Княжья доля Елманов Валерий

Глава 3

С сознанием честно выполненного долга

Что касается непосредственных плодов и популярности, то в этом отношении мудрость далеко уступает красноречию.

Ф. Бэкон

Лежа на мягких шкурах, Константин некоторое время еще негодовал на себя за то, что мог забыть о таком, но затем перешел к более конструктивным размышлениям: что именно от него хотят те, кто затеял этот загадочный эксперимент, и как исходя из этого ему себя вести?

После длительного анализа он пришел к предварительному выводу, суть которого заключалась в следующем. Либо от него требуется просто примерное поведение с проявлением всех лучших человеческих качеств, либо успешное выполнение какого-нибудь конкретного сверхзадания, а иначе зачем вообще было огород городить. Следовательно, завтра ему, при любом варианте, предстояло приложить все усилия, чтобы уговорить князя и его братьев поехать на дружескую встречу для урегулирования всех споров. К тому же не исключено, что она какая-то важная и, может быть, из-за того, что в подлинной истории она не состоялась, произошли какие-то крупные негативные последствия для всей Руси. Как знать.

Костя начал было припоминать все, что он знал конкретно по истории Рязанского княжества, тем более что он и сам был уроженцем одного из райцентров этой области, но зашел в тупик. Что Карамзин, что Соловьев писали о Рязани крайне мало, занимаясь в основном описанием великокняжеских разборок, когда того или иного правителя изгоняли из Киева, или Владимира, или Новгорода, ставили другого, потом его, в свою очередь, смещали третьи, и так до бесконечности. Впрочем, что-то вертелось у него в голове, причем сам он очень хорошо сознавал, что это настолько серьезно и важно, что просто необходимо вспомнить. Однако никакие отчаянные усилия положительного результата не приносили. И ведь самое обидное заключалось в том, что раньше — в этом он тоже был уверен — Константин хорошо помнил это событие, в котором, между прочим, принимал какое-то участие и его тезка, то бишь он сам.

Полбеды, если оно уже произошло, а как быть, если оно еще не случилось?

Как на грех, он не знал и еще одного немаловажного обстоятельства — в каком году он находится, ну хотя бы примерно. Спрашивать об этом впрямую, так скажут, что крыша поехала, а идти окольными путями ему пока не удавалось. Точнее, он ими и шел, начиная с сегодняшнего пира, но безуспешно, во всяком случае, пока. Приблизительное представление у него, разумеется, было. Во-первых, князь Глеб правит в Рязани, которая после Батыева нашествия так и не восстановила свой статус столицы княжества, уступив ее Переяславлю-Рязанскому. Именно этот город и переименовали при Екатерине II в Рязань. Стало быть, все происходит до татарского ига. С другой стороны, княжество уже обособилось, стало самостоятельным, следовательно, временные рамки еще более сужаются, охватывая приблизительно с тысяча сотого по тысяча двести тридцать седьмой год. А вот дальше оставалось только гадать. Например, Глеб. В истории Рязанского княжества было несколько князей с таким именем, и какой именно из них сейчас у руля — сказать трудно. Имя Ингварь тоже было достаточно распространенным среди рязанских князей, следовательно, ориентироваться по нему также не представлялось возможным.

Словом, информации для более подробного анализа явно не хватало, и, придя к вполне логичному выводу, что утро вечера мудренее, он уснул, лелея тайную надежду, что проснется на своей родной полке в купе под шумный стук колес.

Пробуждение его было не из самых приятных. Целых пять минут он ошалело таращился на своего стремянного Епифана, который, очевидно учитывая походно-полевые условия, исполнял заодно и должность княжеского постельничего, так сказать, по совместительству. Потом наконец до него дошло, что вчерашнее путешествие по средневековой Рязани далеко не закончилось, и он принялся совершать утреннее омовение.

Поливал ему на руки Епифан, а он, склонившись над тазиком, умывался. Предварительно Костя хотел напомнить своему стремянному, что хорошо бы еще раздобыть и мыла, но потом понял, что если о нем здесь и знали, то только теоретически. Иначе князю и без напоминания подали бы. А о зубной пасте нечего и думать. Не говоря уже о заморских марках, он бы с огромным удовольствием ухватился за тюбик какой-нибудь «Апельсиновой» и даже, на худой конец, не побрезговал бы зубным порошком. Затем новоявленный князь пришел к выводу, что придется на какое-то время позабыть о такой элементарной вещи, как личная гигиена, повздыхал и успокоился, тем более что не успел он даже одеться, как прибежал неугомонный Онуфрий.

Нетерпеливо цыкнув на бедного Епифана, после чего стремянной почти тут же исчез, подобно джинну из лампы Аладдина, боярин в очередной раз приступил к изложению диспозиции, пересказывая в третий раз одну и ту же инструкцию о том, как Косте надлежит себя вести, а главное — не забывать слово Глебово.

Это уже было нечто новенькое, и он насторожился, но Онуфрий интересующую Костю тему затронул лишь вскользь и вновь переключился на нотацию по поводу предстоящих переговоров. Единственное, что понял новоявленный князь, касалось города Переяславля-Рязанского, в котором они сейчас находились и каковой его старший брат любезно обещался отдать Косте.

Но, во-первых, тут уже был князь, который вряд ли откажется от власти, во всяком случае, добровольно, а во-вторых, ему и самому никак не улыбалось править этим городишком. К тому же Костя надеялся благополучно исчезнуть из этого мира через несколько дней. Тогда получилось бы, что вместо него Переяславлем стал бы управлять человек, который — как он уже выяснил — в плохом настроении может за пустяковый нечаянный проступок запросто изувечить своего слугу, а все мысли его направлены на то, чтобы как следует напиться.

