Сохраняя веру Пиколт Джоди

Он прикладывает руку к моей щеке, я поворачиваю голову и целую его в ладонь:

– Иэн… спасибо.

– Всегда рад вам услужить, миз Уайт, – бормочет он.

Моя мама и Джоан, все это время топтавшиеся в прихожей, сразу подскакивают ко мне, как два цирковых гимнаста, которые страхуют товарища на трапеции.

– О господи, Мэрайя! – сердится мой адвокат. – И о чем вы думали?!

Мама молчит. Только смотрит, вздернув бровь, на мои раскрасневшиеся от поцелуя губы.

– Я вообще не думала, – отвечаю я, и хотя бы в этом не вру.

– Что вы ему сказали?

– Чтобы впредь был повежливее с моим адвокатом, – лгу я, глядя Джоан прямо в глаза, и добавляю: – Не то ему придется иметь дело со мной.

За несколько минут до назначенного приезда Петры Саганофф со съемочной группой я завожу Веру в нишу возле ванной:

– Ты помнишь, о чем мы договаривались?

Она торжественно кивает:

– Ни словечка о Боге. Совсем. И будет большая камера. Вроде тех, что снаружи.

– Верно.

– И нельзя говорить Петре Саганофф, что она… на букву «с».

– Вера!

– Ну ты же сама ее так называла!

– Это было нехорошо с моей стороны, – вздыхаю я и мысленно обещаю себе, что больше никогда ни на что не буду жаловаться, если переживу этот день.

При посредничестве Джоан я договорилась с Петрой Саганофф о съемке так называемого фонового материала: оператор снимет, как Вера играет и как обе мы просто живем в собственном доме нормальной жизнью. А потом на этот видеоряд будет наложен текст. Джоан заставила Саганофф подписать соглашение о том, что можно снимать, а что нельзя, но я все равно боюсь. Вдруг случится то, от чего Джоан предостерегала меня с тех самых пор, как я впервые заговорила об этих съемках? В последнее время у нас все складывалось не самым предсказуемым образом. Что, если Верины руки опять начнут кровоточить? Что, если она забудется и начнет говорить о Боге? Что, если Петра Саганофф выставит нас на посмешище?

– Мамочка, – Вера дотрагивается до моей руки, – все будет хорошо. Бог об этом позаботится.

– Отлично, – бормочу я. – Мы усадим ее поудобнее.

Раздается дверной звонок. По дороге в прихожую я сталкиваюсь с мамой.

– И все-таки мне это решительно не нравится.

– Мне тоже, – хмуро отвечаю я. – Но если я буду продолжать молчать, люди поверят в худшее. – Я натягиваю на лицо улыбку и открываю дверь. – Миз Саганофф, спасибо, что пришли.

Телезвезда уже в полной боевой готовности. В жизни она еще привлекательнее, чем на экране.

– Спасибо вам за приглашение, – отвечает она и представляет своих спутников: оператора, звукорежиссера и продюсера.

Не глядя на меня, Саганофф ищет взглядом мою дочь.

– Вера дома, – сухо говорю я. – Пожалуйста, следуйте за мной.

Мы договорились о съемках в игровой комнате. Я не знаю лучшего способа продемонстрировать, что маленькая девочка – это просто маленькая девочка, чем показать, как она возится со своими куклами и книжками, собирает пазл. Пока оператор и продюсер решают, где разместить камеру, и ставят свет, проходит почти полчаса. Вера начинает ерзать. Оператор дает ей светофильтр – кусочек цветного пластика, который крепится к осветительному прибору бельевыми прищепками. Она берет эту штучку и смотрит сквозь нее на мир, окрашенный в желтый цвет. Но я понимаю, что терпение моей дочери уже на пределе. Если и дальше так пойдет, то, прежде чем съемка начнется, Вера бросит игрушки и куда-нибудь уйдет.

