Княжья доля Елманов Валерий

Глава 18

Гусляр по прозвищу Стожар

• В себя вовнутрь эпохи соль
• Впитав и чувствуя сквозь стены,
• Поэт — не врач, он только боль,
• Струна, и нерв, и прут антенны.

И. Губерман

Встал Константин на следующее утро весь разбитый и с настроением, мягко говоря, ниже среднего. Причин тому хватало. Главная же заключалась в том, что ему предстоял весьма утомительный денек, начиная с первого ответственного дела — председательствования на княжьем суде.

Речь о нем шла еще неделю назад. Тогда-то Константин и назначил сегодняшний день. За целую неделю он рассчитывал спокойно и тщательно изучить всю Правду Ярославичей и даже переписать привычным для себя языком текст, чтобы иметь подсказку, необходимую для быстрого реагирования на тот или иной казус. С переводом он, хотя и с грехом пополам, справился, но потом была срочная поездка в Ольгов с огромным обилием событий, которые принимали все более ускоряющийся оборот, и Константин полностью забыл об этом суде. Вспомнил лишь сейчас, когда что-либо переписывать было уже поздно, а надеяться на память с такой тяжелой головой, по которой сзади кто-то невидимый все время бил сокрушительным кузнечным молотом, — глупо.

Однако после легкого завтрака, выйдя к боярам, терпеливо ожидавшим его в небольшом коридорчике близ гридницы, он почувствовал, что настроение его с каждой минутой улучшается. Может, благодаря Доброгневе, ибо после выпитого настоя, предусмотрительно приготовленного ею накануне, неизвестный значительно поумерил силу своих ударов по многострадальной голове, а спустя каких-то пять-десять минут и вовсе прекратил это издевательство. А может, потому, что даже в небольшие цветные оконца внутрь проникало так много яркого солнца, что даже нога, продолжающая по утрам беспокоить, в это утро как бы устроила долгожданный перерыв.

Когда он поинтересовался у Епифана, где список законов, тот недоуменно отвечал, что он уже передал его, как это и раньше делалось, судье княжьему, который уже на месте в ожидании князя и его справедливого суда. Константин попытался пояснить, что хотел бы, так сказать, пробежаться по нему еще раз глазами, но из сбивчивого пояснения стремянного тут же сделал очень приятный для себя вывод о бесполезности подобного занятия, к тому же и ранее князь так никогда не поступал. Уж судья-то все доподлинно изучил, он цитирует нужную статью, а ему, князю, останется лишь подтвердить приговор кивком. Да и народ к тому же до княжеского суда не больно-то охоч, то есть к рассмотрению, как правило, предлагалось три-пять дел, не более. «Вот и славно, — подумал Костя. — Значит, за час-полтора успеем».

Позже он понял, почему столь мало было охотников до княжьего суда. Разъяснил ему это в стихотворной форме гусляр, которого князь и вся свита встретили аккурат на выезде со двора. Тот уже собрал вокруг себя здоровую по меркам Ожска толпу народу — человек с сотню, не меньше, и пел им заунывным голосом что-то жалостливое. Причем людям, судя по всему, эта песня была настолько по душе, что он, позабыв обо всем на свете, даже не заметил подъезжающего князя.

Трое юных дружинников по своей ретивости сунулись было плетьми разогнать наглых смердов, посмевших не уступить дорогу князю, во Константин властным движением руки остановил их, спешился, аккуратно спрыгнув так, чтобы вся тяжесть пришлась на здоровую ногу, и, слегка прихрамывая, двинулся к певцу. Толпа, завидев князя, тут же наполовину рассеялась, а оставшиеся боязливо сторонились, униженно кланялись, но между тем в глазах у каждого затаилось такое выражение, что… Объяснить его Константин затруднялся, но явственно чувствовал, что ничего хорошего оно не сулило.

— Что ж ты замолк? — поинтересовался он благодушно, дойдя до певца. Тот молча смотрел на князя, тихонько перебирая струны на своих грубо состряпанных гуслях.

— Что не поешь? — вновь переспросил Константин. — Или сробел? Или князя испугался?

