Княжья доля Елманов Валерий

— Знамо дело, убег. Ну а спускать такое разве можно. Сегодня он на тиуна руку поднял, а завтра и вовсе на боярина кинется. Я, стало быть, дворню собрал да и возвратился вместе с ними. Ну, тут он еще чуток ручищами помахал, и угомонили его. А уж когда на двор боярский внесли, то тут Завид и взял у меня шелепугу. Видать, сам поучить захотел маленько. Да видишь беда какая приключилась, княже. У меня в шелепугу-то кусочки железа вплетены были на концах. А вот поди ж ты, случилась оказия — куском этим ему в глаз и угодил. Ну а когда в поруб заключили, так тут боярин повелел ему есть не давать, да и то пару раз от свиней оставалось, так кидали ему в поруб. Чай, люди мы, а не звери, души-то христианские.

— Пожалел, значит? — сцепив зубы, переспросил Константин и сразу уточнил: — А Завид боярин тверез был или несло с его духом хмельным?

— Конечно, — подтвердил Никомед простодушно. — Отчего же под вечер кувшин-другой меду не опрокинуть боярину. Потому и промашку дал шелепугой моей. Разве тверезый он бы в глаз угодил?

— Выходит, это боярин ему глаз выбил? — уточнил Константин.

Поняв, что сболтнул лишнее, тиун покрылся испариной, но деваться было уже некуда, и он утвердительно кивнул.

— Сколько же дворни ты с собой взял, чтоб утихомирить буяна этого? — еще раз уточнил князь.

— Да с десяток, не менее. Иначе разве уложили бы мы его. Эвон силища какая. У него сынок и тот пятерых зараз уложить может, а этот и вовсе зверюга матерый.

— Прости ты их, Господи, — вдруг раздался во всеобщем безмолвии над площадью чей-то голос, очевидно, священника. — Ибо сами они не ведают, что творят.

— Позовите боярина, — распорядился Константин, не переставая крепко сжимать зубы. Только так он еще мог себя сдержать. Стоящий рядом с ним молодой дружинник, который и привел сюда Никомеда, оглушительно свистнул в два пальца, и тут же второй гридень, ведя под уздцы лошадь с восседавшим на ней боярином, обрадованно закивал в знак того, что понял, и повернул назад.

— Забыл ты, боярин, тиуну рассказать, как все дело было. Вот он и выдал и себя и тебя, сам того не желая, — кротко, даже сочувственно вымолвил князь, едва лошадь с седоком была подведена к помосту.

— Так кто же знал, княже, что ты словам боярина не поверишь, — сокрушенно вздыхая, искренне покаялся в совершенной глупости Завид. Пыхтя и сопя, он сполз кое-как с лошади и уныло уставился на князя.

— Как говорить станешь, княже? — вновь склонился к уху вирник.

— Где тут ты отметил? — вопрос был задан в лоб, и, не успев даже понять, что он делает, вирник вновь резанул грязным длинным ногтем по грамоте.

— Э-э, нет, — заупрямился Константин. — Тут совсем ерунда. Где-то я посуровее видел. Негоже боярам потакать. — И он строго погрозил опешившему вирнику пальцем. — Закон — он для всех один должен быть.

— Можно и посуровее, — пожал тот плечами. Он был прожженным циником и уже давным-давно отчеркивал только то, что нужно было князю, ориентируясь в этом моментально.

Однако на сей раз в глазах старого судьи мелькнула искорка удивления и интереса. Сколько он помнил молодого князя, тот никогда не обращал особого внимания ни на сам княжий суд, ни на те приговоры, которые судья от имени князя провозглашал во всеуслышанье. Более того, несколько раз, особенно в самом начале своего княжения, Константин, мрачно хмурясь, указывал вирнику, что тот, дескать, чрезмерно потакает холопам и прочим смердам, даже закупам, что для его бояр в обиду. И когда тот попытался пояснить, что есть Русская Правда и то или иное уложение занесено туда его же княжескими достославными предками, — Константин был неумолим. Плетью обуха не перешибешь, и вирник смирился с этим положением дел, а его острый ум, за долгие годы практики изощренный в различных уловках, послушно служил в этом неправедном деле как самому владельцу, так и князю.

Ныне же он слышал совсем другое, причем это была не заступа за холопа, а требование вершить дело именно по Русской Правде, то есть по чести и совести. Вот уж небывальщина.

«А может, все объясняется гораздо проще, — мелькнуло в голове у вирника. — Озлился князь за что-то на боярина Завида и решил учинить ему пакость, пользуясь случаем. В таком разе можно считать, что этим двум смердам повезло».

И он, грустно улыбнувшись, отвернул грязным ногтем другое место:

— Тогда вот это, княже.

— А вот это пойдет, — согласился Константин и возвысил голос, вновь подняв левую руку над головой, призывая к тишине оживленно гудевшую толпу, где то и дело слышались выкрики: «Ироды!», «Кровососы!», «Креста на них нет!», «Да нешто князь закупа пожалеет!», «Ежели тиун обидел бы, может, и по правде рассудил бы князь, а так ворон ворону глаз не выклюет».

Однако постепенно толпа все же смолкла, и Константин начал:

— Русская Правда гласит так: аже господин бьет закупа про дело, то без вины есть…

Дальше он договорить не смог, площадь взорвалась криком негодования. В основном на площади скопился ремесленный люд: тульники, усмошвецы, опонники, швецы, клобучники[54], древоделы, и им беда молодого парня и его отца была близка — сегодня над ними боярин измывается, а завтра и до нас черед дойдет. Вон он, скотина жирная, как приосанился — понял, что князь в обиду не даст. Ишь довольный какой, ухмыляется.