С другой стороны, он ведь мог и не соглашаться. Глеб, конечно, обещал, но если сам Костя будет против, то его новоявленный брательник, скорее всего, лишь обрадуется. Придя к такому выводу и посчитав, что, вполне вероятно, именно в искушении властью и кроется суть эксперимента, Костя даже слегка развеселился и в светлицу к князьям вышел в хорошем расположении духа.

Их оказалось необычайно много, причем двоих — еще одного Глеба и Романа — уговаривать прибыть на эту встречу вообще не пришлось. Они сами горели желанием высказать все, что у них накипело, и попытались приступить к этому делу прямо сейчас, начав приставать к Константину с различными упреками по поводу самовольного — «не по отчине и дедине» — захвата главного княжеского стола в Рязани и всяческого утеснения «молодших братьев своих».

Хорошо, что в теле князя находился житель двадцатого века. Костя сразу же подумал, что прежний, так сказать, законный его владелец не вытерпел бы и пята минут таких эмоциональных речей. А уж после соответствующего ответа или, того хуже, небольшого рукоприкладства дальнейший разговор явно перетек бы совсем не в дипломатическое русло.

Сам же он по натуре человек терпеливый, вдобавок привык у себя на уроках неоднократно рассказывать одно и то же. У Кости ведь одних шестых классов аж четыре штуки, значит, каждую тему приходится излагать соответственное количество раз. Поэтому в ответ на все эти пылкие вопли он лишь скромно, но настойчиво повторял, что всем свойственно ошибаться и главное тут — вовремя исправиться. Под конец он даже отважился привести в пример Господа Бога, который, первый раз состряпав людей, тоже ошибся. Иначе он не утопил бы все человечество, как новорожденных котят, в созданной им же по такому случаю большущей луже под названием Всемирный потоп, позволив избежать гибели лишь одному Ною с его семейством.

Этот аргумент доконал феодалов окончательно, заставив притихнуть и еще раз удивленно переглянуться между собой. Князь Юрий, светло-русый здоровяк, при этом размашисто перекрестился, а вот Ингварь, с которым накануне было выпито изрядное количество хмельного медку на пиру, напротив, чертыхнулся вполголоса.

— Откуда такие познания у князя Константина? — негромко осведомился третий из братьев, Олег, привлекающий взгляд своей броской, подлинно мужской красотой. Костя понял, что он был изначально против встречи со своим двоюродным братцем, хотя в основном и помалкивал. Просто порою молчание бывает более красноречивым, нежели любые слова.

— Как откуда?! Из Священного Писания, — простодушно ответил Костя, на что Юрий вновь перекрестился, а Ингварь перешел к конкретным вопросам. Дескать, не идет ли речь о дальнейших утеснениях, не думает ли князь Глеб поделиться не по праву им захваченным и не мыслит ли о совместном походе на непокорные племена мордвы? Понятия не имея ни об одной из интересующих Ингваря тем, Костя принялся вилять из стороны в сторону. Давил он в первую очередь на то, что негоже сыновьям родных братьев враждовать меж собой и что в нынешние лихие неспокойные времена нужно держаться друг за дружку, а для этого необходимо прийти к согласию по всем вопросам.

Ничего конкретного он, конечно, по своему незнанию сказать просто не смог. Правда, когда Костя заикнулся о неспокойных временах, князья переглянулись и Олег насмешливо поинтересовался:

— Или половцы зашевелились, брате, что вы с Глебом о согласии вспомнили?

Тут Костя решил блеснуть познаниями истории и, сделав многозначительное лицо, а также понизив голос чуть ли не до шепота, изрек:

— Да что там половцы, когда иной враг уже мечи точит, на Русь глядючи. Он нам всем не в пример их страшнее будет.

Князья недоверчиво переглянулись.

— Откуда у тебя, брате, вести такие? — осторожно осведомился Ингварь.

Костя поначалу замялся, но потом нашелся с ответом:

— Купец один, из далеких стран приехавши на торг, сказывал. Да и не он один, — добавил он после небольшой паузы, чтобы сообщение прозвучало повесомее.

— Купец соврет — недорого возьмет. Известно, дело торговое, — махнул рукой Олег.

— Один — да, и соврет, а вот все — так это навряд ли, — возразил Костя. Мысль о скором нашествии татар возникла у него еще вчера, но тогда было но до нее, зато сейчас она пришлась как нельзя кстати. И народ можно настроить на грядущую битву, и заодно выяснить причину сбора.

— И сколько же у них воев? — Ингварь, судя по задаваемому вопросу, почти поверил.

— Тьма, — коротко ответил Костя и начал излагать те подробности о татарском войске, какие он помнил. Особо пришлось остановиться на железной дисциплине, царящей среди монгольских воинов. Больше всего князей удивило его сообщение о том, как за одного бежавшего с поля боя подвергается смертной казни весь десяток, за драпающий десяток — вся сотня и так далее.

— Хорошо бы и у нас такое ввести, — задумчиво произнес Олег, и его красивое лицо неприятно исказилось.

— Что ты, брат. Грех-то какой, христианскую душу губить. Над ней единый Господь Бог властен, — укоризненно заметил Юрий и поинтересовался: — А что у них за вера?

— Язычники они и во Христа не веруют, — кратко ответил Костя и тут же, пока они не остыли от его рассказа, уснащенного красноречивыми подробностями, осведомился: — Так что, братья, дадим этим степным волкам себя поодиночке перерезать или дружно все вместе на смертный бой выйдем?

