Княжья доля Елманов Валерий
Продолжил он свои воспоминания и в ладье, хотя лишь до половины пути, невпопад поддакивая Доброгневе, которая через полчаса, видя, что глаза у князя неудержимо закрываются, тоже замолчала, продолжая задумчиво глядеть и при этом успевая время от времени то заботливо подоткнуть стеганое одеяло, то поправить медвежью шкуру, наброшенную для тепла, дабы лежащего под нею больного, упаси Бог, не просквозило.
Пока он спал, она так и не отошла от его изголовья, ласково поглаживая тоненькими худенькими пальчиками густой медвежий мех, надежно укрывающий русобородого здоровяка. В глазах ее, непривычно задумчивых, явственно светилась любовь, но не та плотская, женская, а более возвышенная, даже восторженная, которую испытывают младшие сестры к своему старшему брату — всемогущему великану. К брату, умеющему и знающему решительно все на свете, за чьими могучими плечами так легко укрыться от нескромных взоров ребят-сверстников и с которым не страшен ни один охальник. Именно поэтому она совершенно не задумывалась сейчас о том, чем может грозить ей самой предстоящая встреча с суровым рязанским епископом, абсолютно не страшилась ее и не терзалась какими-то сомнениями. А зачем? Отныне у нее есть старший брат, который всегда и везде придет на выручку, защитит от любой беды и напасти, убережет и спасет, и нет такой силы, которую он не сможет превозмочь на своем пути. Во все это Доброгнева верила так же свято, как в обязательный восход солнца, а потому повода для каких-либо волнений у нее попросту не было.
Возможно, ее сердечко никогда не распахнулось бы столь широко и доверчиво перед Константином, если бы не столь уникальные события, которые мелькали с такой стремительной скоростью, не только молниеносно меняясь, но и разительно отличаясь друг от друга. Немудрено, что сознание ошеломленной девочки, прожившей всю жизнь с бабкой в лесной глуши и внезапно оказавшейся вовлеченной в этот бурный водоворот, инстинктивно принялось искать защитника и покровителя, который не замедлил появиться.
В самом деле, ну что она видела на своем веку? Густой лес, вместе с которым она грустила осенью, терпеливо пережидала зиму, радовалась первому весеннему солнышку и наслаждалась жарким летом. Лесная живность, которая в изобилии бродила в тех местах по своим укромным тропинкам, не убегала от маленькой доверчивой смуглянки. Даже робкая белочка, чувствуя кристальную родниковую чистоту ее сердечка, доверчиво брала с ее рук нехитрый, но вкусный гостинец — корочку хлеба или съедобный корешок, которым Доброгнева щедро делилась с нею. Ни волк, ни лиса, ни медведь, не раз встречавшиеся ей в непролазных чащобах Волчьего лога, тоже никогда не пытались ударить ее лапой, впиться в горло или как-то еще проявить хоть малейшую агрессию.
Зато от людей, которых она поневоле научилась опасаться, ей досталось изрядно. Никогда ей не забыть тех проклятий простоволосой селянки, истово выкрикиваемых у самого порога избушки. Женщина с пеной у рта обвиняла ее родную бабушку в смерти мужа-кормильца. А разве старуха была виновата в том, что простодушный смерд, получивший от нее горшочек с едким питьем, помогавшим от страшной нутряной болезни, вместо того чтобы по утрам послушно хлебать из него всего по пол-ложки, одним махом опростал его на второй день. Печальный результат не замедлил сказаться, уже на следующее утро после принятой такой огромной дозы он окончательно слег, а еще через два дня умер, оставив безутешную вдову и трех малых сирот.
Помнится, Доброгнева попыталась было выйти из избушки, дабы объяснить этой неразумной женщине, что их вины в этом нет. Ведь бабушка вовсе не опоила его по своей дьявольской злобе адским зельем;, в котором не было ничего колдовского — простой корешок солодки, чуток чистотела да еще с десяток других корешков, со всем тщанием истолченных и вываренных в ключевой воде. А если бы она сама его приготовила? Ведь бабушка научила ее уже многому, почти всему, что знала сама, а смышленой девахе, сызмальства отличавшейся необычно цепкой памятью и сообразительностью, дважды повторять одно и то же нужды не было. Так что ж тогда — она сама ведьмой стала бы? Просто смешно. Все это она и хотела растолковать женщине, вопившей у их низенького покосившегося крылечка, свято веря, что если разъяснить все толком, то человек непременно поймет и досадное недоразумение прояснится ко всеобщему удовлетворению.
Однако едва она открыла дверь, как уже через секунду в нее полетел первый увесистый комок глины, до крови разбивший нижнюю губу, а следом еще и еще, но уже не так удачно для кидающей. Доброгнева, ошеломленная происходящим, продолжала стоять в дверях, ошарашенная не столько болью, сколько обидой и непониманием происходящего, пока бабка, увидев, что творится, с неожиданным проворством не бросилась к ней и не оттащила от входа, успев перед самым носом женщины захлопнуть дверь и наглухо перекрыть ее тяжелым железным засовом. Физическая боль прошла очень быстро, но ранка тем не менее заживала необычайно долго — целых две недели. Как пояснила бабка, было это оттого, что удар нанесли с ненавистью и проклятием, хотя и не по уму сказанным. Через месяц ранка все-таки зажила, оставив в качестве напоминания о случившемся лишь крохотный рубчик возле левого уголка рта, практически незаметный, если не присматриваться. А вот шрам на сердце, уродливый и остро щемящий при каждой последующей обиде, оказался самым болезненным и трудно заживающим.
«За что она меня? Что я ей сделала?» — эти вопросы, на которые так хотелось и не получалось найти ответа, она часто задавала себе долгими бессонными ночами, лежа в маленьком шалашике на мягком еловом лапнике. Туда они перешли жить уже на следующее утро после случившегося и, как выяснилось всего через день, весьма вовремя. Разъяренная толпа селян, пришедшая с топорами, косами и вилами, была очень недовольна, что старая ведьма вместе со своим бесовским выкормышем ушли от справедливого возмездия, и с досады устроила яркий костерчик из старенькой избушки, где мы так славно жилось добрый десяток лет.
Худо-бедно, но к концу лета бабка ухитрилась найти не только новое укромное местечко для жилья, но и излечить в небольшом сельце, стоящем верстах в пяти, хворого смерда, имевшего до своей болезни славу первейшего мастера-древодела[20] во всей округе. Еще относительно молодой, только-только на четвертый десяток годков перевалило, он был к тому времени уже в полной лежке. Невзирая на уговоры сельчан, считающих, что Бог дал — Бог и взял, его отважная женка все-таки решилась на такой неслыханный по смелости поступок и доверилась суровой старухе.
Как оказалось — не прогадала. Не прошло и трех седмиц[21], как болящий не только встал с постели, но и после долгого перерыва впервые взял в руки топор, чтобы для начала хоть подзаточить его. А еще спустя две седмицы Незван, как звали мастера, невзирая на все уговоры жены, ушел с угрюмой бабкой в лес, дабы сдержать слово, даденное ей в тот день, когда старуха только приступила к его лечению. Отговаривать его тогда собралась добрая половина соседей, но для русского человека не сдержать клятвы всегда считалось чуть ли не восьмым смертным грехом, и к зиме у Доброгневы появился новенький ладный теремок.