Я вспоминаю, как Иэн снимал мамино кардиологическое обследование. Даже когда границы, казалось бы, определены, возможны неожиданности… Из раздумий меня выводит внезапное перегорание пробок.

– Ах, черт! Сеть перегружена, – говорит оператор.

Еще десять минут уходит на починку предохранителя. Вера уже хнычет. Оператор поворачивается к продюсеру:

– Показывать непрерывное время съемки или время дня?

Потом звукорежиссер взмахивает перед Вериным лицом белой карточкой.

– Дайте звук! – командует оператор. – Можем начинать.

Продюсер поворачивается к Петре:

– Вы готовы?

Съемка начинается. Я сажусь на пол и помогаю Вере раскладывать фигурки на войлочной наборной доске. Следуя инструкциям Джоан, я не смотрю ни на Петру, ни в объектив. Просто играю с дочерью, как обычно. Стараюсь отвлекать ее от горящего красного огонька камеры, который, по-видимому, так и притягивает к себе ее взгляд.

– Я есть хочу! – заявляет Вера, и я понимаю, что действительно пришло время ланча.

– Тогда идем на кухню, – отвечаю я.

Вообще-то, это не так просто. Формально съемка пока еще не продлилась и тридцати минут, но на кухне, согласно нашей договоренности, снимать нельзя. Я предлагаю сделать перерыв и продолжить, когда ребенок поест. Петру любезно приглашаю пройти с нами.

– У вас красивый дом, миссис Уайт, – произносит она, по сути впервые с момента своего прихода обратившись лично ко мне.

– Спасибо.

Я достаю из холодильника арахисовое масло и желе. Вера любит сама готовить себе сэндвичи.

– Понимаю, как нелегко вам приходится, – говорит Петра и, увидев, как я изменилась в лице, улыбается. – Хотите меня обыскать, чтобы убедиться, что на мне нет микрофона?

– Нет, конечно, – отвечаю я, помня последнее напутствие Джоан: «Сохраняйте спокойствие».

Я должна тщательно выбирать слова, поскольку в закадровом тексте, который напишет Петра, наверняка так или иначе отразится то, что я сейчас скажу.

– Нам действительно нелегко, – соглашаюсь я. – Как вы, вероятно, заметили, Вера – просто маленькая девочка и никем другим она не стремится быть, что бы о ней ни думали все эти люди за нашими окнами.

За спиной Петры Вера поднимает ладошку: вокруг пластыря намазан джем, как будто отверстие снова кровоточит. Она помахивает рукой, притворяясь, что безмолвно корчится от боли. Мама, поймав мой взгляд, подбегает к Вере, стирает джем бумажным полотенцем и строго грозит ей пальцем. Я, снова сфокусировавшись на Петре, широко улыбаюсь:

– Так о чем я говорила?

– О том, что ваша дочь – обыкновенная маленькая девочка. Однако, миссис Уайт, с вами многие не согласятся.

– Другие люди вольны думать что хотят, – пожимаю я плечами. – Я не вправе им указывать, но и разделять их мнение не обязана. Прежде всего Вера – мой ребенок. А все остальное нас не касается.

Я делаю паузу, очень довольная собой. К этому моему высказыванию даже Джоан не придралась бы. Мне даже стало немножко жаль, что камера не включена.

– Перекусите с нами, миз Саганофф? – предлагаю я, доставая из холодильника пучок салата.

– Если это вас не стеснит.

Даже через несколько лет я не смогу сказать, что заставило меня произнести следующую фразу. Она просто вырвалась, как отрыжка, и я сама была ошарашена не меньше моей собеседницы.

– Ну что вы, какое стеснение?! – шучу я. – У нас сегодня только хлебы и рыбы^[33].

На протяжении одной ужасающей секунды Петра Саганофф смотрит на меня так, словно я отрастила себе вторую голову, а потом, расхохотавшись, подходит к столешнице и спрашивает, не нужна ли помощь.

