Тэмуджин. Книга 1 Гатапов Алексей

XXII

Узнав от Шазгай об уходе киятских воинов к тайчиутам, а через день и о том, что дети Хутулы увели айлы своих подданных из восточной части куреня, Оэлун и Сочигэл рассудили, что теперь им надо готовиться к самому худшему. Посоветовавшись между собой, решили: пока есть возможность, не покладая рук, готовить впрок еду, сколько успеют они вместе с детьми и рабынями.

Они сразу же позвали одного взрослого мужчину из харачу и прямо в айле зарезали двух коров. В течение трех дней и ночей вялили мясо, а затем, раскрошив его на мелкие кусочки, укладывали в большие туесы. В молочной юрте беспрерывно перегонялось архи и из бозо[54] наготовили четыре больших мешка арсы. Старшие сыновья в ночь уходили на реку и там, возжигая над водой просмоленные палки, кололи острогой рыбу и коптили на костре.

Жили они все эти дни в тревожном ожидании чего-то страшного, непредвиденного. Между делом чутко прислушивались к звукам в курене, переглядывались на подозрительные шумы, старшие сыновья не снимали с поясов свои длинные мадаги. Младшие будто враз повзрослели, работали почти без отдыха, прерываясь лишь на еду и короткий сон перед самым утром, без понуканий старались успеть сделать побольше. Даже Хачиун и Тэмугэ, глядя на старших, втянулись в работу и, несмотря на усталость, не желали идти в малую юрту спать, пока их не прогоняла Оэлун.

На седьмой день в степи, за куренем, подоив вместе с рабынями коров, Оэлун и Сочигэл сливали молоко в бурдюки, чтобы потом на вьючных лошадях увезти домой, когда вдруг со стороны крайних юрт они уловили все нарастающий, беспорядочный шум. Оглянувшись, они увидели, что вся юго-западная сторона куреня заполнена народом. Присмотревшись внимательнее, они поняли, что там начинают разбирать юрты. Мужчины и женщины проворно снимали со своих жилищ волосяные веревки, сваливали на землю широкие куски войлока, оголяя решетчатые стены, подводили запряженные бычьи арбы и складывали на них домашний скарб.

– Это же айлы подданных Бури Бухэ, – всматриваясь из-под ладони, удивленно сказала Сочигэл. – Эх, брат Бухэ, значит, и он решил уйти вслед за детьми Хутулы. Никогда бы не подумала, что он такой…

– Скачите домой! – Оэлун, недолго думая, решительно приказала Сочигэл и Хоахчин. – Младших загоните в юрту и пусть не высовываются. Бэктэра с Хасаром пришлите сюда. Тэмуджин и Бэлгутэй пусть охраняют дом. А я пока здесь присмотрю за коровами.

Оставшись с тремя рабынями и одним малосильным рабом, в последнее время пасшим их коров, Оэлун велела им окружить стадо, чтобы коровы не разбредались, а сама села на свою кобылу и с седла, прищурив против поднимающегося над дальней горой солнца покрасневшие, опухшие от бессонницы последних дней глаза, наблюдала за происходящим в курене. Вскоре она заметила, что зашевелилась и северная сторона. Это были подданные Ехэ Цэрэна. Спустя некоторое время поднялась середина – айлы Даритая и Хутугты – и теперь весь курень, будто взломавшись изнутри, как весенний лед на реке, забурлил, разом разрушая свой устоявшийся, ставший привычным глазу уютный и спокойный вид.

Хасар и Бэктэр прискакали, нацепив хоромго с луками и колчаны, до отказа набитые тонкими, далеко бьющими стрелами хоорцаг. Оэлун сначала хотела отругать их, но потом передумала, решив, что, пожалуй, так будет лучше: не каждый позарится на коров, когда увидит вооруженных людей, хотя бы и подростков.

– Встаньте с двух сторон стада и что бы ни было, не шевелитесь, пока я не скажу, – приказала она им.

Те с готовностью разъехались.

Первыми, погрузив вещи на бычьи арбы, навьючив верблюдов и коней, тронулись люди Бури Бухэ. Огибая курень с юга и направляясь на восток, они выстраивались длинной вереницей и медленно удалялись, пока не скрылись за все еще остававшимися на месте юртами середины куреня. Почти сразу за ними, будто стараясь не отстать, двинулись первые из подданных Ехэ Цэрэна. Оставшиеся, торопливо бросая на телеги сундуки и одеяла, разобранные части юрт, криками торопили рабов и женщин. Громко плакали дети.

У крайней юрты вдруг тоскливо завыла какая-то рыжая собака, высоко поднимая морду к небу, но тут же, тонко взвизгнув, замолкла: Оэлун видела, как ее почти в упор застрелил молодой мужчина, нукер Ехэ Цэрэна. Тут же в разных местах в голос завыли еще несколько собак, затем и они замолкли, прошитые стрелами. Одна из них продолжала еще некоторое время визжать, пока ее, подбежав с разных сторон с палками в руках, не добили подростки. Перестали плакать дети.

Наконец, опустела и северная сторона. Оэлун, застыв в седле, тупо смотрела на то, как ровные, округлые прежде очертания куреня теперь уродливо искривились, словно изорванные части объеденной волками туши.

Айлы подданных Даритая и Хутугты готовились в путь неторопливо, основательно. Старики и старухи брызгали молоком на четыре и восемь сторон света, обливали белыми струями покидаемые кострища очагов. Мужчины и женщины старательно укладывали вещи и крепко обвязывали их волосяными веревками, снятыми с юрт.

Оэлун взволнованно напряглась, когда увидела, как от середины куреня на окраину выехали трое нукеров Даритая. Она оглянулась на Хасара и Бэктэра. Те вынули луки, приставили стрелы к тетивам. Всадники, постояв некоторое время и коротко переговорив между собой, повернули назад. Оэлун облегченно вздохнула.

