Создание атомной бомбы Роудс Ричард

12

Сообщение из Британии

Зимой 1941 года Джеймс Брайант Конант приехал в Лондон[1602], чтобы открыть там бюро связи между британским правительством и Национальным комитетом оборонных исследований. Конант был первым американским ученым, обладавшим административными полномочиями, который посетил воюющую страну после импровизированного визита делегации Тизарда, и впоследствии он считал эту поездку «самым необычным впечатлением в моей жизни». «Я видел крепких духом людей под бомбами. Я видел непоколебимое правительство, загнанное в угол. Почти ежечасно я видел или слышал что-нибудь, что наполняло меня гордостью за принадлежность к роду человеческому»[1603].

Президенту Гарварда, которому в конце марта исполнялось сорок семь лет, оказали радушный прием не только из-за его университетской должности или принадлежности к НКОИ. В течение долгих месяцев «странной войны» он энергично выступал против американского изоляционизма, и в его приезде все видели признак долгожданных перемен к лучшему – все, за исключением одного лишь премьер-министра. Черчилль не особенно радовался предстоящему обеду с президентом Гарварда. «О чем я буду с ним разговаривать?» – спрашивал он во всеуслышание. «Он думал, что вы окажетесь седобородым старцем, источающим мудрость и академическую церемонность»[1604], – сказал Конанту впоследствии помощник Черчилля Брендан Брэкен. Однако за обедом в подвальном бомбоубежище дома № 10 по Даунинг-стрит воинственно пробританские взгляды американца и его твидовый костюм в конце концов успокоили премьер-министра, и он произнес типично черчиллевский монолог, в котором повторил один из своих любимых афоризмов последнего времени: «Дайте нам инструменты, и мы завершим эту работу»[1605].

В 1920 году, когда двадцатисемилетний Конант ухаживал за своей будущей женой – она была единственным ребенком гарвардского химика и нобелевского лауреата Т. У. Ричардса, новатора в области измерения атомных масс элементов, – он поделился с нею своими мечтами о великом будущем, которые могли бы показаться абсурдными, исходи они от человека менее талантливого. «Я сказал, что хочу добиться трех вещей. Сначала я хочу стать ведущим специалистом по органической химии в Соединенных Штатах; после этого я хотел бы стать президентом Гарварда, а потом – членом правительства, возможно, министром внутренних дел»[1606]. Могло показаться, что эти цели не имеют друг с другом ничего общего, но Конанту удалось в той или иной форме поочередно добиться каждой из них. Он родился в семье, жившей в штате Массачусетс с 1623 года. Закончив Латинскую школу в Роксбери и Гарвард-колледж, он получил под руководством своего будущего тестя сразу две докторские степени, по органической и физической химии. Во время Первой мировой войны он исследовал отравляющие газы в Эджвуде и закончил войну майором. В своей биографии, написанной ближе к концу жизни, он оправдывал свое участие в этой работе следующим образом:

Я не понимал в 1917 году и по-прежнему не понимаю в 1968-м, чем фугасный снаряд, вырывающий солдату кишки, лучше, чем оружие, воздействующее на его легкие или кожу. Любая война безнравственна. Единственная логически неуязвимая точка зрения – это стопроцентный пацифизм. Как только мы отходим от этой позиции, как это бывает, когда страна вступает в войну, дальше можно осмысленно говорить только о нарушении соглашений о методах ведения войны или о последствиях применения тех или иных тактик или вооружений[1607].

Как и Вэнивар Буш, Конант был патриотом и сторонником военного применения передовых технологий.

«Конант добился международной известности как в химии природных соединений, так и в физической органической химии»[1608], – пишет гарвардский химик украинского происхождения Джордж Б. Кистяковский. Среди этих природных соединений были хлорофилл и гемоглобин, и Конант внес свой вклад в расшифровку строения обеих этих жизненно важных молекул. Его исследования также помогли обобщить концепцию кислот и оснований, которая считается теперь фундаментальной. Хотя он и не стал ведущим американским специалистом по органической химии, он вошел в число наиболее авторитетных ученых. Когда Калтех пытался переманить его, предлагая щедрое финансирование исследований, Гарвард перебил это предложение и отказался с ним расстаться.

Второй пункт этого юношеского списка, получение должности президента своей альма-матер, Конант выполнил в 1933 году. Обратившимся к нему представителям Гарвардской корпорации он сказал, что не стремится к этой должности, что, по-видимому, было необходимым условием ее получения, но готов занять ее, если будет избран. На момент избрания ему было сорок лет. Именно он создал современный Гарвард с его выдающимися научными достижениями и принципами – «публикуй или умри», «вперед или вон».

Третья мечта Конанта осуществилась после войны, хотя и не буквально: он получил высокое назначение[1609], но министром так и не стал. Его многолетняя добровольная служба государству началась с НКОИ.

В конце зимы 1941 года он встречался в Англии с руководителями британского правительства, получил аудиенцию у короля, принял почетную степень Кембриджского университета и гулял потом по живописным задворкам колледжей, отвоевал для представительства НКОИ место среди враждебно настроенных американских военных и военно-морских атташе, еще раз обедал с Черчиллем. Его миссия в Британии была скорее дипломатической, нежели технической. Он обсуждал химическое оружие и производство взрывчатых веществ, но не мог принять участие в интенсивном обмене информацией о радарах, потому что очень мало что понимал в электронике. Хотя он знал о работах по урану, и эта тема входила в круг его официальных обязанностей в НКОИ, режим секретности и его «прочная вера в принцип “ограничения информации необходимым минимумом”» не позволили Конанту выяснить, что узнали о возможности создания бомбы британцы.

В Оксфорде он встретился с «французским ученым» – вероятно, Хансом фон Хальбаном, – который жаловался на бездействие в области исследований урана и тяжелой воды. «Поскольку его жалобы явно “выходили за рамки официальных каналов”, я быстро закончил разговор и забыл об этом случае». Такую реакцию можно было понять: Конант не мог знать, какой режим безопасности распространяется в Британии на представителей «Свободной Франции». Но не был он откровенен и с Линдеманом. Они обедали вдвоем в лондонском клубе. «Он заговорил об исследованиях деления атомов урана. В ответ я повторил те сомнения, которые выражал я сам, и выражали при мне другие, на заседаниях НКОИ». Линдеман отмел их и пошел в наступление.

«Вы не учитываете, – сказал [Линдеман], – возможности создания бомбы огромной мощности». – «Как такое возможно?» – спросил я. «Путем выделения урана-235, – сказал он, – и создания механизма, который будет резко соединять две части этого материала, в результате чего в получившейся массе спонтанно возникнет самоподдерживающаяся реакция».

Как это ни поразительно, глава отдела химии и взрывчатых веществ НКОИ добавляет при этом, что – хотя дело было уже в марте 1941 года, – «именно тогда я впервые услышал даже о теоретической возможности создания бомбы». При этом он даже не стал интересоваться подробностями. «Я предположил, и вполне справедливо, что, когда и если Буш захочет узнать о работах, ведущихся в Англии в области атомной энергии, он сделает это через Бриггса»[1610]. Неудивительно, что венгерские заговорщики продолжали рвать на себе волосы.

Затем в дискуссию впервые вступил заслуженный американский физик, на мнение которого нельзя было не обратить внимания. Еще до того, как Сиборг и Сегре подтвердили делимость плутония, Эрнест Лоуренс сравнил господствовавшие в Америке скептицизм и консерватизм со все возрастающим энтузиазмом своих британских друзей и принялся действовать с характерным для себя рвением. В 1930-х годах Ральф Г. Фаулер, овдовевший зять Эрнеста Резерфорда, приезжал в Беркли и встречался с изобретателем циклотрона на пикниках и вечеринках по выходным. Теперь Фаулер был британским координатором научных связей в Вашингтоне и, пользуясь такой близкой позицией, убеждал Лоуренса вмешаться в это дело. К этому же призывал его и Марк Олифант, с которым Лоуренс встретился и подружился в Кавендишской лаборатории, куда он заезжал после Сольвеевского конгресса 1933 года.

Лоуренс поддерживал поиски плутония отчасти потому, что не питал больших надежд на разделение изотопов какими-либо из обсуждавшихся ранее методов – при помощи центрифуги, термодиффузии или барьерной диффузии. Однако где-то в начале этого года он задумался об электромагнитном разделении изотопов, тем же методом, который уже удалось применить в микроскопических масштабах Альфреду Ниру. Лоуренсу пришло в голову, что его уже устаревший метровый циклотрон можно превратить в большой масс-спектрометр. То, что Нир считал электромагнитное разделение в промышленных масштабах невозможным, только подстегнуло нобелевского лауреата из Беркли. Лоуренс жил, так сказать, от установки к установке; разработка установки, которая смогла бы освободить ²³⁵U из заключения в массе ²³⁸U (пока уран-графитовый реактор Ферми производил рожденный в Беркли плутоний)[1611], была для него достойной целью, реальным объектом приложения сил.

К этому состоянию он приближался постепенно. Эмоционально он был еще не готов отложить в сторону свои планы мирного времени. В феврале Беркли посетил Уоррен Уивер, директор отделения естественных наук Фонда Рокфеллера, желавший проверить, как идет строительство 4900-тонного, 4,7-метрового циклотрона, на которое менее чем за год до этого фонд выделил 1 150 000 долларов. Лоуренс не преминул пожаловаться на медлительность Уранового комитета – Уивер сотрудничал с другим отделом НКОИ, – но затем отвез его за территорию университета, на площадку для циклотрона на склоне холма, и рассказал администратору Фонда Рокфеллера, сперва раздраженному, а затем очарованному, о своих планах сооружения более совершенной и гораздо более крупной установки.

В марте, когда вернувшийся из Лондона Конант приехал в Беркли с выступлением, Лоуренс повторил ему свои жалобы. «Надавите наконец на комитет Бриггса, – внушал энергичный калифорниец президенту Гарварда. – Что, если германские ученые сумеют сделать атомную бомбу раньше, чем мы хотя бы исследуем существующие возможности?»[1612] Это подготовило Лоуренса к полномасштабному наступлению. Он начал его 17 марта, когда встретился в МТИ с Карлом Комптоном и Альфредом Лумисом.

