Сохраняя веру Пиколт Джоди

– Мэрайя, милая, нам пора в суд. – Милли постукивает по наручным часам. – Уже десять.

– Я не пойду.

– У тебя нет выбора.

Мэрайя разворачивается так резко, что ее мать делает шаг назад.

– Я никуда не пойду! Не оставлю Веру. – Она дотрагивается до щеки дочери. – И выбор у меня есть.

Перспектива сразиться в зале суда с печально известным Малкольмом Мецем не повлияла на привычный уклад жизни Джоан Стэндиш, если не считать одного небольшого нововведения – пятнадцати минут упражнений для ягодиц. Каждое утро между питьем кофе и чисткой зубов она стала, стиснув челюсти и потея, выполнять серии приседаний и выпадов. Делая их, Джоан представляет себе, как выиграет дело и торжествующе покинет зал суда, покачивая попой, а Мец, разинув рот, будет глядеть ей вслед.

Утром первого дня слушаний она, как обычно, выполняет свои упражнения и принимает душ. Потом достает из шкафа красный шерстяной костюм – консервативный, но яркий. Джоан не упустит ни единой возможности отвлечь внимание от Малкольма Меца.

Поглощая глазированные пшеничные подушечки, Джоан вспоминает, что нужно заправить машину, и хвалит себя за предусмотрительность. Если Мец, в отличие от нее, не позаботится о топливе заранее, он, глядишь, минут на десять опоздает. Джоан осторожно, чтобы не забрызгать одежду, моет руки, берет собранный накануне портфель.

Она выходит из дому с двадцатиминутным запасом. Ей кажется, что приехать в суд пораньше никогда не помешает. Через секунду ее домашний телефон звонит, но она уже не слышит этого.

Кокон профессионального спокойствия, в который закуталась Джоан, рушится, когда к ней подбегает взволнованная Милли Эпштейн.

– Надеюсь, вы скажете, что Мэрайя в туалете? – c надеждой говорит адвокат.

– Нет, в больнице. Я пыталась до вас дозвониться.

– Что с ней?

– Не с ней, а с Верой. Малышке очень плохо, и Мэрайя отказывается от нее отходить.

– Черт! – бормочет Джоан.

В этот самый момент Колин Уайт, Малкольм Мец и его молодая помощница входят в зал и занимают свои места.

– Джоан, у меня припасен для вас анекдот: в чем разница между адвокатом и сомом? – вежливо интересуется Мец.

– Не сейчас, – отвечает Джоан, краем глаза видя, что, хотя обычно при рассмотрении дел об опеке зрителей бывает очень немного, сегодня зал набит журналистами, и это не может не нервировать.

– Один питается всякой дрянью со дна, а другой – рыба, – смеется Мец. – Поняли юмор?

– Говорите о себе, Малкольм, – отвечает Джоан, доставая папки из портфеля.

– Всем встать! Суд идет! Председательствует судья Э. Уоррен Ротботтэм!

Джоан встает, стараясь как можно дольше не поднимать глаза. Быстро пролистав лежащие перед ним бумаги, Ротботтэм смотрит сначала на адвоката истца, потом на адвоката ответчицы:

– Миз Стэндиш, вы что-то потеряли?

– Клиентку, Ваша честь. Разрешите к вам подойти?

– Я так и знал, – вздыхает судья, – что обязательно возникнут проблемы. Подойдите.

Мец тоже приближается к судье. Вид у него как у кошки, только что слопавшей канарейку.

– Ваша честь, – начинает Джоан, – произошло нечто непредвиденное и ужасное. Прошлой ночью дочь Мэрайи Уайт госпитализировали. Моя клиентка находится рядом со своим ребенком и поэтому не смогла явиться на разбирательство. Я прошу отложить слушание до того момента, когда девочка будет выписана.

– Вера Уайт в больнице? – Ротботтэм смотрит на Меца, ожидая подтверждения; тот пожимает плечами. – Она умирает?

– Надеюсь, что нет, – отвечает Джоан. – Но насколько мне известно, у нее кровотечение, необъяснимое с точки зрения медицины.

– Так называемые стигматы, – вмешивается Мец.

– Врачи пока не сделали такого заключения, – одергивает его Джоан.

– Ах да, конечно. Заключение может оказаться и похуже.

Ротботтэм хмурится:

– Мистер Мец, если мне понадобится переводчик, я сразу же обращусь к вам. – Он оборачивается к Джоан. – Девочка в критическом состоянии?

