.

Сейчас лето, занятий нет. После завтрака мы пойдем строить крепость. А после обеда поиграем в ее штурм. И книжки тут всякие, в библиотеке. Оказывается, книжки бывает интересней читать, чем играть на компе. Там за тебя уже все нарисовано, а тут читаешь, и сам рисуешь. Воображаешь. Но не так, как Ленка воображает, а по-другому. Ленка так не умеет. Она книжки редко читает.

Но спасать мир интереснее всего!

Мы хорошая команда. Сыгранная. А еще нам везет. Так Симург сказал. Он сказал: «Вам очень, очень везет!» Я все наши задания помню. Там почти все забываешь, а здесь сразу вспоминаешь. Главное, никому из взрослых не рассказывать про Симурга с его заданиями. Даже Аннушке, хотя ей очень хочется рассказать. Она добрая. Но глупая, как все взрослые. Решит еще, что у нас крыша поехала… Я, если честно, поначалу тоже так думал. Даже испугался немного. А потом с нашими поговорил: с Жориком, Вась-Васем, Ленкой. Они говорят с ними то же самое. Вот скажите: разве так бывает, чтобы у четырех человек сразу одинаково крыша поехала? Значит, с нами все в порядке. Нас Симург куда-то переносит, пока мы спим, и мы там по-настоящему спасаем мир! Можете не верить, но это все не понарошку. И не глюки. Потому что мы настоящая команда. Спасатели. А никакие не психи.

Когда я из умывальной выходил ну, из нашей, мальчишечьей, конечно!  из девчачьей Ленка как раз вышла. Подмигнула мне. И я ей тоже. Мы с ней вчера опять целовались. Забрались в кусты, сидим, смотрим друг на друга. У обоих улыбки до ушей. Жорик знает, но он не обижается. Он сам с Надькой и с Викой уже целовался. И Ленка тоже не ревнивая. Надо будет научить ее книжки читать.

После завтрака будем крепость строить… А, да, я уже говорил. Хотите с нами? После обеда я крепость поштурмую, а после ужина, наверное, книжку почитаю. А потом отбой. Мы ляжем спать, и снова придет Симург. Даст нам новое задание. И мы опять будем спасать мир. Только не тот, что в прошлый раз. Другой. Тот мы уже спасли, и теперь там все будет хорошо. Иногда мне хочется вернуться туда, где я успел побывать. Насовсем? Нет, насовсем не хочу. Тут лучше. Я только недавно начал понимать, что тут лучше. Хотя и там хорошо. Симург обещал, что время от времени будет давать нам «отпуск». Тогда мы сможем попасть, куда захотим. Меня дракон из пещеры, кстати, покатать обещал. Как только Симург нам отпуск даст, я сразу к нему в гости. Обещал, мол катай! И вообще, дракон хороший. Добрый. Симург тоже добрый. Был бы злой, стал бы он нас отправлять миры спасать?! Вот и я думаю, что не стал бы. А еще он говорит: не волнуйтесь. Никого вы не убили. Даже когда стреляли и попадали. Раненые, и те выздоровели. Это он раньше говорил. А сейчас не говорит. Незачем сейчас такое говорить. Вот сами подумайте, разве может такой человек быть злым?! И я говорю: не может. А пусть даже и не человек, все равно.

Ладно, мне на завтрак пора. Наверное, я сегодня даже манную кашу съем. Думаете, это легко мир спасать?!

Карина Шаинян

Величайший в мире зеркальный лабиринт

Они появились в городе в среду перед рассветом; незамеченные, насквозь прошили улицы чередой расписных фургонов и автобусов, словно ниткой, когда-то яркой, а теперь засаленной и потертой, – и ушли в сторону моря по старой дороге. Некоторое время спустя Заяц, проснувшийся почему-то в невообразимую рань, по обыкновению застыл перед кухонным окном с отцовским биноклем, направленным на берег, – привычная отсрочка, точка покоя перед прыжком в круговерть нового дня.