«Это Даритай послал их, без его слова не осмелились бы… – догадалась она и возмущенно удивилась про себя: – Какой же подлый и нечестный, оказывается, младший брат Даритай. Что было бы, если бы здесь оставались одни рабыни? Их и за людей не посчитали бы и угнали всех коров, лишили бы нас последнего стада…»

Солнце было уже недалеко от зенита, когда, наконец, одновременно тронулись айлы Даритая и Хутугты. Оэлун расслабленно опустила плечи и только тут заметила, что все ее тело было напряжено до предела. И теперь ее руки, сложенные на передней луке седла, ноги в широких бронзовых стременах, шея и спина болезненно ныли, словно после долгой изнурительной работы.

Многочисленное скопление нагруженных арб медленно отходило на восток, все больше отдаляясь, освобождая за собой место, и скоро стало видно, что из всего огромного куреня на месте осталось не больше тридцати юрт. Это были жилища небольшой части нукеров Есугея, остальные вместе с Мэнлигом до последнего времени смотрели на осенних пастбищах за их табунами.

Скоро из оставшихся юрт стали выходить люди. Около сотни мужчин и женщин с детьми, изумленно оглядываясь на опустевшее место вокруг, сходились между собой, негромко переговаривались. Повернувшись на восток, они долгими взглядами провожали уходившие вниз по Онону кочевья соплеменников.

Оэлун, глядя на них, была растрогана до слез. До сих пор она не была уверена в том, что останутся хоть какие-то люди, которые помнят добро от своего нойона Есугея, не бросят их, не уйдут вместе со всеми. Оказалось, что таких было немало, и они сейчас стояли перед ней – согласившиеся с судьбой, с долгом подданных и готовых разделить трудности вместе с семьей своего породного господина.

Уняв слезы и с трудом проглотив ком, подступивший к горлу, Оэлун глубоко вздохнула. Выждала короткое время, набираясь сил. Оправившись, сделала строгое лицо, приказала сыновьям и рабыням оставаться на месте, а сама тронула кобылу вперед, всматриваясь в оставшиеся от куреня юрты и в лица людей, столпившихся возле них.

Подъезжая поближе, она разглядела, что в основном это были семьи, унаследованные Есугеем прямо от своего отца Бартана-багатура. Были и некоторые другие, доставшиеся после смерти его братьев Мунгэту и Негуна, и нескольких новых нукеров, пришедших к нему во время татарской войны. Несколько семей, видно было, все же ушло с Даритаем.

Кобыла ее громко фыркнула, люди возле юрт обернулись и, узнавая ее, почтительно расступились, давая дорогу и кланяясь – ниже, чем обычно – и, застыв на месте, ждали, когда она проедет. Подъехав к ним, Оэлун остановила кобылу, спешилась. Внимательно оглядывая лица ближних людей, сказала:

– Ваши породные нойоны, Есугей-багатур и отец его почтенный Бартан-убэгэн[55] сейчас, должно быть, смотрят с неба на вас. Придет время, вы с ними встретитесь, и они воздадут вам по вашим заслугам.

Из толпы вышел старик Сарахай, бывший нукер Бартана и отец двоих нукеров Есугея, погибших в татарской войне, сказал:

– Мы остались при знамени, под которым и мы, старики, и дети наши ходили в походы на недругов. Старший сын Есугея показал себя не по годам твердо, не отдав отцовское знамя. Мы были несказанно рады, когда услышали об этом: хоть один хороший нойон предвидится для наших внуков. Ведь уже сейчас он показал себя таким, каким он будет в будущем. А мы, люди хоть и черной кости, а головы на плечах имеем и видим, за кого нам нужно держаться. Об этом и говорили мы все эти дни нашим детям. Кто знает, может быть, сегодняшний день будет им началом новой жизни. Пройдут века и потомки наши, может быть, будут рассказывать друг другу про это утро, когда лучшие нукеры Есугея-багатура вот в этой излучине Онона сохранили верность его знамени, оставшись с его сыном и наследником. Пожалуй, это будет хорошая память потомкам. Верно ли я говорю? – старик повысил голос, приставив к уху ладонь и поворачиваясь к народу.

– Верно вы говорите, Сарахай-убэгэн!

– Очень верно! – отовсюду раздались одобрительные возгласы.

Оэлун видела, как у людей посветлели лица, в глазах их появился блеск решимости, будто только сейчас они убеждались в верности своего выбора, не уйдя вместе со всеми.

– И у харачу есть своя честь! – воодушевленные словами Сарахая, люди многозначительно переглядывались между собой и горделиво расправляли плечи.

– Пусть нам будет трудно, но имени своего мы не уроним!

– Твердо будем стоять, не уподобимся лисицам!

– Да будет так, как мы решили!

XXIII

Оставшись с горсткой ближних самых верных айлов, жены и старшие сыновья Есугея, наконец, с облегчением перевели дух, будто сбросили с себя тяжелые путы: не нужно стало все время быть готовыми к отпору, держать себя в руках, ловя на себе злорадные взгляды людей, жить рядом и общаться с ними, делая вид, будто ничего не случилось, когда на айле их словно была выжжена тамга[56] отчуждения. Остались позади раздумья и сомнения, когда они не знали, кому из своих подданных верить, когда порой им казалось, что и эти уже перестали с ними считаться, а кланяются при встрече лишь из приличия, из остатков совести или из боязни, что все еще может измениться и вернуться на прежние места.

Собрав в большой юрте совет со стариками и нукерами, знающими пригодные для зимовки места, они решили откочевать далеко на север, в долину реки Ингоды – подальше от дрязг и грызни между нойонами, которым, как чувствовалось, конец ожидался не скоро. Там, на севере, в последние годы людей было мало, зато было много укромных уголков с хорошими травами – край самый подходящий для мелкого куреня с малочисленным скотом. Об этом доложили Оэлун трое молодых нукеров из оставшихся айлов, которые в середине лета по поручению Есугея ездили к вождям хамниганского племени киндигиров и проезжали те места. Было решено долго не тянуть с кочевкой – снега могли начаться со дня на день – и, завтрашний день уделив на подготовку, послезавтра утром трогаться в путь.