– Я… я думаю, да, Ваша честь.

– Понимаю. Однако отец ребенка все-таки изыскал возможность явиться в зал суда. От матери я ожидаю того же. Ее присутствие необходимо, поскольку даром ясновидения я не обладаю. К тому же до Рождества в моем расписании нет ни одного окна. Поэтому просьба о переносе слушания отклоняется. Даю вам двадцать минут, чтобы обеспечить явку вашей клиентки. В противном случае я отправлю к ней пристава, который доставит ее сюда насильственно. Мы продолжим в десять часов тридцать минут.

– Прежде чем она пойдет искать ответчицу, Ваша честь, мне нужно судебное постановление, – заявляет Мец.

– Вам нужно? – сухо переспрашивает судья.

– Ваша честь, в этом деле время очень дорого. Мне необходимо сегодня же утром получить документ, от которого зависит жизнь или смерть девочки.

– С какой стати?! – негодует Стэндиш. – Экстренное слушание? Сейчас?

– Потому-то оно и называется экстренным, Джоан, – ощеривается Мец.

– Значит, так, – объявляет Ротботтэм, – я хочу видеть вас обоих у себя в кабинете. Немедленно.

Джоан возвращается к своему столу, забирает блокнот и, проводив взглядом судью, бежит к выходу. Увидев в коридоре Милли, кивком подзывает ее. Как свидетельница, она имеет право присутствовать в зале суда, только когда ее пригласят для дачи показаний. В остальное время должна находиться поблизости.

– Делайте что хотите, но приведите Мэрайю! – шипит адвокат. – Когда я выйду из этого кабинета, лучше ей быть уже здесь. Не то ее притащит сюда полиция.

Прежде чем Джоан входит в кабинет судьи, Мец успевает занять самое удобное кресло. Дождавшись, чтобы Стэндиш тоже села, Ротботтэм говорит:

– Что вы творите, Малкольм? Здесь вам не Манчестер, не Нью-Йорк и не цирк, в котором вы привыкли давать представления. Это Нью-Ханаан, молодой человек. Эффектными позами здесь ничего не добьешься.

– Ваша честь, я и не думал позировать. Мне и в самом деле нужен судебный приказ, запрещающий Мэрайе Уайт контактировать с ребенком.

Джоан смеется:

– Придите в себя, Малкольм!

– Ваша честь, отвечать на подобные реплики оппонентов – ниже моего достоинства. Предлагаю говорить по существу. Когда наносимый девочке ущерб ограничивался кровоточащими ранами на руках, я уже был достаточно встревожен. Но сейчас она в критическом состоянии. Мы взяли на себя смелость связаться с экспертом, который в данный момент едет сюда с Западного побережья. Он объяснит вам, что Мэрайя Уайт демонстрирует классические симптомы синдрома Мюнхгаузена – психического расстройства, под влиянием которого она причиняет вред собственной дочери.

Джоан щурится, как если бы почуяла крысу. Она не так наивна, чтобы подумать, будто этот замысел родился в голове Меца за одну ночь. Он вынашивал его долго – достаточно долго, чтобы она, Стэндиш, успела допросить приглашенного им специалиста под присягой. Возникновение этого свидетеля – никакая не неожиданность, по крайней мере для самого Меца. Но он изображает невинность, пылающую праведным гневом.

– Это сложное расстройство. Чаще всего мать сама наносит ущерб психологическому или физическому здоровью ребенка, чтобы привлечь к себе внимание. И если ее не изолировать, то может произойти все, что угодно: паралич, кома, даже смерть. Естественно, такие обстоятельства определяют то, кто должен получить опеку над девочкой в долгосрочной перспективе, но пока соответствующее решение не принято, я убедительно прошу вас, Ваша честь, защитить Веру на время разбирательства, подписав запретительное постановление в отношении Мэрайи Уайт.

Дождавшись, когда Мец договорит, Джоан хохочет:

– Ваша честь, неужели вы позволите ему отделаться такой басней?