24 ноября 1999 года

В среду выходит анонс очередного выпуска передачи «Голливуд сегодня вечером!» с подзаголовком «Дома у ангела»: зрителям обещают возможность увидеть жизнь Веры Уайт изнутри. К своему удивлению, я начинаю волноваться. Ведь неизвестно, в конце концов, что Петра Саганофф про нас наговорит. А это услышат миллионы людей!

В шесть часов мы обедаем. В половине седьмого я ставлю в микроволновку попкорн. Без двадцати семь мы с мамой и Верой уже сидим на диване и ждем, когда Питер Дженнингс закончит выпуск новостей и начнется шоу «Голливуд сегодня вечером!».

– Ой! – Мама ударяет себя по груди. – Я забыла дома очки!

– Какие?

– Мои. Те, без которых я мало что увижу.

Я вопросительно приподнимаю бровь:

– Они же вроде бы были на тебе сегодня после обеда? Может, на кухне поискать?

– Да нет, ты ошибаешься, я их сегодня не надевала. Я точно помню, как оставила их на кухонной столешнице у себя дома. – Она поворачивается ко мне. – Мэрайя, ты же знаешь, я боюсь водить машину в темноте. Привези их мне.

– Прямо сейчас? – переспрашиваю я, не веря собственным ушам. – Я не могу сейчас уехать, ведь передача вот-вот начнется!

– Ну пожалуйста! До моего дома пять минут езды, а то и меньше. Новости еще не закончились. Ты успеешь вернуться. А если даже не успеешь, то включишь телевизор у меня и посмотришь там.

– Почему бы тебе просто не придвинуть стул поближе к экрану?

– Потому что это для глаз вредно, – встревает Вера. – Ты сама мне так всегда говоришь.

Я обиженно поджимаю губы:

– Поверить не могу, что ты меня заставляешь сейчас куда-то ехать.

– Если бы ты со мной не пререкалась, то уже вернулась бы.

Вскинув руки – дескать, сдаюсь, – я хватаю сумочку, выхожу из дому, сажусь в машину и так быстро выезжаю на шоссе, что журналисты не успевают увязаться за мной следом.

Быстро промчавшись по улицам Нью-Ханаана, я подъезжаю к маминому дому. Оказывается, она не просто оставила очки на кухне, но и свет там не выключила. Отперев дверь, я сразу же вижу Иэна.

– Что… что ты здесь делаешь?

Он, улыбаясь, берет меня за руки:

– Одна маленькая птичка дала мне ключи.

Я качаю головой:

– Эта птичка вот такого роста, ей за пятьдесят, и она блондинка со стрижкой боб? Уму непостижимо!

Иэн обнимает меня за талию:

– Мэрайя, ей захотелось сыграть фею-крестную. Не порти ее затею.

Я прохожу по дому, задергивая все шторы. Запираю дверь, предварительно выглянув в окно и убедившись, что никакая машина меня не поджидает.

– Но мне нужно домой, ведь скоро начнется…

– В соседней комнате включен телевизор. Твоя мама вчера зашла ко мне в автодом и спросила, не хочу ли я посмотреть передачу вместе с тобой. Видимо, решила, что тебе понадобится моральная поддержка.

– Она могла бы и сама мне ее оказать, – возражаю я.

Иэн смотрит на меня обиженно:

– Но это было бы совсем не так классно.

Только сейчас до меня доходит, что сделала мама.

– Ты пытаешься сказать мне, что моя мать хочет, чтобы мы…

Иэн дотрагивается до моих волос:

– Когда вчера ночью ты разговаривала со мной по телефону, она тебя слышала. И решила, что сейчас тебе нужна хотя бы небольшая порция счастья. Ты это заслужила. – Он улыбается. – Еще она пообещала уложить Веру спать. Значит, на сегодняшний вечер она дает нам не только свой дом, но и свое благословение.