Лумис обратился к физике после прибыльной карьеры в юриспруденции и области банковских инвестиций. Комптон был заслуженным физиком и стал президентом МТИ в 1930 году, после пятнадцати лет преподавания в Принстоне, где он в свое время защитил диссертацию. Оба они хорошо разбирались в политике организаций. Тем не менее пыл Лоуренса произвел на них такое впечатление, что почти сразу после того, как Лоуренс вышел из комнаты, Комптон позвонил Вэнивару Бушу, а тем же вечером продиктовал продолжившее этот разговор письмо к нему[1613]. Бриггс был «по природе своей человеком неспешным, консервативным и методическим и привык действовать в ритме государственных организаций мирного времени», – писал Комптон, пересказывая прямолинейные жалобы Лоуренса; он «проводит политику, соответствующую этим качествам и еще более ограниченную требованиями секретности». Британцы вышли вперед, хотя в Америке собралось «самое большое число самых лучших физиков мира». Немцы работают «очень активно». Бриггс привлек к работе лишь очень немногих физиков-ядерщиков Соединенных Штатов. Исследования деления открывают и другие возможности помимо разработки получения энергии из цепной реакции на медленных нейтронах, и эти возможности, «если они будут успешно реализованы, могут быть использованы в гораздо более важных военных приложениях».

Хотя Лумис и Комптон могли себе позволить читать Бушу такие нотации, оба они благоговели перед Лоуренсом – незадолго до этого Лумис пожертвовал одному частному фонду 30 000 долларов, только чтобы дать Лоуренсу возможность ездить по стране, – и считали, что Бушу лучше всего предоставить ему полную свободу действий: «Спешу добавить, что сам Эрнест никоим образом не предлагал принять участие в какой-либо реорганизации и даже не думал о такой возможности, но мне кажется, что это решение было бы идеальным»[1614].

Самолюбие Буша не уступало размерами его обязанностям, и Лумис с Комптоном должны были об этом знать. Возможно, кампанию Лоуренса было бы благоразумнее поддержать, тем более что Лумис был двоюродным братом и близким другом Генри Л. Стимсона, уважаемого и влиятельного военного министра; но вместо этого Буш увидел в ней попытку подрыва своей власти, первую, возникшую в физическом сообществе с тех пор, как он придумал НКОИ, и с готовностью ринулся в бой, в победоносном исходе которого он не сомневался. Через два дя после совещания в МТИ он встретился с Лоуренсом в Нью-Йорке и дал себе волю:

Я прямо сказал ему, что главный тут я, что мы установили процедуру управления и что он может либо подчиниться ей как член НКОИ и вносить свои озарения через внутренние механизмы системы, либо полностью отделиться и делать все, что ему заблагорассудится, как частное лицо. Он согласился подчиниться дисциплине, и я организовал ему несколько превосходных встреч с Бриггсом. Однако я очень ясно дал Лоуренсу понять, что рассчитываю, что Бриггс будет получать наилучшие из возможных советы и консультации, но в конечном счете я буду поддерживать решения Бриггса и его комитета, если только не возникнет каких-либо несомненных причин, требующих моего личного вмешательства. Мне кажется, что таким образом этот вопрос был окончательно решен, но некоторый осадок остался[1615].

Пригрозив Эрнесту Лоуренсу изгнанием, в котором он оказался бы на том же положении, что и иммигранты, Буш сумел на некоторое время приостановить разрастание урановой проблемы. Но эта пауза не продлилась и месяца.

В 1940 году Лоуренс привлек к работе над радарами в МТИ гарвардского экспериментатора Кеннета Бейнбриджа, физика-ядерщика по профессии – Бейнбридж строил гарвардский циклотрон. Когда Конант поехал в Лондон открывать там новое представительство НКОИ, за ним поехали Бейнбридж и другие, чтобы сотрудничать с британцами каждый в своей профессиональной области. Поскольку Бейнбридж знал не только радары, но и ядерную физику, и даже исследовал разделение изотопов, британцы допустили его на официальное заседание комитета MAUD. К удивлению Бейнбриджа, комитет имел «очень ясное представление о критической массе и механизме [создания бомбы] и призывал срочно начать обмен сотрудниками… По их оценке, для устранения всех трудностей производства атомного оружия потребуется не менее трех лет»[1616]. Бейнбридж немедленно связался с Бриггсом[1617] и предложил ему прислать кого-нибудь в качестве представителя США по вопросам, связанным с ураном.

За административным напором Буша скрывалась искренняя растерянность. «Я не ученый-атомщик, – откровенно пишет он, – и многое из этого было мне не по зубам»[1618]. В том апреле он понимал ситуацию так, что «мы можем потратить действительно огромные деньги, но в настоящее время мы не знаем верного пути к военным результатам большой важности»[1619]. Однако он ощущал нарастающее давление – понукания Лоуренса, сведения Бейнбриджа, подтверждающие достижения британцев, – и обратился за сторонней помощью.

«Стратегия Буша на посту координатора исследований для военных целей по всей стране, – пишет американский физик-экспериментатор Артур Комптон, младший брат Карла, – предполагала использование Национальной академии [наук] в качестве последней инстанции для разрешения важных научных споров»[1620]. После встречи с Бриггсом в один из вторников в середине апреля Буш написал Фрэнку Т. Джуэтту, высокопоставленному инженеру компании Bell Telephone, который был тогда президентом Национальной академии. Бриггс получил сообщение Бейнбриджа и известил о нем Буша; Буш и Бриггс «встревожились» и стали совещаться. «По-видимому, британцы делают столько же, сколько мы, если не больше; однако кажется, что, если эта проблема действительно важна, основное бремя должна нести наша страна». Буш хотел «энергичного, но беспристрастного рассмотрения всей этой ситуации высококомпетентной группой физиков». Членами этой группы следовало выбрать людей, обладающих «достаточными знаниями для понимания вопроса и достаточной непредубежденностью для хладнокровной оценки»[1621].

Джуэтт, Буш и Бриггс набрали свою экспертную группу на состоявшемся в следующую пятницу очередном собрании Национальной академии. Они включили в состав этой комиссии Лоуренса и только что вышедшего в отставку директора исследовательской лаборатории компании General Electric, физикохимика Уильяма Д. Кулиджа. Они разыскали нобелевского лауреата Артура Комптона, преподававшего физику в Чикагском университете, и предложили ему возглавить проверку. Комптон скромно усомнился в своем «соответствии такой задаче»[1622], но охотно принял это предложение.

Артур Холли Комптон был сыном пресвитерианского священника и профессора философии в колледже Вустера, Огайо. Мать Комптона исповедовала меннонитскую веру, поддерживала миссионерство и получила в 1939 году титул «Американской матери года». Артур пошел в науку вслед за своим старшим братом Карлом и превзошел его достижения, но сохранил при этом и семейное благочестие. «Артур Комптон ежедневно общался с Богом», – отмечает Леона Вудс, молодая ученица Энрико Ферми из Чикагского университета. Тем не менее она считала Комптона «отличным ученым и отличным человеком… Всю свою жизнь он был замечательно красив, атлетически подтянут и силен»[1623]. Ферми когда-то пришел к выводу, пишет Вудс, что «рост и красота обычно бывают обратно пропорциональны уму», но «делал исключение для Артура Комптона… ум которого он ценил чрезвычайно высоко»[1624].

Как можно понять по уважительному отношению Ферми, Комптон был первоклассным физиком. Он закончил Вустерский колледж и защитил диссертацию в Принстоне. В 1919 году, в первый же год существования стипендий Национального исследовательского совета, он получил такую стипендию и использовал ее для работы в Кавендишской лаборатории под руководством Резерфорда. Та трудная работа, которую он начал там, – изучение рассеяния и поглощения гамма-лучей – непосредственно привела к открытию эффекта, названного его именем, за которое он получил Нобелевскую премию.

В 1920 году, пишет Комптон, он принял профессорскую должность в «довольно мелком»[1625] Университете имени Вашингтона в Сент-Луисе, чтобы отойти от основного направления физики и сосредоточиться на своих исследованиях рассеяния, которые он тогда распространял с гамма-излучения на рентгеновские лучи. Он рассеивал рентгеновское излучение на блоке графита, после чего улавливал их и измерял длины их волн методом Мозли, при помощи рентгеновского спектрометра на кристалле кальцита. Он обнаружил, что рентгеновское излучение, рассеянное на графите, имеет большие длины волн, чем до рассеяния: как если бы звук, отраженный от далекой стены, странным образом возвращался с более низким тоном. Но если рентгеновское излучение – то есть свет – представляет собой всего лишь движение волн, их длины не должны изменяться. Собственно говоря, в 1923 году Комптон продемонстрировал то, что Эйнштейн постулировал в 1905-м в своей теории фотоэлектрического эффекта: что свет есть волна и в то же время частица, фотон. Фотоны рентгеновского излучения упруго соударялись с электронами, как сталкиваются бильярдные шары, отражались от них и отдавали при этом часть своей энергии. Кристалл кальцита позволял обнаружить увеличение длин рентгеновского излучения. Арнольд Зоммерфельд назвал эффект Комптона – упругое рассеяние фотонов на электронах – «вероятно, самым важным открытием, какое только можно было сделать при современном состоянии физики»[1626], потому что он доказывал существование фотонов, в которое в 1923-м многие все еще не верили, и наглядно демонстрировал двойственную природу света – одновременно частицы и волны.

Этот хитроумный экспериментатор терял все свое хитроумие, как только переходил от науки к проповеди Божественного слова. Его твердая логика превращалась в рассуждения в духе Шатокуа[1627], и он мог делать совершенно несуразные заявления – например утверждать, что принцип неопределенности Гейзенберга каким-то образом выходит за пределы атома и действует в мире людей, подтверждая наличие свободы воли. Бор слышал лекцию Комптона о свободе воли, когда был в Соединенных Штатах в начале 1930-х годов, и отзывался о ней презрительно. «Бор очень хорошо отзывался о Комптоне как ученом и человеке, – вспоминает один из друзей датского лауреата, – но считал его философию слишком примитивной: “Комптон хочет сказать, что для Бога принципа неопределенности не существует. Это бессмыслица. В физике мы говорим не о Боге, а о том, что мы можем познать. Если уж нам и придется говорить о Боге, говорить о нем нужно будет совершенно иначе”»[1628].