Мец даже взглядом ее не удостаивает:

– Прислушайтесь к фактам, Ваша честь. Изолировать девочку от матери необходимо в том числе и для того, чтобы достаточно определенно установить, страдает ли она синдромом Мюнхгаузена. Психиатры именно так и поступают: лишают больную женщину доступа к ребенку, и тот внезапно выздоравливает. – Мец подается вперед. – Ваша честь, что вы теряете? Для вас эта ситуация беспроигрышна: если Мэрайя Уайт психически здорова, с Верой ничего страшного не произойдет. Она же остается в больнице, под наблюдением врачей. Если окажется, что у миссис Уайт и в самом деле синдром Мюнхгаузена, вы спасете девочке жизнь. Разве кто-нибудь пострадает оттого, что вы подпишете временное постановление, действующее до тех пор, пока мой эксперт не даст показания, на основании которых вы примете самостоятельное решение?

Ротботтэм поворачивается к Джоан:

– Стэндиш, у вас есть что на это сказать?

Она смотрит сначала на Меца, потом на судью:

– Все это полная ерунда, Ваша честь. Во-первых, моей клиентки сейчас здесь нет именно потому, что она, в отличие от истца, ставит здоровье дочери выше собственных интересов. Своим желанием остаться у постели больного ребенка она заслуживает похвалы, а не запретительного постановления. Во-вторых, мистер Мец пытается обратить материнскую преданность Мэрайи Уайт ей же во вред с помощью низкопробного трюка с новоизобретенной болезнью. Я о таком синдроме никогда не слышала. Даже не знаю, как это чертово название пишется. Заседание, к которому я готовилась, не подозревая ни о каком синдроме, начинается через полчаса. И тут вдруг мистер Мец чудесным образом извлекает из рукава таинственный диагноз. Откуда у него такие познания в психиатрии, если сам он не медик? Лично мне нужно время, чтобы изучить необходимые материалы и достойно ответить.

– Эм, ю, эн… – медленно проговаривает Мец.

– Перестаньте!

Он поднимает руку, насмешливо изображая обиду:

– Я просто хотел подсказать вам, как пишется это чертово название.

– Я еще не закончила, Мец. – Джоан поворачивается к судье. – Он не может взять свидетеля из ниоткуда в день… нет, даже в минуту начала слушания. Это против всяких правил.

Судья Ротботтэм обращается к Мецу:

– Если опустить эффектные фразы, которые вы наверняка намеревались включить клиенту в счет, то сколько времени вам понадобится, чтобы представить суду всех ваших свидетелей?

– Не знаю. Вероятно, сегодняшнего дня не хватит.

Подумав, Ротботтэм говорит:

– Хорошо. Я подпишу запретительное постановление на ближайшее время. Будем действовать по обстоятельствам. Мы начнем разбирательство, и своего специалиста по Мюнхгаузену вы, мистер Мец, оставите напоследок. Когда до него дойдет очередь, мы прервемся, снова соберемся на совещание и спросим миз Стэндиш, готова ли она допросить этого свидетеля, или ей нужно еще время.

– Я думаю, для всех будет лучше, если эксперт-психиатр выступит первым…

– Вам повезло, что я вообще позволил вам включить его в список. Точка. Значит, так мы и поступим. По-моему, все хорошо: ребенок в безопасности, Джоан получает как минимум день на подготовку, а что вы, Мец, думаете, меня, если честно, нисколько не волнует. – С громким хрустом размяв суставы пальцев, судья жестом указывает на дверь. – Начнем?

Ранним утром того же дня отец Макреди входит в Верину палату. Девочка, утыканная трубками, лежит неподвижно, словно мертвая, а мать дремлет, держа ее за руку. Священник на несколько секунд останавливается на пороге. О том, что Веру увезли на «скорой», он узнал от одной из прихожанок и сразу же решил навестить больную, но, видимо, сейчас неподходящий момент для визита. Он осторожно пятится в коридор, и звук его шагов по линолеуму заставляет Мэрайю, вздрогнув, проснуться.

– О! – хрипло произносит она и прокашливается, потом, очевидно, понимает, что посетитель – не тот, кого она ждала. – Зачем вы пришли?

По ее реакции отец Макреди догадывается: Мэрайя думает, будто его пригласили к Вере как к умирающей. На самом деле соборовать девочку он не может, поскольку она не католичка, однако вмешиваться в ее жизнь это ему до сих пор не мешало.

– Я пришел как друг, а не как священник, – говорит отец Макреди, садясь рядом с Мэрайей на стул.

Он смотрит на осунувшееся личико Веры и поражается тому, какие страсти разгорелись вокруг такого маленького существа.

– Опять ручки?