— Тихо! — заорал бирич так громогласно, что стая ворон, примостившаяся на небольшом репообразном куполе церквушки, с шумом и гамом сорвалась с облюбованного места и принялась встревоженно кружить над площадью. От неожиданности толпа на несколько секунд притихла, и этой маленькой паузой Константин исхитрился воспользоваться в полной мере. Он извлек из ножен меч и, вытянув его перед собой, негромко, но торжественно произнес:

— На дедовом мече клянусь в сем деле по правде рассудить и виновного наказать примерно. А сейчас слушайте мое слово, — и он начал зачитывать сначала:

— Если господин бьет закупа за дело, он за то не отвечает, но… — и, выдержав небольшую паузу, в наступившей гробовой тишине, медленно и отчетливо чеканя каждое слово, продолжил: — Если он бьет его пьяный, сам не зная за что, без вины, — тут голос князя вновь возвысился, став торжественным и величавым, — то должен платить за обиду закупа, как платят за оскорбление свободного. А что касаемо свободного смерда, то тут покон[55] гласит: если кто ранит руку, так что рука отпадет или усохнет, или также ногу, глаз или нос, за то платит полувирье[56] — двадцать гривен, а за увечье — десять гривен. Ты понял, боярин? — Он повернулся к Завиду, ошалевшему от такого поворота событий. — Велю тебе двадцать гривен в скотницу княжью внести, десять же — Охриму, да еще что следует за лечение, пока закуп сей не выздоровеет. И за обиду неправедную отныне Охрим — вольный смерд и от долгов своих свободен. А сроку тебе три дня на выплату гривен. И чрез три дня ты гривны на глазах у вирника отсчитаешь, помимо того что за лечение надлежит уплатить. А лекаря я своего тебе, Кокора, дам, и сколько он затребует — столько ты боярину и назовешь, и куны те он сам при двух доводчиках[57] из смердов лекарю выплатит.

— Да как же? — опомнился наконец Завид, рухнув на колени. — Княже! За что позор такой на седины мои кладешь? За что первых мужей своих обижаешь? Или опала на меня, княже?

— Нет никакой опалы, — постарался разъяснить и успокоить боярина Константин. Ну, никак нельзя ему было ссориться с боярами. С одной стороны, конечно, не будь их — и еще лучше было бы. Править удобнее, и народу не так тяжко, но они уже были, прочно сидели на своих местах, имели не только немалые угодья и богатства, но и власть. Каждый из них в случае нужды мог выставить хороший отряд, и Константину очень не хотелось, чтобы именно сейчас объединенная мощь боярских воев была или могла быть направлена против него. Ну, не готов он к такому повороту, значит, и идти на резкую конфронтацию никак нельзя.

— Встань, боярин, — спустился он со своего помоста, помог подняться с колен непритворно плачущему Завиду, который, поднимаясь, не переставал причитать:

— А гривен-то, гривен столько я где возьму? Пуста ныне у меня скотница, сам я в нуждишке великой пребываю.

И тут у Константина мелькнула неожиданная мысль. Она была настолько оригинальной, что князь даже не сумел сдержать легкую усмешку, которую, впрочем, тут же усилием воли согнал с лица, и ласково шепнул Завиду:

— Не бойся, боярин. Неужели князь не пособит тебе в беде, как верному слуге своему. Обожди, сядем пировать и тогда нужду твою поправим.

Завид тут же прекратил рыдать, впился испытующе в лицо князя своими маленькими глазками-буравчиками и, придя к выводу, что слова княжьи не пустые, а всерьез сказаны, слегка поуспокоился.

А в это время к Константину рвался Кокора. Его с трудом удерживали два гридня, висящие у него на руках, подобно псам на матером медведе.

— Отпустите его, — повелительно махнул рукой князь и сам сделал шаг навстречу парню. Дружинники с явным облегчением убрали руки, и Кокора рухнул перед Константином прямо в пыль, обхватив его нарядные узконосые сапоги синего сафьяна своими могучими руками, потом поднял голову и с обожанием, не в силах вымолвить ни слова, уставился на князя.

— Спасибо тебе, княже, за суд твой правый. Теперь верую я — есть правда на Руси. — Он приподнял голову, но еще оставался стоять на коленях. — Ты мне верь, княже. Преданнее у тебя воя не будет, коли в дружину к себе возьмешь. А я за тебя живота не пожалею. Всю руду до капли отдам, ежели надо.

И повернувшись назад, явно обращаясь к гусляру, выкрикнул еще раз, торжествуя:

— Есть правда на Руси!

Стожар пристально вглядывался в князя, будто впервые увидел или, более того, понял, что хорошо известный человек, достаточно легко предсказуемый, способен вдруг неожиданно совершить поступок, из ряда вон выходящий, явно не соответствующий ему ни по возрасту, ни по чину, ни по характеру. Потом уста гусляра вновь осветила ироничная усмешка, но на сей раз она была какая-то неуверенная, словно не знал бродячий певец, как реагировать на все происходящее, и решил на время спрятаться за свою обычную насмешливую маску.

— Встань, — поднял парня с колен Константин. — Не в ногах у меня валяться надо, а брать коня резвого да гридня моего с собой — а то не поверит челядь боярская — да скакать во весь дух отца из поруба вынимать.

Кокора, с благоговением впитывающий каждое княжеское слово, охотно и благодарно закивал и опрометью кинулся назад. Видимо, сюда он прибыл на коне.

Константин махнул рукой, подзывая одного из гридней, и коротко распорядился:

— С Кокорой поедешь. Ежели что — поможешь. К вечеру явишься и расскажешь про его отца — совсем он плох или как, — и тут же устало повернулся к биричу: — Ну что там, есть еще охотники на княжий суд?

И в третий раз бирич проревел свой вопрос в толпу, из которой уже вынырнула худая изможденная женщина лет сорока, крепко держащая за руки двух чумазых девчонок, одетых в настолько потрепанное, ветхое, хоть и чистое тряпье, что казалось, дунь как следует, и оно вмиг слетит с их по-детски острых угловатых плеч и рассыплется на мелкие клочки.

Она низко поклонилась князю, по-прежнему не выпуская детских ручонок, и сдерживающимся от рыданий голосом тихо произнесла:

— Ориной меня звать. С жалобой я к тебе, княже.

Константин уже вновь к тому времени восседал в кресле по центру своего княжеского помоста и, так как толпа еще не угомонилась, бурно, на все лады обсуждая и восхищаясь давно невиданной здесь княжеской справедливостью, жестом пригласил женщину подойти поближе.

— Говори громче, — мягко попросил он ее и приободрил: — Не робей. На княжьем суде все равны, здесь есть только виновные и правые.