Тот медленно покачал головой в знак отрицания:

— Не сробел и не испугался, княже. Да только слыхал ты эту песню про суд свой правый да милосердный. Тем летом я ее тебе пел, ежели помнишь. Хвалил еще меня за нее и благодарность княжью рукою своею изволил мне в дар поднести.

— Доволен ли остался?

— Премного доволен, княже. Сколь живу, столь буду ласку твою княжескую беречь, — криво усмехнулся певец. Его светло-голубые, цвета выгоревшего летнего неба глаза пристально глядели на князя, а тонкие губы чуть приметно кривились в горькой усмешке. Два клока седых волос равномерно расположились по обоим вискам русой головы, а наполовину белая борода добавляла гусляру еще с добрый десяток лет к его тридцати прожитым.

— Ты лучше не берег бы ее, а новые поршни[45] себе купил, — миролюбиво посоветовал князь, начиная догадываться, но еще не желая верить, что и тут его предшественник в этом теле изрядно напортачил нынешнему владельцу.

— Да нет охотников, княже, поршни на шрамы менять, а то я бы с радостью. Глупый нынче народ пошел. Не верит, что ныне княжья ласка куда дороже поршней будет, — уж чуть ли не откровенно издевался гусляр, одной рукой легонько почесывая багровый рубец, шедший у него по всему лицу от левого виска прямо до уголка рта.

— Наверное, песню пел плохо. Может, сегодня сызнова испробуешь? — попытался сделать хорошую мину при плохой игре Константин.

— А у него все песни едины, княже, — раздался сзади голос боярина Онуфрия. С коня тот не слез, и вороной жеребец беспокойно всхрапывал, пытаясь подойти поближе к певцу, но умело сдерживался искусным седоком. — Он, княже, — пояснил Онуфрий, — сколь я песен ни слыхал, завсегда напраслину на князей да на бояр возводит. Послушать, так мы все — сплошное зверье. Может, и слушать его не стоит, а сразу в поруб определить? Прошлый раз Стожар этот только по доброте твоей и вышел оттуда, княже, когда ты из похода вернулся вместе с князем Глебом. Ныне же, видать, сызнова туда восхотел.

— По доброй воле в поруб мой никто не полезет — нечего чепуху-то молоть, — резко оборвал его Константин и вновь задумчиво повернулся к певцу.

— Думаю, что несладко тебе жить доводится, коли песни все такие? — медленно произнес он.

— Отчего же все, — задорно усмехнулся певец. — Хочешь, и веселые запою. Про поход ваш с князем Глебом или ту, где мудрость боярская да княжья прославляется.

Константин помолчал с минутку, выбирая, затем решился. Учитывая то, что в песне про удачливый поход гусляр непременно споет про разоренные деревни да про русских мужиков, русскими князьями же и полоненных, он подумал, что лучше все же послушать про мудрость. К тому же, судя по всему, эта сатира не только по нему одному ударит, но и по боярам, причем неизвестно, кому больше достанется.

— Валяй про мудрость, — кивнул он и призывно махнул свите, приглашая всех послушать.

Остатки толпы, человек двадцать-тридцать, тоже не уходили, хотя и сжимались все плотнее, норовя укрыться за Стожаром. Гусляр же, гордо усмехнувшись, иронично прищурился, с силой ударил рукой по струнам и запел. Песня была долгая, и рассказывалось в ней, как два глупых смерда, не поделив наследства от отца, пошли к боярину, чтобы тот рассудил их по справедливости. Боярин же за суд свой мудрый забрал у них половину этого наследства, но дележка им вновь не понравилась, и они пошли на суд к князю. Тот тоже разделил все по справедливости, а в качестве оплаты присвоил и вторую половину.

— Вот и потешил я тебя, — усмехнулся гусляр. — Только дивно мне. Ведь никогда такого не было, чтоб князь песню мою до конца дослушал. В обычае у них до средины добраться, не более, и лаской немедля одарить. А ты, княже, все выслушал, до словечка и молчишь до сих пор. Или песня не по душе пришлась?

— Что повелишь, княже? — шепнул Онуфрий прямо в левое ухо Косте, нестерпимо благоухая чесноком и луком. — В плети взять пса или в поруб?