Мэрайя кивает:

– Только теперь у нее очень высокая температура. И обезвоживание. И приступы с криками. – Она проводит ладонями по лицу. – В этот раз все гораздо хуже, чем в прошлый.

– Приступы?

Мэрайя содрогается:

– Колин и я… мы вдвоем еле удержали ее. Несколько недель назад, когда все это началось, она тоже потеряла сознание. Но теперь… теперь ей еще и больно.

Отец Макреди тихонько гладит Верину щеку, бормоча:

– Или, Или! лама савахфани?

Услышав эти слова, Мэрайя застывает:

– Что вы сказали?

Священник удивленно оборачивается:

– Вообще-то, это на древнееврейском.

Мэрайя вспоминает, как предыдущей ночью Вера звала какого-то Или. Потом еще что-то произносила сквозь стон – может быть, и то же самое, что сейчас сказал отец Макреди. Когда Мэрайя говорит ему об этом, он отвечает:

– Я процитировал Евангелие от Матфея, главу двадцать семь, стих сорок шесть.

– Вера не говорит на древнееврейском.

– Зато Иисус говорил. Это был его язык. Перевод такой: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» Апостол Матфей сообщает нам, что Христу было нелегко принять Свой жребий. В последний момент Он пожелал знать, зачем Бог заставил Его пройти через такие страдания. – Помолчав, отец Макреди смотрит на Мэрайю. – Кровь, боль, слова из Евангелия… Похоже на экстаз.

– Скорее на агонию.

– Я имею в виду экстаз религиозный. Тот, который наблюдался у большинства признанных стигматиков. Без этого состояния стигматы – это не стигматы, а просто раны на руках.

В этот момент Вера шевелится, и одеяло сползает с нее, открывая кровоточащий бок. Отец Макреди ахает:

– И это тоже?!

Мэрайя кивает. Он чувствует, что прямо-таки просиял, и понимает, как это неуместно. Но Верина рана располагается точно в том же месте, где Иисус был пронзен копьем. От этой мысли у священника кружится голова. Успокоившись, он призывает на помощь свои профессиональные пастырские навыки и объясняет:

– Мэрайя, Вера страдает не от собственной боли. Судя по тому, что вы рассказали, она переживает крестные муки Христа.

– Почему именно она?

– А почему именно Он? – тихо спрашивает отец Макреди. – Мы не знаем, почему Господь обрек Своего единственного сына умирать за наши грехи. Не знаем мы и того, зачем Бог заставляет одних людей испытывать Страсти Христовы, в то время как другие даже не могут их понять.

– «Страсть», – повторяет Мэрайя с горечью. – «Экстаз». Тот, кто дал этому состоянию такие названия, сам, видимо, его не испытывал.

– Слово «страсть» имеет общий корень со словом «страдание».

Мэрайя отворачивается, не желая слушать добросовестных назиданий священника. Страсть. Мэрайя еще раз повторяет это слово и думает об Иэне, о Колине, о Вере. Неужели любовь, земная или небесная, всегда неразрывно связана с болью?

Когда приходят медсестры, чтобы отвезти Веру на очередной рентген, Мэрайя прощается с отцом Макреди. Если честно, ей до него дела нет. Как и до того, испытывает ли ее дочь Страсти Христовы или собственные страдания. Она хочет только одного – чтобы это закончилось.

Медсестры катят Верино кресло к лифту. Время от времени девочка вскидывает поникшую голову, то просыпаясь, то опять проваливаясь в сон. Рука Мэрайи лежит на ее плече. Выйдя на третьем этаже, они ждут, пока одна из сестер не выяснит, куда ехать дальше. Какого-то мужчину быстро везут на каталке в отделение экстренной помощи. К нему сбегаются врачи, крича что-то про дефибрилляцию и операционную номер три. Мэрайя вздрагивает, вспомнив сердечный приступ Милли. Когда больного провозят мимо Веры, его рука, свесившаяся с носилок, задевает ее колени. Но Вера, продолжая тихо стонать, как будто даже не замечает этого.

– Мэрайя! – Она не отвечает, тогда мать берет ее за плечи и встряхивает. – Ты слышала, что я сказала?/p>

– Ма, поезжай ты. А я постараюсь попозже…

– Ты не понимаешь. Если ты сейчас не встанешь и не выйдешь в эту дверь, полиция вытащит тебя силком. – Милли наклоняется над дочерью. – Если ты не явишься в суд, Колин заберет Веру.