Ингварь внимательно оглядел всех и отчеканил:

— Передай Глебу, что все приедем. Коль такая беда на Русь идет, негоже старые обиды на сердце держать.

— А сдюжим ли мы, хоть даже и вместе? — робко заметил Юрий, на что Костя авторитетно заявил:

— А кто сказал, что мы одни в той битве будем? Пошлем гонцов в Чернигов, в Муром, в Киев, к князю Владимирскому.

— Это верно, — согласился со мной Ингварь. — Тут нам без помощи Константиновой не обойтись.

Косте очень хотелось уточнить, где его тезка княжит, но он предусмотрительно промолчал. Незнание такого общеизвестного для них факта зародило бы в умах его многочисленной родни ненужное сомнение. В конце концов, это он успеет выяснить. Главное, что он добился основного — их согласия на большой сбор. На радостях Костя даже согласился принять участие в завтрашней охоте, которую Ингварь как гостеприимный хозяин предложил всем присутствующим.

Единственное, что Косте сразу не понравилось, так это бурные эмоции восторга, выказанные боярином Онуфрием. Едва он заглянул к князю в комнату, где с помощью неизменного Епифана Константин переодевался к вечернему застолью, как чуть ли не с порога стал восхищаться его умом, а главное, что Костю больше всего насторожило в его речах, так это туманное обещание показать, кто на Рязанской земле подлинный князь. При этих словах Онуфрий многозначительно поигрывал кинжалом, извлекая его до половины из красиво инкрустированных ножен и с силой вгоняя обратно. Костя уж было хотел с помощью наводящих вопросов поразузнать, в чем тут дело, но тут его сбило с панталыку радостное, с точки зрения Онуфрия, известие.

Оказывается, ту молодую ведьму, которую князь приказал словить — когда он такую ахинею приказывал, Костя, хоть убей, не помнил, — его верные слуги поймали еще вечор. Теперь на все княжья воля — то ли сразу ее на костер волочь, то ли он еще поглядеть захочет на бесовку младую, которая успела приложить князюшку увесистым поленом по голове.

Пришлось сказать, чтобы сразу после пира ее привели для допроса, поскольку без княжеского суда казнить живого человека, пусть даже и ведьму, негоже.

Этим Костя, как ему показалось, вроде бы слегка разочаровал Онуфрия, и тот слегка угас, но возражать не стал.

До того, как сесть за вечернюю трапезу со своими братьями, Константин еще успел поинтересоваться у Епифана некоторыми деталями своей, судя по полученному удару, не совсем удачной охоты на ведьм. При этом он страдальчески тряс головой, которая, дескать, до сих пор болит, поскольку оная чертовка так по ней съездила, что князь даже всю память потерял. На самом-то деле голова практически уже не болела, разве если только специально надавить на шишку. Но такой отмазкой для объяснения потери памяти было просто грех не воспользоваться.

Стремянной, приняв все за чистую монету и сочувственно поохав над княжьей бедой, охотно рассказал, как было дело. Оказывается, они потому и не двигались по Оке санным путем, что князь попутно решил позабавиться с красивой чертовкой, которая, как Константину донес слуга Гремислав за три дня до выезда к Ингварю, жила на полпути из Ожска в Переяславль-Рязанский, где-то в Волчьем бору. После этого известия князь и принял решение идти к Ингварю не руслом Оки, а кружным путем и по дороге заглянуть к этой бесовке да позабавиться с нею.

Подъехал княжий поезд к избушке, где она жила, после полудня. Князь едва глянул на нее, как тут же решил времени даром не терять и заняться любовными утехами вплотную. С этой целью все посторонние из избы вышли, и Константин остался с ведьмачкою наедине. Вначале в хате стоял несусветный грохот, спустя минут десять все шумы утихли, и вся свита принялась терпеливо ждать на полянке, когда князь-батюшка вволю насладится девкой.

Потом свите это надоело, и, порешив, что он непозволительно много времени, по доброте своей, уделил этой мерзавке, люди решили осторожно заглянуть вовнутрь. Картина была удручающая. Князь лежал с разбитой головой в углу, а ведьмачка утекла через потайной лаз.

Но тогда-то, очнувшись и будучи вне себя от ярости, он лично возглавил погоню, а когда, уже в сумерках, стало ясно, что ловить бесовку смысла нет, оставил того же Гремислава с двумя крепкими холопами в лесу и приказал без нее на княжьи глаза не попадаться. Сам же нализался, как обычно, и заночевал в ведьминой избушке. Ну а теперь, слава Богу, змеиное отродье попалось и ждет праведного княжьего суда.

В завершение всего сказанного Епифашка выразил удивление, чем она Константина прельстила и уж не бесовский ли это приворот, поскольку у неё ни кожи, ни рожи, ну просто глянуть не на что, и не лучше ли бабы в селищах под Ожском, наливные, как яблочки, и ядреные, как репы. Исходя из этого Костя тут же сделал вывод, что в последние пару дней его стремянной стал слишком бойким на язык, даже набрался наглости критиковать княжеский вкус. Пришлось на него слегка цыкнуть, после чего он обиженно замолк. Костя же пришел к глубокомысленному заключению, что при теперешних условиях излишняя демократизация, пожалуй, вредна для простого народа, который тут же может запросто залезть тебе на шею. Затем, поймав себя на мысли, что рассуждает сейчас как допотопный средневековый феодал, он иронично хмыкнул себе в бороду. Узрев, что господин улыбается, Епифашка тоже заухмылялся, демонстрируя крупные желтые зубы.