Но сегодня равновесие холмов и воды было нарушено. Стадо пестрых машин сбилось в кучу на пустыре у обрывистого берега. Крошечные фигурки суетились, тянули, размахивали руками, – и вдруг в стороне от фургонов взвился пузырем шатер. А рядом другие люди уже таскали что-то плоское, тяжелое. В глаза Зайцу ударил солнечный лучик, будто кто-то сигналил небесам, да промахнулся и отправил послание случайноу мальчишке. Это разгружали, бережно укладывая на песок, огромные зеркала. Холодное блеклое солнце плавало в стекле, как задохшаяся рыба.

А еще через пару часов продравшие глаза жители города видели на улицах карлика, который расклеивал афиши. На них летали под куполом любовно выписанные гуашью акробаты в разноцветных трико; рукописный текст обещал грандиозное представление, прославленное в Европе и обеих Америках, – только одно, только в субботу, – и самый большой зеркальный лабиринт в мире. Восклицательных знаков было так много, что они походили на штакетник. Они пронзали строчки, будто колья. Приклеив афишу, карлик отступал на шаг и мгновение рассматривал объявление, склонив голову набок, как художник, оценивающий новый шедевр, а потом, ядовито ухмыльнувшись, переходил к следующему столбу. Так он двигался сквозь город, приметный и в то же время невзрачный до невидимости; пачка в его руках постепенно таяла.

А там, где окаймляющая город бетонка выстреливала к морю пыльный хвост грунтовой дороги, по которой никто никогда не ездил, уже стоял облезлый автобус в разноцветную полоску, готовый бесплатно отвезти к цирку всех желающих. Ветхая обивка кресел пахла корицей, жареной кукурузой и нечищеными клетками с большими зверями. За рулем некто в маске птицы терпеливо ждал пассажиров – и, видимо, не собирался двигаться с места до самой субботы, когда жители города, отбросив наконец повседневные дела, отправятся посмотреть единственное представление.

В такой день совершенно невозможно идти в школу – Заяц и не пошел. Вместо этого он оказался на тихой улице, где прятался за высоким забором старый пряничный особнячок. Охранник у ворот смерил Зайца театрально-подозрительным взглядом и неохотно впустил во двор. Заяц вприпрыжку пересек узкий газон и забарабанил в дверь.

В городе говорили – шепотом, по секрету, – что их мэру не повезло в детях. Сын у него был рыжий, а дочь – и вовсе дурочка, по голове ударенная. Мэр города ненавидел цирк.

Рыжий был лучшим другом Зайца. Они знали все секреты друг друга. Все-все.

– Филонишь? – одобрительно просипел Рыжий и почесал шею, обмотанную колючим шарфом. – Заходи, никого нет. Домашку принес?

Заяц прошмыгнул в прихожую.

– Цирк приехал, – шепнул он, – я сам утром видел. Погнали? От Швабры отболтаешься как-нибудь.

– Не отболтаюсь, – помрачнел Рыжий. – Нет ее, выходной. Я сам с Сонькой сижу.

Сестра Рыжего сидела у окна – вырезанный из черной бумаги силуэт на бледном фоне. Заяц привык видеть ее так – тонкой тенью, склонившейся над альбомом. У Сони были спутанные медные волосы, высокий бледный лоб и прозрачные глаза, почти черные из-за огромных зрачков, а руки такие тонкие, что просвечивали жилки. Зайцу она нравилась, хотя он и робел перед ней немного, не понимая, как себя вести: вроде как старшая, но все-таки дурочка. А с другой стороны… Тут Заяц обычно совсем терялся и переставал думать. Соня хотя бы не дразнилась и не хихикала, как другие девчонки. Она просто сидела себе тихонько, не обращая ни на кого внимания, и рисовала разноцветных человечков, – раз, два, много, целая толпа, целое царство веселых человечков всех цветов радуги. Стопка изрисованных листов на подоконнике росла и сползала на пол; перед сном домработница Швабра убирала их, а с утра Соня начинала снова.