Построен он был в еще более глухом месте, о котором не знала ни одна живая душа, кроме них самих. Незвана назад, к родной деревне, кружными петляющими тропками вывела сама бабка, и обратно он пути уже никогда бы не нашел при всем желании. Сам домик был мал, но очень уютен. Перед самим уходом мастера на крыше теремка появился небольшой веселый конек, которым Незван словно расписался в том, что несколько торопливая, поскольку холода уже подступали, но качественная работа — его рук дело, и он вовсе ее не стыдится.
На следующее лето он вновь обещался подсобить, ежели что, но бабке было не до того, а когда через пару лет она все-таки забрела в то село, то мастера в нем уже не застала. Придирки местного тиуна сделали свое черное дело, и поздней осенью Незван, расплатившись со всеми, кому был должен, собрал нехитрые пожитки и, прихватив жену с сынишкой, подался куда-то на север, где леса погуще, а тиуны подобрее.
Но никогда уже не забудет девочка, как враждебно косились на нее глупые бабы в том селе, как недобро шептались они за ее спиной, как комки сухой земли, воровато брошенные ей в спину со всеобщего молчаливого одобрения проказливыми мальчишками, больно били меж лопаток, и казалось, что это острые стрелы зло вонзаются в ее худенькое тело.
А спустя время отошла в мир иной и бабка Доброгневы. Деваться девахе было некуда, и она тоже занялась наиболее привычным для нее делом — лечить людей да пользовать скотину, пока в один ясный зимний денек не раздался возле небольшой полянки, где стоял ее домик, пьяный мужской гомон. Первая встреча с князем была не больно-то радостной. Мутные глаза с сочащейся из них похотью, его наглые бесцеремонные объятия, а потом вовремя подвернувшееся под руку увесистое полено…
Как знать, чем бы все закончилось для девушки, если бы наученная горьким опытом бабка уже в первый год жизни в новом жилище не отрыла тайный лаз чуть ли не на три десятка саженей[22], неприметно выходящий наружу близ толстенной ели. Рыли они его вместе с внучкой аж до следующей зимы, но с делом справились хорошо. Лишь потому и удалось ей уйти в тот день беспрепятственно.
А потом были скитания по лесу, когда ее травили, как дикого зверя, и, наконец-то повязав, привезли в град Переяславль-Рязанский, небрежно кинув, как какую-то звериную шкуру, под ноги несостоявшемуся насильнику. И уж совсем было настроилась Доброгнева на тяжкие муки и неминуемую смерть, желая лишь продать свою жизнь как можно дороже, но тут князь повел себя совершенно вопреки всяческим ее ожиданиям. И ведь тоже во хмелю был, пусть и не как тогда, поменьше малость, а поведение его было столь отличным от увиденного в избушке, что она попросту растерялась. Да мало того, он и разговаривал-то с нею очень дружелюбно, совсем как древодел Незван — единственный изо всех людей, в коем она ни разу не почувствовала ни страха, ни враждебности, ни злобы, ни ненависти к себе. Так у Незвана хоть причина была — его родная бабка Доброгневы с того света вытащила, на ноги поставила. Тут понятно все — простая человеческая благодарность. Князю же едва голову поленом не проломила, а он хоть бы хны. Вроде бы и не обиделся совсем, даже в глубине души его обиды на себя она не почувствовала.
И все-таки бежала тихонько из его покоев Доброгнева под утро, едва почуяв, что все в тереме угомонились. Добрый-то он добрый, да уж больно разный. Нынче один, вчера другой был, а завтра, стало быть, третий? А какой? Не угадать. Значит, лучше уйти подобру-поздорову.
А уж в лесу, когда повстречались, то она — спасибо Незвану за науку, это ведь он стрелять из лука научил — хоть и подсобила князю, одного из татей завалив, но если бы Константин ранен не был, то сроду не подошла бы. К тому же уверена была, что это на нее облаву устроили. Досадно, видать, стало, что пташка ускользнула, а может, князь просто вновь изменился, третьим каким-то стал.
В овраге лишь и поняла Доброгнева, какой он взаправдашний, настоящий. А уж потом, когда князь и в бреду горячечном не о себе, а о ней думал, о ней говорил, ее спасал, объясняя, как она здорово пришла ему на выручку, тут уж она и вовсе прикипела к нему сердцем. Открылось оно широко и без оглядки, щедро отозвавшись на доброе слово. В такие небольшие лета ход к нему завсегда отыскать можно. Не полностью оно еще броней неприступной покрылось, не полностью к нему пути-дорожки позарастали.
Но и тогда еще сторожилась Доброгнева, сама себя одергивала беспрестанно. Известно ведь, да и бабка о таком не раз говорила, что от страданий душа человека завсегда умягчается, но едва он на ноги станет, здоровым себя почует, так совсем другим оказаться может. Потому первые недели три, не меньше, после того как он в сознание пришел, девушка все время продолжала настороженно ждать. Ей в ту пору хватило бы одно слово насмешливое или презрительное в свой адрес услышать, чтобы тут же развернуться и… поминай как звали, ибо означало бы это слово, что князь то ли каким-то третьим стал, то ли вновь в первого превратился.
Но решительно ничего похожего до сих пор не происходило, и со временем Доброгнева вовсе оттаяла. А что порой резка была чрезмерно с князем, сурова не по делу, так это ее душа в обрывки прежних одежд, из недоверчивости да подозрительности сотканных, продолжала по привычке кутаться, пытаясь таким неумелым образом схоронить свою излишнюю нежность к этому здоровяку.
Это сейчас, по реке плывя, когда он спал, могла Доброгнева себе позволить и улыбку добрую, одному ему посвященную, и взгляд ласковый, и даже погладить легонько, пусть не самого, а лишь шкуру, под которой он добросовестно проспал всю вторую половину пути.
А утренняя речная прохлада в сочетании с теплом медвежьих шкур оказали необыкновенно благотворное воздействие на весь организм раненого. Проснувшись от громких криков мужиков, швартующих его ладью к пристани, Константин почувствовал, что не только изрядно взбодрился и посвежел, но и голова его ощутимо прояснилась. Во всяком случае, то, что он так напряженно вспоминал минувшей ночью, ныне само пришло в память, причем с большим многообразием всевозможных подробностей.
«Теперь бы перо да бумагу, — подумал Константин. — И все схематизировать. Ну да ладно. Успею. Сейчас первейшая задача — с епископом разделаться, а там уж и все остальное». Он беззаботно махнул рукой.
В этот миг ему казалось, что все решаемо и никаких особых проблем впереди не предвидится. Но эту наивную точку зрения пришлось переменить уже через день.
Глава 10
Нежданная встреча
Судьба всегда играет с человеком по тем правилам, о которых он даже не догадывается.
Э. Севрус
Сам Ольгов, как впоследствии выяснил Константин, был городком спорным, стоящим на границе между владениями рязанского князя Глеба и переяславского Ингваря. Будучи похитрее, Глеб не так давно нагло отхапал его у своего двоюродного брата, пока тот был в неволе у Всеволода Большое Гнездо вместе с прочими Игоревичами. Между прочим, угодил он туда по навету все того же Глеба и его родного братца Олега, ныне покойного. Впрочем, освободившись, Ингварь так и не смирился с утратой, продолжая предъявлять территориальные претензии на Ольгов, который Глеб дал в кормление своему родному брату Константину. Потому и сидел там Онуфрий в постоянной боевой готовности, тратя, по сути дела, все извлекаемые из сего града доходы на содержание многочисленной, под две сотни, дружины. И получалось, что самому Константину, дабы не потерять Ольгов, надо было держаться стороны своего брата Глеба.