В таком веселом настрое Костя и пошел пить медовуху. На сей раз он особо не блистал своими талантами тамады, а в основном вел умные застольные беседы, стараясь в первую очередь вовлекать в них Ингваря, а также Юрия и Олега. Роман с Глебом и без того смотрели на него влюбленными глазами, так что он решил на них не распыляться. Единственное, что слегка подпортило его веселье, так это услышанные краем уха обрывки рассказов неугомонного Онуфрия о том, какой князь Константин замечательный охотник, как лихо заваливает медведя, как метко пускает стрелу в белку и как бесстрашен в очном поединке с матерым вепрем. Причем к концу застолья клыки у заваленного лично князем дикого секача длиной были не меньше полутора метров. Больше они не выросли лишь потому, что у боярина руки оказались не шибко длинными. По той же причине не увеличивалась морда у медведя-шатуна, который, по рассказам Онуфрия, сам величиной был чуть ли не со слона.

— У нас таких страшных зверей в лесах не водится, — мягко, но с большой долей иронии заметил Ингварь. — Но думается, что завтрашняя охота тебе, брат, должна понравиться.

Костя в ответ нашел в себе силы лишь скорбно улыбнуться, мол, чего уж там, конечно, понравится, даже несмотря на то, что медведей ростом со слона у вас не водится. «А уж запомнится обязательно, тем более учитывая, что она у меня будет первой в жизни», — добавил он мысленно.

Зашла речь и о ведьме. Как он понял, Гремислав не больно-то скрывал свой улов и о его добыче знали уже все князья. На взгляд Кости, никто из них не был по характеру кровожадным, а Юрий, наверное, наиболее набожный, даже заметил, что коли крест на этой девице имеется, то, стало быть, душа у нее христианская. Никто не спорит, кару она заслужила, но жизни лишать человека, по его мнению, не стоит. По крайней мере, надо обождать до тех нор, пока окончательно не выяснится, что она продала душу нечистому.

— К тому ж Волчий бор лежит ближе к Переславлю, нежели к Ожску, — добавил князь Олег. — Мыслю я, что справедливее было бы отдать ее на суд брату нашему Ингварю.

Константин сразу не нашелся, что сказать, и лишь оторопело воззрился на хозяина города. Отдавать на суд Ингварю свою пленницу Косте вовсе не хотелось. Он-то знал, что как-нибудь изловчится и отпустит ее — ведь девчонка ни в чем не виновата, а что решит его новоявленный братан, сказать трудно. По Ингварь сам пришел Косте на выручку, скрадывая дерзость и непримиримость Олега:

— Коль она дорогому гостю и брату обиду причинила, то я ему и отдаю ее головою.

Выходило, что вроде как он соглашался с Олегом и в то же время не лишал Константина права суда над пленницей.

— А может, сюда ее?.. — высказал предложение Роман, и глаза у него похотливо заблестели.

— Тут ей и суд, и приговор будет, — поддержал его Глеб.

— Поздно уже, — нахмурился Ингварь. — Пускай князь Константин завтра поутру со свежей головой свой правый суд свершит. — При этом он многозначительно посмотрел на Олега и Юрия.

На том они и разошлись. А в светелке, когда Костя зашел в нее, его уже нетерпеливо ждали Гремислав и Епифашка, бдительно следящие за связанной по рукам и ногам худенькой девчушкой лет пятнадцати, беспомощно лежащей на лавке.

И бысть сей князь Константин сызмальства беспутен, ко хмельным медам привержен и блудлив без меры. И не ведал он ни страха Божьего, ни совести христианской. И сколь чад при дворе его малом в Ожске ликом на князя сего походили, счесть невмочь. Умом великим не блистал, во всех делах слушался воли брата своего набольшего Глеба.

И поиде он зимой, в месяц студенец[2], в лето 6724-е от сотворения мира ко князю Ингварю Игоревичу, кой сидел в Переяславле-Рязанском, для улещения оного князя, дабы в ловы его бесовские заманити, да на пути санном забрел в дебри лесные, в коих издавна жили ведьмы, душу дьяволу продавшие. И искуситель Иисуса Христа, овладевши душой и телом княжьим, одариша за то Константина умением речи вести знатны да льстивы.

Оными речами князей Ингваря, да Юрия, да Олега, да Глеба, да Романа, сыновцев Игоревых, да еще Святослава с Ростиславом, сыновцев Святославовых, князь Константин в сомнение вовлек, дабы в ловы душегубные заманити.

Из Суздальско-Филаретовой летописи 1236 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1817

Поначалу Константин ничем не выделялся даже из плеяды своих многочисленных рязанских родичей, а к его особым дарованиям можно было отнести разве что умение поглощать, не пьянея при этом, хмельные меды в очень больших количествах, а также его пристрастие, невзирая на имеющуюся супругу, к женскому полу.

Впервые его дипломатическое дарование проявило себя в 1216 году, во время важных переговоров с Ингварем Игоревичем, княжившим в Переяславле-Рязанском, и его братьями. Речь шла об организации встречи на нейтральной земле и полюбовном обсуждении на ней большого количества спорных вопросов, главным образом земельного характера, успевших скопиться к тому времени.

Константин блестяще провел эти переговоры, сумев уговорить дать согласие на нее не только тех, кто не особо противился оной встрече изначально. Его заслуга в том, что он сумел убедить в том же остальных Игоревичей: недоверчивого и подозрительного по своей сути Олега, боголюбивого Юрия, а также старшего из них и самого осторожного — Ингваря.