Тэмуджин на том совете, как старший мужчина в семье Есугея, восседал на хойморе. Он не проронил ни слова, оставив матери говорить со стариками и нукерами, но внимательно выслушивал каждого, впитывая в память их слова. Старик Сарахай по праву ближнего нукера Бартана-багатура подробно допрашивал молодых мужчин о травах в северных урочищах и при этом часто взглядывал на Тэмуджина, подчеркивая перед присутствующими его главенство, и за это он был благодарен старику.

Отпустив молодых, Оэлун сделала обильное угощение старшим со свежим бараньим мясом и вареной кровью. За столом разговор шел все о том же: по какому пути продвигаться, по каким бродам переходить реки, как провести стада через горные перевалы, как договариваться с местными племенами, если возникнут споры из-за пастбищ.

Тэмуджин, оставаясь во главе стола до конца пиршества и слушая их, удивлялся про себя их знаниям и разумности их суждений. Раньше он думал, что лишь нойонам дано решать такие важные вопросы как перекочевка в чужие земли. Ведь они на то и рождены, чтобы вести народ, харачу же всегда должны были лишь следовать их решениям, исполнять их повеления. А теперь он видел, что и харачу могут обсуждать большие дела и делают это не хуже нойонов.

«Меньше спорят и больше слушают друг друга, – Тэмуджин вспомнил прежние советы отцовских братьев в их юрте и с досадой подумал: – А нойонам спесь не дает уступать друг другу, боятся показаться ниже других. Дядя Алтан и Бури Бухэ, бывало, препирались до тех пор, пока не брался за плетку дед Тодоен…»

Непривычная, до этого чуждая ему мысль о том, что харачу могут думать и принимать решения не хуже нойонов, неожиданно придя ему в голову, неприятно задевала его гордость: тогда почему есть нойоны и есть харачу? Почему люди славили и до сих пор вспоминают нойонов Хутулу, Хабула, Амбагая, если и харачу не хуже их?.. Разве харачу могут сравниться с его отцом Есугеем-багатуром или с ним, его наследником?.. На время отвлекшись от разговора стариков, Тэмуджин напряженно раздумывал над этим. Не найдя лучшего объяснения своим мыслям, он пришел к одному: есть хорошие нойоны, а есть плохие. Но все же остался неприятный осадок на душе: если не каждый нойон выше харачу, значит, само рождение нойоном не возвышает его над другими людьми…

«Но право повелевать рождение нойоном, все же, дает, – после долгого раздумья пришел он к примирительной мысли. – Право дают боги, значит, нойоны, все-таки, выше простых людей…да и все говорят: «Лучший кузнец – потомок кузнецов, лучший стрелочник – потомок стрелочников, выходит, лучший нойон – потомок нойонов, потому что во всем им помогают духи предков».

На следующий день с раннего утра во всех оставшихся айлах слышался шум приготовлений к кочевке. Стук дерева и скрип тележных колес смешивались со звоном и скрежетом железа: люди ладили и укрепляли арбы и повозки, готовили их к дальнему переходу. Мужчины то и дело ходили в заброшенную кузницу на восточном краю бывшего их куреня, на вьючных лошадях возили туда железные части сбруй и телег. Там единственный оставшийся кузнец, взяв в помощь двух крепких парней, без устали ковал и приваривал, напоследок оглашая окрестности веселым перезвоном молота и наковальни.

В айле Есугея тоже готовились в дорогу. Оэлун и Сочигэл укладывали в мешки и сундуки домашнюю утварь. Матерям помогали Тэмугэ и Хачиун, то придерживая им мешки и собирая мелкие вещи, то успокаивая плачущую на постели Тэмулун.

Старшие братья, возбужденные предстоящим походом в дальние, неведомые им прежде земли, гурьбой возились у арб. Взявшись вместе и заламывая длинными кольями, они приподнимали их над землей, снимали с осей застоявшиеся, присохшие деревянные колеса, старательно смазывали подогретым на огне тарбаганьим жиром и, вставив на место, протаскивали арбы взад и вперед, пробуя их на ходу.

Они смазали колеса у трех арб, и Тэмуджин подошел к четвертой, когда со стороны кузницы во весь опор прискакал молодой нукер.

– Таргудай-нойон едет сюда! – осаживая коня у молочной юрты и рукоятью плетки указывая на восток, крикнул он. – С ним десять нукеров.

Тэмуджин быстро вышел из-за арбы и всмотрелся вдаль. Из-за края тальника у далекого изгиба Онона неторопливой рысью выезжали всадники. Впереди заметно выделялся грузный, с горделивой осанкой подбоченившийся в седле на высоком черном иноходце, мужчина – сам Таргудай.

Из большой юрты на крик вышли Оэлун и Сочигэл. Торопливо просеменили к ним и, испуганно прижимая руки к груди, некоторое время безмолвно всматривались в нежданных гостей.

– О небо, этому еще что от нас нужно? – Сочигэл, прищурившись от солнца, неприязненно смотрела вперед. – Ведь не просто так ему захотелось навестить нас.

Оэлун быстро обернулась к нукеру.

– Пусть старейшины и мужчины незаметно соберутся в ближних айлах.

Тот с готовностью тронул коня и размашистой рысью поскакал к юртам подданных.

Недолго подумав, Оэлун сказала Тэмуджину:

– Ты оденься в чистое. Будешь встречать гостя.

Тэмуджин вернулся в юрту, из сундука достал новую замшевую рубаху, штаны, быстро переоделся. Скомкал старую одежду и, поискав глазами, куда бы спрятать, сунул под седло у двери. Поверх короткого ягнячьего халата перепоясался широким отцовским ремнем на бронзовой бляхе, прицепил к нему новый нож в деревянных ножнах, с искусно вырезанной костяной рукоятью. Надел выдровую шапку, мельком посмотрел в бронзовое зеркало у онгонов и, выйдя наружу, подавляя в груди волнение, подошел к своим.