Впрочем, увидев терем, который отгрохал себе за время сидения в Ольгове Онуфрий, Константин автоматически сделал вывод, что далеко не все гривны, получаемые с этого города, его набольший боярин расходовал на содержание воев. А терем был и впрямь знатный. Набитый добром и челядью, высокий и вычурный, он уже одним только своим внешним видом внушал невольное уважение к владельцу. Собственно говоря, если эти хоромы в чем-то и уступали тем, которые имел сам Константин в Ожске, то разве что в самых незначительных мелочах.
Онуфрий начал спускаться со своего высокого крыльца с узорчатой накидкой из тесаной кровли, лишь когда Константин приблизился к настежь распахнутым воротам, ведущим во внутренний дворик. Получалось, что и князя боярин уважил, как должно, и чин свой немалый соблюл в неприкосновенности. Уже поднявшись в терем, Константин еще раз убедился, что домик свой боярин отделал во первому разряду, а кое в чем ухитрился переплюнуть и самого князя.
Нет, внизу, на первом этаже, в людских, все было как обычно. Как и у самого князя в Ожске, там вовсю шла суетливая работа челяди. Кто прял, кто шил, кто трудился по железу, кто по чеканке серебра, кто резал кость, кто ладил сбрую. А вот наверху та же изразчатая муравленая[23] печь выглядела намного наряднее и пышнее. Красовалась она едва ли не по самому центру житла[24], а топка у нее была предусмотрительно выведена вниз, в людскую, чтобы дым, копоть и сажа — упаси бог — не коснулись дорогих хорезмских ковров и узорчатой самаркандской зендяни[25], которые в княжеском терему тоже выглядели намного скромнее. Не было у князя и такого обилия и разноцветья кусочков цветного фряжского стекла, ярко отсвечивающих в мелко плетенных окошках, как у Онуфрия.
Однако Костя, никогда не отличавшийся особой притязательностью в быту, отметил все это как бы между прочим, не придавая особого значения. В конце концов, коли есть у человека деньги, то почему бы ему не шикнуть в своей родной хате так, как хочется. Красиво жить не запретишь. К тому же его уже ждал в специально отведенной светелке успевший переоблачиться после праздничного богослужения епископ Рязанский и Муромский Арсений.
Тут Костя и сам немного сплоховал. Епископ и не начал бы закручивать гайки с самого начала, если бы Костя несколькими неосторожными фразами не вызвал у Арсения дополнительного раздражения, после чего разговор постепенно и стал принимать нежелательный оборот.
Через каких-то полчаса общения с главой всего рязанского духовенства Константин уже понимал, чего хочет от него епископ Арсений, сухощавый и седовласый человек с цепким взглядом настороженных черных глаз, и ему пришлось изменить свое первоначальное мнение об отсутствии проблем. Как выяснялось по ходу страстного, до предела насыщенного эмоциями монолога епископа, они были, и немалые.
Отчитав молодого русобородого князя за пристрастие к хмельным медам, отчего исходит оскудение веры и запускаются храмы Божии, пастырь наконец добрался до смертного греха — прелюбодеяния. Строго указав на сие непотребство и прямо назвав имя Купавы, епископ мягко, но властно отрезал Константину все пути к отступлению и в конце речи поставил условие: с оной девкой распутной более не видеться, а дабы соблазна не было, отдать ее в дар в сельцо, кое принадлежит Церкви. Со своей стороны, Арсений обещался выдать ее замуж за хорошего работящего смерда, дабы во грехе зачатое и рожденное дитя обрело законного отца.
В заключение своей обличительной гневной речи епископ еще раз посетовал на оскудение веры из-за того, что сам Константин не больно-то к ней тяготеет, подавая пагубный пример пастве, и не только не жертвует на благо Церкви, но более того — еще и отбирает имущество, дарованное им же самим. В последнем слуга Божий явно усматривал козни врага человеческого и его посланника в лице ведьмачки, именуемой Доброгневой.
Оную девку, по мнению епископа, надлежало нынче же передать для церковного суда и проверки, нисколько дщерь сия погрязла во грехе непростительном и смогут ли верные служители Господа спасти хотя бы ее душу, ибо тело, по всей видимости, безвозвратно утонуло в пучине греха и похоти, пребывая в полной власти дьявола. Буде же все то, что указано, князем не исполнится, то останется только закрыть все храмы, потому что в местах, где к слову служителя Божьего не прислушиваются, обряды творить во славу Всевышнего — сущая бессмыслица.
Пока Арсений излагал все это, Константин, понурив голову и покорно кивая в знак согласия, лихорадочно думал, как бы выкрутиться из этой ситуации. Наиболее простой выход виднелся явственно, как на ладошке: отдать Купаву с Доброгневой и село в придачу, но он явно не подходил. С другой стороны, он прекрасно понимал, что означает угроза закрыть все храмы, и решил сражаться до победного конца. В конце-то концов неужто в вопросах логики, риторики, диалектики и простого красноречия житель двадцатого века уступит средневековому попу, который к тому же изрядно стар и измучен многочисленными болячками. Потому и морщится все время, пытаясь сесть поудобнее. Кстати, а что, если для начала именно это и попробовать? Вдруг подействует.
— Дозволь, отче, прежде суда церковного к тебе эту девку прислать, дабы боль твою утишить.
— Да ты, видать, княже, и вовсе обезумел от пития безмерного, коль слуге Божьему пособницу дьявола в лекари предлагаешь? — Глаза епископа засверкали гневом.
— Какую пособницу? — простодушно удивился Константин. — Все это наветы на нее. Неужели дьявол добро людям несет? Только Господь на такое способен. К тому же сразу и убедиться сможешь, откуда у нее столь знатные познания в исцелении больных. Коли она к тебе подойдет безбоязненно, ведая, что ты не просто слуга Божий, а епископ всей земли Рязанской, стало быть, умение сие Господь ей в голову вложил, а злые люди оклеветать пытались, дар этот сатане приписывая, — и сделал в заключение изящный выпад, сам перейдя в контрнаступление против неведомого клеветника или… клеветницы: — Не иначе как лжу оную измыслили они как раз по наущению врага рода человечьего.
Епископ хмыкнул, подозрительно буравя стоящего перед ним молодого князя недоверчивым взглядом, но тут его, по всей видимости, вновь пронзил острый приступ боли, и он, поморщившись, согласно махнул рукой.
— Ан быть посему. Но перед этим пусть молитву прочтет громогласно и крестное знамение на себя положит.
— Так она без креста и вовсе лечить не берется. А что до молитвы касаемо, так она их и до лечения читает, и во время оного, и еще после, — обрадовался Константин.
Накануне, сразу по прибытии монашка, как только стало известно, что Арсений вызывает Доброгневу, Константин вызвал старенького священника из храма Богородицы, стоящего на главной и единственной площади Ожска, и попросил его помолиться вместе с собой за успешную поездку, при этом непрерывно читая «Отче наш», только очень громко и отчетливо, дабы непременно дошла молитва до Бога.