— Так и то и то можно, — угодливо осклабился еще один боярин и, дыша уже в правое ухо, но точно таким же ароматом, сощурив и без того узкие глазки-щелочки, вкрадчиво шепнул: — Поначалу шелепугой вволю накормить, а уже после и в порубе почивать положить. — И засмеялся мелким дробненьким смешком, тряся вислыми, как у старого бульдога, брыжами щек.

— Зачем же так сразу. Может, и вправду видел где-то Стожар суд неправый, — обернулся Константин к своей челяди, злорадно замечая, как вытягиваются у них от неожиданного решения лица, и постановил: — С нами сей певун сладкоголосый далее поедет, да на наш суд пусть поглядит. Может, и иную песню сложит. Как тебе?

Гусляр стиснул зубы.

— И поглядеть погляжу, — пообещал он многозначительно, — и сложить сложу. Только глянется ли она тебе, княже?

— Лишь бы правду спел, — беззаботно махнул рукой Константин и, круто развернувшись, пошел к своей лошади, на которую, правда, поскольку крыльца-то со ступеньками рядом уже не было, влезать пришлось с помощью Епифана и бестолково суетившихся бояр. Взгромоздившись на жеребца, Константин еще раз оглянулся на певца, с удовольствием отметив, как до сих пор оторопело стоит столбом Стожар, дивясь странной княжьей воле, легонько пришпорил своего рысака и, еще раз обернувшись, крикнул: — На площадь, на площадь иди, коль ехать не желаешь.

А дорога туда была совсем короткой. Не больше двухсот метров проехал Константин и уже выехал на небольшую, метров пятьдесят-шестьдесят в диаметре, площадь, на одной стороне которой был расположен небольшой деревянный храм с тремя скромными луковками-куполами и гостеприимно распахнутой дверью в притвор, а на другой, близ небольшого возвышения, покрытого нарядным ковром, уже толпился народ. Наспех сколоченный помост не внушал доверия своей прочностью, но деваться было некуда, и, опасаясь, как бы не загреметь под общий смех горожан, проклиная самого себя за опрометчивое приглашение злого на язык гусляра, Константин, опираясь на услужливое плево Епифана, добрался наконец до своего стольца, гордо возвышающегося на помосте.

— Стол мне вели подать, — шепнул он на ухо стремянному, и тот, хоть и удивился, но тем не менее опрометью кинулся вниз.

— А ты, — обратился он к старому, умудренному опытом вирнику Сильвестру, — разложишь все на столе.

— А что разложить-то? — даже не понял тот поначалу.

— А у тебя в руках что? — вопросом на вопрос ответил Константин.

— Так, меха[46], чай, с Русской Правдой.

— Правильно говоришь. Вот их и разложишь и указывать молча будешь, что из закона зачесть надобно, а уж оглашать это я сам буду.

— Во как, — вытаращил глаза вирник.

«Господи, день такой сегодня, или жара виновата в том, что все глаза на меня таращат, будто считают, что у князя крыша поехала», — подумал Константин.

В это время наконец притащили здоровенный стол, экспроприированный, судя по его невзрачности и шероховатости, у далеко не самого богатого жителя Ожска. Князь положил на него руки и, осторожно проведя по одной из досок пальцем, с раздражением ощутил, как в него смачно впилась заноза. Он досадливо поморщился, но потом мысленно махнул рукой — потом вытащу — и чуть не вздрогнул от утробного гласа бирича[47]:

— Кто на княжий суд — на суд праведный?

Глава 19

Княжий суд

Горе тем, которые поставляют несправедливые законы и пишут жестокие решения, чтобы устранить бедных от правосудия и похитить права у малосильных народа Моего, чтобы вдов сделать добычею своею и ограбить сирот.

Ветхий завет (Ис. 10: 1–2)

Из толпы, которая дошла, пожалуй, до полутора-двух сотен человек, не меньше, робко вышел хилый тщедушный мужичонка в грубой холщовой рубахе. Ниже пояса, как ни странно, выглядел он весьма прилично. Был в синих, неплохого качества, хотя, может, и недорогого сукна, штанах, заправленных в нарядные щегольские сапоги такого же цвета, ну, может быть, немного более темные.

Он низко поклонился князю и пискнул тоненько:

— Только на твой праведный суд, княже, уповаю.

— У князя суд завсегда праведный, — обрезал дальнейшие попытки изначально подольститься к судье вирник. — Расскажи князю про беду свою.

— Купец я, соляник[48], Тимофей Малой. В прошлое лето, княже, взял я гривен немало у боярина твоего, Мосяги. Теперь срок подоспел. Мыслил я так: накуплю товару на те гривны, пойду в Новгород Великий, учиню с купчишками свейскими гостьбу[49] и с той гостьбы резу[50] отдам.

— Велика ли реза? — осведомился вирник..

— Десять кун с гривны, — пожал плечами мужичишка и продолжил: — Ушкуйники[51] окаянные пограбили ладьи мои. Ныне я наг и бос, а резоимец[52] Мосяга меня из отчего дома взашей прогнал и так сказал: «Ныне ты, Малой, весь в моей власти, и я тебя не только из избы выкину, а и самого в холопы обельные запродам, и женку твою также, и детишек, коль ты мне в три дни резу не возвратишь».

— Просишь о чем? — вновь поинтересовался вирник.

— Вели ему, княже, отсрочку мне дать. Невмоготу мне ныне все гривны отдать.

— А на другое лето отдавать как мыслишь? — с интересом спросил вирник.

Мужичонка гордо выпрямился во весь свой тщедушный рост, чуть ли не встав при этом на цыпочки, и неожиданно гулко бухнул себя кулаком в грудь:

— Тимофея Малого всякий купец знает. Неужели не помогут товарищи мои за резу малую. Не все горюшко да беда. Заглянет и в мою избу солнышко ясное, а уж я бы по чести расплатился.

Что по этому поводу говорит Русская Правда, Константин не помнил, поэтому ожидающе посмотрел на вирника. Но тот, склонившись к князю, шепнул на ухо:

— Как рассудим, княже?

— По закону, — ответил Костя и тут же поправился: — По Правде Русской.

— В этом не сомневайся, княже. Все по ней. Только в чью пользу?

— Правда, она одна, — не понравилась Константину чрезмерная угодливость вирника. — Что в ней говорится?

— Одно место боярину твоему по сердцу придется, другое — купчишке.

Это уже и вовсе ни в какие ворота не лезло. Ну да ладно, назвался груздем — полезай в кузов. И Константин буркнул:

— Покажи оба места, а я сам выберу.

— А вот, и еще вот. — И вирник грязным ногтем дважды ловко черканул по пергаменту.

Константин внимательно вчитался, но потом недоуменно посмотрел на вирника:

— В пользу купца вижу, а боярина — нет.

— Ну так и быть посему, — легко согласился советчик. — Стало быть, купчишке.

— Подожди, может, ты промашку дал. Может, не на том месте отметину сделал? — осадил его Константин. — Покажи еще раз.

— Да вот же, — вирник еще раз черканул ногтем. — Оно ведь по-разному читать можно — одну-две буквицы зачел не так, и все.

— Да нет, зачем же, — покачал головой князь, — мы правильно читать будем, — и громко огласил свое решение, вычитанное из текста закона: — Аже который купец где любо шел с чужими кунами, истопиться любо рать возьмет ли огнь, то не насилити ему, ни продати его; но како начнет от лета платити, тако же платить, зане же пагуба от Бога есть, а не виноват есть. Ну надо же во что русский язык превратили, — последнюю фразу Константин пробормотал себе под нос и так тихо, что даже вирник, стоящий рядом с князем, практически ничего не услышал.

Самодовольно лоснящееся лицо боярина Мосяги, бывшего нерушимо уверенным до сей минуты в том, что князь непременно решит дело в его пользу, мгновенно перестало блестеть и как-то даже посерело.

— Княже! — завопил он громогласно. — Да как же? Да за что же ты раба своего верного обидел?

Константин вздохнул. Получалось, конечно, не совсем ладно. Можно сказать, чуть ли не первая встреча со своими боярами, на которых он поначалу хотел опереться как князь, и на тебе — такой казус. Однако деваться было некуда — слово сказано, и тогда он решил по возможности как-то смягчить свое решение. Он встал с кресла и с удовлетворением отметил, как шум на площади разом стих.

— Слуг своих верных я в обиде никогда не оставлял, а напротив — ежели они в угоду мне убыток какой несли, то стократ сей убыток я им возмещал и буду возмещать.