— Муж мой, — чуть громче, уже более уверенно продолжила Орина, — по весне от трясучки злой в землю сырую слег. Боярин же наш Житобуд сказал мне, мол, коли смерд умрет, а сынов не оставит, то задницю[58] всю ему, боярину, и выгнал меня из отчего дома. Сказывал, что так и Правда Русская указывает, мол, по покону ее он порешил. И вирник твой то же самое сказывал, слово в слово с Житобудом.

Вирник, уловив брошенный на него княжеский взгляд, тут же склонился к уху Константина и торопливо заметил:

— Это верно, княже. И Русская Правда так же гласит: «Аще смерд умрет без сынов, то задницю князю, аже будут дщери у него дома, то дояти часть на не».

— Добрые люди помогали, кто кусок хлеба даст, кто репу, кто огурцом соленым угостит, так и дошла я до тебя, княже, правды искать. Я-то ладно, а детишек жалко. Им-то за что сызмальства в такой нужде пребывать? Неужели вина какая на них?

— Сколько им? — показывая на испуганно притихших маленьких девчонок, спросил Константин.

— Восьмой годок Беляночке моей, а той, что поменьше, Валене, пятый.

— Дозволь слово молвить, княже, — решительно выступил самый упитанный из бояр, имевший на лице не два или три, а чуть ли не десяток подбородков. Шеи у него практически не было. Короткая и жирная, она была совсем незаметна, и создавалось ощущение, что голова растет сразу из непомерно толстого туловища с огромным животом. Красное лицо боярин поминутно вытирал нарядно вышитым огромным платком, причем потом он истекал настолько обильно, что этот платок можно уже было выжимать. «Сам Житобуд», — понял Константин и кивнул разрешающе — мол, говори.

— Я, княже, — важно отвечал тот, — все по Русской Правде решал. Коли у смерда сынов нет, стало быть, задницю…

— Князю, — перебил его Константин и повторил: — Князю, а не боярину.

— Так смерд-то не княжеский, а мой, — не сдавался Житобуд.

— Я — князь, и все здесь мое, — решительно поставил его на место Константин. — И ты, боярин, мой. И смерды мои, они лишь дадены тебе в кормление, пока ты служишь мне верою и правдой.

— А я разве не служу? — оскорбился Житобуд.

— Служишь, — согласился Константин и в свою очередь заметил: — Так я у тебя смердов не отбираю. Но задницю — князю.

— Никогда не бывало так-то. Испокон веку она тому принадлежала, чей смерд был, — упирался боярин.

— Не было, так будет, — отрезал Константин, обреченно подумав: «Ну вот, еще один обиженный. Так они скоро все до единого на меня озлобятся, — и тут же спросил сам себя: — А что делать? По закону суд веду. Есть чем прикрыться. К тому же им дай волю — вообще на шею сядут. Точнее сказать, — поправился он, — давно уже, как видно, сели, только моему предшественнику. — И тут же, с внезапно нахлынувшей злостью, он пообещал мысленно: — Ну, ничего, дайте только срок, господа хорошие. Я вас живо научу, как родину любить», — и строго спросил:

— А почему ты, боярин, не сделал так, как в Русской Правде указано? — и пояснил свою мысль: — Надлежало на дочерей смерда усопшего часть выделить, а ты?

— А что я! — возопил возмущенно боярин. — Дал я им часть. Вон одежка на них — я выделил. Опять же и куны им достались, а мне только домишко их да скотина полудохлая в хлеву. Да им даже побольше, чем мне, вышло. — Он даже осекся от собственной наглости.

— Это верно, княже, — протянула женщина Константину в доказательство туго сжатые в кулаке деньги — несколько маленьких темных кусочков металла. — Целых пять кун боярин уделил мне от щедрот своих. И одежку, что на детишках моих да на мне надета, отнимать тоже не стал. Добрый он у нас, — насмешливо улыбнулась она и горько добавила: — А теперь вижу, что и князь у нас добрый. Куда добрее боярина будет. Вишь как мигом добро мужа моего переделил. Только одно поведай, княже, куда мне от доброты вашей деться — сразу головой в вадегу[59], чтоб хоть на дне глубоком покой найти, или в холопки идти, как боярин тут присоветовал, дабы хоть детишек вырастить? Как скажешь?

— А скажу я так, — вновь решительно поднялся со своего кресла Константин. Плохо, конечно, что еще одного боярина во враги, хоть пока и тайные, записать придется, но будь что будет, а мириться со всем тем, что творилось на его глазах, он не собирался, точнее, просто не мог. «А я еще, дурак старый, идеализировал здешнюю жизнь, — мелькнула горькая мысль. — Думал, что до татар на Руси рай был, а тут…» Он покрутил головой, удивляясь собственной, присущей ему совсем недавно наивности, и повелительно протянул женщине открытую ладонь: — Дай-ка мне эти куны.

Она изумленно вскинула брови, но ничего не сказала, ошеломленная такой беспредельной наглостью со стороны князя, и покорно вложила все в руку Константина.

— Русская Правда гласит — коли смерд сынов не оставил, задницю князю. Ин быть посему. Ныне и домишко, и скотинка вся, и прочее, вместе с одежкой и кунами переходят ко мне, Орина. Но… — вновь возвысил он голос до торжественного, и толпа, слегка загудевшая недовольно, но понявшая по предыдущим княжеским решениям, что надо дождаться приговора до конца, покорно стихла. — Дочерям твоим незамужним надлежит выделить некоторую часть, и я ее выделю. Тут боярин сказал, что ему менее досталось, нежели чем он тебе выделил. Это для князя негоже. Он добрый, а я жадный. А посему, — он развел руками, еле заметно улыбаясь, — набольшую долю я себе приберу. По-княжьи. Стало быть, забирай, Орина, меньшую часть: домишко свой ветхий, да скотину полудохлую, да все прочее, что с мужем своим нажила. А вот одежонка детишек твоих пусть мне достанется, равно как и эти вот куны, — с этими словами он спустился к ней с помоста и, подойдя поближе, добавил: — Ну а чтоб голышом до дому не идти, так ты зайди на двор мой и одежу эту нарядную, — он кивнул на ветхие рубашонки девочек, — там оставь, в мое владение. Негоже твоим девицам в столь богатых нарядах красоваться. А вместо него какое-нибудь платье, думаю, найдется, и не только детишкам, но и тебе самой.