В 1941 году война уже принесла брату Артура Комптона немало благ: Карл стал видной фигурой научного сообщества национального уровня и добился создания в МТИ важной научной лаборатории. Артур хотел по крайней мере не меньшего. Дело затруднял пацифизм, к которому его склоняли меннонитская вера его матери и идеи, широко обсуждавшиеся в то время в американских молитвенных собраниях, своего рода церковный эквивалент изоляционизма:

В 1940 году, на сорок восьмом году жизни, я начал остро ощущать свою гражданскую обязанность внести свой вклад в войну, которая угрожала в то время охватить мою страну и уже охватила такую большую часть мира. В частности, я поговорил об этом со своим чикагским пастором. Он поинтересовался, почему я не поддерживаю его призыв к молодым прихожанам объявлять себя пацифистами. Я ответил так: «До тех пор, пока я убежден, что существуют ценности, более важные для меня, чем моя жизнь, – а я в этом убежден, – я не могу искренне утверждать, что этически неправильно рисковать своей жизнью или, если это необходимо, лишать жизни других ради защиты этих ценностей.

Таким образом, «вскоре после этого»[1629], когда Буш и Национальная академия призвали Артура Комптона на службу, он был к этому готов.

Экспертный комитет немедленно встретился в Вашингтоне с некоторыми из сотрудников Бриггса. Неделю спустя, 5 мая 1941 года, он снова собрался в Кембридже, чтобы заслушать других членов Уранового комитета и Бейнбриджа. «За этим, – пишет Комптон, – последовали две недели, проведенные за обсуждением возможности военного применения урана с другими живо заинтересованными в этом вопросе людьми»[1630]. Комптон быстро составил семистраничный доклад и 17 мая передал его Джуэтту.

Доклад[1631] начинался с заявления о том, что комитет рассмотрел «вопросы возможных военных аспектов атомного деления» и перечисления трех таких возможностей: «производство высокорадиоактивных материалов… для транспортировки самолетами и распространения по вражеской территории при помощи бомб», «источник энергии для подводных лодок и других судов» и «бомбы большой взрывчатой силы». Получение радиоактивной пыли должно было потребовать года подготовки, начиная с момента «первого успешного получения цепной реакции», то есть ожидалось «не ранее 1943 года». Для источника энергии требовалось по меньшей мере три года после получения цепной реакции. Бомбы требовали концентрации ²³⁵U или, возможно, производства плутония в цепной реакции, и, следовательно, вряд ли можно было «ожидать появления атомных бомб раньше 1945 года».

Больше там не было ничего: никакого упоминания ни о делении быстрыми нейтронами, ни о критической массе, ни о механизмах сборки бомб. Основная часть доклада была посвящена описанию «продвижения к получению цепной реакции» и рассматривала системы из урана и графита, урана и бериллия и урана и тяжелой воды. Комитет предлагал выделить Ферми все средства, необходимые ему для промежуточных экспериментов и дальнейшей работы. Кроме того, в более оригинальном ключе, он подчеркнул обнаруженную в этой новой области долговременную задачу решающего значения:

Нам представляется маловероятным, чтобы использование ядерного деления приобрело военное значение менее чем за два года… Однако, если получение цепной реакции и управление ею возможны, это может быстро стать решающим фактором военных действий. Поэтому, учитывая перспективу конфликта, который может продолжаться в течение десятилетия или более, важно занять лидирующее положение в развитии этих нововведений. Страна, которой удастся первой создать и подчинить себе этот процесс, получит преимущество, которое будет возрастать по мере увеличения числа его применений[1632].

Когда Буш получил доклад НАН, он был занят реорганизацией государственной науки. НКОИ, использовавший в равной степени возможности военных лабораторий и Национального экспертного совета по аэронавтике, был удобен для исследовательской работы, но не имел полномочий для дальнейшей конструкторской деятельности. Буш предложил создать новое управляющее агентство с широкими полномочиями во всей государственной научной деятельности военного назначения, Управление научных исследований и разработок (Office of Scientific Research and Development). Его директор – сам Буш – должен был подчиняться лично Рузвельту. Буш подготовил свой переход в УНИР, предложив Конанту возглавить НКОИ. «И только когда стало ясно, что я скоро получу новое назначение, – пишет Конант, – Буш, обдумывавший, что ему делать с комитетом Бриггса, начал мне доверять». По сравнению с тем, что он видел в Британии, сказал Конант Бушу, его реакция на доклад Комптона была «почти полностью негативной»[1633].

Джуэтт доставил Бушу доклад с сопроводительным письмом, в котором называл его «авторитетным и впечатляющим»[1634], но в частном порядке предупредил Буша, что «втайне опасается», что этот доклад «может быть местами чересчур оптимистичным и не вполне уравновешенным»[1635]. Джуэтт также попросил нескольких старших коллег, в том числе лауреата Нобелевской премии по физике 1923 года Роберта Э. Милликена из Калтеха, оценить доклад и в начале июня переслал их отзывы Бушу. Ответ Буша отражал его раздражение вкупе с поразительным непониманием того, что происходило в Британии:

Вся эта урановая история – сплошное мучение! Я просмотрел замечания Милликена, и из них совершенно ясно, что он писал их, не понимая нынешнего положения дел. По-видимому, британцы получили безусловное подтверждение возможности цепной реакции с использованием 238 [sic], что радикально меняет характер дела. Милликен исходит в своих замечаниях из убеждения, что перспективы существуют только у 235. Это и естественно, поскольку он не получил информации о последних достижениях, о которых британцы сообщили нам по большому секрету.

Он был согласен, что работу «следует вести в несколько более энергичной форме», но по-прежнему рассматривал ее перспективы глубоко скептически:

Даже если физики получат все, на что рассчитывают, я полагаю, что до появления каких-либо практических результатов нам предстоит еще долгий период инженерной работы высочайшей сложности, если только речь не будет идти о взрывчатке, в чем я очень сомневаюсь[1636].

Скептицизм директора УНИР сохранялся, несмотря на новости о замечательной делимости плутония. В течение всей весны 1941 года Сегре и Сиборг продолжали работать над определением различных сечений рукотворного элемента. В воскресенье 18 мая, изготовив наконец образец, достаточно тонкий для точных измерений, они рассчитали сечение деления плутония медленными нейтронами, и оно оказалось в 1,7 раза выше, чем у ²³⁵U. В понедельник, когда Лоуренс узнал об этой новости, он немедленно начал действовать:

Мы рассказали Лоуренсу о полученном вчера неоспоримом доказательстве деления ²³⁹94 медлеными нейтронами, и он пришел в сильное возбуждение. Он тут же позвонил в Чикагский университет и рассказал об этом Артуру Х. Комптону… Комптон немедленно попытался позвонить Вэнивару Бушу (безуспешно), а затем послал ему телеграмму… В своей телеграмме Комптон указывал, что этот опыт… значительно увеличивает значение проблемы деления, так как количество имеющегося материала [т. е. ²³⁸U, преобразованного в плутоний] возросло теперь более чем в 100 раз… Он сказал, что Альфред Лумис и Эрнест Лоуренс просили его еще раз подчеркнуть важность ускоренного проведения работы [по урану и графиту] в Колумбийском университете[1637].

Каждый раз, когда американская программа увязала в бюрократической нерешительности, ее «выручал» Гитлер со своей военной машиной. Главным обострением этого лета была начавшаяся утром в воскресенье 22 июня операция под кодовым названием «План “Барбаросса”» – открытие Восточного фронта, наступление на восток силами 164 дивизий, в том числе финских и румынских сил, с целью молниеносного вторжения в СССР. Грандиозной целью фюрера, которую он особо выделял в секретной директиве, выпущенной шестью месяцами раньше, было «разбить Советскую Россию в ходе кратковременной кампании еще до того, как будет закончена война против Англии»[1638][1639]. Гитлер рассчитывал еще до наступления зимы дойти до Урала и захватить промышленную и сельскохозяйственную базу Советского Союза; к июлю немецкие танки уже переправились через Днепр и угрожали Киеву.

Впечатление, которое произвело на Конанта то, что он увидел в Лондоне, и расширение масштабов войны – все это парадоксальным образом усугубило его скептическое отношение к программе, управление которой он только что взял на себя:

Я сказал Бушу, что в первом докладе Комптона меня особенно беспокоило предположение, что получение цепной реакции достаточно важно, чтобы оправдать огромные расходы денежных и человеческих ресурсов. На мой взгляд, защита свободного мира находилась в столь опасном состоянии, что серьезного рассмотрения заслуживали только те действия, которые с большой вероятностью могли дать результат в течение нескольких месяцев, максимум года или двух. Летом 1941 года, когда я еще живо помнил то, что видел и слышал в Англии, меня раздражали доводы некоторых физиков, работавших с Урановым комитетом, с которыми я время от времени встречался. Они возбужденно говорили об открытии нового мира, о революции, которую энергия, получаемая из уранового реактора, должна произвести в нашем индустриализованном обществе. Эти фантазии оставляли меня безучастным. Я утверждал, что, пока нацистская Германия не будет повержена, вся наша энергия должна быть направлена на достижение одной насущной цели.

Конант, испытавший на себе лондонский блиц, чувствовал себя как в осажденной крепости; Бушу же, как отмечает Конант, «предстояло принять важнейшее решение относительно приоритетов работы»[1640]. Оба они хотели получить четкую, прагматичную оценку ситуации. Они решили, что докладу Комптона необходимо вливание здравого смысла, которое даст инженерная экспертиза. Комптон без лишнего шума отошел от дел; его место временно занял У. Д. Кулидж, ученый из компании General Electric. Конант привлек к работе еще одного инженера из Bell Laboratories и другого из компании Westinghouse, и в начале июня расширенный таким образом комитет заново рассмотрел исходный доклад.

Бриггс выступал убедительно. К этому моменту он уже получил протокол заседания технического подкомитета MAUD от 9 апреля, на котором Пайерлс сообщил, что результаты измерения сечений подтверждают возможность создания бомбы на быстрых нейтронах. Кроме того, Бриггс только что узнал от Лоуренса[1641], что сечение деления плутония быстрыми нейтронами приблизительно в десять раз выше, чем у ²³⁸U. Лоуренс даже представил отдельный отчет по элементу 94, в котором – впервые в официальных американских документах – подчеркивалась важность деления быстрыми нейтронами по сравнению с медленными. Но Бриггса по-прежнему больше интересовала цепная реакция на медленных нейтронах для производства энергии, и эта же точка зрения была отражена во втором докладе НАН. «Летом 1941 года, – вспоминает сотрудник Джона Даннинга Юджин Бут, – Бриггс зашел к нам в подвал Пьюпин-холла в Колумбийском университете посмотреть на наш эксперимент по выделению ²³⁵U методом [газовой] диффузии гексафторида урана. Он проявил интерес к нашей работе, выразил свое одобрение, но денег не дал»[1642].

