Монстролог. Дневники смерти (сборник) Янси Рик

Шр-р-р, шр-р-р, – царапается тварь в банке.

– Это условный термин, часто употребляемый не вполне корректно. Я исследователь. Я тот, кто приносит свет в доселе неосвещенные места. Я борюсь с тьмой, чтобы другие жили при свете.

А тварь в банке с безнадежным упорством ищет выход из своей стеклянной тюрьмы.

Шр-р-р, шр-р-р.

В крошечном алькове, куда он пихнул меня, точно коробку с ненужным барахлом, наследством дальнего родственника, совсем не было света. Помню, как я умолял отца взять меня в путешествие с великим Пеллинором Уортропом, чтобы я тоже мог причаститься к «великому делу» и своими глазами увидеть чудеса, «которые может представить лишь поэт». Но в первые месяцы, проведенные в его доме, я не увидел ничего ни грандиозного, ни чудесного. Зато адских огней хватало.

Все начиналось, когда я погружался в прерывистый сон. Сначала я долго скулил в полной темноте, зная, что едва я начну забываться сном, истощенный своим неизбывным горем, мне явятся родители и будут танцевать среди языков пламени, и тогда он, точно подгадав, завопит высоким, пронзительным, полным ужаса голосом:

– Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и!

И я выскочу из своего закутка, скачусь по лестнице в темный холл и, продирая опухшие от слез глаза, ввалюсь в его спальню.

– А вот и ты! – Чиркает спичка, вспыхивает лампа у кровати. – Что? Что ты на меня так уставился? Разве твои родители не говорили тебе, что это невежливо?

– Вам что-то нужно, сэр?

– Нужно, мне? Нет, ничего мне не нужно. А почему ты спрашиваешь? – И он тычет пальцем в стул около кровати. Я опускаюсь на него, в висках у меня бухает, голова клонится. – Что с тобой такое? Ты ужасно выглядишь. Тебе плохо? Джеймс никогда не говорил, что ты болезненный ребенок. Ты болен?

– Кажется, нет, сэр.

– Кажется? Любой дурак точно знает, болен он или нет. Сколько тебе лет, кстати?

– Почти одиннадцать, сэр.

Он хмыкает, оглядывает меня с головы до ног.

– Хм, какой-то ты мелкий.

– Зато быстрый. Я самый быстрый игрок в моей команде.

– Команде? Какой еще команде?

– По бейсболу, сэр.

– По бейсболу! Так ты любишь спорт?

– Да, сэр.

– А что ты еще любишь? Охоту?

– Нет, сэр.

– Почему же?

– Папа все обещает взять меня… – Я умолкаю, спотыкаясь об это обещание, которому не суждено сбыться. Уортроп сверлит меня взглядом, его глаза горят странным, пугающим огнем, идущим как будто из глубины его существа. Он спрашивал меня, не болен ли я, а сам похож на больного: темные круги под глазами, впалые щеки, щетина.

– Зачем ты плачешь, Уилл Генри? Думаешь, твои слезы вернут их?

Слезы без всякой пользы текли по моим щекам, сухим, как стигийские русла. Я едва сдерживался, чтобы не броситься ему на шею в надежде, что он меня утешит. В напрасной надежде. А ведь это было так просто.

Я не понимал его тогда.

Я и сейчас его не понимаю.

– Собери волю в кулак, – сказал он мне тогда строго. – Заниматься монстрологией – это не бабочек коллекционировать. Если хочешь остаться со мной, то должен привыкнуть к таким вещам. И к чему похуже тоже.

– Я останусь с вами, сэр?

Его взгляд проникал до костей; я хотел отвести глаза; я не мог их отвести.

– А чего ты хочешь?

Моя нижняя губа задрожала.

– Мне некуда больше идти.

– Не надо жалеть себя, Уилл Генри, – сказал он, человек, чья жалость к себе самому по накалу могла сравниться лишь со страстями в опере. – В науке нет места ни жалости, ни горю, ни другим сантиментам.

И мальчик ответил:

– Но я же не ученый.

На что взрослый возразил:

– А я не нянька. Итак, чего ты хочешь?