Весьма удивленный необычностью просьбы и в то же время до крайности ею польщенный, священник отец Герасим старательно и со всем усердием в течение целого часа бубнил «Отче наш», а по ту сторону двери, ведущей в небольшую моленную, стояла Доброгнева, старательно запоминая слова. Когда она закашлялась, давая этим понять, что все выучила, князь немедленно остановил отца Герасима, заявив, что он бы и всю ночь, склонившись до земли пред иконами, простоял бы на коленях, да больная нога не позволяет.
— И еще исповедаться сей дщери надлежит, — заметил епископ, на что Константин согласно закивал.
— Я тебя, отче, здесь обожду.
— Так я все уже сказал, княже, — недоуменно поднял вверх брови епископ.
— Задумка есть у меня одна, отче, — нашелся Константин. — Посоветоваться хочу и благословенье получить.
Несколько поразмыслив и придя к выводу, что ничего худого в том нет — ведь не будет же князь в богопротивном деле благословения у епископа просить, — отец Арсений утвердительно кивнул, заметив благосклонно:
— Ин ладно.
Настроение у епископа и впрямь было приподнятым, невзирая на боли в спине. Не ожидал он такого смирения от буйного князя, коему, будь его, Арсения, воля, он бы и селища самого что ни на есть захудалого в управление не доверил бы. Может, и впрямь стоит помягче с ним вести себя, дабы поддержать на первых порах? Упаси Бог, вновь на старые грехи потянет.
Еще лучше почувствовал он себя после лечебного сеанса у ведьмачки. Несколько смущало лишь то обстоятельство, что пришлось разоблачаться перед девкой, хоть и не до исподнего, но результат того стоил. Боль прошла уже к середине лечения, уступив место состоянию блаженства. Через час епископ вышел к князю, значительно подобрев. На всегда хмуром строгом его лице робким солнышком из-за поредевших туч уже проглядывала улыбка.
— Смиренна дева сия, только из глаз черти сыплются, как горох мелкий. Однако, — счел он необходимым сохранить объективность, — боль мою оная отроковица утишила мигом, да и молитвы читала бойко. Может, и впрямь наветы на нее возвели люди недобрые, — заметил он, милостиво подавая Доброгневе руку для поцелуя и осеняя крестом ее покорно склоненную голову. Отпустив ее жестом, он обратился к князю: — Так что у тебя там за думка такая? — Арсений осторожно уселся на высокий резной стул-трон, в глубине души опасаясь, что боль вернется, но все прошло благополучно, и он благосклонно воззрился на Константина.
Тот глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, я, наконец, приступил к изложению своей идеи:
— Ведаю я, отче, что великое множество сирых да убогих людишек по земле Рязанской ходят, милостыню прося Христа ради. Есть и увечные, в боях за Русь то ли руки лишившиеся, то ли вовсе покалеченные, то ли слепые с рождения самого.
— То все в руце Божией. Стало быть, испытание им такое послано свыше, — вставил епископ.
— Мыслится мне, что испытание не только им Господь уготовил, но и нам всем, пробуждая милосердие к страждущим.
Арсений одобрительно кивнул, и теперь в его пытливом взгляде, устремленном на князя, явственно можно было увидеть определенную долю уважения с легкой примесью удивления — как-то очень уж резко изменил свое поведение этот русобородый здоровяк. Даже слишком резко.
— Вот я и порешил испросить благословение твое, отче, на дело сие и, помолясь, основать первый странноприимный дом. Там они и жить, и спать, и кормиться будут. Работу же им какую-нибудь полегче подыскать завсегда можно, дабы не мыслили они себя дармоедами.
— Славное дело, — кивнул одобрительно епископ.
— А еще, отче, хочется мне школы учинить для детишек, дабы люд простой Закону Божьему, и письму, и чтению, и счету сызмальства обучен был. Но тут уж без подмоги Церкви не обойтись.
— Ныне прихожане мало жертвуют, — развел сокрушенно руками Арсений. — Вижу оскудение великое в вере христианской у людишек. Я сам домишко свой во граде Рязани только благодаря подмоге изрядной братца твоего старшего князя Глеба подновил малость, а уж внове выстроить — гривен изыскать не смог.
— Да мне ни единой куны не надобно, — прервал жалобы епископа Константин. — О другой подмоге просить хотел — с людишками подсобить. Монахи-то, я чаю, и грамоту ведают, и счет умеют вести. Их по одному на деревню и хватило бы.
— Однако ни единого монастыря в моей епархии нет. Где ж я тебе, сыне, столь великое множество монахов ученых изыщу?
— А ежели митрополиту отписать, дабы он со всех епископов по десятку-другому грамотеев вытребовал?
Идея Арсению понравилась прежде всего потому, что не требовала ни единой куны для своего осуществления, что скуповатому слуге Божьему пришлось весьма по душе. Он вновь согласно закивал и тут же вспомнил:
— А про деревеньку-то, которая у Житобуда неправедно пребывает, как решим?
— Каюсь, отче, великий грех на мне. И все мед хмельной повинен. Но вину свою в ближайшие пять дней исправлю непременно, вот только с Купавой дозволь погодить, отец Арсений. — И Константин умоляюще уставился на седого епископа. — Ведаешь ли, как тяжко с грехами расставаться, да еще разом — и мед не пить, и дела богоугодные править.
— Это оправданием быть не должно, — немедленно посуровел епископ. — Сумел нагрешить, сумей и покаяться.
— Да я о другом, — поправился Константин, чувствуя, что лобовая атака не удалась и надо действовать похитрее. — Порешил я наказание себе посуровее учинить, дабы соблазн сплошь и рядом близ меня был, а я чтоб на него не поддался и искус сей дьявольский давил в себе еженощно и ежечасно.
— Вон как, — изумленно воззрился на князя епископ и осторожно поинтересовался: — А хватит ли духа, княже Константине, желания сии бесовские превозмочь? — Епископ вспомнил, каков сам был всего-то десяток-другой лет назад, и сделал уверенный вывод, что такого соблазна он бы одолеть не смог. Нет, если кратковременно, то да, но хватило бы его от силы на два-три дня, а дальше…
— Вот уже три месяца выдерживаю, — развеял Константин его опасения, хоть и не до конца. — Вроде как епитимия, только я сам ее на себя наложил.
«Никак и впрямь за ум взялся», — мелькнула мысль в голове Арсения, и он решил согласиться, поставив условие:
— Быть посему, княже, но только ежели проведаю я, что обет свой ты порушил, тогда уж снисхождения не жди.
— Благодарствую, отче. — И Константин радостно склонился для поцелуя к сухой, почти невесомой старческой ладони, затем помог епископу подняться со стула и проводил до двери, которую уже распахнул с другой стороны князь Глеб, осеняя себя крестом и почтительно склоняясь перед Арсением.
На выходе он, что-то вспомнив, остановился и обернулся к Константину:
— Чуть не забыл по стариковской немощи. Ты уж там повели княжича своего языческим именем более не кликать. Ну, куда это годится — Святослав какой-то. Ни в одних святцах такого имени нет. Коли нарекли при крещении Евстафием, стало быть, так и величать надлежит.
На этот момент, к своему стыду, Константин и внимания прежде не обращал. Оправдывало его в собственных глазах лишь то простое обстоятельство, что знаком он с мальчишкой был, по сути, всего лишь пару месяцев. К тому же и супруга его, несравненная княгиня Фекла, называла сына лишь по крестильному христианскому имени и никак иначе. Конечно, имя Святослав звучало несравненно красивее, нежели Евстафий, — полумонашеское, отдававшее даже на слух запахом ладана и церковной плесени, но не спорить же с епископом из-за такой ерунды, и Константин, не возражая, утвердительно кивнул в ответ. На том и закончилось первое свидание представителей светской и духовной власти.