Мосяга прекратил подвывать, приподнял голову, которой он до этого момента яростно стучал, ничуть не жалея, о пыльную землю, но с коленей не встал, жадно слушая князя, а Константин сокрушенно продолжал:

— Но ныне, боярин, не я сужу, ибо так Правда Русская положила. И ты, Мосяга, помни, что если князь Ярослав Владимирович по прозванию Мудрый так повелел, стало быть, всегда так и будет. Ныне быть тебе на пиру моем и близ меня сидеть. И верую я, что убытку тебе вовсе не будет, и в то, что все куны до единой на тот год к тебе с прибытком немалым вернутся непременно, тоже верую, ибо Тимофей Малой слово дал и от него не отступится. А ныне ни его самого, ни женку, ни детишек продавать не сметь, и избу ему вернуть немедля.

— Так ведь продал я ее уже, — вновь завопил Мосяга как недорезанный и, аккуратно подгребая руками пыль поближе к себе, с новой яростью принялся биться о нее головой. — Избу-то, хоть избу, княже, не вели взад возвращать.

— Я один раз говорю, — более строгим тоном произнес Константин, видя, что боярин уже начал притворяться, и не спеша сел в кресло.

Вирник правильно понял князя и махнул биричу. Тот зычно проревел:

— Да будет так по слову княжьему. А ныне кто есть еще на суд княжий?

Вперед выступил молодой парень. Чистое простодушное лицо его почему-то сразу внушило Константину доверие. А тот низко поклонился князю, не спеша выпрямился и, смело глядя на человека, в руках которого находилась его будущая судьба, но в чью справедливость, по младости лет, он свято верил, приступил к изложению своей обиды:

— Батюшку моего Никомед, что у боярина Завида в тиунах, обидел, шелепугой хлестал в кровь…

— Да ты сам-то кто будешь и отчего отец твой сам не явился с обидою к князю?

Рядышком с помостом шумно засопел один из бояр. Константин покосился на него, прикидывая, что никак это и есть Завид, хозяин драчливого тиуна.

— Зовут меня все Кокорой[53]. Сам я из смердов вольных, а батюшка мой Охрим нынче в порубе сидит у боярина, — пробасил парень.

— Это что же, — не понял вирник, — бил тиун, а батюшку твоего в поруб? Так не бывает.

— Ну, один разок и он отмахнулся, — потупился парень. — За это и кинули в поруб, — и продолжал с прежней горячностью: — Так ведь обиду зазря терпеть кому охота? Случись такое со мной, — он простодушно развел по сторонам огромными могучими руками, — так и я бы не удержался. Нынче шестой день пошел, как он в порубе, а боярин Завид и крохи хлеба за все дни ему не подал.

— А тебе откуда такое ведомо? — поинтересовался вирник.

— Да уж знаю, — потупился смущенно парень и покраснел.

— Лжа все и напраслина, — не выдержал наконец угрюмо сопевший боярин. — Не верь ему, княже. Тать шатучий его родитель. Вечор тайно на мой двор проник и татьбу умышлял. Ежели бы не челядь верная, не быть мне ныне живу, не стоять пред тобой. Ни единому слову не верь, княже.

— Так что ж, предо мною не Кокора, стало быть, стоит? — спросил Константин, невинно щурясь.

— Кокора, — опешил боярин. — Как же не Кокора.

— А отец его не в твоем порубе ныне? — продолжал выяснять князь. — Ты ж говоришь, что ни единого слова правды тот не изрек.

— В порубе он, но только как тать зловредный.

— И тиун твой его не бил вовсе?

— Маленько только, и тот первый начал ручищами своими махать. Тиун у меня хилый, он бы первым никогда на его родителя не полез бы.

— Да как же, — развел беспомощно руками парень. — Неужели и вовсе правды на Руси не сыскать? Да я побожусь, что истину рек.

— Лжа все это, княже, — решив, что дело в шляпе, еще убежденнее завопил боярин. — Ты, княже, мне верь, а уж я не солгу.

— Да как же, как же так-то! Грех это, боярин, ты Бога побойся, — лепетал парень, а в невинных голубых глазах его стояли слезы обиды и отчаяния.

Толпа на площади загудела, как встревоженный улей, но вирник шепнул биричу:

— Угомони.

Тот тут же послушно рявкнул во всю глотку:

— Тихо! — И, то ли повинуясь его властному голосу, то ли завидев, как князь привстает со своего кресла, все разом смолкли.

— Мы так решим, — негромко сказал Константин. — Ты, боярин, немедля за своим тиуном пошлешь. Где он у тебя?

— Так на твоем дворе, княже. А мне-то почему не веришь? — искательно заглядывая в глаза князя, зачастил боярин.

— Пока твое слово стоит против слова Кокоры, и кому верить — не ведомо мне, — веско заметил Константин.

— Так я мигом его приведу, — продолжал суетиться боярин и стал пробираться к своему коню.

Со всех сторон площади вновь встревоженно загудели люди, но тут же снова умолкли, когда князь властно поднял левую руку вверх.

— Тебе, боярин, в другую сторону путь держать, а за тиуном я кого-нибудь из моих гридней отряжу, — заявил он и тут же отдал нужные указания.

Один из молодых дружинников, моментально все поняв, ухватил лошадь боярина под уздцы и повел прочь с площади, но не в ту сторону, где был расположен княжий двор, а в другую, прямо противоположную. Другой же, лихо вскочив на коня, мигом ускакал за тиуном и вскоре привел его, запыхавшегося от быстрого бега и держащегося за хвост кобылы дружинника.

— Все исполнено, княже, — быстро доложил молодой гридень, спешиваясь и толкая вперед тиуна: — Кланяйся, дурень, князю в ноги, да поживее.

Тиун, мужик на вид лет сорока, абсолютно лишенный растительности и на подбородке, и на голове, молча бухнулся в ноги князю, не рассчитав, с силой хрястнулся лбом об угол помоста, но, сдержанно замычав от боли, подниматься тем не менее не спешил.

— Встань, — велел Константин и тут же обернулся к Кокоре: — А ты молчи, или и тебя с площади уведут.

Парень непонимающе захлопал глазами, открыл было рот, дабы сказать что-то, но, одумавшись, тут же захлопнул его с такой силой, что было слышно, как лязгнули крепкие зубы. Чувствовалось, что ему очень хотелось то ли самому поучаствовать в допросе, то ли помочь обличить тиуна, то ли просто излить свое негодование на этого человека, но, избегая соблазна и крепко сжимая челюсти, он так и не проронил ни слова.

— Назови себя, — мягко попросил Константин тиуна.

— Никомед я, — нахально улыбнулся лысый. — Тиун у боярина Завида.

— В закупах ты или обельный?

— Тиун я, — повторил Никомед, явно не поняв вопроса.

— А когда Завид тебя брал в тиуны, он с тобой ряд положил? — допытывался Константин.

— Какой ряд? — вновь не понял Никомед, и князю все сразу стало ясно.

— Стало быть, обельный ты. Ну что ж, а теперь не таясь расскажи, как ты батюшку его избил, — еще мягче и вкрадчивее попросил Константин. — И помни, что бояться тебе нечего. За тебя боярин Завид в ответе, а на тебе вины нет. Ну что же ты, рассказывай, как дело было.

— Ну так иду я тогда, — начал Никомед. — И захотелось мне меду испить, а тут закуп Охрим сидит, батюшка его, стало быть. Я к нему. Знаю, что должен у него мед быть, он же своего Кокору на Оленке по осени обженить хотел, так к свадебке уж, поди, хоть половину, да заготовил. Потому ведь и в закупы пошел, чтоб сыну справу купить добрую. Тот же ни в какую. Говорит, нет у меня вовсе ничего. Меня, — простодушно рассказывал Никомед, — обидка-то и взяла. Ах, ты тиуну лжу говоришь, ну и обошел легонько шелепугой.

— Бил, но не больно? — переспросил Константин.

— Да где там больно-то, — махнул рукой тиун. — А ему нет чтоб стерпеть, так он и сам в ответ начал ручищами сучить, а они у него могутные, так и меня, не поглядел, что тиун, а приложил о землю, инда в ушах зазвенело.

— Ишь ты, буйный-то он какой. — Князь осуждающе покачал головой. — Ну а ты что?