Таргудай со своими нукерами был уже в шагах трехстах от них. Солнце, подбираясь к полуденным высотам, светило им сбоку. Уже хорошо было видно темно-бурое, опухлое, будто с похмелья, лицо тайчиутского нойона с бычьими, навыкате, глазами. Сейчас оно светилось добродушной полуулыбкой, неузнаваемо изменившись по сравнению с тем горделивым и неприступным видом, каким оно запомнилось Тэмуджину с похорон деда Тодоена. Сыто выпучивая глаза, тот оглядывал редкие юрты оставшихся их подданных, о чем-то негромко говорил ехавшему рядом с ним всаднику.

Приблизившись, Таргудай замолчал, выпрямил взор и, сохраняя все ту же добродушную улыбку, уже не отрывал взгляда от встречавшего его семейства Есугея.

– Хорошо ли живете? – по-свойски издалека, шагов с двадцати, поздоровался он, переводя коня на шаг и приветливо глядя на Оэлун.

– Слава западным богам, живем неплохо… – скромно ответила та и выжидательно смолкла.

– Услышал, что вы остались одни, – подъехав к ним вплотную Таргудай, все также глядя на Оэлун из-за головы злобно скалившего зубы жеребца, сочувственно покачал головой. – Думаю, как вы тут одни, надо проведать, посмотреть, нет ли в чем-то нужды…

«Нет ли в чем-то нужды…», – про себя передразнил его Тэмуджин, неподвижно стоя на месте, глядя на него. – Всю жизнь враждовал с нашим отцом, а теперь неужели жалость к нам проснулась?..»

Оэлун, подождав немного, положила ему на плечо руку. Тэмуджин опомнился, придя в себя от короткой заминки, и вышел вперед, принял поводья и, смело глядя Таргудаю в глаза, пригласил:

– Зайдите в юрту, дядя Таргудай, отдохните с дороги.

Тот недоуменно посмотрел на него, словно не понимая, почему это он к нему подошел, снова перевел взгляд на Оэлун и, чуть помедлив, последовал приглашению.

Сочигэл с младшими принимали поводья у нукеров, приглашали их в молочную юрту.

Тэмуджин уверенно вел гостя к большой юрте, идя с ним рядом и левой рукой указывая дорогу, но в дом вошел первым. Быстро пройдя вперед, он сел на хоймор и с легким поклоном указал гостю на место по правую руку. Таргудай, все это время изумленно наблюдавший за ним, качнул головой и сел на указанное место.

Оэлун подала ему большую бронзовую чашу с молоком. Таргудай принял и, капая на очаг и в сторону онгонов, было видно, раздумывал о том, как начать разговор. Отпил несколько глотков, поставил чашу на стол и, коротко покосившись на Тэмуджина, обратился к Оэлун:

– Нам с тобой надо поговорить.

– О чем же, Таргудай-аха?

– О том, как вам теперь дальше жить.

– Со смертью Есугея, – с легким поклоном отвечала ему Оэлун, – все разговоры, которые касаются его айла, ведет его старший наследник Тэмуджин.

Таргудай нетерпеливо двинул головой.

– Я хочу с тобой поговорить.

– Все разговоры со мной, что с моей ездовой кобылой, здесь не имеют значения, – Оэлун невозмутимо отвесила новый поклон. – Без одобрения наследника Есугея, который теперь владеет знаменем отца, все мои решения не будут законными. Вы, Таргудай-нойон, человек высокого рода и положения, должно быть, хорошо знаете обычаи нашего племени и должны меня понимать.

Тупо уперевшись взглядом в стол, Таргудай долго молчал.

– Ладно, – наконец, сипло проговорил он и громким кашлем поправил голос. – Давайте поговорим втроем… Ты, – он посмотрел на Тэмуджина, – парень уже большой, понимаешь, что сейчас творится в племени. А ты, – перевел взгляд на Оэлун, – женщина умная, знаешь, что сейчас, когда вас бросили самые близкие родичи, детей не поднимешь, если не сядешь за чью-нибудь крепкую спину. Я сам приехал к вам, чтобы предложить свою помощь, а вы подумайте, что вам будет лучше: или скитаться по степи с кучкой айлов, пугаясь вороньей тени и считая каждый глоток арсы, или перейти ко мне и жить в сытости и безопасности.

Тэмуджин только сейчас начал понимать, к чему клонит Таргудай. «Вместо Даритая хочет жениться на матери! А зачем? Хочет улус себе забрать!.. – он густо покраснел. – И знамя!..»

– Мать не выйдет за вас замуж! – быстро сказал он.

Таргудай, откинувшись на месте, медленно повернулся к нему всем туловищем.

– Я ведь еще не сказал об этом ни слова… – он насмешливо оглядел его с ног до головы. – Или я сказал?

Тэмуджин, смешавшись, пристыженно опустил глаза, но тут же на помощь к нему пришла Оэлун:

– Мы люди свои, брат Таргудай, и мысли высказываем просто, без хитростей. Вы не сказали о сватовстве, но слова ваши нельзя понять иначе, как об этом. А если вы имели в виду другое, что хотите просто, по-родственному оказать нам покровительство, без женитьбы на мне или невестке Сочигэл, то скажите нам прямо. Тогда и моему сыну будет ясно и просто принять решение по вашему предложению.

Таргудай чертыхнулся под нос и снова замолчал в раздумье. Было видно, что он собирался вести разговор по-другому и ожидал, что брошенная сородичами семья Есугея с радостью ухватится за него, едва только он даст намек. Тэмуджин, потупившись, искоса следил за его напряженным лицом. Оэлун, смиренно опустив глаза, ждала новых слов от гостя.