Сидеть за столом с матерью. Вдыхать теплый запах остывающего пирога. Смотреть, как она прячет выбившуюся прядку волос за ухо. Слышать ее голос: «Рано еще, Уилли, подожди, пока остынет; рано». И чтобы весь мир вокруг, до последнего дюйма, пах яблоками.

– Я могу отослать тебя обратно, – продолжал он; это было предложение, это была угроза. – Полагаю, что во всей Северной Америке вряд ли найдется человек, столь же мало приспособленный к воспитанию ребенка, как я. Для меня взрослые, и те невыносимы, а детей я вовсе не считаю людьми. Я способен на самое ужасное зло из всех возможных: случайно проявленную доброту. Меня нельзя назвать человеконенавистником, скорее наоборот, но антоним человеконенавистничества вовсе не любовь.

И он хмуро улыбнулся, глядя на мое озадаченное лицо. Он знал – наверняка знал! – что несчастный малыш перед ним не в состоянии понять его слова. Он, терпеливый садовник, опускал в землю семена, которым суждено дать всходы лишь через несколько лет. Зато их корни уйдут глубоко в землю, засуха, наводнения и морозы будут им не страшны, а годы спустя они дадут обильный урожай.

Ибо горечь не завидует радости. Горечь находит удовольствие в своем истоке. Он потерял мать в еще более раннем возрасте, чем я, и был отвергнут холодным и жестоким отцом. Так что монстролог хорошо понимал мою потерю. Он сам от нее страдал.

Он нашел себя во мне.

И меня в себе.

Время – прямая линия.

Но мы – круги на воде.

19 сентября 1911 года

Дорогой Уилл!

Я не стал бы тебе писать, если бы благополучие твоего бывшего нанимателя не причиняло мне беспокойства. Как тебе известно, со времени твоего последнего визита я навещаю его регулярно. Боюсь, что его состояние изменилось к худшему.

Голый сук, серое небо, мертвый лист. И старый дом, светящий окнами в мрачных сумерках.

Я заколотил в дверь.

– Уортроп! Уортроп, это я, Уильям. – И тут же внутри раздался стон:

– Уилл Генри!

Я бы не беспокоил тебя, если бы состояние его здоровья не внушало мне тревогу.

Холодный ветер, паутина, окна в корке грязи, покоробившиеся деревянные рамы цвета пепла. Он что, замуровался в подвале? Или лежит наверху, без сил? Я порылся в кармане в поисках ключа. И чертыхнулся: похоже, я забыл его в Нью-Йорке.

– Уортроп! – Я опять заколотил в дверь. – Открывайте, черт вас дери!

Дверь отворилась, пронзительно скрипнув заржавленными петлями, и я увидел его, вернее, то, что от него осталось. Лицо серое, как старый штакетник. Глаза пустые, как вечереющее небо. Он сильно похудел с нашей последней встречи, кожа висит складками, губы посерели, истончились, облепив зубы, слишком крупные на фоне истощенного лица. В одной костлявой руке он сжимал грязный и рваный носовой платок, другой держал револьвер, дуло которого было направлено мне в лоб.

Мы долго смотрели друг на друга и молчали – нас разделяли порог и целая вселенная.

Он не отвечает на мои звонки. Не открывает дверь. Но я решил, прежде чем сообщить властям, обратиться сначала к тебе. Ведь ты – его единственная семья, в широком смысле этого слова.

– Уортроп, – сказал я. – Что вы затеяли?

Его рот открылся, он произнес:

– Смотрю на него.

И упал.

Я отнес его наверх; в доме было не убрано, пыль взвихрялась под моими ногами и опускалась за моей спиной на пол. Монстролог был легок, как одиннадцатилетний мальчик. Я принес его в комнату, положил на кровать. Стянул с него ботинки. Накрыл одеялом. И сел в кресло – в то самое, где сидел двадцать четыре года назад. Сколько раз, сидя здесь, я слушал, как он ярится и ноет, читает лекции и нотации, разбирая меня по косточкам, словно я один из его чудовищных образцов. Он дышал коротко и прерывисто. Зрачки метались под черными, как уголь, веками. Как будто он не спал все эти годы, как будто, чтобы отдохнуть, ему нужен был я.

– Вы спите? – спросил я вслух. Мой голос повис в мертвом воздухе, словно туман. Он не ответил. – Да идите вы к черту, – сказал я. – Это вы заставили Моргана написать мне. Чего вы от меня хотите, Уортроп? Для меня здесь ничего нет. Да и для вас тоже, но это меня уже не касается. И никогда не касалось. Я был ребенком; какой у меня был выбор? Даже если бы вы колотили меня с утра до вечера и запирали на ночь в чулан, я все равно никуда бы не ушел.

Сидя, я снял пальто, свернул, положил на колени. Задрожал от холода. Снова надел. Дыхание превращалось в пар.

– Что я вам должен? Ничего. А если и был когда-то должен, то давно расплатился, причем стократ. Я ничего у вас не просил. Я не напрашивался на ваши… непреднамеренные жестокости.

В неестественных сумерках комнаты он не похож на старика. Скорее, на ребенка. Голодного, насмотревшегося ужасов, каких не полагается видеть ни одному ребенку. Я бы не удивился, увидев у него в руках потрепанную шапчонку на два размера меньше.

– И все же вот он я. Все в том же проклятом кресле. «Шевелись, Уилл Генри!» Я здесь, необходимый, как обычно. «Да, доктор Уортроп. Сию минуту, доктор Уортроп!» Да ну вас к черту.

Я оставляю его одного и выхожу. В доме холодно, холоднее, чем на улице; наверное, он забыл заплатить за отопление, или котел опять сломался. Я щелкаю выключателем в холле, убеждаюсь, что свет не отключили. Спускаюсь вниз, поднимаю с пола револьвер, и захожу в кухню, где застаю настоящую гуманитарную катастрофу из протухшей еды, грязных кастрюль и тарелок, зарастающих плесенью чашек с недопитым чаем. Под раковиной что-то скребется. Крысы, наверное. Я поворачиваюсь к двери в подвал – надо спуститься туда, чтобы проверить котел, хотя подвал – последнее место в этом доме, куда мне хочется заходить. Именно там я потерял половину своего детства – и часть самого себя. Да, он сохранил его – мой палец, отрезанный ножом мясника, до сих пор плавает в формальдегиде.

– Вы сохранили его?

– Ну, не выбрасывать же его было.

Он сделал это, чтобы спасти мне жизнь. Тоже непреднамеренная жестокость.

На двери висит амбарный замок. Новехонький. С иголочки. В прошлый раз ничего подобного не было.

Снова наверх. Он не пошевелился. Я стягиваю с него покрывало и ловко обшариваю карманы. Пусто. Уортроп, старый конспиратор, где ты спрятал ключ? И что у тебя там, в подвале?

Я снова накрываю его, сажусь в кресло, вертя в руках старый револьвер. Проверяю затвор. Пусто. Я негромко смеюсь. Ирония висит, как мертвые листья на деревьях.

– Я больше не приеду сюда, – говорю я ему. – Это последний раз. Вы сами постелили себе постель, вам на ней и спать. А прежде чем судить меня, вспомните – ни один создатель в истории еще не презирал своего творца.

– А как же Сатана? – Тонкий, как паутина, шепот с кровати. Значит, он не спит. Так я и думал.

– Сатана только разрушал, – отвечаю я. – Он не был создателем.

– Я говорю о том, кто сотворил его. О том, кто, любя всех, заточил его в ледяном озере на самом дне ада. Сатана ведь тоже был Его созданием: «Был некогда прекрасен столь же, сколь ныне безобразен…»

– Ну, что на этот раз, Уортроп? – простонал я. – Отчего вы умираете сегодня?

Тонкие губы раздвинулись в плотоядной ухмылке. Меня даже затошнило, глядя на него.

– Как всегда, Уилл Генри. Как обычно.

Уилл Генри-и-и-и-и!

Я снова спускаюсь во тьму. Он, как всегда, лежит на кровати, свернувшись калачиком, вцепившись обеими руками в простыни, точно ребенок, проснувшийся после невыразимого кошмара. И вот мальчик садится в кресло, зевающий и сонный, но на него не обращают внимания. Ему не нужно было общество именно этого мальчика. Он жаждал аудитории. Аудитория годилась любая.

– Почему здесь так холодно? – спрашиваю я его.

– Холодно? Не знаю. Я не чувствую.