Он говорил уже спокойно, абсолютно не обращая внимания на то, слышит ли его хоть кто-нибудь из челяди или из толпы — все, реклама закончилась, и кина больше не будет. Шабаш. Он говорил, глядя в ее мертвые от неизбывной тоски глаза, убитые непроглядной беспросветной жизнью, и видел, как они понемногу оживают, наполняясь слезами радости, как сама она постепенно начинает сознавать, что судьба сейчас вновь делает поворот, но на этот раз совсем в другую сторону — неизмеримо лучшую. Он говорил и понимал, что оживить вот эти глаза и есть самое главное сейчас, а все остальное самая настоящая ерунда, как бы она важно ни называлась — политика, дипломатия и прочее.

— А как же тебе-то, княже? Твоя-то какая доля? — сдавленным голосом тихонечко переспросила женщина, будто опасаясь, скажи громче — еще передумает и все заново отнимет.

— А ты разве не поняла? — так же тихо ответил ей Константин, грустно улыбаясь. — Одежонка, да еще куны твои. Вон их сколько у меня, целая горсть, — но тут новая мысль пришла ему в голову. Он протянул по два кусочка металла девчушкам, боязливо прижавшимся к единственному родному на этой земле человеку, действительно оберегающему их от всех опасностей жизни, на которые она всегда была непомерно щедра.

Старшенькая робко протянула руку и вопросительно посмотрела на мать, но та, беззвучно шевеля губами, молитвенно смотрела на усталое доброе лицо молодого князя, который вот так просто вновь позволил ей и ее детям жить, и ничего не замечала вокруг. Не дождавшись от нее ответа, девочка, решившись наконец, быстро схватила монетки и торопливо сунула их за щеку.

«На сладости», — хотел пояснить Константин, но вовремя спохватился, что их тут может и не быть. «На фрукты» — тоже не скажешь. Они и слов таких, поди, не знают. Ну и ладно, мысленно махнул он рукой, пусть будет просто маленьким подарком от князя.

Вторая девчушка, что помладше, беря пример с сестры, уже не медлила, проворно сцапав протянутые деньги. Последнюю куну Константин, подбросив в воздухе, ловко поймал и, показав Орине, пояснил:

— А вот моя княжеская доля. Ее я и сберегу… на память. — И, видя, что женщина до сих пор не может отойти от пережитого, жестом подозвал из толпы двух зевак в прожженных черных фартуках. Очевидно, кузнецы, сразу предположил Константин, да и ширина могучих плеч наглядно подтверждала его догадку. Их он и попросил: — Надо бы помочь добраться до княжьего… тьфу ты, до моего двора. Видите, еле на ногах стоит. — И повернулся, чтобы вновь подняться на свой помост, но тут она, словно бы очнувшись, кинулась раненой птицей в ноги Константину, покрывая лихорадочными поцелуями его сапоги и прерывающимся от рыданий голосом выкрикивая что-то бессвязное:

— Бога молить всю жизнь… свечи за здравие… Детям накажу… Благодетель… Живи вечно, княже… Здоровья дай Бог тебе, и детушкам твоим, и княгинюшке-матушке, а я уж вечно Бога молить…

— Ну-ну. — У Константина на глаза навернулись слезы, но он сдержал их и, помогая мужикам поднять женщину с земли, в то время как она все время норовила поцеловать то одежду его, то руки, не зная, что и сказать в такой ситуации, только повторял успокаивающе: — Ну-ну. Ну-ну.

— Мама, мама, — в голос заревели обе девчонки, не понимая, что происходит с матерью, обычно такой строгой, которая раньше если и плакала, то тихонько, чтоб, упаси бог, никто и не видел, а тут…

Орина, будто вспомнив нечто важное, повернулась к ним и, указывая на Константина, выкрикнула, как самый важный наказ:

— Чтоб всю жизнь за него Богу молили, чтоб каждый день во здравие… — она уже не знала, что еще сказать, что пожелать князю, который не спеша удалялся от нее, мерной поступью поднимаясь вверх, к креслу, и тогда, обернув к толпе сияющее от счастья лицо, выкрикнула: — Слава князю нашему, заступнику сирых и убогих! — и требовательно, с надрывом в голосе, еще раз призывно выкрикнула: — Слава!

Толпа вновь зашевелилась и нестройно поддержала ее:

— Слава! Слава!

Выкрики вначале были недружные, но затем люди как бы осознали случившееся, и они постепенно переросли в монолитный мощный рев:

— Слава! Слава!

И даже со стороны кучки бояр, угрюмо молчавших первое время, наконец раздалось жиденькое и недружное:

— Слава! Слава!

И уже летели в воздух шапки, которые, невзирая на ясный погожий летний денек, были на некоторых ремесленниках. И даже бирич со своей луженой глоткой только через пару минут импровизированного чествования смог перекричать ликующую от восторга толпу, вопрошая:

— Еще на суд княжий есть ли охотники?

— Есть! — раздалось из толпы, и невысокий, тощий, весь какой-то вихлястый, но в то же время достаточно прилично одетый мужик чуть ли не силой выволок за собой еще двоих. Те выглядели чуток посолиднев, имели окладистые бороды и вообще как-то неуловимо походили друг на друга, отличаясь в первую очередь одеждой.

— Гости мы торговые, — пояснил на ходу вихлястый, еще даже не успев подойти к помосту. — Они, вон, братаны будут, Ярема да Ермила, а меня все Виляем сызмальства кличут.

Имя до того подходило к не могущему ни секунды постоять спокойно мужику, что Константин даже улыбнулся.

— Сами мы киевские, едем же издалече, аж с господина Великого Новгорода. Расторговались славно. На обратном же пути решили в Ожск твой заскочить, прикупить кое-какого товара. Уже подъезжали к нему, ан глядь, калита[60] пустая. А в ней без малого два десятка гривенок с вечера звенело. Общие они были. Наутро же их как ветром сдуло. Калита есть, а гривен в ней нету.

— На кого думаешь? — перебил не в меру словоохотливого купца судья.

— Чужой не подходил. Лодейщики тоже не ведали, где мы оную калиту запрятали. Стало быть, кто-то из нас троих ее, родимую, приголубил. Вот и рассуди нас, княже, кто татем подлым в нощи у своих же последние гривны отъял.