На пятнадцатилетие ей подарили огромную коробку гуаши, и какое-то время человечки выходили еще радужней, еще ярче. Вскоре Швабра начала жаловаться: непросохшая краска пачкала полы и подоконник, а платья Сони покрывались пятнами. Краски убрали, заменив на старые карандаши. Похоже, Соня даже не заметила этого, но иногда Зайцу казалось, что карандашные человечки стали как-то… грустнее, что ли.

Альбомный лист, испещренный человечками, с шелестом спланировал на пол. Мальчишки проводили его мрачными взглядами.

– Не могу же я ее одну оставить, – уныло проговорил Рыжий.

– А давай с собой возьмем! – предложил Заяц.

– С ума сошел? Ты же знаешь, папка не разрешает ей на улицу…

– А он не узнает. Она же не скажет? Соня, ты не скажешь?

Девочка, не поднимая глаз, кивнула.

– Вот видишь, – обрадовался Заяц. – Мы тебе сахарной ваты купим…

– Увидят, – безнадежно покачал головой Рыжий. – Кто-нибудь обязательно папке расскажет. И вообще я болею.

– Ее же никто не узнает, – подумав, возразил Заяц. – Она же давно… ну, это… – Рыжий сжал зубы, отводя глаза, и Заяц затараторил: – Ну, расскажут, что мы с какой-то девчонкой гуляли… – Он покраснел, потом решительно тряхнул головой. – Но цирк же! Там зеркальный лабиринт… – Рыжий вдруг вскинул голову и прищурился, и Заяц поспешил выложить козырь: – Говорят, афиши настоящий карлик расклеивал.

Человек-птица быстро кивнул первым пассажирам, – будто клюнул руль, – и полосатый автобус, побрякивая, двинулся по дороге к морю. Соню усадили на двойное сиденье, сунули ей альбом с карандашами – на всякий случай, чтоб не разнылась. Заяц прилип к стеклу, глядя на холмы. Он гулял здесь много раз, но впервые видел дорогу из окна автобуса. Рыжий молчал, глядя прямо перед собой, и все щурился. В приоткрытую форточку бил холодный ветер, колючий от подхваченных песчинок; человек-птица вел автобус на удивление плавно – их почти не трясло, будто автобус не катился по колдобинам и ухабам старой грунтовки, а плыл над ней. Соня рисовала своих человечков – один, два, много, – и на полу уже лежало несколько покрытых радужными линиями листов. Запах полыни и нагретой солнцем лиственницы становился все солонее, и впереди уже дрожало в мареве свинцовое стекло моря.

Ветер таскал альбомные листы по песку, и разноцветные Сонины человечки выгорели, будто их нарисовали много лет назад да и бросили под злым солнцем. Радуге здесь было не место. Бледная синь, белесый желтый, поблекший зеленый – полотно Сезанна, забытое на морском берегу, занесенное песком, затянутое кристалликами соли. Тонкая стежка муравьев маршировала к брошенной под ноги сахарной вате.

Заяц и Рыжий торчали над Соней уже целых полчаса. Человек-птица, выйдя из-за руля, извлек будто из пустоты три порции сладостей, вручил их и, не взяв денег, исчез. Больше никого вокруг не было – то ли циркачи отсыпались в своих фургончиках, то ли прогуливались по городу. Шатер отбрасывал чернильную тень. Мальчишки заглянули туда первым делом – но не нашли ничего, кроме песчаного круга и высоченной стремянки в жутковатых темных пятнах. Сахарная вата приклеила язык к нёбу – Заяц слопал свою порцию и остатки Сониной, а Рыжий, едва надкусив, бросил пушистый шарик в песок. Тогда Заяц на него разозлился – не хочешь сам, так отдай другу, – но теперь думал, что приятель поступил умно. Страшно хотелось пить, и вообще становилось уже как-то не по себе от этой пустоты и тишины, наполненной тонким воем ветра. Но – признаться Рыжему? Никогда. Ближе к морю сверкали гигантские стеклянные призмы; они почему-то пугали Зайца до мурашек, но он твердо намеревался попасть в самый большой в мире зеркальный лабиринт.