– Когда вы в последний раз ели? Мылись? Меняли одежду? Думаете, мне не все равно, Уортроп? Думаете, я только и делаю, что ломаю голову, чем вы тут заняты в этом вашем… склепе? И нечего тут лежать и ухмыляться, как труп на поле брани. Говорите!

– Я нашел, Уилл Генри.

– Что именно?

– Ту самую вещь.

– Что? Какую еще вещь? Говорите яснее. У меня нет времени на ваши загадки.

Его глаза горели, – о, как мне был знаком этот взгляд, и как у меня заныло сердце, словно у путника в пустыне, который вдруг узрел воду, или у человека, который завернул за угол в большом городе и вдруг наткнулся на давно потерянного друга.

– «Выход за пределы Человечества невыразим словами…»

– Тут я с вами согласен, – сказал я. – Человечеству вы больше не принадлежите.

– Моя жизнь – работа, Уилл Генри.

– Работа? Уортроп, монстров больше нет, как нет и людей, охотящихся за ними.

Он покачал головой и тут же кивнул.

– Монстры будут всегда, но ты прав, я – последний в своем роде.

– Полагаю, это моя вина.

– Из тебя все равно ничего не вышло бы. Пусть лучше все кончится мной, чем посредственностью.

Я рассмеялся, услышав это оскорбление. А что мне еще было делать? Патронов-то в револьвере не было.

– Может, я и посредственность, но не по своей вине, – ответил я, снова возвращая разговор к теме творца и твари. – Разве Бог не мог сотворить Сатану прекрасным во всем? Ведь он же, в конце концов, Бог.

– Тут есть одно различие, – прохрипел старый монстролог. – Он – это он, а я нет.

– В смысле? Вы не Бог или вы не вы?

Он фыркнул и погрозил мне костлявым пальцем.

– Ни то, ни другое.

– Да, раньше вы выглядели лучше. Что с вами стряслось? – Я вдруг очень рассердился. – Что здесь происходит? Я ведь нанял девчонку – не помню ее имени, чтобы она готовила и убирала для вас…

– Беатрис, – подсказал он. Я поглядел на него внимательно: он что, шутит? Но он даже не улыбнулся. – Я ее уволил.

Я кивнул, внутренне закипая. Что-то во мне просилось на свободу, что-то темное, неуправляемое.

– Ну, еще бы! Я все думаю, Уортроп, что прикончит вас раньше: ваше титаническое эго или ваша непомерная жалость к себе?

– Это одно и то же, Уилл Генри. Всегда одно и то же.

Я смотрел, как текут его слезы. Сколько же раз он видел мои, когда я сидел в этом кресле?

– Почему вы плачете, Уортроп? – спросил я грубо. – Думаете, ваши слезы способны вернуть меня? – Нечто во мне продолжало рваться наружу. Его дар мне, его проклятие. – Чего вы хотите? Уилл Генри исчез; его больше нет. Вам придется свыкнуться с этим.

Он снова растянул губы. Это была не улыбка, это была пародия на нее.

– Я свыкся. А ты почему не можешь?

Мы смотрели друг на друга через разделявшее нас огромное пространство.

Он во мне.

И я в нем.

В сумраке он мог сойти за жертву одного из своих ужасных образцов – жуткая ухмылка, выпученные немигающие глаза, бледная исхудавшая плоть. В каком-то смысле он и был жертвой.

Пожалуйста, не покидай меня, молил он когда-то. Ты единственное, что еще связывает меня с людьми.

Я вхожу в спальню. Из зеркала на меня смотрит мальчик в маске мужчины: модный костюм, волосы на пробор, чисто выбритый подбородок. Его выдают лишь глаза: это по-прежнему глаза мальчика Уилла Генри, который глядит на мир недоверчиво, точно боится, что сейчас на него откуда ни возьмись выскочит что-то страшное. Эти глаза видели слишком много и слишком рано, смотрели слишком долго, не имея возможности отвернуться. «Отвернись, – шепчет мужчина мальчику в маске. – Не смотри».

Я набираю ванну и смачиваю в воде самое чистое полотенце, какое удается найти (в шкафу нет ни одного). Возвращаюсь к нему в комнату.

– Что ты делаешь? – спрашивает он дрожащим от страха голосом, когда я подхожу к нему.