— А ты молодец, — заявил князь Глеб, крепко обнимая брата и широко, хотя и несколько театрально улыбаясь, показывая, как он рад долгожданной встрече. — Я, признаться, испугался, — продолжил он. — Опаска была, что не выдюжишь ты козла старого, терпежу не хватит речи его молельные выслушивать, ан нет, ошибся. Ну да что ж мы тут, как два ангела неприкаянных. — Он весело подмигнул брату и широким жестом гостеприимного хозяина пригласил Константина за стол, который уже спустя каких-то десять минут расторопные слуги сервировали от и до.
Перед тем как приступить к трапезе, Глеб, торжественно указав на иконостас, патетически воскликнул:
— Поклянемся же на иконах, брат, пред лицом Господа Бога нашего, что не покривим душой друг перед другом и поведаем одну только правду — всю до самой капельки.
Константину утаивать было нечего, и он спокойно выполнил просьбу, после чего Глеб уселся под иконы, предложив брату местечко напротив, но занялся не едой, а расспросами о результатах недавней поездки. Туманная ухмылка блуждала по его лицу, и виделось в ней что-то зловещее, а может, это были лишь блики от колеблющегося огня массивных восковых свечей.
Их беседа была, пожалуй, даже более продолжительной, чем с епископом, если не считать времени, которое заняла Доброгнева, однако по ходу её создалось, во всяком случае у Константина, такое впечатление, что разговор ведется обо всем и ни о чём. Сплошные намеки, недомолвки или, напротив, уточнение подробностей о делах, про которые он, в отличие от князя Глеба, понятия не имел. К тому же изъяснялся его старший братец, в совершенстве владеющий эзоповым языком, все время как-то иносказательно. Но в то же время чувствовалось, что за обычными вроде бы словами подразумевается нечто ужасное и настолько страшное, что об этом нельзя говорить даже наедине.
Хотя вполне вероятно, что последнее Константину просто показалось — уж больно обстановка в горнице была зловещей. Тусклый колеблющийся свет шести-семи свечей придавал некий мрачноватый оттенок всему ее тяжелому убранству. К тому же совсем недавно отсюда вышел епископ, и душный сладковатый запах ладана продолжал витать в этом сумраке, перебивая легкую горечь сосновой смолы, слегка выступавшей со стен, сложенных из светлых свежеошкуренных бревен. Мебель же и вовсе напоминала внутреннее убранство в доме Собакевича, так ярко описанного Гоголем. Такие же тяжелые лавки вдоль стен, огромный необъятный стол без малейшей резьбы и соответствующая им пузатая грубая лампада, тускло освещающая иконостас в левом верхнем углу.
Причем Константину показалось, что, невзирая на столь близкое родство, человека, сидящего рядом, отделяет от него не только массивный стол, а ещё нечто несоизмеримо большее в своих масштабах, которое преодолеть ни ему, ни Глебу вряд ли удастся.
Была лишь легкая надежда на то, что ощущение это субъективное и вызвано усталостью от недавней исповеди и откровенной беседы с епископом, в которой Константин выложился как мог, дабы расположить к себе этого старого, измученного многочисленными болячками человека.
Слушал Глеб очень внимательно, лишь изредка задавая наводящие вопросы, причем очень четко сформулированные и не позволяющие никоим образом увильнуть от точного ответа. Словом, если бы Константин и хотел что-то скрыть, ему пришлось бы нелегко.
— Стало быть, они все обещались подъехать, — переспросил он в конце и, услышав утвердительный ответ, захохотал, широко раскрыв рот. Пламя свечей вновь заколыхалось, и Константину на мгновение показалось, что его зубы окрашены в ярко-алый кровавый цвет.
Не понимая до конца собственные опасения, он осторожно переспросил у Глеба:
— Как ты мыслишь, брате, удастся ли нам все задуманное?
Улыбка медленно, рваным чулком сползла с Глебова лица, и он, испытующе впиваясь в собеседника узкими глазами, на дне которых затаилась настороженность, уклончиво ответил:
— Отчего же нет, брате. Я так мыслю, что коль доселе все по нашей задумке двигалось, стало быть, и далее так же будет. Или ты усомнился в чем-то? Мое слово верное — все обещанное ты обретешь сполна. Я скупиться не приучен.
Константин не стал переспрашивать, что именно ему обещано. Или сделать это, сославшись на то, что после хорошего удара по голове у него не все ладно с памятью? Так он и молчал, колеблясь, но Глеб истолковал это по-своему и, по-кошачьи скользнув вдоль края стола, крепко стиснул брата в объятиях, жарко шепнув в ухо:
— Верь мне, брате. Мы с тобой ныне одной цепью перехлестнуты. Гони пустые сомненья прочь из души. Ни мне без тебя, ни тебе без меня с этим делом не управиться. Надо все решить, чтобы уж раз и навсегда.
— Это верно, — кивнул Константин, наконец-то высвободившись из его крепких медвежьих объятий и невольно морщась от боли. Он нечаянно задел больным бедром угол стола. — Надо порешить. Только чтоб без обид было, чтоб все довольны остались.
Однако его последняя попытка вызвать Глеба на конкретность также не увенчалась успехом. Он только криво усмехнулся, заметив:
— Все довольны останутся, уж это верно. Однако нам пора и на покой. Ты как, — он весело подмигнул, — с этой лекаркой спать нынче сбираешься или с другой какой?
— Куда мне, — спокойным тоном ответил Константин, не подав виду, как покоробил его этот вопрос. — Я нынче, как монах безгрешный. Пока нога не заживет, у меня одна радость — на солнышке греться.
Глеб слегка помрачнел, но, наверное, просто из чувства приличия и почти тут же беспечно махнул рукой:
— Ничего, брате. Не дозволяй душе в печали пребывать. Ненадолго этот передых тебе. Чрез две седьмицы лишь след малый и останется на память об этом случае. Думаю, что на Илью-пророка все пройдет и на встречу нашу под Исады ты вновь впереди всей дружины удалой прискачешь, — и, желая как-то приободрить своего брата, добавил: — А чтобы отцу Арсению не скучно было, я ему вместо твоих девок еретика подсуну. Глядишь, он и отвлечется.
— А что за еретик? — осторожно спросил Константин.
Оказывается, объявился в одной деревеньке, принадлежащей Глебу, некий Николай. Простой смерд Стрекач, никогда не интересовавшийся религией, вдруг в одночасье преобразился: задавал всем странные вопросы, работу выполнял с небрежением, некачественно, а после первого же посещения церкви и вовсе взбеленился, принялся учить тамошнего попа, как правильно молитвы читать, и даже крестился не так, как все, а щепотью. После такого неслыханного богохульства с помощью тиуна и пары дюжих мужиков его повязали и, прослышав, что князь Глеб вместе с епископом Арсением выехали в Ольгов, подались сюда.
— А повидать его можно? — решился Константин.
— А вот завтра на суде церковном и узришь эту рожу богопротивную.
— Нет, ты не понял. Сегодня повидать, перед судом.