Комптон считал, что этим летом американская программа была на грани смерти: «Ответственные представители правительства… были почти готовы исключить исследования деления из военной программы»[1643]. Он полагал, что программу спасло предложение Лоуренса использовать для бомбы плутоний. Возможно, делимость элемента 94 убедила самого Комптона. Для ответственных представителей правительства она не была решающим аргументом. Они были люди твердые, и им нужны были твердо установленные факты. Такие факты начинали появляться. «Более важную роль, чем доводы Комптона и Лоуренса, – пишет Конант, – сыграли известия о выводах группы английских физиков, которые заключили, что создание бомбы из урана-235 – дело абсолютно осуществимое»[1644].

Британцы пытались сообщить об этом в течение всей зимы и весны. В июле они предприняли очередную попытку. Дж. П. Томсон закончил проект заключительного отчета комитета MAUD 23 июня, на следующий день после того, как начал осуществляться план «Барбаросса». Во время появления проекта отчета MAUD в Лондон приехал на совещание с британцами Чарльз К. Лауритсен, уважаемый опытный физик из Калтеха, начинавший работать на НКОИ в области ракетостроения. Комитет пригласил его на заседание, проходившее 2 июля в Берлингтон-хаусе. Лауритсен внимательно слушал и записывал, а потом лично поговорил с восемью из двадцати четырех физиков, занимавшихся теперь этой работой[1645]. На следующей неделе, вернувшись в Соединенные Штаты, он немедленно сообщил Бушу о выводах MAUD. «По сути дела, – говорит Конант, – он кратко изложил содержание “проекта отчета”»[1646]. Физики, с которыми говорил Лауритсен, ратовали за создание в США газодиффузионной установки промышленной мощности.

Британское правительство передало окончательный вариант отчета MAUD[1647] правительству Соединенных Штатов только в начале октября, но комитет утвердил его еще 15 июля (после чего немедленно прекратил свою работу), и к тому времени Бушу уже передали экземпляр проекта Томсона, в котором содержались все основные выводы. Отчет MAUD отличался от доклада Национальной академии так же, как подробный чертеж здания отличается от наброска архитектора. В самом его начале говорилось:

Сейчас мы пришли к выводу о существовании возможности создания действующей урановой бомбы, содержащей около 10 кг активного материала, которая была бы эквивалентна по своей разрушительной силе 1800 тоннам ТНТ, а также выпускала бы большое количество радиоактивных веществ… Предполагаемая стоимость завода, производящего 1 кг [²³⁵U] в сутки (или 3 бомбы в месяц), может составить около 5 000 000 фунтов… Несмотря на такие, весьма большие, расходы, мы считаем, что разрушительный эффект, как материальный, так и психологический, столь велик, что к производству бомб такого рода следует приложить максимальные усилия… Материал для производства первой бомбы может быть готов к концу 1943 года… Даже если война закончится до того, как бомбы будут готовы, эти усилия не будут потрачены впустую, кроме как в маловероятном случае полного разоружения, так как ни одна из стран не рискнет оказаться без оружия такой разрушительной силы.

Выводы и рекомендации отчета уместились всего в три четких пункта:

1) Комитет полагает, что схема создания урановой бомбы реализуема и, вероятно, приведет к получению решающих результатов в ведении войны.

2) Комитет рекомендует продолжать эти работы в самом приоритетном режиме и наращивать их масштабы, насколько это необходимо для получения такого оружия в максимально короткое время.

3) Существующее сотрудничество с Америкой следует продолжать и расширять, особенно в области экспериментальных работ.

«После получения неофициальных новостей из Великобритании, – пишет Комптон в заключение своего описания тайной истории проекта, которую он вчерне написал в 1943 году, – директору УНИР и председателю НКОИ стало ясно, что требуется приложить большие усилия к развитию в обозначенных в отчете направлениях»[1648].

Однако организацией этих усилий они занялись не сразу. Конант, как он вспоминал после войны, тоже еще не был убежден в том, что урановая бомба будет работать так, как это было описано в отчете. Однако британские исследования и взвешенные суждения по меньшей мере давали ясную программу военного развития. На пробу Буш показал эту программу вице-президенту США Генри Уоллесу, единственному ученому в правительстве – он занимался генетикой растений и вывел несколько сортов кукурузы. «В течение июля, – пишет Конант, – Буш имел с вице-президентом Уоллесом беседу о выделении больших государственных средств на урановую программу»[1649]. После этой беседы Буш, видимо, решил подождать официальной передачи заключительного отчета MAUD.

«Если каждый необходимый шаг будет требовать десяти месяцев рассуждений, – жаловался Лео Сцилард Александру Саксу в 1940 году, – то эффективное развитие в этой области, очевидно, будет невозможным»[1650]. Американская программа развивалась быстрее, но не намного.

Этим летом, пока Лоуренс с Комптоном пропагандировали плутоний, один высокий, костлявый, потрепанный войной австриец, прятавшийся в глубине германских научных учреждений, пытался сделать так, чтобы этот новый элемент никто не заметил. Он был старым другом Отто Фриша:

Мы с Фрицем Хоутермансом познакомились в Берлине, но в Лондоне [перед войной] я гораздо чаще встречался с этим впечатляющим, похожим на орла человеком, наполовину евреем – и к тому же коммунистом, – чудом спасшимся от гестапо. Его отец был голландец, но он очень гордился еврейскими корнями своей матери и часто замечал в ответ на антисемитские высказывания: «Когда ваши предки еще жили на дереве, мои уже подделывали банковские чеки!» У него было множество блестящих идей[1651].

Хоутерманс получил в Гёттингене докторскую степень по экспериментальной физике, но был силен и в теории. Одна из его блестящих идей, разработанная в конце 1920-х годов в Берлинском университете совместно с приезжавшим туда британским астрономом Робертом Аткинсоном, касалась производства энергии в звездах. Аткинсон был знаком с недавними оценками своего старшего коллеги Артура Эддингтона, по которым температура горения Солнца и других звезд составляет 10 миллионов градусов и более, а продолжительность их существования – миллиарды лет; никакого объяснения такого умопомрачительного расхода энергии не существовало. Летом 1927 года, гуляя по окрестностям Гёттингена, эти двое задумались, не может ли столь устойчивое горение звезд быть объяснено ядерными преобразованиями, подобными тем, что производил в Кавендишской лаборатории Резерфорд. Они быстро разработали базовую теорию, предполагавшую, как объяснял впоследствии Ханс Бете, «что при высоких температурах, существующих внутри звезды, одни ядра могут проникать внутрь других и вызывать ядерные реакции, протекающие с высвобождением энергии»[1652]. Энергия может высвобождаться, когда горячие (и, следовательно, быстро движущиеся) ядра водорода сталкиваются с такой силой, что преодолевают электрические барьеры друг друга и сливаются вместе, образуя ядра гелия и выделяя при этом энергию связи. Впоследствии Хоутерманс и Аткинсон вместе с Джорджем Гамовым назвали такой процесс термоядерной реакцией, потому что он происходит при столь высоких температурах.

В 1933 году Хоутерманс эмигрировал в Советский Союз, «но пал жертвой, – пишет Фриш, – одной из сталинских чисток и провел пару лет в тюрьме. Его жене с двумя маленькими детьми удалось бежать и уехать в США. Когда Гитлер в 1939 году заключил временный пакт со Сталиным, один из его пунктов предусматривал обмен заключенными, и Хоутерманса выдали гестапо». Макс фон Лауэ, которого Фриш превозносил как «одного из немногих германских ученых, имевших достаточно авторитета и смелости, чтобы противостоять нацистам»[1653], сумел добиться освобождения Хоутерманса и устроил его на работу к состоятельному немецкому инвестору барону Манфреду фон Арденне, который изучал физику и содержал частную лабораторию в берлинском пригороде Лихтерфельде. Фон Арденне проводил исследования урана независимо от Гейзенберга и Военного министерства; за финансированием этой работы он обратился в германское почтовое управление, которое распоряжалось большим и по большей части не использовавшимся бюджетом на исследовательские работы. Министр почт, воображая, как он преподнесет Гитлеру секретное оружие, которое решит исход войны, выделил средства на сооружение генератора Ван де Граафа на миллион вольт и двух циклотронов. В 1941 году все эти установки еще строились. Пока они не вступили в строй, Хоутерманс занялся теорией.

К августу он самостоятельно разработал все идеи, необходимые для создания бомбы. Он описал их в отчете на тридцать девять страниц под названием «К вопросу об инициировании цепной реакции»[1654]: в нем рассматривались цепные реакции на быстрых нейтронах, критическая масса, ²³⁵U, разделение изотопов и элемент 94. Хоутерманс обращал особое внимание на производство элемента 94. «Каждый нейтрон, который вместо деления ядра урана-235 оказывается захвачен ураном-238, – писал он, – создает новое ядро, подверженное делению тепловыми нейтронами»[1655]. Он по секрету обсуждал свои идеи с Вайцзеккером и Гейзенбергом, но позаботился о том, чтобы почтовое ведомство хранило его отчет в сейфе, где он не мог попасть на глаза Военному министерству. Сотрудничеству ради выживания он научился еще в Советском Союзе: там, в НКВД – КГБ того времени, – ему выбили все зубы и месяцами держали в одиночном заключении. Но и в СССР, и в Германии он скрывал столько информации, сколько осмеливался. Его агитация за элемент 94 и его получение из цепной реакции в природном уране, вероятно, способствовала тому пренебрежению, с которым в Германии относились к разделению изотопов. Начиная с лета 1941 года германская программа разработки атомной бомбы опиралась исключительно на уран и тяжелую воду из Веморка.