– От вас воняет. Хочу вас искупать.

– Я и сам в состоянии помыться, мистер Генри.

– Правда? Так что же вас останавливает?

– Просто я слишком устал сейчас. Дай мне отдохнуть немного.

Я хватаю его за запястье и сдергиваю с кровати. Он легко ударяет меня. Я кладу его руку себе на плечи и веду в ванную.

– Вот мыло. Вот мочалка. Полотенце. Закончите – позовете.

– Я уже закончил! – вопит он мне прямо в лицо и хохочет, как маньяк.

– А когда помоетесь, я вас побрею и соберу вам что-нибудь поесть.

– Знаешь, ты все же не мое создание, – говорит он.

– Нет, Уортроп, – отвечаю я. – Я вообще ничье создание. Просто ничье.

В кабинете ключа нет. Ни в одном из ящиков, ни на одной из пыльных полок и ни в одном из обычных тайников я его не нахожу. Здесь, как и везде в доме, все покрыто пылью вперемешку с иссохшими останками насекомых и патиной воспоминаний. Здесь он составлял все важные бумаги, писал письма и лекции для Общества. Здесь побывали многие светила прошлого: ученые, исследователи, писатели, изобретатели, знаменитости, в том числе пара президентов. Уортроп и сам был известен тогда, и даже довольно широко, правда, в узких кругах. Все это исчезло, ушло с орбиты его жизни, как только закатилась его звезда, как только в светильнике, которым он рассеивал тьму, кончилось масло и тьма сомкнулась вокруг него. Письмо, оставленное без ответа, не поднятая вовремя трубка телефона, не принятое приглашение, и вот уже Пеллинор Уортроп превратился в воспоминание, могучую фигуру, стремительно скрывающуюся за горизонтом. Уортроп? Да, конечно, я помню Уортропа! Погодите, Уортроп или Винтроп? А может быть, Вартрип? Хотя какая разница? А что с ним случилось, вы не знаете? Удача все же изменила ему?

На стене над его столом висит старая карта. Кто-то – скорее всего, он сам, поскольку я этого точно не делал, – пометил булавками все места, куда его заводила жажда знаний. Я знаю их все, потому что почти везде побывал с ним вместе. Канада, Мексика, Англия, Италия, Испания, Африка, Индонезия, Китай. Всюду, куда влекла его тьма. Я долго стою, глядя на старую карту. Сколько жизней он спас в каждой из этих булавочных головок, в одиночку выходя против ужасов, на которые другие не отваживались даже смотреть? Трудно сказать. Сотни, может быть, тысячи. Не исключено, что и больше. Один Магнификум был способен стереть с лица земли целый народ, а он его победил. Он, Пеллинор Уортроп, чье имя теперь с трудом вспоминают куда менее значительные люди, чем он.

Что ж, ничего не поделаешь.

– Уилл Генри-и-и-и! – Его голос, странно далекий и слабый, долетает до меня сверху.

Я прикрываю глаза.

– Одну минуту! Помокните еще немного!

Я поступил неправильно. Начинать надо с самой закрытой точки и постепенно продвигаться наружу. Это более по-уортроповски.

Природа в своем развитии движется от простого к сложному, так же должны поступать и мы, ее прилежные исследователи. Столкнувшись с проблемой, начинай с поисков самого простого решения; таков путь самой природы.

Если ключ не в замке, значит, он где-то поблизости, чтобы легче было найти, когда он понадобится.

Если, конечно, он запер подвал именно для того, чтобы не выпускать кого-то изнутри, а не наоборот, не впускать снаружи.

Я нашел ее, Уилл Генри. Ту самую тварь. Труд всей моей жизни.

Я хлопнул себя ладонью по лбу. Конечно! Теперь я все понял. Лицо вампира, знакомый лихорадочный блеск в глазах, атмосфера тревожного спокойствия в доме. Монстролог рассыпался на части не оттого, что труд всей его жизни – а значит, и ее смысл – подошел к концу.

Я прервал его в самом разгаре дела.

Что же ты прячешь от меня в своем подвале, Уортроп? Какую ту самую тварь? Неужели ты не поделишься со мной своей находкой?

А может, ты отопрешь замок, распахнешь дверь и скажешь:

– Входи и смотри.