Это уже была задачка посложнее. «Уравнение с тремя неизвестными, — подумал помрачневший Константин. — Икс, игрек и зет. А я, как назло, в алгебре не силен».

Он еще раз внимательно окинул взглядом всех троих. Мрачно, исподлобья взирал на князя Ярема, равнодушно, будто заранее зная, что сейчас последует отказ в помощи, глядел на Константина Ермила, все время почему-то оглядывался по сторонам Виляй.

Пауза длилась все дольше и дольше, а князь по-прежнему не знал, что тут сказать и как найти истину. «Да тут даже Шерлок Холмс растерялся бы вместе с Эркюлем Пуаро», — мелькнула в голове оправдательная мысль, но Константину так хотелось закончить свой первый судебный день на должном высоком уровне, что он досадливо отогнал ее в сторону и с надеждой покосился на старого Сильвестра. Тот в ответ лишь виновато пожал плечами, а затем принялся растерянным голосом выпытывать у них какие-то совершенно ненужные подробности. Ясности в дело они внести не могли — это однозначно, но хотя бы позволили оттянуть время.

«Где-то что-то такое мне уже встречалось», — почему-то крутилась в мозгу Константина назойливая мыслишка, но она явно была неверной. Первое судебное заседание, первые решения — когда бы успела с ним произойти аналогичная ситуация? А мыслишка не унималась, продолжала навязываться, и тут Константину вспомнилось кое-что из читанного. «Чем черт не шутит», — решил он про себя, а вслух, перебив судью, обратился ко всей троице:

— А послушайте-ка вначале мою загадку. Жила-была в одном граде девица. И был у нее суженый, которого ей родители сосватали. Но вот случилось так, что уехал тот жених далеко-далеко, а перед отъездом слово с девицы взял, что дождется она его и ни с кем другим под венец не пойдет. Долго ли, коротко ли, но прошло аж пять лет. Жениха же все не видать. К ней же еще один добрый молодец посватался, и полюбила она его всем сердцем. Однако под венец с ним идти отказалась — слово дано, и нарушать его негоже. Он же через год еще раз сватов своих заслал и вновь отказ получил. И на третий год сваты его пришли. Тогда девица дала согласие, но с условием — съездит она перед свадьбой к жениху прежнему и слово свое с него назад возьмет.

— Ишь ты, — крутанул головой лобастый Ярема и протянул с неподдельным уважением: — Какая бедовая…

— И отпустил новый суженый нареченную свою к прежнему жениху, — продолжал свой рассказ Константин. — Добралась она до того града и рассказала все как есть. Подивился жених такой честности, но от слова, данного некогда ему, девицу освободил. А вот на обратном пути случилось с ней несчастье — напали на возок, где она ехала, тати шатучие, холопов всех порубили мечами, а предводитель их на саму девицу глаз положил и уж хотел было ее невинности лишить, как тут взмолилась она, упала на колени и рассказала все как есть. Сжалился над нею тать и отпустил подобру-поздорову.

А теперь поведайте мне, гости торговые, кто лучше всех поступил? Девица сама, суженый, который к прежнему жениху ее отпустил безбоязненно, или тать шатучий, девственности ее не порушивший и отпустивший с миром?

— Да все хороши, — взял первым слово Ярема. — Но девка лучше всех будет. Это ж на восьмой годок лишь не сдержалась, да и то захотела, чтоб непременно от слова даденного освободили. Я бы такую встретил, мигом в церкви обвенчался бы, — неожиданно закончил он свой панегирик.

— И я тоже так мыслю, — кивнул согласно своей черной как смоль бородой, создававшей красочный контраст с белой рубахой, Ермила. — Однако и суженый ее молодцом оказался. Не испугался, что к ней старая любовь вернется — отпустил по чести. На такое не каждый бы отваги в сердце поднабрался.

— А тать как же? — переспросил Константин.

— Да что тать, — досадливо отмахнулся Ермила. — Сам же ты, княже, сказывал — всех ее холопов порубал. А что отпустил, не тронувши, так оно у каждого зверя, каким бы кровожадным он ни был, тоже хоть малый кусочек доброты, да остается. Да и то взять: нынче отпустил, а на другой день иной какой полонянке спуску уже не даст, как бы ни молила.

— Дурень ты, Ермила, — хмыкнул насмешливо Виляй. — И девка твоя дурная, и жених, княже, тоже хорош. Бабе поверил. А вот тать по-княжески поступил, лучше всех.

— Разве? — усомнился Константин.

— А то, — убежденность вихлястого в своей правоте была крепка, и он принялся тут же доказывать истинность сказанного: — Девица ехала совесть свою очистить. Жених отпустил ее, потому как дурак был, ну и еще любил, конечно, — поправился он тут же. — А тать ни с того ни с сего подобрел вдруг. На его душе, поди, христианских душ загубленных не менее двух-трех десятков было. Тут уж совесть не замыть и грехов не отмолить, а он вдруг девку отпустил.

«Сработало, — порадовался Константин и взмолился мысленно: — Лишь бы теперь не подвело, на заключительной стадии».

Тихим, почти ласковым голосом, сойдя с помоста, он произнес:

— Вот теперь мне ясно, кто из вас гривны из калиты утащил, — и, находясь буквально в двух шагах от торговых гостей, он вкрадчиво проворковал: — Виляй, а где ты прикопал злато?

— Я же сам всех потащил к тебе, княже. Нешто стал бы я такое делать, коли на мне вина лежит?

— Почему же нет. От погони спасаясь, тать громче всех «Держи татя!» кричит. К тому ж, — как нельзя вовремя еще одно доказательство пришло в голову Константину, едва он бросил свой взгляд на руки всей купеческой троицы. — Один из всех троих ты, Виляй, пред судом княжьим появился с грязными руками.

— Это как же? Ведь чистые они, — взвился на дыбки Виляй.

— Конечно, отмыл ты их в Оке, постарался, да вот беда, — Константин даже в сокрушении развел руками, как бы соболезнуя, — под ногтями грязь земляная осталась нетронутой. Как ты копал где-то там, последней ночью, так земля и налипла тебе на руки да под ногти залезла. И не только. Ты на ноги свои погляди, — предложил Константин.