Британцы, по крайней мере, знали, в каком направлении работать. Тизард относился к отчету MAUD скептически и сомневался, что бомба может быть создана до конца войны. У Линдемана – ставшего теперь благодаря своей дружбе с премьер-министром лордом Черуэллом – таких сомнений не было. Черуэлл внимательно следил за работой MAUD. Он уважал Томсона; Симон был его старым другом; Пайерлс все-таки истолковал его хмыканье правильно. Он доверял их мнению и взялся сократить пространный отчет до памятной записки, которую можно было бы представить Черчиллю. Черчилль предпочитал читать документы не длиннее половины страницы. Этот документ был так важен, что Черуэлл позволил ему вырасти до двух с половиной страниц. Он считал, что исследования нужно продолжать в течение еще шести месяцев, а затем выдать еще один отчет. Он считал, что установка по разделению изотопов должна быть сооружена не в Соединенных Штатах, а в Англии – несмотря на недостаток рабочей силы и опасность бомбежек – или «в крайнем случае» в Канаде. В этом он был не согласен с выводами комитета MAUD. «В пользу [размещения установки в Англии], – писал он, – говорит большее удобство с точки зрения сохранения секретности… но прежде всего то обстоятельство, что тот, кто будет обладать такой установкой, сможет диктовать свои условия всему миру. Как бы я ни доверял своему соседу и ни полагался на него, мне совершенно не хотелось бы целиком отдавать себя в его руки. Поэтому я не настаивал бы, чтобы эту работу взяли на себя американцы». В его изложении шансы на успех были выше, но значительно выше были и ставки:

По оценкам людей, работающих над этими задачами, вероятность достижения успеха в течение ближайших двух лет составляет десять к одному. Я бы не стал ставить при шансах худших чем два к одному или даже равных. Но мне совершенно ясно, что мы должны идти вперед. Было бы непростительно позволить немцам одержать победу или обратить исход войны после их поражения[1656].

Черчилль получил рекомендации Черуэлла 27 августа. Через три дня он проинструктировал своих военных советников, иронически ссылаясь на воздействие блица: «Хотя лично меня вполне устраивают и существующие виды взрывчатки, мне кажется, что мы не должны мешать усовершенствованиям, и поэтому я думаю, что следует действовать в направлении, предложенном лордом Черуэллом»[1657].

Начальники штабов британских вооруженных сил дали свое согласие 3 сентября.

Марк Олифант изо всех сил помогал стимулировать американскую программу. «Если бы конгресс знал подлинную историю американского атомного проекта, – скромно сказал после войны Лео Сцилард, – он, я не сомневаюсь, учредил бы специальную медаль за особые заслуги, чтобы вручать ее назойливым иностранцам, и д-р Олифант получил бы ее первым»[1658]. Конант предполагает в своей секретной истории 1943 года, что «самой важной» причиной изменения направления программы, произошедшего осенью 1941 года, было то, что «решительные сторонники прямого наступления на урановую проблему стали более громогласными и решительными»[1659] и в первую очередь упоминает влияние Олифанта.

В конце августа Олифант прилетел в Соединенные Штаты – рейсы гидросамолетов Clipper компании Pan American через Лиссабон казались ему слишком медленными, и он обычно летал на неотапливаемых бомбардировщиках – для работы над радарами с коллегами из НКОИ. Но кроме того, ему было поручено узнать, почему Соединенные Штаты игнорируют результаты работы комитета MAUD. «Протоколы и отчеты… были отправлены Лайману Бриггсу… и нас удивляло практически полное отсутствие реакции на них… В Вашингтоне я зашел к Бриггсу и обнаружил, что этот косноязычный, посредственный тип убрал отчеты в свой сейф и не показывал их членам комитета». Олифант был «поражен и подавлен»[1660].

Затем он встретился с Урановым комитетом. Одним из новых членов комитета был талантливый экспериментатор из Чикагского университета, подопечный Артура Комптона Сэмюэл К. Аллисон. Олифант «пришел на заседание, – вспоминает Аллисон, – и прямо заговорил о “бомбе”. Он сказал нам, что мы должны сосредоточить все свои усилия на создании бомбы и не имеем права заниматься электростанциями или чем-нибудь еще кроме бомбы. Бомба будет стоить двадцать пять миллионов долларов, сказал он, а в Британии нет ни денег, ни рабочих рук, так что сделать ее предстоит нам». Аллисон был удивлен. Бриггс держал комитет в неведении. «Я думал, что мы создаем источник энергии для подводных лодок»[1661].

В отчаянии Олифант обратился к самому результативному из известных ему единомышленников в Соединенных Штатах. Он послал телеграмму Эрнесту Лоуренсу: «Я даже прилечу из Вашингтона на встречу в Беркли в удобное для Вас время»[1662]. Он полетел туда в начале сентября.

Лоуренс отвез Олифанта на холм за территорией университета, к площадке 4,5-метрового циклотрона, где они могли поговорить, не опасаясь, что их кто-нибудь услышит. Олифант пересказал содержание отчета MAUD, которого Лоуренс еще не видел. Лоуренс, в свою очередь, рассказал о возможности электромагнитного выделения ²³⁵U в перестроенных циклотронах и о достоинствах плутония. «Как же я восхищаюсь тем, как организована работа в Вашей лаборатории, – писал ему Олифант после этой встречи. – Я уверен, что в Ваших руках урановый вопрос получит адекватное и полное рассмотрение»[1663]. Вернувшись в свой кабинет, Лоуренс позвонил Бушу и Конанту и договорился, что они примут Олифанта. От Олифанта он получил краткое письменное изложение британского секретного отчета.

Конант пригласил вернувшегося в Вашингтон Олифанта на ужин и с интересом его выслушал. Буш встретился с ним в Нью-Йорке и уделил ему двадцать минут – на грани приличия. Ни тот ни другой администратор не признался, что знаком с отчетом MAUD[1664]. «Сплетни на запретные темы среди физиков-ядерщиков»[1665], – пишет о странствиях Олифанта в своей тайной истории Конант.

Олифант также поговорил с Ферми. Он нашел итальянского лауреата еще более осторожным, чем обычно, «уклончиво говорящим о бомбе на быстрых нейтронах и не вполне удовлетворенным теорией деления Бора и Уилера»[1666].

До или после этих встреч в Вашингтоне и Нью-Йорке Олифант заехал в компанию General Electric в Скенектади к Уильяму Д. Кулиджу, временному председателю комитета, составившему второй доклад НАН. По крайней мере, эта встреча вызвала что-то вроде возмущения. Кулидж немедленно написал Джуэтту и передал ему полученные от Олифанта новости, подчеркивая, что в чистом ²³⁵U «цепная реакция… должна происходить благодаря прямому воздействию быстрых нейтронов… Этой информации, насколько мне известно, еще не было в нашей стране на момент подачи второго доклада комитета Национальной академии. Я считаю, что на рассказ Олифанта следует обратить серьезное внимание»[1667]. На самом деле эта информация в Соединенных Штатах уже была – но Бриггс хранил ее под замком в своем сейфе. Олифант вернулся в Бирмингем, не будучи уверен, удалось ли ему произвести хоть какое-нибудь впечатление.

Лоуренс уже начал действовать. После отъезда Олифанта из Беркли он позвонил в Чикаго Артуру Комптону. «Некоторые события внушили ему веру в возможность создания атомной бомбы, – пересказывает их разговор Комптон. – Если такая бомба будет разработана вовремя, она может решить исход войны. Активность немцев в этой области заставляет его думать, что нам чрезвычайно важно поспешить с ее разработкой»[1668]. Сцилард говорил обо всем этом еще два года назад. 25 сентября Лоуренс должен был выступать в Чикаго. В это же время в город должен был приехать Конант, получавший там почетную степень. Комптон решил пригласить обоих к себе домой. Там Лоуренс смог бы лично убедить председателя НКОИ.

После Панамериканской научной конференции, на которой Эдвард Теллер определился со своим политическим долгом, он продолжал преподавать в Университете Джорджа Вашингтона, но начал искать работу в области исследований деления. В марте 1941 года семья Теллер присягнула на верность Соединенным Штатам и получила американское гражданство; одним из их поручителей был Мерл Тьюв. В том же месяце принес присягу и Ханс Бете, который уехал на весенний семестр из Корнелла преподавать в Колумбийском университете. В конце семестра Бете рекомендовал университету пригласить ему на замену Теллера. Теллер принял это предложение, чтобы более тесно сотрудничать с Ферми и Сцилардом – а также разрешать их споры со свойственной ему деликатностью, – и переехал на Манхэттен, в квартиру на Морнингсайд-драйв.

Ферми находил время теоретизировать даже в разгар экспериментальной работы. Одним приятным сентябрьским днем они с Теллером обедали в университетском клубе. После обеда, когда они шли обратно к Пьюпин-холлу, – «совершенно внезапно»[1669], как говорит Теллер, – Ферми начал размышлять вслух, можно ли при помощи атомной бомбы нагреть массу дейтерия настолько, чтобы в ней начался термоядерный синтез. Такой механизм, бомба, синтезирующая из водорода гелий, должна давать на три порядка больше энергии, чем бомба, основанная на делении, причем с гораздо меньшей удельной стоимостью эквивалентной взрывчатой силы. Для Ферми эта идея была малозначащим пустяком. Теллер увидел в ней грандиозную задачу и воспринял ее чрезвычайно серьезно.

Теллер любил браться за неизведанное. Когда он приходил к теоретическому пониманию чего-либо, он обычно обращался к следующей теме, не ожидая экспериментального подтверждения. Атомную бомбу он уже понял. Теперь он стал рассматривать возможность создания бомбы водородной. Он провел обширные вычисления. Их результаты были неутешительными. «Я решил, что дейтерий нельзя поджечь атомными бомбами»[1670], – вспоминает он. «В следующее воскресенье мы отправились на прогулку. Семейство Ферми и семейство Теллер. И я объяснил Энрико, почему сделать водородную бомбу никогда не удастся. И он мне поверил»[1671]. На некоторое время Теллер даже поверил сам себе.

Однако Энрико Ферми и Эдвард Теллер придумали использовать цепную ядерную реакцию для возбуждения в водороде реакции термоядерной не первыми. По-видимому, эта честь принадлежит японскому физику Токутаро Хагиваре с факультета естественных наук Университета Киото. Хагивара следил за ведущимися в мире исследованиями деления и проводил собственные изыскания. В мае 1941 он читал лекции о «Сверхвзрывчатом веществе ²³⁵U», в которых давал обзор имеющихся знаний. Он понимал, что для взрывчатой цепной реакции требуется ²³⁵U, и сознавал необходимость разделения изотопов: «В связи с потенциалом применения такой взрывной цепной реакции следует найти практический метод ее получения. Непосредственной и чрезвычайно важной задачей является нахождение средств крупномасштабного производства урана-235 из природного урана». Затем он описывал связь, которую увидел между ядерным делением и термоядерным синтезом: «Если каким-то образом появится возможность производства больших количеств урана-235 соответствующей концентрации, то уран-235 может с большой вероятностью быть использован в качестве запального вещества для водорода. Мы возлагаем на это большие надежды»[1672].

Но прежде, чем японцы или американцы могли создать водородную бомбу, им нужно было создать бомбу атомную. И ни в той ни в другой стране для этого еще не было достаточно надежной поддержки.