В некоторых летописях утверждается, что беспутный князь Константин, следуя в Переяславль-Рязанский, по пути заехал в избушку, где обосновались дьяволопоклонники, и там окончательно продал душу их покровителю, за что сатана одарил его даром убеждать и сладко говорить. Однако пристрастность авторов не вызывает сомнений, судя по принадлежности монастырей и их местонахождения в различных русских Княжествах, далеко не всегда лояльно или хотя бы объективно относившихся к Рязанскому княжеству.

К тому же в наш просвещенный век верить в подобные суеверия попросту нелепо. По всей видимости, это были просто собственные домыслы монаха, который в своих беспочвенных фантазиях додумался лишь до такого убогого сюжета.

Хотя не вызывает сомнений другое обстоятельство, которому действительно трудно найти объяснение: в Переяславль-Рязанский Константин Владимирович прибыл и впрямь совершенно другим человеком. Замечу, что уже самые первые впечатления от этого другого человека у нас сложились благоприятнейшие: малопьющий, рассудительный, умеющий красно говорить и неплохо знающий не только библейские тексты, но и историю других стран.

Кстати, именно тогда впервые прозвучало слово «татары», хотя их предводитель Чингисхан, как известно, к тому времени едва-едва объединил все кочевые племена в своей власти и сделал только самые первые шаги к покорению империи Юань, расположенной на территории Северного Китая.

Впрочем, это говорит лишь о том, что русская внешняя разведка была налажена на весьма высоком уровне, включая беседы и детальные, подробные расспросы проезжающих мимо Рязани купцов, особенно восточных. Все это несомненно следует отнести к заслугам прежде всего не самого Константина, а его старшего брата Глеба.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 60–61. СПб., 1830

Глава 4

Внучка ведьмы

• Прочь удались, здесь буря разразится,
• В прах обратит тебя мое дыханье,
• И в гневе я безумье превзойду…

Н. Ли

Надо сказать, что метраж светлицы, которую отвели под временное проживание гостя братаны-князья, был небольшим, где-то четыре на четыре. Что же касается мебели, то там находилась сама ложница, которую с большой натугой изображала из себя широкая лавка, стоящая у стены, перпендикулярной к окну. Были там еще деревянный стол, парочка стульев да две лавки вдоль стен. То есть обстановка предоставляла минимум уюта и позволяла на деле пожить в самых скромных, спартанских условиях.

Девицу слуги усадили на лавку, которая стояла поближе к кровати. Очевидно, кто-то из холопов предположил, что так князю надо будет приложить минимум усилий, дабы переместить оную проказницу прямиком в постель. Видок у нее был и вправду самый что ни на есть ведьмовской, особенно намекали на нечистую силу взлохмаченные донельзя черные волосы. Тонкую девчоночью фигурку ни в коей мере не могла укрыть пара жалких тряпок, да и то основательно разодранных, хотя если внимательно вглядеться, то сразу становилось ясно, что и скрывать-то было нечего. Тело ее еще как следует не сформировалось, и вся прелесть дикарки состояла лишь в опушенных огромными ресницами глазах, больших, зеленых и глядящих на князя и его слуг с яростью и ненавистью.

Первым делом Костя выгнал и Гремислава, и Епифана, причем первый замешкался на пороге и переминался до тех пор, пока князь не поинтересовался, почему он еще тут, а не там. Но даже и тогда Гремислав еще не отважился на свой кощунственный вопрос, а, обратившись наконец, почему-то повел речь в третьем лице:

— Князь приказал изловить, Гремислав поймал. Князь слово дал, что наградит за лов.

Костя поначалу хотел просто выгнать наглеца, но потом решил, что слово нарушать нельзя, хоть и давал его не совсем он, точнее, он, но не сегодняшний, а позавчерашний, и распорядился:

— Иди к боярину Онуфрию и скажи, что князь повелел тебя гривной наградить, — потом почесал в затылке, мучительно припоминая, из какого металла они изготавливались, но так ничего и не вспомнив, добавил на всякий случай: — Серебром.

Через миг Гремислава как ветром сдуло, хотя Костя, честно говоря, не заметил, чтобы на лице слуги, которому позавидовал бы любой киллер двадцатого века, настолько оно было угрожающим, промелькнула хотя бы мимолетная тень радости.

Спустя минуту после его исчезновения — Костя даже не услышал, как тот спускался по лестнице вниз, — в светлицу заглянул Епифашка и заявил, как о само собой разумеющемся:

— Я, княже, пожалуй, у дверей заночую, а то мало ли.

Если бы не его всерьез озабоченная рожа, Костя решил бы, что он его слегка подкалывает. Мол, один раз поленом огрела, а во второй раз, ежели он не заступится, стулом запросто навернет. Но уже зная к этому времени, что его стремянной и юмор, тем паче ирония, — это понятия противоположные, Костя лишь утвердительно кивнул и повернулся к пленнице.

Девчонку бил самый настоящий озноб, а неестественно раскрасневшееся личико говорило о возможном повышении температуры. Константин протянул руку, чтобы пощупать лоб, и… еле успел отдернуть ее от лязгнувших вхолостую зубов.

— Не трогай меня, княже, — предупредила она. — Лучше отпусти подобру-поздорову. А не то я на тебя такую лихоманку напущу — ни одна шепталка не заговорит. Я могу.

От такой нахальной самоуверенности, смешанной с отчаянием, Костя невольно заулыбался. Девчонка от неожиданности опешила и замолчала, продолжая настороженно ждать его дальнейших действий.

— Ты есть хочешь? — неожиданно даже для самого себя спросил он.

Деваха пяток секунд оторопело похлопала своими глазищами и наконец нехотя выдавила:

— Хочу.