– Ладно! – Таргудай поднял взгляд на Тэмуджина, хлопнул ладонью по его колену. – Тысячу голов скота и половину из них лошадьми я дам, когда тебе исполнится тринадцать лет. Но жить будешь при мне и своей матери.

– Но ведь это значит, что она должна стать вашей женой.

– Иначе нельзя, – Таргудай развел руками. – Что люди скажут? Кем же вдова такого уважаемого нойона как твой отец будет жить у меня?

– Она не будет у вас жить! – сжав кулаки под рукавами, почти крикнул Тэмуджин.

– А ты откуда знаешь? – Таргудай насмешливо сощурил глаза. – Кобыла без жеребца жить не сможет, она может взбеситься. Наша прародительница Алан-гоа и после смерти своего мужа Добун-Мэргэна рожала сыновей, а от одного из них, Бодончара, и мы, борджигины, происходим. Знаешь ты это или нет?

– Не нам судить о жизни праматери Алан-гоа, – сдерживая голос, сказал Тэмуджин, – а Оэлун-эхэ не выйдет за вас замуж.

– Кто же этому помешает?

– Я запретил ей выходить за дядю Даритая, родного брата отца, и это одобрил дед Тодоен. А перед смертью дед Тодоен огласил волю предков: знамя Бартана-багатура должно остаться у сыновей Есугея. Никто из моих дядей не осмелился нарушить волю предков и не позарился на знамя. Не хотите ли сделать это вы, Таргудай-нойон? – Тэмуджин, вдруг обретя верблюжье спокойствие, говорил неторопливо и уверенно, и ему даже в какой-то миг показалось, что не сам он, а кто-то другой сидит внутри него и движет его языком. Странное это чувство придавало ему смелость, будто не могущественный нойон сидел перед ним, а ровня, которого нетрудно разоблачить и осмеять. Такое чувство превосходства перед взрослым и властным человеком он испытывал впервые и почему-то не удивлялся этому, будто оно было ему давно знакомо и сидело глубоко внутри него, и сейчас, в нужное время, вдруг вышло наружу. Уверенный в своей правоте, Тэмуджин сейчас знал, что легко отразит любой довод Таргудая.

Тот при имени Тодоена разгорячился и, глядя теперь на одного Тэмуджина, едва удерживая терпение, выговаривал:

– Если в твоей голове есть хоть немного ума, рассуди, что тебе лучше выбрать: это знамя, которое неизвестно когда тебе пригодится, или тепло и безопасность в голодную зиму, которая наступит завтра или послезавтра. Степь полна разбойниками, такой мелкий курень как ваш – добыча для волков, а про людей и говорить нечего. Ну, как ты сможешь один защитить своих? А при мне ты будешь как родной сын…

– У меня есть свой отец и он сейчас, наверно, смотрит на нас с вами. Как, дядя Таргудай, думаете, он принимает ваши слова и примет мои, если я соглашусь с вами? Вот его знамя, – не оборачиваясь, он указал ладонью через плечо. – Могу ли я изменить отцовскому знамени? Отец меня не учил предательству. Неужели теперь вы, мой дядя Таргудай, приехали учить меня этому? Можем ли мы с вами после этого носить имя борджигинов, и как нас встретят предки, когда мы с вами взойдем к ним?

Таргудай побурел лицом.

– Ладно, – тяжело дыша, он злобно перевел взгляд с Тэмуджина на Оэлун. – Вы сами выбрали свою долю. Вы останетесь одни. И я посмотрю, доживете ли вы до будущей весны. Нарочно приеду, когда растает снег, чтобы посмотреть на ваши белые кости!..

Таргудай рывком поднялся с места и широкими шагами пошел из юрты.

– Нукеры! – снаружи раздался его озлобленный крик. – На коней!

Оэлун, сидевшая на месте с застывшим лицом, встрепенулась, вскочила и, встревоженно взглянув на Тэмуджина, двинулась к выходу. За ней, наступая по тому месту, где только что сидел Таргудай, поспешил Тэмуджин.

Нукеры Таргудая выскакивали из молочной юрты, садились на коней.

– Гоните людей и скот! – разъяренным медведем вертясь в седле, кричал Таргудай. – Гоните всех!

Нукеры резво поскакали к юртам, на ходу рассыпаясь между айлами и зычными криками оглашая повеление нойона:

– Запрягайте лошадей и быков! Быстро!

– Снимайте юрты!

– Отныне вы подданные Таргудая-нойона!

– Обленились, давно плетей не пробовали?..

– Ничего, у нас они быстро вспомнят свое место…

Крики нукеров вскоре раздавались уже у дальних юрт, тонко посвистывали в воздухе ремни плетей, лаяли собаки, испуганно кричали дети. Люди Есугея выходили из юрт, скапливались тесными кучками, выжидательно оглядываясь в сторону большого айла, где у молочной юрты неподвижно стояли Тэмуджин с братьями и рядом с ними Оэлун и Сочигэл. Мужчины медлительно разбирали узды и нехотя шли за лошадьми, пасшимися неподалеку, все оглядываясь в сторону малолетних своих нойонов, будто ждали от них какого-то знака.

Глядя на все это с округлившимися от растерянности глазами, Оэлун быстро подошла к Таргудаю, злобно следившему за своими нукерами.

– Брат Таргудай, что вы делаете! Вы же наш родственник!

– А-а, вспомнила? – тот резко обернулся к ней и мстительно прошипел: – Поздно ты опомнилась! Раньше надо было думать, когда я с тобой по-доброму говорил! Что, хотела, чтобы я просто так отпустил вас? Не-ет! Я тебе не Даритай, чтобы молча проглотить такое оскорбление. Теперь вы сдохнете от голода или на коленях приползете ко мне просить прощения!.. Приползете, никуда не денетесь! Я прикажу всему племени борджигинов не давать вам даже куска прошлогодней арсы. Тогда, может быть, поумнеете, когда ваши кишки сами себя начнут перемалывать.