– Ну, Соня, ну пойдем уже, – в который раз позвал он и потянул альбом. Девочка замотала головой, вцепилась в бумагу покрепче и скривилась, приготовившись рыдать. На ее щеках перламутрово поблескивали дорожки уже подсохших слез.

– Я же говорил, – сказал Рыжий и с непонятной злостью добавил: – Попрятались… Зря мы все это затеяли.

– И вовсе не зря, – проскрипел вдруг кто-то за спиной, и мальчишки подпрыгнули от неожиданности. За спиной у них стоял карлик; и без того сутулый, он еще больше сгорбился под тяжестью этюдника на плече. Рыжий вдруг залился малиновой краской и открыл рот, хватая воздух, как рыба, выброшенная на берег. Он явно хотел что-то сказать – но не мог найти слов. Карлик ухмыльнулся и, не обращая внимания на муки Рыжего, предложил: – Давайте сделаем так: Соня останется здесь рисовать, а я останусь рисовать ее. А мальчики пока прогуляются, посмотрят на тигров в клетках – они вон там, за большим красным фургоном, – и побывают наконец в зеркальном лабиринте. – Заяц подозрительно насупился, и карлик кивнул: – Знаю, знаю. Но я старый друг ее отца. Поверь, он не будет против.

– Как вас зовут? – спросил Заяц.

– Друзья зовут меня Тэ-Жэ.

– Что-то папа не рассказывал мне про такого друга, – выдавил Рыжий.

– Ну конечно, рассказывал, – развеселился карлик. – Просто чуть-чуть изменил историю, чтоб все было правильно.

– Что-то здесь не то, – гулко сказал Заяц, и эхо подхватило: «То… То…»

Рыжий ошалело завертел головой. Заяц протянул к нему руку – прикоснуться к плечу, успокоить, – но пальцы нащупали только гладкое стекло. Зеркальные стены нависали над ним, дыша холодом, как торосы. Чтобы увидеть небо, пришлось задрать голову так, что заломило в шее, – но белесый, затянутый дымкой клочок лишь растревожил. Громко захрустел песок – все чаще, все нервознее. «Рыжий!» – окликнул Заяц почти шепотом: кричать здесь было страшно. Он видел отражение друга, то четкое, почти неотличимое от реальности, то туманное и размытое, – но сориентироваться не мог. Он не знал, где искать выход, и, хуже того, не представлял, как они с Рыжим очутились в лабиринте: вроде бы только что разговаривали с подозрительным художником, и вот… А как же Соня? – спохватился Заяц. Осталась с этим типом… Зря они все это затеяли, прав Рыжий.

Отражение Рыжего вдруг замерло и нахмурилось.

– Смотри, – сказал он растерянно, – мой папа.

Заяц повернул голову и шарахнулся, крепко приложившись затылком о стекло. Пустой лабиринт наполнился людьми. Большинство из них ничем особо не отличались от жителей города, но за ними тенями просвечивали другие, в старомодных, а то и старинных одеждах, светловолосые и курчаво-черные, нарядные и оборванные, как последние бродяги. Воздух наполнился призрачным шепотом – то ли волна поднялась на море и шуршит о песок, то ли голоса отражений несутся из невообразимой дали… Рыжий смотрел, не отрываясь, и Заяц наконец сумел разглядеть в этой толпе человека, которого увидел его друг.

…Молодой мужчина идет через лабиринт, крепко сжимая руку маленькой девочки с медными кудряшками и бледным кукольным личиком. У него гордая осанка человека, знающего, что ему не в чем себя упрекнуть. Он выглядит лет на тридцать моложе себя нынешнего – но девочка рядом с ним может быть только Соней, а значит, прошло не больше десяти лет. Мужчина одобрительно смотрит на тысячи отражений: вот он, будущий мэр города, честный человек и прекрасный отец очаровательной дочки. Соня кривляется и радостно приплясывает; она визжит от восторга – звук доносится до Зайца, будто из-под исполинской подушки. Ее отец слегка хмурится и грозит пальцем: хорошие девочки так себя не ведут. Он смотрит только на отражения, всегда и все время – только на отражения, и это почему-то пугает Зайца настолько, что ему хочется в туалет.