— Епифан, — громко позвал он и, как только тот высунул голову в дверь, сделал небольшой продуктовый заказ. Время было позднее, но скромный княжий запрос стремянной тем не менее удовлетворил прямо-таки с молниеносной скоростью. Уже через минуту на столе лежала круглая коврига хлеба, хороший кус мяса, штуки три луковицы и несколько огурцов, к которым прилагалась крупная сероватая соль. Заметив его сожалеющий взгляд, Костя тут же понял, что все это Епифан приготовил для себя, дабы слегка скрасить томительное ожидание за дверью, и снисходительно спросил:

— Твое?

Тот скромно пожал богатырскими плечами и скорчил такую, по его мнению, скромную и деликатную рожу, что Костя заулыбался и, подмигнув, отправил его за новой порцией, наказав, чтоб тот не спешил возвращаться. Однако его нормальное желание просто поговорить с девчонкой без лишних свидетелей и хотя бы немного искупить вину своего предшественника, каждый из присутствующих воспринял в меру своей испорченности. Епифан понимающе кивнул, вновь оскалив крепкие, желтые зубы, а девица, едва Костя накинул на дверь засов и двинулся к ее лавке, вжалась всем телом в угол и умоляюще прошептала:

— Не подходи, княже. Хуже будет. Порчу напущу.

— Я же покормить тебя хотел всего-навсего, — пояснил он и добавил: — А Епифана поесть отправил. Мужик-то из-за тебя голодным остался. Дверь же закрыл, чтоб ты не убежала раньше времени. Я ж и так тебя отпущу, только не сегодня, а завтра.

— А плата какая за свободу будет? — презрительно прищурив глаза, осведомилась она.

— Да никакой, — пожал он плечами. — Мне от тебя ничего не надо. А потом, у тебя и нет ничего.

— Ну, кое-что есть, — протянула она, но Костя только насмешливо хмыкнул, в результате чего рейтинг ее доверия к нему, как это ни парадоксально, сразу поднялся на пару пунктов.

— А теперь дай слово, что до завтрашнего утра не убежишь, и я тебя развяжу, — пообещал он ей, вставая и доставая из ножен кинжал.

— Это коли ты лапать меня не полезешь, — уточнила она, продолжая глядеть на него с недоверием, но уже без той ненависти, которая была первоначально так заметна.

— Заметано, — кивнул он головой, но, видя, как она недоуменно посмотрела, Костя тут же поправился: — Согласен, говорю.

— Тогда даю слово.

— А клятву?.. — осведомился он.

— Чем же мне поклясться?

— Самым дорогим для тебя. Ну, скажем, здоровьем твоей бабули.

— Клянусь, — очень уж охотно согласилась она, и Костя почувствовал какой-то подвох с ее стороны, но, поколебавшись, все-таки разрезал ремни, туго стягивавшие ее руки и ноги, и тут же отошел к двери.

— Опасаешься, — усмехнулась она насмешливо и, тут же надув губы, обиженно добавила: — Неужто боишься, что я клятвы не сдержу? Так ведь у меня, кроме бабки Марфуши, вовсе никого на свете нету. Как же я сама ее на погост сведу?

— Осторожничаю, — поправил Костя и тут же добавил: — Да и тебе спокойнее будет, когда я здесь, от тебя подальше.

Она задумчиво посмотрела на него, потом на стол, потом на окошко, и хотя оно было крохотным, Костя тут же заволновался.

— Эй, эй! Ты тут не вздумай, — решил он ее предупредить на всякий случай.

— А чего я? — она наивно захлопала широко открытыми глазищами, тихонько разминая затекшие от тугих ремней кисти рук.

— Сама знаешь чего, дуреха! — сердито буркнул он. — Тут высоко. Второй этаж, балда.

— Чего-чего?!

На этот раз она удивилась по-настоящему, а Костя тут же поправился, мысленно кляня себя за временную расслабуху в области словесных выражений, до которых этот средневековый народ еще не дошел:

— Высоко, говорю. Упадешь, так ноги переломаешь. К тому же собак во двор на ночь выпускают. Злющих-презлющих.

— Они меня любят, — упрямо возразила девчонка.

— Так это когда они знакомые.

— Нет, — настаивала она. — Меня всякие любят, даже волки в лесу не трогают.

— Все равно на сломанных ногах далеко не убежишь.

— А я как кошка, — не сдавалась маленькая бестия.

— А ну сядь и ешь! — рявкнул на нее Костя, устав от бесполезных пререканий.

Девчонка тут же плюхнулась на стул, испуганно посмотрела на него, робко потянулась к еде, но вскоре чувство голода пересилило осторожность, и через минуту она уже жадно рвала зубами краюху хлеба.

— Вот так-то оно лучше, — примирительно заметил он, слегка успокоившись. Заметив, как она время от времени стыдливо поправляет свое тряпье, изрядно продранное на груди и предательски показывающее даже в тусклом свете свечей ослепительную белизну молодого тела, он ехидно заявил: — А ты чего это кутаешься-то? Ты не бойся. Тебе скрывать нечего, потому как у тебя ничего и нет.

— Чего надо, то и хороню, — огрызнулась она обиженно и печально добавила: — Видишь, как холопы твои мне всю одежду на грудях продрали?! А еще и лапали.

— Ну, это ты сочиняешь, — продолжал он тем же насмешливым тоном. — Лапать они тебя не могли, потому как не за что. Разве что за ребра, но мужик же не собака, на кости не кидается.