«Был прохладный сентябрьский вечер, – вспоминает Артур Комптон. – Моя жена встретила пришедших к нам Конанта и Лоуренса и принесла нам к камину по чашке кофе. Потом она занялась своими делами наверху, и мы втроем[1673] смогли поговорить откровенно»[1674].

Лоуренс говорил страстно. Он «очень энергично выражал свое недовольство американской программой, – пишет Конант. – Д-р Олифант встречался с ним летом, и его рассказ о надеждах британцев еще более разжег в Лоуренсе ревностное стремление к более активным действиям во всей этой области»[1675]. Конант прекрасно знал о надеждах британцев, но также хорошо знал и что разговоры ничего не стоят. Он предпочел играть роль адвоката дьявола и легко ввел в заблуждение Комптона, которому показалось, что именно его доводы сыграли решающую роль:

У Конанта были сомнения. Исходя из отчетов, полученных до сих пор, он заключил, что поддержку ядерных исследований в рамках военной программы пора прекратить… Мы не могли позволить себе растрачиваться на научные или промышленные мероприятия атомной программы, военная ценность которой была чрезвычайно сомнительной, когда каждая унция наших сил требовалась для национальной обороны.

Я выступил в поддержку Лоуренса…

Конант начал склоняться на нашу сторону[1676].

«Я не мог устоять перед искушением, – говорит президент Гарварда, – охладить риторический пыл [Лоуренса] и спросить, готов ли он приостановить свои собственные исследовательские программы»[1677].

«Если эта задача так важна, как вы говорите, – заметил [Конант], – то мы обязаны начать работу над нею. Я убеждал Вэнивара Буша отложить урановый проект на время войны. Теперь вы показали мне планы создания конкретного высокомощного оружия. Если такое оружие будет создано, мы должны создать его первыми. Но я должен предупредить вас, что из такого предприятия не выйдет ничего существенного, если только мы не вложим в него всё, что у нас есть».

Он обратился к Лоуренсу: «Эрнест, вы говорите, что уверены в важности этих бомб на основе деления. Готовы ли вы посвятить следующие несколько лет своей жизни их созданию?»

…Этот вопрос застал Лоуренса врасплох. Я до сих пор помню выражение его глаз, когда он сидел там с полуоткрытым ртом. Ему нужно было принять серьезное личное решение… Он колебался лишь мгновение: «Если вы скажете, что мне нужно это сделать, я это сделаю»[1678].

Вернувшись в Вашингтон, Конант проинформировал Буша о, как он говорит, «результатах совещания, в которое [меня] втянули помимо моей воли»[1679]. Два администратора решили заказать Национальной академии третий доклад, причем на этот раз комитет Комптона расширили, включив в его состав У. К. Льюиса, инженера-химика, имевшего выдающуюся репутацию в области оценки потенциального успеха производства в промышленных масштабах по результатам лабораторных исследований, и коллегу Конанта по Гарварду Джорджа Б. Кистяковского, штатного специалиста НКОИ по взрывчатым веществам.

В восемнадцать лет Кистяковский – высокий, широкий в кости, громогласный, с плоским славянским лицом и неизменной уверенностью в себе – пошел добровольцем в Белую армию и сражался в боях Гражданской войны. «Я вырос в семье, для которой вопросы гражданских прав, свободы человека имели большое значение, – рассказывал он впоследствии интервьюеру. – Мой отец был профессором социологии, писал статьи и книги на эту тему и имел неприятности с царским режимом, причем очень существенные. Мать тоже интересовалась политикой. Я думаю, оба они прошли через краткий период увлечения марксизмом, а потом отказались от него. В сущности, поэтому я и вступил в восемнадцатом году в антибольшевистскую армию. Уж точно не потому, что я любил царизм. Разумеется, задолго до того, как все это закончилось, я проникся абсолютным отвращением к белой армии». Кистяковский бежал в Германию и в 1925 году получил докторскую степень в Берлинском университете. Он мог остаться там и дальше, но его научный руководитель посоветовал ему поискать другое место. «Он сказал мне, что, если я хочу сделать научную карьеру, мне лучше эмигрировать; в Германии я никогда не получу работы – “Здесь вы всегда будете русским”»[1680]. Принстон согласился дать украинскому химику временную работу, а вскоре после этого принял его в постоянный штат. Потом о нем узнали в Гарварде и пригласили работать там. Он перешел в Гарвард в 1930 году, а в 1938-м стал профессором химии. Конант был одним из тех, кто переманивал Кистяковского из Принстона в Гарвард. Он высоко ценил мнение своего друга и коллеги-химика. «Когда я пересказал ему идею о возможности сборки бомбы путем быстрого соединения двух масс делящегося материала, первой его реакцией было замечание в духе Фомы неверующего. “Кажется, это будет трудно сделать на поле боя”, – сказал он». Однако окончательно убедило Конанта в том, в чем его не смогли убедить ни надежды британцев, ни призывы физиков, именно мнение Кистяковского:

Когда мы снова встретились несколько недель спустя, все его сомнения исчезли. “Такую систему можно заставить работать, – сказал он. – Я убежден на сто процентов”.

Мои сомнения относительно проекта Бриггса испарились, как только я услышал обдуманное мнение Джорджа Кистяковского. Я был знаком с Джорджем много лет… Я попросил его возглавить отдел взрывчатых веществ НКОИ… Я полностью доверял его мнению. Если уж его убедила программа Артура Комптона, то кто я был такой, чтобы сомневаться?[1681]

Олифант убедил Лоуренса, Лоуренс убедил Комптона, Кистяковский убедил Конанта. Конант говорит, что мнения Комптона и Лоуренса «много значили для Буша». Но «еще важнее»[1682] был отчет MAUD, который Дж. П. Томсон, ставший теперь британским научным представителем в Оттаве, официально передал Конанту 3 октября. 9 октября, не ожидая третьего доклада Национальной академии наук, Буш отнес этот отчет прямо президенту.

Франклин Рузвельт, Генри Уоллес и директор УНИР встретились в этот четверг в Белом доме. В меморандуме, который Буш написал в тот же день для Комптона[1683], он ясно отмечает, что основой обсуждения был отчет MAUD: «Я рассказал собравшимся о выводах британцев». Он сказал президенту и вице-президенту, что взрывчатый сердечник атомной бомбы может весить около десяти килограммов, что такая бомба может взрываться с силой, эквивалентной приблизительно тысяче восьмистам тоннам ТНТ, что для выделения ²³⁵U потребуется огромная промышленная установка, стоимость которой во много раз превышает стоимость крупного нефтеперегонного завода, что сырье может поступать из Канады и Бельгийского Конго и что, по оценкам британцев, первые бомбы могут быть изготовлены к концу 1943 года. Буш попытался объяснить, что завод по производству атомных бомб будет производить не более двух или трех бомб в месяц, но не был уверен, осознал ли президент такую «сравнительно низкую производительность». Он подчеркнул, что его утверждения основаны «в первую очередь на расчетах и некотором количестве лабораторных исследований, но не на проверенных фактах» и, следовательно, гарантировать успеха не могут.

По сути дела, Буш представлял британские расчеты и британские выводы. Его доклад создавал впечатление, что Британия добилась в этой области больших результатов, чем Америка. Поэтому разговор перешел на вопрос о том, как Соединенные Штаты связаны или могут связаться с британской программой. «Я рассказал о полном обмене информацией с Британией по техническим вопросам, и такой обмен был одобрен». Буш объяснил, что «техники» в Британии также сформулировали политику – предложили, чтобы государство разрабатывало атомную бомбу в качестве оружия для войны – и передали свои выводы непосредственно Военному кабинету. В Соединенных Штатах, сказал Буш, отдел НКОИ и экспертный комитет занимаются техническими вопросами; стратегические же решения принимают только он и Конант.

Стратегические решения были прерогативой президента. Как только Буш обозначил их, Рузвельт взял дело в свои руки. По мнению Буша, это решение было самым важным результатом этой встречи; в записке, составленной для Конанта, он подчеркнуто упомянул о нем в первую очередь. Рузвельт хотел, чтобы стратегические решения принимала только небольшая группа людей (которая получила название «Высшая политическая группа» – Top Policy Group). Он назначил ее членов: в нее вошли вице-президент Генри Уоллес, военный министр Генри Л. Стимсон, начальник Генерального штаба армии США Джордж К. Маршалл, Буш и Конант. Полномочия всех этих людей исходили непосредственно от президента. Рузвельт инстинктивно сосредоточил в своих руках все политические решения относительно ядерного оружия.

Таким образом, с самого начала существования атомной программы США ученых бесцеремонно лишили права голоса в принятии решений о политическом и военном применении оружия, которое они должны были создать. Буш с готовностью принял эту узурпацию. С его точки зрения, речь попросту шла о том, кто будет распоряжаться этой программой. Он оставался наверху пирамиды, в «ближнем кругу», и тут же начал использовать это положение, чтобы загнать физическое сообщество в установленные рамки. Уже через несколько часов, как он писал в ноябре Фрэнку Джуэтту, он «обратил внимание Артура Комптона и его сотрудников на то, что им предлагается докладывать о технологиях, а соображения общей стратегии – не их тема».

Важно отметить, что Буш связывал такое ограничение политических полномочий с защитой от критики: «Многие из прошлых затруднений были вызваны тем, что, в частности, у Эрнеста Лоуренса были прочные убеждения относительно стратегических принципов, и он широко о них рассказывал… Я не могу… привлечь его к участию в обсуждении, так как не имею на это полномочий от президента». Именно эту проверку – на способность не вмешиваться в стратегические решения – он использовал для оценки лояльности Лоуренса и Комптона: «Я думаю, что [Лоуренс] теперь понимает это, я уверен, что это понимает Артур Комптон, и мне кажется, что наши затруднения по этой части остались в прошлом»[1684].

Ученые могли решить, хотят ли они участвовать в создании ядерного оружия. Этим их свобода выбора и ограничивалась. Отказ от всех прочих полномочий в этой области был ценой, которую нужно было заплатить за пропуск в структуру, ставшую впоследствии отдельным, тайным государством, суверенитет которого был связан с государством общественным только через личность и власть президента.

На решение многих повлиял патриотизм, но, если судить по заявлениям физиков, еще более сильным мотивом был их страх – страх победы Германии, страх возникновения тысячелетнего рейха, неуязвимого благодаря атомным бомбам. И еще сильнее страха был фатализм. Бомба уже существовала в природе в скрытом виде так же, как скрыто существует в живом организме геном. Любая страна могла прийти к ее овеществлению. Поэтому речь шла не просто о состязании с Германией. Как, по-видимому, чувствовал Рузвельт, речь шла о гонке на время.