Зло рассмеявшись, он хлестнул коня так, что тот присел на задние ноги, закрутившись на месте, чуть не столкнул Оэлун с ног и поскакал в сторону юрт.

– Бейте их! – раздавался громогласный его крик. – Бейте всех, никого не жалейте! Почему женщины не выходят? Тащите их из юрт за волосы! Берите, какие нравятся, дарю их вам!

– Что же это такое! – возмущенно вскрикнула Сочигэл, хватая Оэлун за рукав. – Он, что думает, на вражеский курень напал?

Оэлун резко повернулась и побежала в большую юрту. Тэмуджин растерянно проводил ее взглядом. Через несколько мгновений та показалась в дверях, сжимая в руках отцовское знамя – копье с длинным конским хвостом, свисающим от основания стального острия. Оэлун решительно выбежала из айла на открытое место и, с силой ткнув древком в землю, неузнаваемо изменившимся, охрипшим голосом крикнула:

– Нукеры Есугея!

Разом установилась тишина. Мужчины, понуро шедшие с уздами в руках к лошадям, остановились и, с недоверием оглянувшись, увидели колышущийся под легким ветерком знакомый черный хвост знамени. Нукеры Таргудая, смешавшись от неожиданности, смолкли и остановили своих коней. Сам Таргудай, удивленно повернувшись на голос Оэлун, насмешливо улыбнулся и, подбоченившись в седле, смотрел на нее, ожидая, что она будет делать дальше.

– Воины! Вот знамя вашего нойона! – в следующий миг раздался ее срывающийся голос. – Защищайтесь, не давайте в обиду жен и детей!

Тут же из ближней к Оэлун юрты решительно вышли шестеро или семеро стариков. От них отделился Сарахай, безбоязненно выйдя вперед, махнул рукой:

– Беритесь за оружие!

По айлам неуловимо прокатился глухой ропот, будто над дальними холмами раздался запоздалый гром. В лицах подданных подавленность и покорность мгновенно сменились злобой и решительностью. Многие, уже зануздав своих лошадей, сидели на них без седел. Их было втрое больше, чем нукеров Таргудая. Из юрт быстро выходили женщины и подростки с луками и стрелами наготове, брали пришельцев под прицел. Другие стремглав бежали к своим мужчинам и передавали им оружие. Сарахай, резко взмахивая руками, отдавая короткие приказы, быстро выстроил их цепью, заградив от пришельцев юрты и семьи.

Нукеры Таргудая, видя свое меньшинство, съехались к своему нойону, плотно окружили его, прикрывая, и настороженно смотрели на вставших против них людей, не решаясь вынимать оружия из чехлов. Тот натягивал поводья беспокойно пляшущего под ним жеребца, медленно отступал к айлу Есугея. Приблизившись к Оэлун и зло косясь на нее, он прохрипел сквозь зубы:

– Ты, глупая женщина, думаешь что делаешь? Ты за это ответишь!

– Вы сами в ответе за это, Таргудай-нойон! – голос Оэлун зазвенел, доходя до самых крайних юрт. – Кто вам дал право творить такое беззаконие в своем племени? Кто тут перед вами виноват, что вы велели своим нукерам избивать людей? Это не ваши рабы, а семьи нукеров Есугея и вот их знамя… Вы сами совершили грех и вам лучше поскорее уехать отсюда.

По-бычьи пригнув голову, Таргудай красными от злобы глазами оглядывал толпу. Взгляды людей были непримиримы, будто говорили: будет приказ, и мы первым убьем тебя. Он наткнулся на твердый взгляд старика Сарахая.

– А ты, старик, чего это вдруг так расхрабрился, – зло усмехнулся Таргудай. – Волю почуял, когда нет нойонов?

– Почему же это нет нойонов? Вот они стоят, – с достоинством отвечал тот, поведя рукой в сторону Тэмуджина с братьями. – И расхрабрился я не вдруг, а всю жизнь честно нес службу им своим оружием. Если будет приказ, то и сейчас не замедлю поднять его…

– Вон как вы тут научились разговаривать с нойонами, – расширив ноздри, Таргудай толкнул коня вперед. За ним поспешили нукеры.

– Говоришь, любой приказ готов выполнить? – он остановил коня прямо перед Сарахаем и, склонившись к нему, спрашивал: – И руку сможешь поднять на меня?

– Недостойно ведете вы себя, Таргудай-нойон, а мне, старому человеку, даже разговаривать с вами об этом неприлично, – Сарахай повернулся, показывая свое презрение, собираясь уходить.

– Что-о?.. А ну, стой! – Таргудай, искривив в злобе лицо, выхватил копье у своего нукера. – Стой, старая собака!

Сарахай, с отвращением сжимая губы, неторопливо уходил от него. Таргудай отпустил поводья и, догнав старика, ткнул его острием в спину.

– Стой, кому говорят!

Тот качнулся, но устоял на ногах. С острия копья в руках Таргудая капнула кровь. Толпа ахнула, возмущенно переглядываясь, зашевелилась, вновь поднимая оружие, готовясь к мести.

– Остановитесь! – строго сказал им Сарахай, будто ничего не случилось. – Не губите себя из-за этого…

Обернувшись, он спокойно оглядел побледневшее от бессильной злобы лицо Таргудая, на котором под безумными глазами мелко дергались темные веки и мясистые щеки.

– Уезжайте, Таргудай-нойон, пока не вывели людей из себя.

Тот, кусая нижние губы большими желтыми зубами, играя желваками скул, с силой отбросил копье в сторону и, на месте повернув коня, поскакал прочь на восток. За ним устремились нукеры.

Люди со всех сторон бросились к Сарахаю и, поддерживая его под руки, повели к юрте…

Тэмуджин подошел к приземистой, покрытой залатанным войлоком юрте, перешагнул порог и оказался в темном, тесноватом жилище. Сарахай лежал у стены на сложенном вдвое, слежавшемся куске войлока, покрытом сверху куском истертой козлиной шкуры. Увидев Тэмуджина, он попытался подняться, привстал, опираясь на локоть, но тут же, потемнев от боли, откинулся на спину.