— А чего ноги-то? — уже присмирев, пытался еще барахтаться Виляй.

— Того у тебя ноги, — передразнил его Константин. — Грязные они. Вон обе коленки в глине измазаны. Видать, копал второпях да в темноте, а затем землю выгребал, стоя на коленях. Плохо почистился.

Виляй уныло оглядел колени и выдал последнюю жалкую попытку оправдания:

— Это я измазался, когда молился.

— Да ты ж, свинья, за всю дорожку и перстов-то ни разу ко лбу не поднес, — возмутился доселе помалкивающий Ярема и от всей души приложился своим крепким кулачищем, угодив аккурат в самую середину узкого лба Виляя. Тот как-то по-детски ойкнул и свалился к ногам Константина. Князь лишь весело улыбнулся, довольный донельзя, что удалось так хорошо все закончить, однако счел нужным все-таки предупредить обоих обворованных:

— Он, конечно, дрянь человек, но забивать его не стоит. Покойник вам место, где гривны припрятал, никогда не покажет.

Ярема вздохнул досадливо и, легко ухватив лежащего без чувств Виляя за ворот расшитой красным затейливым узором рубахи, непринужденно, без особых усилий потащил его за собой, направляясь к городским воротам. Следом за ним направился и Ермила, ворча на ходу:

— Вишь ты, хоть раз да приложился, а я так и того не успел. Эхма, досада какая.

Улыбаясь, Константин крикнул вслед:

— Эй, добры молодцы! А как же суд княжий?

Оба разом остановились, переглянулись и оторопело уставились на князя. Тот же кивнул Сильвестру, и старик, приосанившись, огласил приговор. Согласно ему надлежало все серебро Виляево поделить на две равные части. Одну отдать князю за суд правый… При этом оба мужика согласно закивали своими бородами, суля в один голос, что беспременно выполнят.

— Вторую же часть, — вещал вирник, — надлежит разделить промеж Яремы и Ермила строго по чести.

Тут оба вновь переглянулись, буркнули что-то друг другу вполголоса, и Ярема обратился к князю с неожиданной просьбой:

— Нам в его гривнах поганых нуждишки нет. Так ты лучше, княже, всю его долю себе забери.

— Негоже как-то будет, — усомнился Константин.

— Куда как гоже, — возразил Ермила. — Ежели бы не твоя мудрость, княже, он бы, гад болотный, все гривны наши до единой себе за пазуху бы положил. А так мы свое выручили, а чужого нам не надобно. Ему же половину оставлять, собаке эдакой, тоже нельзя. Это же Иуда, коли он своих так безбожно обчистил.

И вновь удачная мыслишка осенила Константина.

— Пусть так, — махнул он рукой, соглашаясь. — Но половину эту, коль мой судья сказал, что ее по праву гостям торговым надлежит отдать, мы, без резы вовсе, вручим на год Тимофею Малому. Пусть неправедные деньги честному человеку помогут из беды выйти.

— Тоже славно, — одобрил решение Константина Ярема. — А мы с ним и с гривнами мигом обернемся, — заверил он князя, не выпуская шиворота Виляя из могучих мозолистых рук, еще раз низко, до земли, склонился вместе с Ермилой перед князем, благодаря его за столь славный и скорый суд, и направился к городским воротам.

Константин, продолжая улыбаться, медленно взошел на помост, тяжело уселся в кресло — жарковато было в нарядном строгом облачении — и повелительно махнул биричу.

Тот уже давно ожидал этой бессловесной команды и вновь радостно взревел, мигом распугав ворон, тут же опять испуганно взлетевших со старенькой церквушки:

— Есть ли еще охочие на княжий суд?!

Первый его выкрик, невзирая на зычную громогласность, едва-едва пересилил довольный гомон толпы, вслух обсуждавшей мудрость нынешних княжеских судебных решений и восхищавшейся ими.

Второй выкрик почти достиг цели, утихомиривая ликующий народ, а третий прозвучал уже в почти полной тишине.

Люди затаили дыхание, надеясь, что найдется еще кто-нибудь, желающий испытать на себе справедливость высочайшего судьи, но желающих больше не было. Бирич после непродолжительной паузы повернулся к князю и виновато, будто сделал какую-то промашку, развел могучими руками.

— А почему дел так мало было? — поинтересовался Константин у вирника.

— Да вишь ли, княже, — задумчиво произнес тот, колеблясь, говорить ли всю правду. Однако общий порыв ликования как бы содрал с его души железную броню цинизма, а если и нет, то во всяком случае изрядно ее помял, и вирник, решив, что коли князь нынче пребывает в таком благодушном настроении, то этим не грех и воспользоваться и как-то осторожно, но сказать хотя бы часть правды. — Сегодня ты судил по справедливости, вот народ и ликует без меры, а прежде ты свой суд вершил… — тут он замялся, но Константин сам пришел ему на выручку:

— Не по правде, хочешь сказать?

Вирник опасливо посмотрел на князя и, еще колеблясь, лукаво заметил:

— Да нет, по правде, конечно, только правда она разная бывает.

— И по какой же я судил? — не отставал Константин.

— Да все больше по боярской. Вот охотников идти на твой суд и поубавилось. А ныне ты по их правде суд вершил, по холопьей. — Он кивнул на толпу, не уходящую до сих пор, словно ожидавшую еще какого зрелища.

— А тебе какая правда по душе? — пытливо поинтересовался Константин. — Их, холопья, или боярская? — и приободрил, видя, что тот колеблется в раздумье: — Ты не бойся — говори. Я не обижусь и опалу не наложу.

— Да мне более всего… — замялся вирник.

— Ну-ну?

— Русская Правда, княже, — наконец отчаянно выпалил вирник. — Чтоб по покону все было. Если боярин виновен — его карай, коли смерд — и ему не спускай.

— Вон как, — задумчиво протянул Константин. — А что же ты вместе со всеми меня славил? Я же сегодня по холопской правде суд вершил.