…Толпа отражений исчезает, их сменяет темная внутренность шатра. Пахнет опилками и кошачьей мочой. У дальней стены стоит на руках человек в маске птицы; мэр же совсем рядом – кажется, вот-вот ударится локтем о стекло. Он одобрительно кивает, слушая карлика, потом говорит сам. Заяц почти слышит его, – тихий, но отчетливый звук пробивается сквозь зеркало. Вот они пожимают руки… За спиной у них – стремянка, уходящая под самый купол, где путаются в трапециях и канатах смутные тени. А на ее вершине…

Звук, с которым тело ударяется о песок, слышен так четко, будто и нет никакого зазеркалья.

– Нет! – кричит Рыжий; стекло гудит от удара, и мальчишка падает на песок, зажимая разбитый нос.

Заяц закусывает губу. Одно дело – знать, что Соня в шесть лет разбилась насмерть. Другое дело – видеть это своими глазами.

Будущий мэр корчится над переломанным тельцем; Заяц слышит его рыдания.

– Хорошо, что вы успели пройти через лабиринт, – говорит Тэ-Жэ.

Рыжий протянул руку, и его мокрая пятерня уперлась Зайцу в лицо. Рыжий ревел, как маленький, и Заяц пообещал себе, что никому об этом не скажет: на то и лучшие друзья, чтобы знать и хранить все секреты друг друга. Они пока всего лишь мальчишки, им можно. То ли дело – взрослые, которым приходится таить секреты даже от самих себя.

– Он говорил, что врачи…

Заяц кивнул. Это был самый большой секрет Рыжего, главная тайна мэра: Соня погибла, но врачи из секретной лаборатории смогли вернуть ее. Новость сама по себе не из тех, что понравилась бы жителям города. Но что-то не заладилось. Поэтому Соня никогда не болеет. Поэтому она – дурочка, которая может лишь целыми днями рисовать цветных человечков…

– Значит, нет никакой лаборатории? – спросил Заяц, тупо глядя перед собой, и Рыжий дернул плечом. Нет. Есть только цирк, и стремянка, уходящая под купол, и бесконечные, бесконечные отражения в глазах обезумевшего от горя отца, и страшный карлик, который сшивает их воедино.

– Сонька там осталась… с этим гадом, – сказал Рыжий.

От отражений болят глаза, солнце добралось до зенита и дробится в кварцевых песчинках. Рыжий с Зайцем держатся за руки, как детсадовцы, чтобы не потеряться, – это тоже станет их секретом. Заяц смотрит на отражение, на Рыжего, на отражение, – разница неуловима, но она есть, и в ней все дело. Все дело в этой разнице. Он закрывает глаза и представляет себе Соню – как она сидит у окна и рисует человечков, раз, два, много, очень много…

– Смотри, это внешняя стена, – говорит Рыжий, и мальчишки ложатся животами на песок и выворачивают головы, пытаясь выглянуть наружу, а в узкую щель рвется рев моторов, и кто-то сердито лает в мегафон. Не сговариваясь, они начинают выгребать ладонями рыхлый песок. Они всего лишь тощие мальчишки, и рыть придется недолго.

– Ты даже не поменял стремянку, – говорит мэр.

– Не поменял, – легко соглашается карлик. – А что, каждый раз менять? Ты бы знал, сколько детишек с нее падало. Хоть раз в сто лет да кто-нибудь залезет, куда не надо.

Три полицейские машины стоят у лагеря циркачей. Человек-птица нависает над сержантом, изучающим замысловатый документ, лишь отдаленно напоминающий паспорт.

– Ты нарушаешь договор, – говорит Тэ-Жэ. – Ты обещал нам право давать представления в этом городе.

– Ты первым его нарушил. Я водил ее к лучшим врачам…

– И что? – внезапно оживляется карлик.

– Мне сказали, что технически она мертва.

– Но она живет, – роняет карлик, иронически двинув бровями.

– Она не живет. Она сутками напролет сидит и рисует человечков…

– И ты их, конечно, никогда не рассматривал.

– Это детские каракули!