От гнева она чуть не подавилась и, даже не прожевав до конца мясо, которое было у нее во рту, завопила возмущенно:

— А вот же лапали. И здесь, и тут, — обстоятельно показала она синяки, которые темнели преимущественно возле маленьких, не сформировавшихся до конца грудей.

— Ты пальцами-то не тычь. — Костя едва сдерживался, чтобы не засмеяться. И в самом деле, было над чем. Это ж надо, какая ситуация. Потенциальный насильник вовсю критикует свою жертву, а та с подобным раскладом ни в какую не соглашается и вовсю расхваливает свои прелести. Парадокс, да и только.

— Твои пупырышки, — он на секунду задумался, поскольку зеленки здесь еще не знали и надо было спешно придумать ей средневековый заменитель, — медом смазывать надо.

— Это еще зачем? — удивленно уставилась она на него.

— А чтобы опухоль спала и волдыри прошли, — пояснил он свою мысль.

— Да чего ты глупости говоришь?! — Она гневно распахнула останки своей то ли кофты, то ли платья, то ли ночной рубашки, и на Костю в упор глянули две небольшие острые девичьи грудки с темно-вишневыми капельками сосков на концах. — Гляди вот. Какие такие волдыри? Я каждый Божий день в росе купаюсь, родниковой водой умываюсь, я вся чистая.

И только потом до нее дошло, что она сделала, причем сама. Реакция девчонки была мгновенной. Она тут же испуганно запахнулась и так резко откинулась назад, что едва не полетела со стула. Видя же, что князь не поднимается с лавки и, вместо того чтобы жадно накинуться на нее, только весело хохочет, она стала понемногу успокаиваться, но тут наконец уразумела, какую часть ее тела Константин обозвал волдырями, и в него тут же полетел огурец.

— Хорошо, что промазала, — задумчиво сказал Костя, медленно поднимая его с пола, тщательно вытирая о многострадальные пролетарские штаны и с хрустом надкусывая.

— А то что? — с вызовом поинтересовалась она.

— А то задрал бы я на тебе юбчонку и всыпал бы по одному месту, да так, чтоб мало не показалось.

— Вот только попробуй, — уже тише и более примирительно проворчала она и, видя, что князь всерьез занялся огурцом и даже не пытается встать с места, тоже понемногу успокоилась и опять принялась за еду, однако спустя несколько минут вновь начала: — Ты хоть и князь, только у меня и зубы, и когти есть. Вот. — Для вящей убедительности она наглядно продемонстрировала ему весь боевой арсенал, широко растопырив пальцы и еще шире рот. На всякий случай она даже пару раз щелкнула зубами, на что Костя уважительно заметил:

— Острые.

— А то, — сразу повеселела она и снова принялась уплетать за обе щеки нехитрую снедь. Наконец стол опустел, и девчонка, сыто икнув, виновато ойкнула и смущенно закрыла ладошками рот.

Потом она встала со стула и чинно отвесила Константину степенный, солидно-уважительный поклон, чуть ли не коснувшись рукою пола.

— За угощенье благодарствую, княже, — посерьезнела она. От недавней недоверчивости к Константину не осталось и следа. Чувствовалось, что сейчас она больше удивилась бы, если бы он полез к ней с объятиями, чем тому, что он не собирался приставать.

— А как хоть зовут тебя, красна девица? — Костя тоже поднялся с лавки, не зная, как ответить на этот поклон.

— Зовут Марфуткой, а кличут… — начала было она опять, но тут же осеклась и виновато поправилась: — Доброгневой бабка Марфа нарекла.

— Это значит добрая во гневе, — перевел Костя и тут же раскритиковал: — Неправильное у тебя имя. Ты и в обычное время как змеюка глядишь, а уж во гневе тебе, поди, и вовсе под горячую руку не попадайся.

Юная чертовка в долгу не осталась. С невинным видом поинтересовавшись в свою очередь, как зовут князя, и узнав, что он наречен греческим именем Константин, что означает постоянство и неизменность, она тут же нашлась:

— Так ведь и у тебя, княже, имечко неподходящее.

— Это как так? — подивился он.

— А очень даже просто, — пояснила она. — Какой же ты постоянный, когда нынче на девку зверем кидаешься, ссильничать ее желая, а через день хаешь ее всяко. С таким имечком человек себя одинаково должен вести, а ты вовсе и не таков. То ищешь меня со слугами да с собаками, а поймавши, накормил вон да наутро отпустить обещался.

— Да, это верно, — согласился Костя. — Тут надо либо имя менять, либо характер.

— Вот-вот, — поддакнула она, довольная, что и здесь последнее слово осталось за нею.

— Имя менять, — продолжал он размышлять вслух, — так это мороки много. Опять же не по-христиански такое дело. Ладно уж. Как нарекли, так тому и быть. Придется характер заменить, и займусь я этим, пожалуй, прямо сейчас.

— Это как же? — насторожилась Доброгнева.

— А очень просто, — начал он растолковывать свою мысль. — Я ведь с чего начал? Ссильничать тебя хотел. Так?

— Так, — подтвердила она, начиная понемногу пятиться от него.

— Стало быть, придется тем же самым и теперь заняться. Вот я сейчас на тебя накинусь и… — Костя резко сделал полшага вперед, и Доброгневу как ветром сдуло. Она вновь заняла привычное место на лавке близ ложницы, только на этот раз уже стояла на ней, инстинктивно пытаясь вжаться в толстые, гладко ошкуренные сосновые бревна, источающие легкий смолистый аромат.

— Ты не балуй, — испуганно пискнула она еле слышно, на что Костя, нахмурив брови, угрожающе поинтересовался:

— Так что, подходящее у меня имечко, или как?