Иэн берет меня за руку, ведет в гостиную и усаживается рядом со мной на диван. Я уже смотрю не на него, а на экран: передача началась, показывают мой дом, мою дочь. Сочный голос Петры Саганофф, как мне кажется, совершенно не гармонирует с кадрами, на которых Вера раскладывает фигурки на войлочной доске. «Вот уже несколько недель мы слышим о чудесах, которые совершает эта маленькая девочка Вера Уайт», – говорит ведущая. Потом она упоминает о воскрешении моей матери и о том, как младенец, игравший у нас во дворе, исцелился от СПИДа. Показывают местную больницу и крупный снимок того малыша. После этого на экране снова появляется Вера, рядом с ней я.

– Смотришься отлично, – шепчет Иэн.

– Ш-ш-ш…

«Но пожалуй, еще большее чудо, – продолжает Петра Саганофф, – это то, как Верина мама, Мэрайя Уайт, старается сохранять спокойствие и создавать для своего ребенка уют, когда прямо за дверью бушует буря».

– Ох, – выдыхаю я и улыбаюсь сквозь слезы. – Иэн, ты слышал?

Он раскрывает руки, и я бросаюсь к нему на грудь. Смеюсь и плачу от невероятного облегчения. Телевизор я больше не смотрю. Голоса ведущей не слушаю. Руки Иэна, которые прижимают меня все крепче, блуждают по моим плечам и спине. Я беру его лицо в обе ладони и страстно целую. Через несколько секунд мы оба уже лежим на диване и тяжело дышим. Иэн расстегивает на мне рубашку и прикасается губами к моей шее. Он пока еще только дразнит меня, но я уже дошла до точки кипения. Я хочу ощущать его, радоваться ему. Трясясь, я соединяю руки у него на шее. Почувствовав перемену во мне, Иэн отстраняется так, чтобы посмотреть мне в глаза.

– Я так скучал по тебе, – шепчет он и целует меня.

Его руки зажигают во мне огонь. Это любовь, думаю я. Любовь – пространство, в котором два одиноких человека, сцепившись, как ястребы в воздухе, кружатся, опьяненные притяжением друг к другу. Любовь – место, куда ты приходишь по собственной воле, но всегда с изумлением.

Я разжимаю руки, и Иэн проникает в меня. Наши пальцы переплетаются. Он мой, мой, мой… Его волосы падают мне на глаза. Я поворачиваю голову и, уткнувшись носом в собственное плечо, чувствую, что пахну им. Как будто он уже пустил корни у меня под кожей.

Телевизор гудит, на экране калейдоскопическая испытательная сетка. Я дотрагиваюсь до шеи Иэна, до ключиц, проступающих под рубашкой… Все это я уже знаю наизусть.

– Иэн, ты когда-нибудь думал о том, что мы можем попасть в ад?

Он отстраняется и вопросительно смотрит на меня:

– С чего вдруг ты решила об этом спросить?

– Думал или нет?

Он проводит рукой по волосам и откидывает голову:

– Если человек верит в ад, он религиозен. Значит, я должен сказать «нет».

– Может, ты и должен сказать «нет», – медленно произношу я, – но это не ответ на мой вопрос.

Иэн накрывает меня своим телом и дышит мне в шею:

– Что заставило тебя вспомнить об аде? Это? – Он слегка прикусывает мое плечо. – Или это?

Нет, хочется мне ответить. Все это – рай. Я чувствую себя как на небесах, ведь раньше мне даже в голову не приходило, что кто-то, похожий на тебя, может захотеть быть со мной. Что мы можем вот так заниматься любовью. Но следом приходит другая мысль: за такое удовольствие, конечно же, придется платить. Иэн прикасается лбом к моему лбу и закрывает глаза.

– Да, – шепчет он, – иногда я думаю о том, чтобы отправиться в ад.

Хмуро глядя в телевизор, Мец выключает видеокассету, не досмотрев записанную передачу.

– Дерьмо! – объявляет он, обращаясь к стенам пустой комнаты. – Полное дерьмо!