Последняя фраза выводит Мэрайю из оцепенения.

– Нет, – говорит она, медленно поднимаясь на ноги. – Он не сможет.

Милли тормошит дочь, ускоряя процесс пробуждения, и с материнской ловкостью надевает на нее пальто.

– Сможет. Если ты его не остановишь.

– Все, – вздыхает доктор Уркхарт, кардиохирург.

Он стягивает с себя перчатки и выворачивает их, так что внутри остается кровь из грудной клетки пациента.

– Девять пятьдесят восемь, – говорит медсестра и, слегка поскрипывая ручкой, записывает время смерти.

У доктора трясутся руки. Десять минут ручной стимуляции ничего не дали. Тогда Уркхарт раскрыл больному грудь и удивился, что бедняга протянул так долго. Правая коронарная артерия закупорена на восемьдесят процентов, левая – на семьдесят пять. Мистера Эверсли мог прикончить любой ломтик бекона. Краем глаза хирург видит, как врач-резидент начинает готовить тело к прощанию с родственниками. Доктор стонет: самое тяжелое для него впереди. Нет ничего хуже, чем в преддверии Рождества сообщать людям, что член их семьи умер на операционном столе.

Доктор Уркхарт берет карточку пациента, чтобы своей росписью удостоверить смерть, и успевает даже щелкнуть шариковой ручкой, но в этот самый момент голос врача-резидента останавливает его:

– Доктор Уркхарт, посмотрите!

Хирург смотрит на монитор, секунду назад показывавший прямую линию, а теперь оживший. Потом переводит взгляд на незашитую грудную клетку, внутри которой яростно бьется совершенно здоровое сердце.

– Всем встать! Суд идет! Председательствует Его честь Э. Уоррен Ротботтэм!

Наполняя зал гулкими звуками тяжелых шагов и бряканьем мелочи в кармане, судья проходит к своему месту и бросает беглый взгляд на собравшихся зрителей. Он слышал, будто желающих присутствовать на заседании оказалось так много, что приставам пришлось разыгрывать свободные места в лотерею.

Мэрайя Уайт, слава богу, здесь. Сосредоточенно смотрит на руки, как будто боится, что они, вспорхнув, выдадут ее волнение. С нее Ротботтэм опять переводит взгляд на зрителей.

– Давайте сразу проясним ситуацию. Я не настолько глуп или наивен, чтобы думать, будто этому столпотворению в зале я обязан своему профессионализму или внезапному интересу средств массовой информации к рутинным разбирательствам по вопросам опеки. Я знаю, кто вы все такие и зачем сюда явились. Но здесь вам не телестудия, а зал суда, и Бог здесь я. – Ротботтэм, расставив руки, хватается за края стола. – Если я увижу, что кто-то достал камеру, или услышу, что кто-то слишком громко кашлянул, если во время допроса свидетелей кто-нибудь зааплодирует или свистнет, я немедленно прикажу очистить зал. Можете цитировать это в своих газетах.

Репортеры переглядываются, закатывая глаза.

– Адвокаты, – продолжает Ротботтэм, – я надеюсь, за истекшие полчаса у вас не созрело новых срочных ходатайств?

– Нет, Ваша честь, – отвечает Мец.

Джоан мотает головой.

– Превосходно. Тогда начинайте.

Малкольм встает, сжимает плечо Колина, поправляет пуговицу на пиджаке и, подойдя к трибуне возле стенографистки, слегка поворачивает ее к публике.

– Что вы делаете, мистер Мец? – спрашивает судья.

– Ваша честь, я знаю, что традиционный порядок разбирательств по вопросам опеки этого не предполагает, и все же я приготовил небольшую вступительную речь.

– Вы видите здесь присяжных? Лично я не вижу. А сам я уже знаю об этом деле не меньше вашего.

Мец устремляет на судью невозмутимый взгляд:

– Я имею право произнести вступительное слово и буду официально протестовать, если вы, Ваша честь, мне это запретите.

Судья думает о том, что если бы он последовал совету жены и пять лет назад подал в отставку, то сейчас он мог бы смотреть, как волны накатывают на пляж во Флориде, или ехать в доме на колесах к какому-нибудь национальному парку, или слушать Бетти Бакли на Бродвее. Вместо этого он вынужден торчать тут и наблюдать, как Малкольм Мец выделывается перед аудиторией, потому что ему, Ротботтэму, совершенно не нужно, чтобы у этого нахала появилось основание для апелляции.