— Ой, подходящее, — замахала на него руками вконец замученная девчонка.

— То-то, — миролюбиво заметил он и принялся деловито делить шкуры, кидая половину их на ее лавку.

— А теперь ты чего?.. — недоверчиво осведомилась она, глядя на его труды.

— Так ночь на дворе, дурочка, — пояснил он, добродушно улыбаясь. Видя, что она продолжает стоять, не двигаясь с места, Костя заметил: — Бревна сосновые. Сейчас к свежей смоле прилипнешь и все тряпье, пока еще кое-где целое, располосуешь напрочь.

Доброгнева отпрянула от стены и сделала робкий шаг вперед.

— Ты лучше не топчись без толку, — порекомендовал он ей. — Возьми да постели себе. Или думаешь, что я сам тебя укладывать буду? Чай, не маленькая уже.

— А мы отдельно спать будем? — настороженно глядя, уточнила она у него.

— А ты вместе хотела? Ишь хитренькая какая. И не надейся. Тесновато будет. К тому же ты храпишь, поди.

— Вот еще, — фыркнула она.

— Ну, тогда брыкаешься. Дети всегда брыкаются, — философски заметил Костя.

— Да я сплю завсегда тихонечко, как мышка, — возмутилась она. — На какой бок легла, на таком и проснусь. И не дите я вовсе. Мне этим летом восемнадцать годков уже исполнилось.

— И не проси, и не мечтай, — отрезал он сурово. — И хватит об этом. Все равно к себе не пущу.

— Это я-то прошусь? — ахнула она, чуть не задохнувшись от гнева. — Да я…

— Опять начинаешь, — строго заметил Костя, начиная угрожающе хмурить брови.

— Ой, молчу я, молчу, — тут же осеклась она и принялась проворно застилать свою лавку, но при этом все-таки продолжая что-то бормотать себе под нос.

Константин погасил почти сгоревшие свечи, быстро разделся и лег. Доброгнева, пошуршав еще немного в темноте, тоже наконец улеглась. Полежав с пару минут молча, она не выдержала:

— Княже, спишь ли?

— Да разве тут заснешь, — недовольно проворчал Костя.

— А спросить тебя можно остатний раз?

— За спрос куны берут.

— А у меня нет, — ойкнула она растерянно и тут же приглушенно хихикнула. — Да ты все шуткуешь, а я по правде узнать хочу.

— Ну, если только в остатний, — предупредил он ее. — Сама сказала. Спрашивай, и спать будем.

— А на кой я тебе понадобилась-то? — подала она робкий голос.

«Наверное, не спрашивала бы, если бы чудес не было и я в этой шкуре не оказался», — подумал Костя, а вслух ответил:

— Покормить тебя решил. А то гляжу, кожа да кости, аж смотреть тошно.

— То-то ты накинулся сразу, — проворчала она.

— Так я тебя хотел на колени посадить, чтобы покормить. Думал, у самой-то сил, поди, и вовсе нет, даже ложку поднять не сможет.

— А чего ж под юбку полез? — не отставала она и добавила лукаво: — Сам же говорил, что только собаки на кости бросаются.

В ответ раздалось глухое княжеское рычание. Получилось вроде бы убедительно. Во всяком случае, Доброгнева, приглушенно пискнув, окончательно затихла и больше вопросов не задавала.

Наутро Константина, как обычно, разбудил Епифан. Первый вопрос, который он ему задал, был следующий:

— Княже, а где ведьма-то?

Константин рывком поднялся со своей лежанки и увидел только ворох скомканных шкур на соседней лавке. Его ночной собеседницы и след простыл. На секунду стало чего-то жалко и немного обидно. «Хоть бы попрощалась», — подумалось ему, но потом он ее понял. И впрямь вчера один, а сегодня — совсем другой. А ну как на следующий день вновь на нее полезет? Что тогда? И пожаловаться некому. Он — князь, а она — внучка ведьмы. Нет ни заступников, ни защитников. Наверное, правильно сделала. Тем более что в один прекрасный день он из этого тела исчезнет, и что тогда с нею будет? Получится еще хуже. Приручил, прикормил, а потом на тебе. Поэтому Костя как можно равнодушнее зевнул и лениво пояснил Епифану:

— Да отпустил я ее. Она со мной ночью сполна за все рассчиталась, вот я ее под утро на все четыре стороны и отправил. Ну, чего стоишь как вкопанный, давай кувшин — мыться буду. Поди, на охоту уже пора?

Оный Константин словеса рек сладко, душу имея гнусную. И о ту же пору изловиша служка княжий и убивец, прозвищем Гремислав, девицу пригожую, на коей свой алчный взор остановиша Константин князь, и достави оную в светлицу к ему, и учал нечестивец изгалятися над несчастной, потешая ненасытну похоть свою. Пред заутреней Гремислав же тайно бездыханно тело, обернувши в рогожу, вынес из терема и захорониша в лесе. Константине же рек братьям тако, де отпустиша ее вовсе, не карая, ибо тако и Христос заповедал. И зрели князья, како безбожник сей крест на себя кладе рукотворный, и дивились вельми сей лжи подлой, ибо, памятуя нрав буен Константинов, не усомнишася нисколько, что сей изверг деву оную умучил и живота лишил.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1817

Тако сей княже поступиша не по покону Ярославичей, но по милосердию и правде Христовой, ибо Иисус рек: «Не до семи, но до семижды семь грехов прощать должно врагам нашим», и девица оная, коя лишити князя живота могла, имея в руце силу помогутнее, прощена им бысть и на волю пущена вовсе без виры.

Страницы: «« « 12345678 » ... »»