– Впервые в жизни встречаю гостя, лежа в постели. Проходи, Тэмуджин-нойон, садись на хоймор… – слабым, срывающимся голосом произнес он и, с усилием повернув шею, повел глазами по юрте. – Эй, кто там есть, оживите огонь и примите гостя.

Тэмуджин прошел к очагу, но сел не на хоймор, а с краю стола, поближе к изголовью Сарахая. Старуха, сидевшая на женской половине, засуетилась, растерянно оглядываясь на мужа.

«Нечасто заходят к ним нойоны, – глядя на нее, подумал Тэмуджин. – А может быть, никогда не заходили и теперь она не знает, как меня принять».

Старуха налила в потрескавшуюся по краям деревянную чашу молока и, не решаясь подавать в руки, с поклоном поставила перед ним. Порывшись в ветхом мешочке, она достала два куска сушеной молочной пенки, положила в другую чашу и поставила рядом. Еще раз поклонилась и, смущенно потупив взгляд, отошла.

Тэмуджин взял чашу с молоком и, собираясь отпить, увидел двухгодовалого мальчика, выглядывавшего из-под облезлой медвежьей шубы в ногах у Сарахая. Мальчик, поблескивая из-под своего укрытия черными глазами, следил за ним, то и дело переводя взгляд на угощение на столе. Тэмуджин улыбнулся ему и движением головы позвал к столу. Тот обрадованно вскочил на колени, откинув доху, вопросительно посмотрел на деда. Старик нахмурился, отведя взгляд, но, чуть помедлив, разрешающе кивнул головой. Мальчик подошел, левой рукой придерживая сползающие штаны из старой телячьей шкуры, и присел рядом. Тэмуджин отломил маленький кусочек пенки, положил себе в рот, остальное отдал мальчику. Тот по-мышиному быстро прожевал и съел оба куска и снова посмотрел на него. Тэмуджин отпил молоко из чаши и так же передал ему. Мальчик бережно принял чашу черными от солнца и грязи, по-детски пухлыми руками и, жадно припав к ней, долго пил мелкими, звонкими глотками, блаженно прижмуривая глаза. Наконец, он допил до дна и, громко отдышавшись, не вытирая белую от молока верхнюю губу. Он с радостной улыбкой посмотрел на Тэмуджина и, донельзя осчастливленный, проворно юркнул обратно под полу медвежьей дохи и выглядывал оттуда, словно зверек, следя за каждым его движением.

Помолчали.

– Завтра на рассвете айлы уйдут от вас, – сказал вдруг Сарахай. – Не удивляйся и ни о чем не расспрашивай. Таргудай теперь не оставит нас в покое. Раз уж такое случилось, он просто так не отступит. В пути его люди догонят нас и всех перебьют. Если уж меня, старика, он не уважил и ударил копьем, то других и подавно не пожалеет… А народу надо их спасать, – он кивнул в сторону мальчика, испуганно выглядывавшего из-под дохи. – Им надо выжить, чтобы продолжить наше потомство. Ты, Тэмуджин, парень умный и должен понять людей. Ничего не поделаешь, если к власти приходят дурные нойоны, они не только сами не живут по-человечески, еще и людям достойно прожить не дают… Вы, нойоны, привыкли считать нас низкими людьми, а я вот что тебе скажу: и среди нойонов попадаются гнилые души, и среди харачу можно найти светлых людей. Я знаю, что предрекли большие шаманы при твоем рождении, поэтому говорю тебе это сейчас. Если будешь ханом, получше оглядывай простой народ: там ты всегда сможешь найти и надежных и честных людей. Даже сейчас можешь сравнить своих дядей, братьев родного отца и этих подданных, которые остались вместе с тобой встречать голодную зиму, хищных зверей и дурных людей. Они ведь могли уйти и с другими нойонами, ведь там хоть какая-то защита и кров, а остались… Но сейчас ты пойми их и не проклинай. Они беззащитны и не вольны выбирать свою долю, их судьбы решаете вы, нойоны. Придет хороший нойон – они и живут хорошо, придет плохой, как этот Таргудай – тогда спасайся, как сможешь. Но если вы еще и воевать начнете между собой и делить подданных как скот, то черному человеку совсем плохо… Ты будешь хорошим нойоном, я это знаю и потому завещаю своим внукам ждать, когда ты окрепнешь и поднимешь свое знамя. И многие будут этого ждать. В народе уже узнали и говорят про тебя. Но теперь ты сам должен встать на ноги, тогда люди пойдут за тобой…

Домой Тэмуджин возвращался со смешанным чувством. Сарахай завещает ему своих внуков, лишь бы он сам поднял свое знамя. Есть и другие, которые пойдут за ним. Значит, выбор он сделал верный, когда отказался отдавать знамя Даритаю. «В главном я прав! – посветлело у него на душе, но тут же вмешалось другое: – Утром нас покинут все, и мы останемся одни в голой степи».

Подходя к своему айлу, он оглянулся по окрестностям, еще недавно таким родным и знакомым, а теперь будто затаившим угрозу и месть.

XXIV

Утром в предрассветных сумерках на опушке западного леса долго выла волчица. Тэмуджин проснулся, сквозь уходящий сон послушал далекую песню зверя и вспомнил, что сегодня должны укочевать от них айлы подданных. Вскочил, быстро оделся под светом догорающего в очаге огня. Матери в юрте не было. Он оглянулся на лежащих тесным рядом братьев, посапывающих под широким бараньим одеялом, и вышел в холодную утреннюю полумглу.

Небо на востоке едва засинело; тускнея, светили не по-летнему крупные звезды. На склоне ярко желтела половина лунного круга. Ветер ровно дул с запада и призывный вой волчицы, несмотря на неблизкое расстояние, слышался отчетливо.

Тэмуджин помочился на стылую землю за кожевенной юртой и, пройдя дальше, замер: там, где еще вечером стояли юрты подданных, было уже пусто. Изумленно оглядевшись, Тэмуджин пошел назад, решив зайти в малую юрту, посмотреть, там ли мать, и тут ему будто почудились людские голоса. Прислушавшись, он уловил еле различимый топот копыт с восточной стороны айла. Он быстро перешел к малой юрте и, обойдя ее, в сотне шагов увидел двух приближающихся всадников. Напрягая зрение, по мастям лошадей угадал в них мать Оэлун и Сочигэл. До него донеслись обрывки разговора.

– Рабынь хоть двоих надо было оставить, – недовольно говорила Сочигэл.

– Мы не прокормим много людей, – мягко, будто оправдываясь, убеждала ее мать Оэлун. – Теперь нам придется беречь еду, а для самих себя мы и сами управимся.

– А коров зачем всех отдали? – не унималась та.

– Их мы все равно не сбережем, если они не подохнут в весеннюю бескормицу, то волки съедят…

– Может и не съедят? У нас сыновья с луками…

– Если волки не съедят, то разбойники нападут. Нам сейчас нельзя привлекать к себе чье-то внимание и детей своих к опасности толкать. А за этими двумя мы уж как-нибудь присмотрим. Они удоистые и младшим на зиму молока хватит…

Заметив его, стоявшего при лунном свете у юрты, Оэлун прекратила разговор. Приблизившись, она окликнула:

– Это ты, Тэмуджин?

– Я, – недовольно ответил он.

С языка его так и срывался горький упрек к ним, что не разбудили попрощаться с подданными, но он не мог этого сделать: мужчина должен просыпаться сам. Матери проехали мимо него и спешились у коновязи.

– Разбуди Бэктэра и зайдите вместе в большую юрту, – сказала Оэлун, привязывая кобылу и обращаясь к Сочигэл. – Надо нам всем собраться и поговорить.

Тэмуджин зашел вслед за матерью в большую юрту. В очаге тускло светились прикрытые сероватым пеплом угли. Подсев, он подбросил на них крупные куски аргала и ждал, когда они разгорятся. Топливо густо задымилось сизо-белым облаком и враз загорелось, осветив юрту, заиграло на решетчатых стенах красноватыми отсветами.

Мать расставила на столе еду, на середину поставила домбо с архи. Поставила на очаг котел с отваренной вчерашним вечером бараниной. Тэмуджин равнодушно смотрел на огонь. Она взглянула на него и сказала:

– Ночью приходил Сарахай и предупредил нас об уходе, но тебя он просил не будить.

– Почему? – быстро спросил Тэмуджин.

– Он сказал: пусть наш нойон не увидит, как его подданные будут уходить как воры, прикрывшись ночной темнотой. Ему будет легче простить их, сказал он, когда в будущем они придут к нему с поклоном.

У Тэмуджина сразу полегчало на душе.

Зашли Сочигэл и Бэктэр. Тэмуджин пересел на хоймор.

– Садитесь к столу! – Оэлун расставила четыре тяжелые бронзовые чаши. – Тэмуджин, разлей архи.

– О-о, как наша мать сегодня расщедрилась!.. – Сочигэл заблестевшими глазами оглядела стол, хлопнула в ладоши. – Что, будем пировать?

– Будем пировать, – Оэлун закончила с приготовлениями и села на свое место по левую руку Тэмуджина. – И еще нам надо хорошенько поговорить между собой. Ну, садитесь.

Бэктэр сел по правую руку. Сочигэл – ниже Оэлун.

– Ну, – Оэлун взяла свою чашу, долгим испытующим взглядом посмотрела сначала на Бэктэра, потом на Тэмуджина. – Впервые мы, ваши матери, поднимаем винные чаши со своими сыновьями. С сегодняшнего дня вы становитесь для нас взрослыми мужчинами. Поэтому отныне вы и жить и мыслить должны как взрослые люди, а не как малые дети. Понимаете вы меня или нет?

– Да…

– Да, – оба, нахмурившись, ожидая нудных наставлений, опустили глаза.

– Вы остались одни, теперь у вас нет друзей, кроме своих теней. Если уж вас бросили ближайшие братья отца, то помощи вам ждать не от кого. И потому вы должны выпить эти свои чаши, поклявшись в верности друг другу: от вашей дружбы зависит жизнь или смерть рода Есугея… Теперь у вас одна цель: не умереть с голоду, как ожидают ваши соплеменники, вырасти, войти в силу и вернуть отцовский улус. Тогда вы разделите его справедливо, по обычаю, и будете жить как равноправные нойоны. Поклянитесь же перед нами, родившими вас матерями, что до тех пор, пока не вернете отцовский улус, вы будете жить едиными помыслами, как одна душа, как одна голова. Поклянитесь на этом!

– Клянусь! – первым поднял чашу Тэмуджин и посмотрел на Бэктэра.

– Клянусь, – повторил тот, с неловкой улыбкой глядя ему в рот.

– Ну, пейте, – сдерживая вздох облегчения, вымолвила Оэлун.

Выпили.

– Теперь оба смотрите за собой, – предупредила их Оэлун, – родовые онгоны и огонь очага – свидетели вашей клятвы. Кто его нарушит, тот не уйдет от наказания.

В котле скоро вскипело. Бэктэр привстал перед очагом на колени и, взявшись за концы рукавов, убрал котел в сторону. Сочигэл переложила дымящееся мясо в деревянное корыто, поставила на стол.

Некоторое время ели молча, сосредоточенно прожевывая мясо.

– Надо отсюда уходить, – нарушил молчание Тэмуджин, и оказалось, что он высказал общую мысль.

– Вот об этом мы и должны теперь поговорить, – сразу подхватила Оэлун. – Надо найти укромное место, такое, чтобы можно было пережить зиму и без потерь дождаться весны.