— Нет, княже, — окончательно осмелел вирник, удивляясь в глубине души тому, что он решился возразить взбалмошному, неуравновешенному, а порою и просто бешеному князю. — Ныне ты по Русской Правде судил. В точности так, как в ней сказано. А что она ныне холопской оказалась, так ведь выпало так, да и… — он запнулся, но все-таки решил договорить до конца то, что у него наболело. — Сплошь да рядом не боярина утесняют, — он даже ухмыльнулся, представив себе плачущего от обиды Житобуда или Завида, — а смерда, да закупа, да холопа обельного, который и вовсе бессловесен. Хотя и всякое бывает, — поправился он тут же, чтобы быть до конца беспристрастным.

Константин усмехнулся и направился к коню. В это время, вынырнув из толпы, к нему приблизился Вячеслав. Оглянувшись и заметив, что на несколько шагов вокруг никого нет, он демонстративно поклонился и восхищенно протянул:

— Ну, ты, княже, силен. Молоток, одним словом. Все по-честному. Я в восторге, да и народ тоже.

— Спасибо, — поблагодарил Константин.

— А с последним делом вообще высший класс получился. Прямо как в кино. Вот уж не подумал бы, что ты такой головастый.

— Ну тут не совсем моя работа, — решил быть до конца честным Константин.

— А чья?

— Александра Иваныча, — улыбнулся Константин и, видя недоумевающее лицо Славки, пояснил: — Куприна, балда. Классику читать нужно. Это я из его «Суламифи» взял. Подошло как нельзя лучше.

— Так ты не сам все это придумал, — разочарованно протянул Славка.

— Грамотно и в нужный момент применить теорию на практике тоже уметь надо, — возмутился Константин таким пренебрежением и, уже взобравшись кое-как на коня, проворчал недовольно под нос: — Действительно лучше, когда блюдо подано, а рецепт приготовления для всех тайной остается. Так-то оно покрасивее будет, — и, заметив неподалеку вирника, вновь обратился к нему: — Ну что, значит, будем по Русской Правде суд вершить? Чтоб над людишками князь был владыкой, а над ним — покон, так?

— Истинно говоришь, — низко склонился перед ним вирник. Вот радость-то. И не чаял, не гадал, даже в помыслах не держал он таких слов, которые изрек сейчас Константин. Видать, не целиком он в батюшку своего буйного пошел, не иначе как кровь тихой княгини-матушки, незлобивой да рассудительной, в нем забродила. Дай-то Бог, дай-то Бог.

— А ты, вирник, почему на коня не садишься, — осведомился Константин, когда тот только разогнул спину.

— Да я, княже, рядышком тут живу. Вон и домишко мой, — недоумевая, показал он на видневшийся чуть дальше церкви в узком переулочке невысокий серенький дом, затаившийся за сплошным дубовым частоколом.

— А на пир княжий?

— Коли повелишь, княже, сей миг примчусь, — совсем растерялся вирник.

— Коли повелишь, — протянул, передразнивая его, князь и упрекнул: — Вон бояре мои совсем не гордые. Без повеления едут. А ты только по особому приглашению готов пожаловать?

— Так то бояре, княже. Тебе с ними думу думать, совет держать, — пожал плечами вирник. — А я кто?

— А ты выше — блюститель покона и… Правды Русской, — отрезал Константин и распорядился: — Жду на пиру тебя ныне! И не только ныне, но и впредь, без особого приглашения. — Огрев коня плетью, он помчался в сторону своего двора. За ним устремилась кавалькада невеселых бояр и молодых задиристых гридней, любой из которых раньше мог практически безнаказанно оскорбить вирника, унизить его, обозвать нехорошим словом. До сегодняшнего дня. Ныне же, чувствовал старый судья, начиналось для него что-то совсем другое. И даже всадники, в иное время не больно-то обращавшие внимание на такую мелочь, могли толкнуть его конем, чтоб не стоял посреди дороги, не мешал проезду, теперь объезжали его сторожко, опасаясь, как бы не задеть.

— В чести ты сегодня? — осведомился последний всадник из свиты, специально осадивший своего жеребца возле растерянного вирника и оказавшийся боярином Онуфрием, набольшим изо всех. — Гляди ж, нос не задери, — ухмыльнулся он криво и буркнул: — Это я пред князем за тебя хлопотал, ведай и помни.

— Благодарствую, боярин, — угодливо согнулся в поклоне вирник, но едва тот проехал, задумчиво пробормотал: — Так я тебе и поверил, благодетель.

Он презрительно хмыкнул, уже успев понять то главное, чего еще не понял Онуфрий. Дело не в том, что Константин вирника на пир свой пригласил, а совсем в другом. Ныне князь впервые за долгие годы по правде судил, по самой что ни на есть, невзирая на то, кто перед ним стоит, и взыскивая с виноватых по покону.

И старый Сильвестр чуть ли не рысью, улыбаясь на ходу, припустился к своему дому, но скоро опомнился и, едва удерживаясь от того, чтобы вновь не перейти на бег, заставил себя двигаться чинно и неспешно, именно так, как надлежало, на его взгляд, шествовать блюстителю Русской Правды.

Жаден же князь Константин бысть без меры. Последние куны у Орины, вдовицы сирой, отбираша без жалости и тако же стыд потеряша вовсе — вместо суда повелеша гостям торговым загадки разгадывати, что и вовсе соромно.

А дабы смерды да холопы лик от безбожника не отринули, учал князь Константин им потакати да, суд ведя, в их пользу все решати. И было сие не оттого, что он возлюбиша их вельми аки братию молодшую, но в согласии с помыслами злобными, а посему оные деяния в заслугу ему, како христианину доброму, честь нельзя.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1817

И не токмо возверташа всю задницю Орине, вдовице убогай, боярином Житобудом отъятую, а повелеша в одежи княжие нарядити, а на глас женки оной о доле княжой, подъяв порты детишек, коих Беляной да Беленой кликали, тако казал — яз грешный и рубищем их упокоюсь.

А спор трех гостей торговых, кои не ведали, кто один из их на ночлеге утянул все гривны из калиты общей, тако разрешиша.