В меморандуме Буша есть признаки того, что Рузвельта больше всего заботило не противостояние Германии, а долгосрочные последствия получения настолько радикально нового типа средств уничтожения. «Мы довольно подробно обсудили послевоенные меры контроля, – писал Буш Конанту, – а также источники сырья» (в то время считалось, что источники сырья редки и немногочисленны; казалось, что тот, кто возьмет их под свой контроль, вполне сможет монополизировать бомбу). Рузвельт думал не только создании бомб для войны, в которую Соединенные Штаты еще даже не вступили. Он думал об изменениях в военной сфере, которые должны были изменить политическую структуру всего мира.

Затем Буш, бывший столь успешным администратором отчасти потому, что сознавал пределы своих возможностей, предложил, чтобы «расширенной программой» – то есть программой промышленного производства, когда придет его время, – управляла организация более крупная, чем УНИР. Рузвельт согласился. Подытоживая свои обязанности, Буш сказал президенту, что понимает, что должен всеми возможными способами способствовать ускорению исследований[1685], но «не предпринимать никаких определенных шагов в этой расширенной области до получения от него дальнейших указаний… Тот дал понять, что это так». Деньги, сказал ему президент, «придется брать из особого источника, предназначенного для столь необычных целй, и… он может организовать такое финансирование».

Решение о создании атомной бомбы в Соединенных Штатах еще не было принято. Но уже было решено тщательно исследовать, возможно ли ее создание. Это решение принял один человек, Франклин Рузвельт, и принял он его в тайне, не посоветовавшись ни с конгрессом, ни с судами. Оно казалось решением военным, а он был Верховным главнокомандующим.

Затем Буш и Конант заказали Артуру Комптону третий доклад НАН. Комптон попросил Сэмюэла Аллисона предложить кого-нибудь, кто мог бы помочь ему в расчетах критической массы ²³⁵U. До этого Аллисон переписывался по вопросам поглощения в углероде с Энрико Ферми и теперь горячо рекомендовал его. Комптон «зашел в кабинет Ферми в Колумбийском университете. Он подошел к доске и просто и быстро вывел для меня уравнение, позволяющее рассчитать критическую массу шара, в котором происходит цепная реакция. Он знал наизусть самые свежие экспериментальные значения постоянных. Он рассказал мне о достоверности данных… Даже по самым осторожным оценкам выходило, что количество делящегося металла, необходимое для производства ядерного взрыва, вряд ли может быть больше пятидесяти килограммов»[1686][1687][1688].

Комптон перешел в кабинет Гарольда Юри, чтобы выяснить, как обстоят дела с разделением изотопов. Благодаря удостоенной Нобелевской премии работе Юри по изотопам водорода он был, по общему мнению, ведущим специалистом в этой области во всем мире; именно он с самого начала руководил исследованиями разделения изотопов для Уранового комитета и Военно-морской исследовательской лаборатории. Он лично исследовал химическое выделение ²³⁵U (оказавшееся невозможным с химическими соединениями, имевшимися в то время) и разделение при помощи центрифуги. По его оценке, для производства одного килограмма ²³⁵U в сутки завод по разделению изотопов методом центрифугирования должен был содержать от 40 до 50 тысяч центрифуг метровой длины и стоить около 100 миллионов долларов; незадолго до этого он направил компании Westinghouse от имени Уранового комитета заказ на изготовление прототипа такой установки.

На первых порах Юри относился к барьерной газовой диффузии скептически. Он был несовместим с Джоном Даннингом, возможно, потому что оба они были энтузиастами, и только в конце 1940 года, когда развитие центрифуги уже шло полным ходом, Юри обратил внимание на метод, над разработкой которого упорно трудились за свой собственный счет Даннинг и Юджин Бут. Они выбрали газовую диффузию однажды за ужином, возвращаясь домой из поездки в Скенектади в 1940 году, систематически перебрав и отвергнув все другие методы как неподходящие для крупномасштабного производства – приблизительно так же, как сделали Пайерлс и Симон[1689]. Их интересовала ядерная энергетика, вспоминает Бут, а не бомбы. «Мы пошли к производству энергии путем разделения изотопов, исходя из простых общих соображений. Если цепная реакция возможна в обычном уране, то обогащенный уран позволит создать энергетическую установку меньшего размера и, вероятно, меньшей стоимости»[1690].

В ноябре 1940 года Даннинг и Юри произвели совместную оценку процесса газовой диффузии. Тогда Даннинг использовал в качестве материала для барьера фриттованное стекло – частично расплавленный и потому пористый кремнезем, материал, из которого изготавливают фарфор, – которое гексафторид урана мог разъедать. По их оценке, газодиффузионная сепараторная установка должна была содержать порядка пяти тысяч барьерных резервуаров – «ступеней», – но определить ее стоимость и энергопотребление они не пытались.

К осени 1941 года Даннинг и Бут, не имевшие никакой официальной поддержки, достигли тем не менее значительных успехов. Они перешли на барьеры из латуни, из которой был вытравлен цинк (латунь – сплав меди и цинка; вытравливание цинка делает этот металл пористым)[1691]. В ноябре, следующем после приезда Комптона месяце, им удалось успешно обогатить на своем оборудовании измеримое количество урана.

Затем Комптон поехал в Принстон к Юджину Вигнеру, который тесно сотрудничал с Ферми. Вигнер объяснил Комптону разницу между делением быстрыми и медленными нейтронами. Он поддерживал уран-графитовую систему, которую Ферми разрабатывал для производства элемента 94. «Он призывал меня, – пишет Комптон, – почти что со слезами на глазах, помочь запуску атомной программы. То, как сильно он боялся, что нацисты сделают бомбу первыми, производило еще более сильное впечатление, поскольку он жил в Европе и был хорошо знаком с ними»[1692].

Вернувшись в Чикаго, Комптон поговорил с Гленном Сиборгом, который приехал на восток из Беркли по просьбе Комптона. Сиборг был уверен, что сможет разработать технологию крупномасштабного химического отделения элемента 94 от урана с дистанционным управлением.

Вооружившись всей этой новой информацией, 21 октября Комптон созвал в Скенектади[1693] совещание своего комитета. Лоуренс прислал письмо, в котором писал, что хочет привлечь к работе Роберта Оппенгеймера: «Я очень доверяю Оппи и очень хочу, чтобы его мнение учитывалось в наших дискуссиях»[1694]. В разговоре у камина Комптона, узнав, что Лоуренс обращался к Оппенгеймеру, тогда еще не допущенному к участию в программе, за помощью по теоретическим вопросам, Конант сделал Лоуренсу выговор[1695], но теперь просьба Лоуренса была удовлетворена.

Один из споров между Лоуренсом и Оппенгеймером о том, что Лоуренс называл «левацкой деятельностью»[1696] теоретика, чуть было не закончился исключением последнего из атомного проекта. Оппенгеймер, женившийся к этому времени на Кэтрин Пьюнинг, которую называли Китти, и имевший шестимесячного сына, начал стремиться участвовать в этой работе. «Многие мои знакомые ушли работать над радарами и другими аспектами военных исследований, – объяснял он впоследствии. – Я довольно сильно им завидовал»[1697]. Чего ему будет стоить допуск к этой работе, он узнал, когда пригласил Лоуренса на проходившее в его элегантном новом доме на Игл-Хилл организационное собрание профсоюза, Американской ассоциации научных работников, ААНР (American Association of Scientific Workers), в число руководителей которой входил, в частности, Артур Комптон. Лоуренс не хотел иметь ничего общего с «принципами и идеалами», как он называл политическую деятельность, и не позволял заниматься ею своим сотрудникам. «Мне не нравится эта идея, – говорил он им, – я не хочу, чтобы вы в это ввязывались. Я знаю, что в этом нет ничего дурного, но у нас большие планы, связанные с военной промышленностью, и это было бы неправильно. Я не хочу давать кому-нибудь в Вашингтоне повод к нам придраться»[1698]. Оппенгеймера было не так-то легко переубедить; он спорил с Лоуренсом, напирая на то, что забота о человечестве должна быть делом каждого и что более успешные должны помогать «неудачникам»[1699]. Борьба с нацистами важнее, возражал Лоуренс. Он рассказал Оппенгеймеру о выговоре, сделанном Коннантом. Оппенгеймер отложил свое решение. Совещание 21 октября, на котором он смог сравнить достоинства ведущих ученых урановой программы со своими собственными блестящими талантами, заставило его передумать. «Только после первой личной встречи с представителями находившегося еще в зачаточном состоянии предприятия по получению атомной энергии, – рассказывал он, – я начал видеть, в чем я могу принести непосредственную пользу»[1700]. Увидев, как именно он может включиться в военные работы, он быстро пожертвовал своими неудачниками и 12 ноября писал Лоуренсу:

Я… заверяю Вас, что с ААНР никогда больше не возникнет никаких затруднений… Я очень сомневаюсь, чтобы сейчас кто-нибудь захотел создать организацию, которая каким-либо образом будет затруднять, раскалывать или задерживать предстоящую нам деятельность. Я поговорил пока что не со всеми заинтересованными лицами, но все те, с кем я уже говорил, согласны с нами, так что Вы можете забыть об этом[1701].

В начале совещания в Скенектади Лоуренс зачитал подготовленное Олифантом краткое изложение отчета MAUD. Затем выступил Комптон с отчетом о своих октябрьских поездках. Оппенгеймер вступил в разговор во время обсуждения критической массы ²³⁵U и предложил свою оценку – около 100 килограммов, что было близко к значению Ферми, 130 000 граммов. «Кистяковский, – пишет Комптон, – разъяснил огромные экономические преимущества возможности нанесения тяжелого удара при помощи бомбы, которую может доставить один-единственный самолет».

Однако Комптон обнаружил, к своему огорчению, что не может добиться от инженеров, входивших в экспертную комиссию, – тех самых прагматиков, которых ввели в нее по настоянию Буша, чтобы сделать доклады НАН более реалистическими, – оценки времени, которое потребуется для создания бомбы, или стоимости такого предприятия:

Все они единодушно отказались… Им не хватало данных. Дело в том, что перед ними была вся существующая на свете информация по этому вопросу, и необходимо было получить хоть какой-то ответ, хотя бы самый приблизительный, а иначе по нашим рекомендациям невозможно было принять никаких мер. После некоторого обсуждения я предложил назвать суммарное время от трех до пяти лет и суммарную стоимость… в несколько сотен миллионов долларов. Никто из членов комитета не возражал[1702].

Таким образом, американские цифры были взяты с потолка, как и предшествовавшие им британские. Атомная энергетика была для инженеров еще слишком неизведанной областью.

Если Комптона такое нежелание брать на себя конкретные обязательства огорчило, то Лоуренс пришел в ужас. В течение следующих суток он отправил председателю комитета резкое требование, приправленное угрозами:

На нашем вчерашнем совещании проявилась тенденция подчеркивать неопределенности и, следовательно, возможность того, что уран не станет фактором, влияющим на ход войны. На мой взгляд, это очень опасно…

Если ответы на связанные с ураном вопросы окажутся, когда мы их получим, отрицательными, это не будет катастрофой, но если эти ответы окажутся фантастически положительными, а мы не сможем получить их первыми, это может стать причиной тяжелейших несчастий для нашей страны. Поэтому я твердо убежден, что всякий, кто сомневается в необходимости энергичного, полномасштабного развития урановой программы, берет на себя тяжкую ответственность[1703].

Но Комптон, которому уже угрожал более серьезный специалист по этой части, Вэнивар Буш, хорошо знал, что ему следует делать, хотя он еще не знал, что Буш уже согласился на ускорение и расширение программы. Ему было трудно оценить «разрушительную силу бомбы». Вычисление этого параметра «было связано с определением давления газов, значений удельной теплоемкости при еще неизвестных температурах, распространения излучения и частиц сквозь материалы, а также действия инерции»[1704]. Он обратился за помощью к Грегори Брейту. Брейт был одержим секретностью еще сильнее, чем Бриггс. «Помощи ждать было неоткуда», – нехотя признает Комптон. Он обратился к Оппенгеймеру. «Я был знаком с Оппи около четырнадцати лет и знал его высочайшую компетентность в выделении существенных элементов сложных задач и правильной интерпретации того, что он в них находил. Поэтому я был рад получить от него письмо с полезными советами»[1705]. Комптон продолжал работать весь конец октября.

В сентябре Вернер Гейзенберг получил в Лейпциге первые сто пятьдесят литров тяжелой воды от Norsk Hydro и немедленно приступил к подготовке нового эксперимента с цепной реакцией, аналогичного неудачной прошлогодней попытке, предпринятой в Вирусном флигеле в Далеме: 76-сантиметровую алюминиевую сферу заполнили перемежающимися слоями тяжелой воды и оксида урана, которого там было более ста тридцати шести килограммов, в центре сферы установили нейтронный источник, а затем погрузили сферу в лабораторный резервуар с водой. На этот раз Гейзенберг обнаружил некоторое увеличение числа нейтронов, достаточное, чтобы предположить возможность успеха. Теперь немецкий лауреат знал из работ фон Вайцзеккера и Хоутерманса, что самоподдерживающаяся цепная реакция в природном уране производит элемент 94. «Именно начиная с сентября 1941 года, – замечает он в связи с этим, – мы увидели перед собою ясный путь, ведущий к созданию атомной бомбы»[1706].

Он решил поговорить с Бором. Он так никогда и не дал четкого объяснения того, чем именно, по его мнению, Бор мог ему помочь. Его жена Элизабет полагает, что «в Германии ему было одиноко. Нильс Бор был для него вторым отцом… Он считал, что может говорить с Бором о чем угодно… Для него всегда был важен совет старого друга, более опытного в делах человеческих и политических». «Перед [ним] вставал призрак атомной бомбы, – объясняет Элизабет Гейзенберг, – и он хотел дать Бору понять, что Германия не создаст и не сможет создать бомбы… Втайне он надеялся даже, что это сообщение когда-нибудь сможет предотвратить применение атомной бомбы против Германии. Эта мысль постоянно мучила его… Такая смутная надежда была, вероятно, самой сильной побудительной причиной этой поездки»[1707].

В конце октября Гейзенберг и фон Вайцзеккер были в Копенгагене на научной конференции, которую Бор, как обычно, бойкотировал – он бойкотировал все совместные датско-германские мероприятия, подчеркивая этим свой отказ от сотрудничества с Германией. Однако он готов был встретиться с Гейзенбергом и принял его, по словам жены немецкого физика, «очень тепло и гостеприимно»[1708].

Гейзенберг отложил свой жизненно важный разговор до долгой вечерней прогулки с Бором около Дома почета Карлсберга, в районе пивоварни. «Зная, что Бор находится под наблюдением германских политических органов, – вспоминал он после войны, – и что его отзывы обо мне, вероятно, будут переданы в Германию, я постарался провести эту беседу так, чтобы не подвергать свою жизнь непосредственной опасности». Как вспоминает Гейзенберг, он спросил Бора, имеют ли физики моральное право работать над «урановой проблемой» в военное время, когда существует возможность, что такая работа приведет к «серьезным последствиям в области военных технологий». Бор, вернувшийся из Соединенных Штатов с убеждением, что создание бомбы практически невозможно, «немедленно понял смысл этого вопроса, как я увидел по его слегка испуганной реакции». По-видимому, Гейзенберг считал, что Бор посвящен в американские секреты и его реакция – проявление чувства вины при намеке на разоблачение. Однако следующий ответ Бора говорит о том, что он скорее был поражен услышанным от Гейзенберга откровением: он спросил Гейзенберга, действительно ли бомба возможна. По словам Гейзенберга, он ответил, что для ее создания потребуются «гигантские технические усилия», и он надеется, что осуществить их в течение нынешней войны не удастся. «Бор был потрясен моим ответом; он, очевидно, предположил, что я пытаюсь сказать ему, что Германия достигла больших успехов на пути к изготовлению атомного оружия. Хотя после этого я пытался разубедить его в этом ложном впечатлении, мне это, вероятно, не удалось… Я был очень недоволен результатами этого разговора»[1709].

Так рассказывает об этой вечерней беседе Гейзенберг. Версия Бора менее подробна. Его сын Оге, в свою очередь ставший позднее нобелевским лауреатом и преемником отца на посту директора Копенгагенского института, изложил ее в своих воспоминаниях:

Впечатление, что Германия считает [исследования атомной энергии] чрезвычайно важными с военной точки зрения, было подкреплено осенью 1941 года визитом в Копенгаген Вернера Гейзенберга и К. Ф. фон Вайцзеккера… В частном разговоре с моим отцом Гейзенберг завел речь о военном использовании атомной энергии. Отец высказывался очень сдержанно и выразил скептическое отношение к этому вопросу в связи с огромными техническими трудностями, которые пришлось бы преодолеть, но у него создалось впечатление, что, по мнению Гейзенберга, такие новые возможности могли бы решить исход войны, если бы война затянулась… Рассказ [Гейзенберга об этой встрече] не опирается на то, что произошло в действительности[1710].

Роберт Оппенгеймер, который тоже слышал об этом разговоре непосредственно от Бора, сводит его к одному замечанию: «Из Германии приехали Гейзенберг с фон Вайцзеккером и другие. У Бора создалось впечатление, что они приехали не столько рассказать, что они знают, сколько проверить, не знает ли Бор чего-нибудь такого, чего не знают они; как мне кажется, ситуация была патовая»[1711].

Эти два рассказа не вполне несовместимы друг с другом, но в обоих опущен один чрезвычайно важный факт: что Гейзенберг передал Бору чертеж экспериментального реактора на тяжелой воде, над сооружением которого он работал[1712]. Если он сделал это тайно, он, несомненно, рисковал своей жизнью. Если же он действовал с одобрения нацистов, цинично пытаясь таким образом ввести в заблуждение разведку союзников, то он, несомненно, больше не видел в Боре отца, как пишет Элизабет Гейзенберг. Каковы бы ни были его намерения, этот поступок произвел на Бора ложное впечатление. Элизабет Гейзенберг считает, что «Бор, по сути дела, услышал только одну фразу: немцы знают, что атомные бомбы можно сделать. Он был глубоко потрясен этой новостью и впал в такое оцепенение, что совершенно не воспринял всего остального»[1713]. Но из рассказов Оге Бора и Оппенгеймера следует, что реакция Бора этим не ограничилась: он также был возмущен и даже не мог поверить, что, по мнению Гейзенберга, Бор мог бы по каким-либо причинам, каким-либо образом, сотрудничать с нацистской Германией. Гейзенберг, в свою очередь, был потрясен до глубины души, что Бор не увидел его колебаний или не счел их заслуживающими доверия, не понял, как пишет его жена, что его «приверженность стране и ее народу не равнозначна приверженности режиму». Напротив, добавляет она, «Бор сказал Гейзенбергу, что прекрасно понимает, что во время войны необходимо отдавать своей стране все свои способности и силы». Поскольку это означало, что Бор подозревает его в самом худшем – в готовности работать на нацистов, – неудивительно, что «Гейзенберг был глубоко шокирован ответом Бора»[1714].

Эта встреча, а в особенности чертежи, которые передал ему Гейзенберг, доставила Бору новые поводы для тревоги, но он по-прежнему сомневался, что какая-либо страна, особенно в военное время, может позволить себе выделить достаточные промышленные мощности на решение задачи разделения изотопов. Его, несомненно, ранило кажущееся предательство блестящего и некогда верного ученика. Гейзенберг же, как говорит его жена, находился «в состоянии растерянности и отчаяния»[1715]. Несмотря на риск, на который он пошел, ему не удалось ни убедить Бора в своей искренности, ни начать диалог, который помог бы избежать возможной катастрофы. В отсутствие такого диалога он смог разве что еще сильнее встревожить самого могущественного врага Германии известием об успехах на пути к получению цепной реакции. Как пишет об этом периоде в жизни Гейзенберга Рудольф Пайерлс, «он согласился ужинать с дьяволом и, возможно, обнаружил, что достаточно длинной ложки просто не существует»[1716][1717].

Артур Комптон отправил Вэнивару Бушу и Фрэнку Джуэтту экземпляры проекта третьего доклада Национальной академии наук[1718] перед выходными, начавшимися 1 ноября. Новый доклад был кратким – шесть машинописных страниц через два интервала (плюс сорок девять страниц технических приложений и иллюстраций) – и наконец-то прямо касался нужной темы: «Главная задача этого доклада – рассмотрение возможностей получения взрывной реакции деления ²³⁵U»[1719]. Успехи, достигнутые в области разделения изотопов урана, писал Комптон, вызвали срочную необходимость повторного рассмотрения (это обоснование было не вполне искренним: на самом деле перемены были вызваны британскими результатами).