Глеб недоуменно пожал плечами:
— Так в безумии он, брате. О чем говорить-то с таким? — Но, желая угодить в такой мелочи брату, тут же пошел на уступку: — Ну, коли зачесалось, то быть посему. Сейчас его мигом приволокут.
Впоследствии Константин и сам затруднялся с ответом, что же именно вызвало его желание увидеться с этим человеком. То ли это было смутное чувство невольной вины перед тем, из кого сделали своего рода щит, дабы отвести нападки церковников на Доброгневу и Купаву, то ли желание под благовидным предлогом поскорее расстаться с братом, общения с которым изрядно его тяготило.
Но, скорее всего, сработало подсознание, тот самый невидимый компьютер, который мгновенно анализирует обстановку и тут же подсказывает человеку, чего именно и от кого ожидать в ближайшем будущем. Зачастую владельцы этих компьютеров слишком мало к ним прислушиваются. Ну, в самом-то деле, почему от закадычного друга надо ожидать подлости, да еще в самое ближайшее время? Почему тревога на душе за мать, с которой недавно виделся, приехав к ней на время отпуска, и она выглядела как обычно? Зачем надо срочно забрать деньги из банка?
Потом, конечно, выяснится, что подрагивающий голос друга и его фальшивый смех, а также упрямое нежелание смотреть старому товарищу в глаза и впрямь окажутся предвестниками предательства, банк лопнет, оставив с носом своих многочисленных вкладчиков, а еле уловимая желтизна щек матери, чуточку более одутловатое лицо и необычно горячие при расставании поцелуи были вестниками ее скорой смерти.
И человек, ухватившись за голову, будет говорить себе и окружающим: «А ведь я чувствовал, что здесь что-то не так». Но прислушаться к встроенному в голову мини-компьютеру он по-прежнему не захочет, а потом уже и не сможет, и от постоянного невнимания голос непрошеного советчика, убитый недоверием к себе, будет все более слабеть, переходя в еле слышный шепот, и, наконец, затихнет вовсе. Редко люди поступают, как говорится, по наитию, повинуясь тому неслышимому многим голосу, говорящему одну только правду, хотя зачастую и слишком горькую для ее владельца. Очень редко.
Константин тоже далеко не всегда прислушивался к своему подсознанию, хотя и не избегал его советов. Правда, повиновался он ему, как правило, лишь в тех случаях, когда это не требовало больших усилий, умственных или физических. Вот и сейчас он уступил своему желанию побеседовать с еретиком только из-за того, что особых трудов предстоящий разговор не требовал. Однако уже спустя пять минут после начала общения он понял, что тут — особый случай, и, умоляюще глядя на Глеба, попросил его выйти, пояснив, что один на один этот смерд скажет ему намного больше.
Едва тот удалился, как Константин, повернувшись к мрачного вида мужику, изрядно побитому, с многочисленными ссадинами и кровоподтеками, одетому в простые холщовые штаны и сплошь заляпанную кровью рубаху, переспросил:
— Так как надлежит правильно персты складывать?
— Во всех старых книгах указано, что крестное знамение надо творить тремя перстами, то есть щепотью. — И мужик, поморщившись от боли в избитом теле, поднял вверх руку, показывая, как именно надо креститься.
— Стало быть, епископ и все прочие не знают такого простого правила, а ты знаешь? — не унимался Константин.
— Воля твоя, добрый человек, — сокрушенно вздохнул спятивший смерд, — но выходит, что так. И в диковину мне видеть здесь, на Рязанщине родимой, столь великое скопище старообрядцев, как и многое другое тоже. Только доказать, что я правду тебе говорю, мне нечем, — предупредил он, опережая следующий вопрос уже готовым ответом.
— И где тебя обучили всему этому?
Раздался тяжелый вздох, после чего мужик помедлил немного, подыскивая нужные слова, и неуверенно произнес:
— В училище, а по-нашему — в семинарии. Только это далеко было. Не здесь вовсе.
— А мне говорили, что ты деревеньку родную до сего времени и вовсе ни разу не покидал. Стало быть, те, кто тебя привез, врут моему брату князю Глебу?
Мужик вскинул голову и отрицательно качнул ею:
— И они не лгут, и я правду говорю.
— Это как же тебя понимать, Стрекач?
— И имя это не мое вовсе. — Мужик вновь тяжело и безнадежно вздохнул, вяло махнул рукой, не желая вести бесполезные речи, которым все равно никто не поверит, и устало произнес: — Я во всем этом, человек добрый, и сам ничего не понимаю. Куда уж всем прочим. Вот ты не скажешь мне, к примеру, — тут его лицо в сгустках грязи и запекшейся крови слегка оживилось, — какой ныне год?
— Мы живем в лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое от сотворения мира, — спокойно ответил Константин, уже давно почувствовавший разгадку странного поведения мужика, но боявшийся ошибиться — уж слишком велико было бы разочарование.
— А ежели от Рождества Христова?
— Тогда одна тысяча двести шестнадцатый, — последовал такой же спокойный ответ.
— Стало быть, на семьсот с лишком годков назад закинула меня сила неведомая, — пробормотал себе под нос Стрекач, назвавшийся Николаем, и снова горько вздохнул.
— А на сколько именно? — задал вопрос Константин.
— Ну, ежели точно, то, — Стрекач прищурил глаза, с минуту что-то напряженно высчитывал и, вновь взглянув на Константина, робко и как-то виновато улыбнулся, — чуть ли не на восемьсот. Только кто же поверит в такое, коли у меня и самого в голове это до сих пор не укладывается.
— Я тебе верю, — твердо ответил Константин, резко шагнул вперед и неожиданно для самого себя вдруг уселся рядом с ним на лавку и обнял его за плечи, не в силах сдерживать переполняющее его ликование. Наверное, похожую радость мог испытать лишь случайно отставший от своих где-то на экскурсии русский турист, который, перед тем как вновь услышать родной говор, тщетно проплутал пару часов по незнакомому городу, где все жители — сплошь иностранцы. Впрочем, его радость стала бы лишь жалким подобием тех чувств, которые испытывал Константин. Ведь ему, в отличие от туриста, достался в одночасье не город и даже не государство, а целый мир, и даже родная Русь представала перед ним загадочной, таинственной и непонятной страной. В ней приходилось, как какому-нибудь шпиону, тщательно контролировать каждое слово, каждый свой шаг и поступок, и даже те, кто доброжелательно к нему относился, оставались по сути чужими и далекими людьми. И тут, когда он уже было смирился с этим, такая встреча — нежданная и оттого еще более радостная.
— Родной ты мой землячок, — засмеялся он весело. — Вот уж не думал — не гадал, что у меня напарник по несчастью окажется. Я ведь тоже из двадцатого века и в этом же году был сюда перекинут.
Стрекач, который и впрямь всего несколько месяцев назад был отцом Николаем, некоторое время изумленно, еще не веря в такой счастливый поворот судьбы, вглядывался в Константина, после чего поднес сложенные щепотью пальцы ко лбу, явно собираясь вознести благодарность всем небесным силам, но произнес лишь первую фразу, да и то наполовину:
— Слава тебе, Го…
После чего глаза его закатились, он как-то сразу весь обмяк и безвольно привалился к князю, погрузившись в глубокий обморок. Осторожно уложив его на лавку и пробормотав себе под нос что-то о хлипкости потомков, Константин тут же кликнул слуг, распорядился уложить его в хорошую постель и познать к больному Доброгневу.