Поведаши им загадку и вопросиша — кто лучше всех поступиша в оном деле. Дело ж тако было: дева слово честное жениху даша, будто в замужеству ни с кем иным не пойдет, а жених уехавши на десять годов в град далекий, и дабы слово свое соблюсти и сызнова замуж пойти, дева оная в град сей пошла, а на пути возвратном татя встретила, кой не надругался над ей, а проведав, почто дева в град иде, отпустиша ея с честию превеликай. И один из гостей торговых сказаша, что лучше всех тать бысть, и немедля князь Константин перстом указаша на оного и повелеша ему все гривны двум остатним гостям выдать сей же час, и тот, убояшися гнева княжего, вмиг повинишися в содеянном, оные гривны отдаша. Константин же князь гривны оные, у злодея отъятые, не в казну свою прибраша, но вовсе без резы гостю торговому вручиша, кой от ушкуйников новогородских обиду прияша безвинно.

И иде к нему сирые и убогие, вопия о неправедных боярах и веруя во князя, кой едина надежа и заступа бысть. И князь Константин мудро судиша по покону истиннаму, не глядючи, кто в рубище грязном пред ним предсташа, а кто в одеже новой. И бысть пред светлым ликом милостивца едина истина. В сиянии оной и твориша он свой суд правый. И ликоваша люд простой, глаголя: «Вот князь наш. Люб он нам, и слово его любо, ибо по покону оное речет и нужду нашу всю ведает доподлинно».

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1760

Что же касается народных сказаний о том, как он был милостив к сирым и убогим, включая рассказ о бедной женщине с двумя детьми, которой Константин вернул нехитрое имущество, отнятое злым боярином после смерти ее мужа, а еще накормил и приодел, то тут все очень спорно. Спорно, невзирая на упоминание в тексте конкретных имен, как-то: Орина — мать, Беляна и Белена — дети, боярин Житобуд и т. д. На мой взгляд, это является лишь красивой легендой, сказкой, но не более.

К тому же дошла она до нас только в одной летописи, да еще в виде песни гусляра, который был вхож к тому князю, пользовался его благосклонностью и, соответственно, ничего плохого про него никогда бы не сочинил.

Из той же песни узнаем мы ряд и вовсе совершенно неправдоподобных преданий о том, как князь мастерски сумел найти вора среди трех купцов, загадав им всем хитрую загадку, и много-много других из того же числа.

Думается, что ни один из здравомыслящих историков не поверит ни одной из этих легенд, пусть и красивых. Единственное, что здесь непонятно, так это то обстоятельство, каким именно образом они попали сразу в несколько летописей, причем в подробном изложении, включая и те, которым, в общем-то, можно верить, поскольку в остальных местах с общеизвестными фактами они практически не расходятся, разве что комментируя их с разных позиций.

Легенды же эти о необычайной справедливости и доброте князя Константина к простому люду говорят, по моему мнению, лишь о большой любви народа к своему князю и о восхищении его умом и мудростью. Да еще, пожалуй, о неосознанном стремлении широких масс приписать все самые, без сомнения, талантливые решения судей того времени, включая главного судью Сильвестра, одному человеку.

В доказательство того, что князь и впрямь выносил порою решения в пользу простого люда, а также утесняемых боярами купцов, у нас есть подлинные архивные записи. Но, с другой стороны, имеются и другие данные, гласящие совершенно о противоположном, о судебных ошибках и вовсе явной несправедливости в пользу бояр, причем судебные заседания вел именно князь и он же выносил решение.

Правда, датированы они более ранним временем, поэтому можно с уверенностью полагать, что у Константина просто поменялся вирник, который и подсказывал князю, облаченному в тогу Фемиды, то или иное решение.

Впрочем, надо отдать должное Константину. Законам он и впрямь уделял большое внимание, и, пожалуй, ни одно изменение в них, ни одно новшество не проходило без его пристального взгляда. И даже смерть главного вирника, то есть судьи Сильвестра, которому, по всей видимости, и принадлежит главная и основная заслуга во всем, что касается судебных вопросов, а также самих законов, уже не смогла, к счастью, остановить или как-то притормозить этот благодатный процесс.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т.2. С. 86–87. СПб., 1830

Глава 20

Махнем не глядя?

Вдвойне приятно обманывать обманщика.

Ж. Лафонтен

Ох и невесело сиделось боярам ноне в княжьей гриднице. Веселиться-то было не с чего. Мосяга домишко купецкий вспоминал, который между пальцев проплыл, Житобуд с тоской думал, что завтра придется упрямой вдове всю скотину отдавать, а Завид и вовсе в печали был, почти физически ощущая, как гривна за гривной — и так все тридцать штук — выпрыгивают из его рук и разбегаются кто куда. Большая часть к князю в закрома, а меньшая — к подлому Охриму, вчера еще закупу, а ныне вольному смерду.

Даже песни гусляра не веселили, хотя тот сегодня, против обыкновения, пока не позволил себе ни единого критического слова в отношении не только князя, но и бояр. Глаза гусляра светились радостно, и он охотно выполнял все пожелания Константина, уважительно выслушивая их, помногу задумываясь и стараясь угодить, чего за ним ранее никогда не водилось.

— Ишь как присмирел, — кивая на него, отметил такой крутой поворот в поведении певца Онуфрий. — А если еще в твоем порубе, княже, посидит, так и вовсе станет, как глина податливая. И из песен тоже задиристость-то повыбрасывает, споет что нам угодно да как угодно.

Гусляр, до того в задумчивости легонько перебиравший струны, услыхав речь Онуфрия, зло вспыхнул, гордо выпрямился, но Константин не дал разразиться неизбежному скандалу и, упредив вероятный дерзкий ответ Стожара, властно осадил его, махнув рукой, и сам, обернувшись к боярину, ответил вместо певца:

— Как думаешь, Онуфрий, долго ли о тебе память жить будет после кончины твоей?

— Ну, сколько род мой жить будет, столько и память, — неуверенно протянул боярин. Последние месяцы, начиная с той самой зимней поездки в Переяславль к Ингварю Игоревичу, Онуфрий ловил себя на неприятной мысли, что он сам хоть и умен, а вот князя понимать перестал. Ранее тот перед ним как на ладони был, и поведение его предсказывалось с легкостью неописуемой. Ежели что неприятное в лоб сказать, то князь в гнев впадет, опалу на какого-нибудь мешающего боярина наложит, как это с прямодушным Ратьшей получилось. А ежели польстить с умом, то можно и подарок хороший заполучить. С зимы же все испортилось, наперекосяк пошло.

Страницы: «« « ... 56789101112 » »»