Мэрайя Уайт переиграла его, впустив «Голливуд сегодня вечером!» к себе за кулисы, чему он, честно говоря, удивлен. Если верить Колину Уайту, то раньше эта женщина всегда прятала голову в песок при первых же признаках конфронтации. Несколько недель она скрывалась от прессы, а потом вдруг взяла и сама пригласила съемочную группу к себе в дом. За этим явно стоит стратегия, которая, как Мец вынужден признать, достаточно эффективна. Теперь ему придется нелегко: до суда остается неделя, клиент нервничает, пресса влюблена в Веру Уайт.

– Да? – отвечает Мец на стук в дверь.

В комнату заглядывает Элкленд, его молодая помощница:

– Мистер Мец, у вас найдется минутка?

Черт, еще как найдется! У него их целый вечер. Он не знает, чем их занять, чтобы повысить свои шансы в деле Уайтов.

– Конечно. – Он указывает ассистентке на стул и вяло проводит руками по лицу. – С чем пожаловали?

– Вчера я смотрела шоу «Нова» на канале Пи-би-эс.

– Поздравляю. Вы хотите стать адвокатом или среднестатистическим американским телезрителем?

– Там говорили об этой болезни. Она называется «синдром Мюнхгаузена». Если вкратце, то человек, который ею страдает, может делать так, чтобы другой человек казался физически или душевно нездоровым.

Мец выпрямляется. Он заинтригован.

– Надеюсь, эти бумаги – результат ваших предварительных исследований? – бормочет он.

Элкленд кивает:

– Это такое клиническое расстройство. Чаще всего мать что-нибудь делает со своим ребенком, чтобы привлечь внимание. Мол, смотрите, какая я заботливая мамаша: притащила дитя в отделение экстренной помощи или к психиатру.

Мец хмурится:

– Как можно искусственно спровоцировать у другого человека галлюцинации?

– Сама я не знаю, – признается Элкленд, – но нашла того, кто знает. Я взяла на себя смелость проконсультироваться со специалистом по синдрому Мюнхгаузена по телефону. Он согласен поговорить с вами о вашем деле.

Мец барабанит пальцами по столу. Маловероятно, что Мэрайя Уайт действительно страдает этим расстройством, но это не так важно. Успех в деле чаще всего зависит не от правды, а от того, удается ли ему, Мецу, нагнать дыму в нужном направлении. Лучшая стратегия для Колина – убедить судью в том, что с матерью девочки что-то не так. Тогда тому ничего другого не останется, кроме как передать опеку отцу. Можно намекнуть, будто у Мэрайи проказа, шизофрения или этот синдром Мюнхгаузена – все равно. Главное, чтобы Ротботтэм лишний раз задумался. В этом, в конце концов, нет ничего нечестного – использовать ту же тактику, которую использовала сама Мэрайя Уайт, когда пригласила к себе «Голливуд сегодня вечером!». В этом деле все зависит не от самой информации, а от ее подачи. Суды обычно не забирают опеку у матерей, если те не наркоманки, не шлюхи и не совершенно чокнутые.

– Мне нравится ваша мысль, – осторожно произносит Мец.

– Я не сказала вам самого главного, – улыбается Элкленд, – эти мамаши, у которых действительно синдром Мюнхгаузена, – патологические вруньи. Ложь – непременный симптом этой болезни. Если у такой женщины прямо спросить, не сотворила ли она чего-нибудь со своим ребенком, она будет все отрицать, причем даже очень агрессивно.

По лицу Меца медленно расплывается улыбка.

– Именно так миссис Уайт и поведет себя на перекрестном допросе.

– Именно так, – соглашается Элкленд.

25 ноября 1999 года

Мама решила, что ей пора переехать к себе домой. Чем продиктовано такое решение, я не знаю. Может, из-за приближающегося суда, а может, ей просто надоело спать у нас в гостевой комнате. Я помогаю упаковывать мамины вещи в чемоданчик, который помню с детства.

Сейчас я складываю на кровати ее ночную рубашку, а сама мама в ванной – собирает кремы, пасты и порошки. Все это источает аромат, прочно ассоциирующийся у меня с ней. Можно было подумать, что этот родной запах помешает мне заниматься сексом в мамином доме, но он нисколько не помешал. Как ни странно, даже наоборот: воздух, пропитанный комфортом и чувством защищенности, только возбудил и меня, и Иэна.

– А я ведь так и не поблагодарила тебя, – говорю я маме, когда она выходит из ванной с косметичкой.

– Ерунда! – отмахивается она. – Не за что.

– Я не то имею в виду, что ты жила здесь с нами. А то, что тогда ты… отправила меня за очками.

Мама поднимает глаза:

– Ага! Наконец-то ты об этом заговорила!

Я чувствую, как щеки заливаются краской. Я до сих пор не могу разговаривать с мамой о своей личной жизни, не чувствуя себя при этом одиннадцатилетней девчонкой.

– Это был очень милый жест, – дипломатично замечаю я.

– Боже мой! Давай называть вещи своими именами. Это было рандеву. Свидание. Любовное…

– Предлагаю на этом остановиться, – улыбаюсь я. – Ты же моя мать.

Она дотрагивается до моей щеки. Мне немножко щекотно, как будто она держит на ладони мое детство.

– Но может быть, я успела стать тебе еще и другом?

Звучит несколько упрощенно, но, в общем-то, так и есть: две главные женщины моей жизни, мои лучшие подруги – это моя мать и моя дочь. Одну из них я чуть не потеряла несколько недель назад. Вторую могу потерять через несколько дней.

– Я нужна тебе, это ясно. Но и он тебе нужен. Так кто же, если не я, поможет тебе встретиться с ним?

Мама методично соединяет обувь в пары и укладывает в чемодан. Она прекрасна. Снаружи мягкая, а внутри стальной стержень. Через несколько десятилетий я хочу быть похожей на нее.

– Ты лучшая мама на свете, – говорю я тихо.

2 декабря 1999 года

Накануне слушания Джоан обедает с нами. Потом, пока мама с Верой убирают со стола, мы с моим адвокатом уединяемся у меня в мастерской. Еще раз репетируем мою речь. Убедившись в том, что в зале суда я не буду запинаться, Джоан цепляется каблуками за перекладину стула и, задумчиво глядя на меня, говорит:

– Знаете, Мэрайя, для вас это будет не пикничок.

– Вообще-то, я догадывалась, – смеюсь я. – Есть места, куда я пошла бы с гораздо большей охотой.

– Я не это имею в виду, Мэрайя. Я о том, что люди начнут говорить. От Колина следует ожидать любых пакостей. А кроме него, у Меца куча свидетелей, которые вымуштрованы так, чтобы выставить вас в самом неприглядном виде.

Иэна среди них не будет, пытаюсь я убедить саму себя.

– Я уже не говорю о том, какие вопросы он станет вам задавать. Он наизнанку вывернется, чтобы вы растерялись, оступились и выглядели так, как говорили о вас его свидетели. То есть ненормальной. – Джоан подается вперед. – Не позволяйте ему ни на что вас провоцировать. Каждый день, возвращаясь из зала суда домой, напоминайте себе о том, что Малкольм Мец вас, в сущности, совсем не знает. Для него вы не человек, а средство достижения цели.

Я смотрю на Джоан и заставляю себя улыбнуться:

– Не беспокойтесь обо мне. За последнее время я отрастила себе довольно толстую шкуру.

Но при этих словах я обхватываю собственные плечи руками, как будто мне вдруг стало холодно, и чувствую, что вот-вот рассыплюсь на части.

В половине одиннадцатого раздается звонок в дверь. Я открываю ее, готовясь увидеть вспышку фотоаппарата, но вижу Колина. Взгляд у него такой, будто он удивлен не меньше моего.

– Мы можем поговорить? – после нескольких секунд молчания спрашивает он.

Мне хочется просто прогнать его или сказать ему, чтобы звонил моему адвокату, однако я киваю. У нас общее прошлое, и в каком-то смысле оно связывает нас прочнее ненависти и прочнее кровных уз.

– Хорошо. Только тихо. Вера спит.

Он идет за мной по коридору. Интересно, о чем он думает? О том, куда я дела фотографию Анд? Или о том, всегда ли плитка была такой темной? Каково это – прийти в собственный дом и не узнать его?

На кухне Колин придвигает себе стул и садится на него верхом. Я представляю себе, как возмутилась бы Джоан, если бы увидела, что я общаюсь с противником без адвоката. И все-таки я, нерешительно улыбнувшись, наклоняю голову:

– Итак, говори.

– Это убивает меня, – шумно выдыхает Колин.

Что? Стул? Возвращение в наш дом? Джессика? Я?

– Ты знаешь, Рай, почему я в тебя влюбился?

Я изо всех сил впиваюсь пальцами в край столешницы за своей спиной.

– Тебя адвокат надоумил сюда прийти?

Недоумение в расширенных глазах Колина кажется подлинным.

– Господи, да нет, конечно! Неужели ты так обо мне думаешь?

Я смотрю на него в упор:

– Теперь я уже не знаю, что думать о тебе, Колин.

Он встает, подходит к подставке для специй и трогает каждую баночку: анис, базилик, кориандр, семена сельдерея с солью, красный молотый перец, укроп.

– Ты сидела на ступеньках библиотеки, – вспоминает Колин. – Я подошел к тебе с ребятами из команды. Был шикарный весенний день, а ты корпела над учебниками. Я спросил, не хочешь ли ты пойти с нами. – Он качает головой, глядя в пол. – И ты пошла. Просто оставила книжки, сложенные стопкой, как будто тебе было все равно, кто их подберет, и отправилась с нами.

Я улыбаюсь. Со своим учебником по экономике я распрощалась навсегда. Но тогда мне казалось, что это не такая уж большая жертва. Ведь взамен я получила Колина.

– В тот день я совершила ошибку. Нужно было продолжить заниматься, – отвечаю я, возвращая на место бутылочку с лавровым маслом, которую Колин поставил на столешницу.

Он дотрагивается до моего плеча:

– Ты и правда так думаешь?

Я боюсь поднять на него глаза. Смотрю на его руку, пока он не убирает ее.

– Тебе не хотелось, Колин, чтобы я за тобой пошла. Я была нужна тебе, чтобы меня травить.

– Я любил тебя! – с яростью восклицает он.

– И долго? – спрашиваю я.

Колин делает шаг в сторону и обвиняюще произносит:

– Ты изменилась. Раньше ты была другой.

– Ты удивлен, что я не плачу в кухонное полотенце, забившись в угол? Извини, если разочаровала, – говорю я и сама понимаю: это уже перебор.

Колин продолжает наседать:

– Сколько ты продержишься на этот раз, Рай? Скоро ли начнешь искать путь к бегству в шкафчике с лекарствами? Или, пока дочь в школе, пялиться часами на бритву? Когда ты бросишь Веру?

– А ты ее не бросил?

– Я не брошу, – отвечает Колин. – Больше не брошу. Послушай, Рай, я совершил ошибку, но это произошло между тобой и мной. До того момента я всегда был рядом с Верой. На сто процентов. Да, теперь ты каждое утро гладишь нашу дочь по головке и говоришь, как сильно ее любишь. Зато раньше на тебя она не могла положиться, а на меня могла. Думаешь, Вера забыла, что, когда она была маленькой, ее мамочка по полдня валялась на диване с головной болью, или спала, наглотавшись халдола, или трепалась со своим долбаным мозгоправом, вместо того чтобы забрать ее из детского сада? – Колин поднимает трясущийся палец. – Ты ничуть не лучше меня!

– Я никогда и не говорила: «Я лучше!» В этом-то и разница между нами.