– Миз Стэндиш, вы не возражаете? – спрашивает судья.

– Нет, Ваша честь. Мне даже любопытно.

Ротботтэм наклоняет голову:

– Говорите кратко, адвокат истца.

Несколько секунд Мец молчит, делая вид, будто подбирает слова, которые на самом деле твердо зазубрил еще неделю назад.

– Когда мне было семь лет, – начинает он, – мы с моим папой часто ездили на рыбалку. Он учил меня выбирать лучших червей из перевернутого пласта земли, насаживать их на крючок, доставать из воды полосатого окуня – красивейшее существо… Потом мы вдвоем, только отец и я, шли в закусочную, которая располагалась недалеко от пруда, папа покупал мне рутбир, мы садились у дороги и считали проходящие машины. А дома нас ждал вкусный ланч: иногда суп, иногда сэндвичи с ветчиной… Пока мама накрывала на стол, я искал пауков под крыльцом или ложился на спину и смотрел на облака. А знаете ли вы, что в свои семь лет делает Вера Уайт? Она лежит на больничной кровати, и многочисленные трубки тянут кровь из ее тельца. Она испытывает нестерпимую боль, душевную и физическую. С нее не спускает глаз целый батальон врачей и медсестер, а люди, собравшиеся на улице, ждут известий о ее здоровье. И я спрашиваю вас: нормально ли это – так проводить детство? – Мец печально качает головой. – Я думаю, нет. По сути говоря, с некоторых пор этого ребенка вообще лишили возможности быть ребенком. Именно поэтому отец девочки, мой клиент, создал для нее комфортные условия в своем доме и с распростертыми объятиями ее ждет. Он хочет оградить дочь от дурных влияний, которые довели ее до такого состояния и, более того, продолжают угрожать ее жизни.

– Ясно! – рявкает Ротботтэм. – Подойдите!

Оба адвоката приближаются к судье. Он прикрывает микрофон рукой и говорит:

– Мистер Мец, позвольте дать вам совет. Ваши излияния, рассчитанные на прессу, все равно никак не повлияют на решение, которое я приму. Так что закругляйтесь, не испытывайте мое терпение.

Мец возвращается к трибуне и, прокашлявшись, завершает свою речь:

– Итак, мы намерены доказать, что опека над ребенком, вне всякого сомнения, должна быть передана Колину Уайту. Спасибо.

Кивнув, он возвращается на свое место рядом с Колином.

– Миз Стэндиш, может быть, вы тоже хотите сказать вступительное слово? – спрашивает судья.

Джоан встает, обмахиваясь ладонью:

– Одну минуту, Ваша честь. Сначала я должна справиться с нахлынувшими эмоциями: этот рассказ про рыбалку произвел на меня слишком сильное впечатление. – Глубоко вздохнув, она мило улыбается Ротботтэму. – Ну вот. Мне уже лучше. А вообще-то, сейчас я, пожалуй, не смогу сказать ничего такого, что затмило бы выступление моего оппонента. Если мне захочется произнести проповедь, я, наверное, предпочту сделать это перед представлением моих свидетелей.

– Хорошо. Мистер Мец, кто у вас первый? Приглашайте.

Мец вызывает своего клиента и ободряюще смотрит на него. Колин Уайт встает, умудряясь выглядеть робким и элегантным одновременно. Он занимает свидетельское место и поворачивается к секретарю, который протягивает ему Библию.

– Клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?

– Клянусь!

Отвечая на вопросы подошедшего к нему адвоката, Колин называет свое имя, фамилию и адрес.

– Мистер Уайт, кем вы приходитесь Вере? – спрашивает Малкольм.

– Я ее отец.

– Чтобы мы знали предысторию событий, расскажите, пожалуйста, что случилось этим летом.

– У меня были проблемы в отношениях с женой, и я не знал, с кем об этом поговорить.

– Почему не с ней самой? – хмурится Мец.

– Она давно отличалась эмоциональной хрупкостью. Я не решался указать ей на то, что между нами не все в порядке. Боялся ее реакции.

– В каком смысле?

– Семь лет назад она лечилась в психиатрической больнице от депрессии, после того как пыталась покончить с собой.

– Если вы не хотели конфликтовать с ней, то что же спровоцировало ваш развод?

Колин краснеет:

– Я обратился за утешением к другой женщине.

Мэрайя слышит, как Джоан тихо говорит ей:

– Бога ради, сохраняйте спокойствие!

Она словно бы прирастает к стулу, боясь пошевелиться или вздохнуть, потому что, несмотря на смущение Колина, сама готова провалиться сквозь землю.

– И что же случилось? – вкрадчиво спрашивает Мец своего клиента.

– Однажды, когда эта женщина была у меня дома, жена нас застала.

– Колин, вам, наверное, было очень неприятно.

– Не то слово. Я чувствовал себя просто ужасно.

– Что вы предприняли?

– Я повел себя эгоистично. Стал думать о том, как не дать собственной жизни разрушиться. Я посчитал, что Вере будет хорошо с Мэрайей. Но где-то в глубине души я, наверное, понимал, что наступит момент, когда мне захочется, чтобы дочь жила со мной.

– Вы предложили ей переехать к вам?

– Тогда – нет, – морщится Колин. – Я считал, что не стоит выдергивать ее из привычной среды сразу после того, как она пережила наше расставание.

– Так какое же решение вы приняли?

– Я подал на развод. Пытался навещать Веру при каждой возможности. Мне кажется, я дал бывшей жене понять, что хочу, чтобы дочь оставалась частью моей жизни. После своего… ухода я старался видеться с Верой, но однажды меня почти буквально вытолкали за дверь. Сама Вера тогда еще хотела со мной общаться. Я в этом уверен.

– Колин, может быть, вы хотите поделиться с нами воспоминаниями о каких-то особенных моментах, которые вы пережили с вашей дочкой?

– О, мы были очень близки. Я никогда не забуду, как расчесывал ее волосики после купания или поправлял ей одеяльце, пока она спала. Как на пляже она закапывала мои ноги в песок.

– Каково ваше семейное положение на данный момент?

Глядя в зал на Джессику, которая украдкой машет ему, Колин улыбается:

– Я уже два месяца счастливо женат, и мы ждем малыша. Вера будет рада иметь братика или сестренку.

– Как по-вашему, людям не покажется удивительным, что за каких-то два месяца вы изменили свое решение относительно того, под чьей опекой должна жить ваша дочь?

– Я не говорю, что был безупречен. Я совершал ошибки, о которых теперь жалею. Но мое отношение к Вере не менялось. Я просто не хотел отрывать ее от родного дома, после того как все остальное в ее мире перевернулось с ног на голову. – Колин опять смотрит на Джессику. – Я люблю свою новую жену и ту жизнь, которую мы для себя строим. Я не смогу стать хорошим отцом новорожденному, если не буду им для Веры. Она нужна мне. И, судя по тому, что я видел, я нужен ей ничуть не меньше.

– Колин, почему вы сейчас здесь? – спрашивает Мец, маяча прямо перед судейским столом.

Его клиент, затрудненно сглотнув, отвечает:

– Не так давно я включил ночные новости и увидел там свою дочь. Она попала в больницу. Говорили какие-то невероятные вещи про ее религиозное визионерство, про раны на руках… Боже мой! У меня в голове вертелась только одна мысль: однажды Мэрайя перерезала вены себе, а теперь она наедине с моей дочерью, и у Веры вдруг идет кровь… Я всегда знал, что моя жена сумасшедшая, но…

– Протестую!

Судья хмурится:

– Того, что вы сейчас сказали, мистер Уайт, я слушать не собираюсь. Пожалуйста, отвечайте строго на поставленные вопросы.

Мец снова поворачивается к клиенту:

– Почему вы решили судебным порядком добиваться передачи опеки вам?

– Раньше я думал, будто с матерью Вера в безопасности, но несколько недель назад понял, что это не так.

– Когда-либо прежде у вас уже были основания считать, что Мэрайя не справляется со своими родительскими обязанностями должным образом?

– В последние годы – нет, но, после того как ее выписали из Гринхейвена, она была такой хрупкой, что с трудом могла заботиться о самой себе, не говоря уже о новорожденной. Со временем ситуация изменилась к лучшему. Я, по крайней мере, в это поверил.

– Вы считаете, что с вами девочка будет в большей безопасности?

– Господи, конечно! Мы живем в чудесном районе, у нас отличный садик, куда я не пустил бы никаких репортеров! Я пресек бы все это безобразие на корню и вернул бы дочке детство.

– Как вы, отец Веры, воспринимаете ее нынешнее положение?