И даже когда тот уже лежал, тепло укрытый и окруженный заботой девушки, но по-прежнему не приходя в чувство, Константин еще не меньше часа с любовью и нежностью вглядывался в Николая, и радостная светлая улыбка не сходила у него с лица.
«Теперь мы попляшем. Теперь мы потанцуем. Теперь мы похохочем», — ликовал он мысленно и с трудом поддался на уговоры Доброгневы отправиться почивать, поскольку тут князю быть вовсе без надобности, а горячка эта более двух-трех дней не простоит.
Он и в ложнице своей долго не мог успокоиться, пока наконец эмоции чуть не поутихли и природа не взяла свое, погрузив Константина в глубокий крепкий сон. Но даже во сне он продолжал улыбаться до самого утра.
А с князем Глебом за пару дней, прожитых в Ольгове, бесед они больше не имели. Точнее, разговоры были, но исключительно о пустяках: охота, женщины, да еще о беспокойных соседях, что на востоке, что на юге, что на севере, и о том, как важно ныне всей Рязани держаться под рукой одного умного князя.
Под таковым явно подразумевался сам Глеб, на что Константин возражений никаких не имел, будучи согласен с ним не только на словах, но и по своим внутренним убеждениям. Жестокий тринадцатый век и впрямь представлял только одну альтернативу этому единству — рабство под пятой татарского всадника. До их первого появления оставалось всего семь лет.
Но главное, чего добивался Константин, так это спасения своего нежданного современника, которого Глеб собирался предать церковному суду. В конце концов высокие договаривающиеся стороны пришли к разумному компромиссу. Пока сей холоп болен, о выдаче его строгим судьям в рясах все равно речь вести не имеет смысла, а когда он придет в себя и окончательно оправится от болезни, будет видно, что именно с ним делать. Лечение же вести надлежит Доброгневе, но чтобы ее тут не оставлять — как же сам Константин без нее обойдется, — отправить болезного ладьей быстроходной прямиком в Ожск.
Расставались братья в самых дружеских чувствах, а епископ Арсений еще и горячо благословил ведьмачку, заявив прилюдно — в том числе и при супруге Константина, — что сей дар лекарский у нее явно от Бога, ибо дьявол к священнослужителю и прикоснуться не посмеет, а ежели и дотронется своей мерзкой лапкой разок-другой, то лишь для того, чтобы причинить оному какую-нибудь пакость. Отсюда и вывод: коли она облегчила страдания епископа, стало быть, склонность к врачеванию сей девице дарована Господом и пресветлыми ангелами.
Язычник сей не токмо к Писанию Святому глух бысть, но такоже словам отцов Церкви не внемля ничуть. Един лишь пастырь, епископ Рязанский отец Арсений, сумеша обличити оного нечестивца, усовестиша и на добро дело подвигнути — странноприимный дом воздвигнути. От блуда ж оного отвратити не сумеша, хоть и обличаша всяко похоть его ненасытную, аки у козлища мерзкого.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1817
Добра душа у Константина князя, чисты мысли и восплача слезьми горючими о доле тяжкой калик перехожих и прочего убогаго люду, восхотиша оный князь облегчити страданья их безмерныя и испрося благословения епископа Резанского, учиниша в Ожске первейший на Руси странноприимный дом, воздвигнути во славу Божию. И воззвал он к каликам убогим, и поселиша их в доме том, и возрадовалося сердце княжье, возликовала душа и возблагодарила Господа за дозволение труд оный довершити. А убогие тож в радостях пребывали. А воздвиг дом сей, будучи еще священником, святой Николай.
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1760
Трудно сказать, чья это была идея о постройке первого странноприимного дома. Однако судя по логике событий, можно с определенной долей уверенности утверждать, что принадлежит авторство епископу Арсению, а Константин лишь дал средства на его строительство, причем возможно, что это выглядело обычной сделкой. Не исключено, что, идя на уступку епископу в этом вопросе, князь выторговал себе определенные послабления в других.
Предположение это подтверждается и тем фактом, что основное руководство по обустройству дома было на священнике отце Николае, который в ту пору был исповедником князя Константина и именно тогда впервые был упомянут в русских летописях.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т.2. С.77. СПб., 1830
Глава 11
Русский каратист
В. Гюго
- …И так как произвол встает денницей черной,
- Объемля твердь,
- И нам дано избрать душою непокорной
- Честь или смерть…
Из Ольгова в Ожск Константин решил возвращаться пешим путем.
— Надо же мне посмотреть, как смерды живут и чем дышат, — пояснил он свое желание Глебу.
С собой, отправив с больным в качестве строгой охраны четырех воинов, он прихватил только оставшихся пятерых дружинников да еще Епифана — куда от него денешься, ну и Доброгневу с помощницей Марфушей. Компания небольшая, но дружная.
Поначалу мысли у Константина витали далеко, где-то возле оставленного им в Ольгове Николая, но спустя пару часов, близ сельца Гусятевка, одно небольшое происшествие отвлекло его. А началось все с того, что, подъехав к речушке, за которой стояла эта деревушка, они увидели, как навстречу им бежал крепкий молодой парень лет восемнадцати от роду, не больше. За ним следом с шумом и гамом летела целая толпа народу, возглавляемая самым шустрым, хотя и неказистого вида, низеньким мужичонкой.
Константин дал знак Епифану, чтобы тот осадил лошадей, и продолжал наблюдать за этим импровизированным забегом. Затем повернулся к дружинникам:
— Ты самый шустрый, Горяй. Ну-ка разберись, что там да как.
Сим же приказал Епифану разворачивать коней.
— Наперехват пойдем, — пояснил он свою мысль, и спустя несколько минут два удобных княжеских возка пересекли наиболее вероятный маршрут движения беглеца, который явно тянул к видневшемуся неподалеку лесу. Видя, что добыча никуда не денется, мужики, кроме бежавшего первым неказистого, замедлили ход, и лидер погони вдруг оказался и гордом одиночестве. Это его несколько смутило, но после недолгого замешательства он все же приблизился к парню, хотя и с явной опаской, все время поглядывая на безмолвно наблюдающих за этой сценой дружинников. Дальнейшее случилось очень быстро — парень, не дав мужику ухватиться за свою рубаху и резко перехватив его руку, с силой крутанул ее, рубанув наотмашь по локтю ребром ладони. Мужик взвизгнул как-то по-щенячьи и, скорчившись в три погибели, рухнул в высокую траву, истошно завывая при этом:
— Сломал, сломал злодей рученьку-то. Како же я теперь без нее?
— Ого, — присвистнул Епифан и, повернувшись к князю, предложил: — А смерд-то бедовый. Может, его того, а?
Константин в ответ промолчал, вспоминая, что где-то он уже такое видел. Епифан принял его безмолвие как знак одобрения, зычно крикнул:
— А ну-ка, волоки его сюда, ребята. Тут князь возжелал его видеть.
Услыхав про князя, скуливший мужичишка как-то резво вдруг вскочил на ноги и, испуганно оборачиваясь на парня, опрометью метнулся к Константину. Тем временем один из дружинников, свесившись с коня, что-то негромко сказал застывшему в напряженном ожидании хлопчику и указал плетью в сторону князя. Юноша также негромко ответил и презрительно сплюнул в сторону. Судя по поведению, слова его деликатностью явно не страдали. Нетерпеливый Горяй резко поднял коня на дыбы, но парень проворно отскочил в сторону, увернувшись от передних копыт, и вновь застыл в позе каратиста, ожидающего неравной драки.
И тут Константин вспомнил, где впервые видел похожее. Это было еще в школе. Рядом с секцией по фехтованию в том же спортзале, только на другой половине, занимались ребята-каратисты. Отбор туда был очень строгий, и сам Костя его не прошел. Зато благодаря соседству секций он имел возможность краем глаза наблюдать, как они занимаются, как тренер показывает им новые приемы или экзотические стойки. Некоторые из них ему почему-то запомнились на всю жизнь. Может, это произошло из-за их оригинальности, может, еще почему-либо — неважно. Главным было то, что этот юный средневековый смерд сейчас стоял как раз в одной из них, в так называемой стойке тигра.
Возможно, Константин и ошибался, но интуиция громко твердила ему, что нет, и он решил вмешаться, пока не поздно. Конечно, пять всадников — это сила, но он-то помнил, как из той самой позы тренер ребят-каратистов, не сделав больше ни одного лишнего движения, взял да и взлетел вверх чуть ли не на полтора метра, зависнув на самой высокой перекладине шведской лестницы. Все фехтовальщики дружно загалдели от восторга, включая самого Костю, который тут же получил весьма болезненный выпад саблей в область груди от своего тренера, лаконично пояснившего:
— Не отвлекайся.
Вполне вероятно, что этот укол лишь закрепил в его памяти увиденное чудо и сейчас ему вовсе не хотелось, чтобы неизвестный простой крестьянин эффектным прыжком наскочил на кого-нибудь из его орлов, после чего пострадают либо дружинники, либо сам каратист.
— Останови их, — толкнул он в бок Епифана.
— Стой, — рявкнул княжий стремянной и уже без подсказки, сам направил возок к толпе.
В это время внимание Константина отвлек подбежавший мужичонка, который принялся лепетать, что он, будучи местным тиуном, пошел на реку сбирать с мужиков рыбу на княжий стол.
— А тот поганец-смерд начал надо мной, слугой княжьим, изгаляться всяко и величать соромно. Дескать, ненасытен я в жадобе своей и лопну вскорости.
Всхлипывая и размазывая здоровой рукой по лицу кровь, струившуюся из носа — видать, первый раз ему перепало еще на реке, — стараясь не отстать от возка, он все бормотал и бормотал гнусавым голосом свои жалобы, не в силах остановиться.
Епифан резко затормозил, не доехав пяти метров до пария, но когда Константин сделал попытку вылезти из возка, нежно придержал князя своей тяжелой лапищей и шепнул, склонившись к самому уху:
— Может, повязать его для верности. Больно уж бедовый. Как бы чего не сделал.
Однако Константин не стал его слушать и все-таки вылез. Больная нога сразу заныла, но он, стараясь не подавать виду, хотя хромота при ходьбе все равно была заметна, пошел к новоявленному каратисту.
— Ближе не подходи, хуже будет, — предупредил тот, когда расстояние между ними сократилось до двух метров.
— Хуже кому? — негромко осведомился Константин, обводя рукой почти замкнувшийся круг дружинников, за которым угрюмой толпой молча стояли мужики. На чьей стороне они были, сказать затруднительно, но к тиуну сочувствия явно никто не испытывал.
— А мне все одно, — тяжело дыша, процедил сквозь зубы парень. — А так подохну, да хоть с песней.
— С песней, — согласился Константин. — Только с разбойничьей. Да ты остынь, чего взбеленился-то? Ишь как волком глядишь, а ведь я тебе еще ничего плохого не сделал.
— А-а, — протянул каратист, криво усмехаясь. — Все вы одним миром мазаны.
— Мазаны-то все, — Костя опять не стал ему перечить. — Да разными цветами. Давай-ка поговорим по-доброму. А то вон, видишь, дружина моя уже серчать начинает. Не ровен час затопчут копытами.
— А я в вашей дурацкой стране, среди этих козлов все равно долго не протяну, — с вызовом в голосе ответил задира.
В груди у Константина вновь что-то екнуло, но он поспешил взять себя в руки и только ошалело оглянулся по сторонам. Да нет, ничего не изменилось вокруг. Все так же ярко светило на небе солнце, и по-прежнему сурово ожидали его слова или команды «фас» дружинники. За ними молча стояла угрюмая толпа мужиков в простых холщовых рубахах чуть ли не до колен и мокрых дерюжных штанах, а сзади продолжал тихонько всхлипывать тиун, и ещё сопел возле самого уха подошедший на всякий случай верный стремянной. Дурманяще благоухала высокая трава, беззаботно стрекотали кузнечики, спрятавшись в ней, и легкий ветерок по-прежнему приятно обдувал лицо, не давая солнышку как следует прожарить людей. Ничего не изменилось, вот только… «Но ведь дважды и снаряд в одну воронку не надает, — мелькнула скептическая мысль. — А тут чуть ли не на следующие сутки такой удачный повтор. Не может быть. Но вдруг…»
— Всем отойти назад, — распорядился он, сделал для успокоения несколько глубоких вдохов и выдохов и, видя, что никто не шевельнулся, услышав столь странную в подобной ситуации команду, не выдержал и рявкнул: — Назад, я сказал!
Первой попятилась толпа мужиков. Затем повернули коней и дружинники. Лишь тезка Константин задержался близ князя и, свесившись со своего вороного жеребца, предложил вполголоса:
— Может, я всё ж таки останусь подле, княже? Что-то неспокойно мне. Чистый варнак ведь. А ну как он тать?
— Это тиун ваш тать, — зло ответил парень, расслышав последнюю фразу.
— Всё будет хорошо, — заверил Константин своего дружинника и повернулся к стремянному: — И ты тоже, Епифан, возок откати.
— Так я-то лучше тут постою, — заупрямился бородач.
— Не надо, — жестко пресек князь его попытку и показал на канючившего тиуна, по-прежнему держащегося за свою правую руку, свисавшую как плеть. — Вон, лучше его отведи к Доброгневе. Пусть руку осмотрит. Ну как и впрямь сломал.
Епифан что-то недовольно буркнул себе под нос но перечить больше не стал.
— Да, вот еще что.
Стремянной с готовностью обернулся.
— Войлок мне подстели, а то стоять тяжко. Да на двоих захвати, а то я сверху вниз смотреть не люблю, — крикнул Константин уже вслед.
Ответом вновь было непонятное бурчание, но тем не менее приказание стремянной выполнил добросовестно и, постелив войлок, вскоре отъехал вместе с тиуном прочь, на ходу крикнув Марфушке, которая правила вторым возком и уже подъезжала к месту происшествия, чтобы она тоже разворачивала коня.
Посчитав, что двадцати метров вполне хватит, дабы их не услышали, если говорить негромко, Константин не торопясь улегся на войлок и жестом пригласил парня составить ему компанию. Тот, слегка поколебавшись, осторожно присел на корточки, настороженно кося одним глазом на нервно застывших дружинников.
— Да ты не бойся. Никакого подвоха не будет, — попытался Константин его успокоить.
— Да я и не боюсь, — вновь криво усмехнулся он, однако оглядываться перестал. — Это тебе бояться надо. Пока они подоспеют, я тебе шею не раз открутить успею.
Читать бесплатно другие книги:
