Феликс и Незримый источник и другие истории Шмитт Эрик-Эмманюэль

– Урсула! Урсула! Покажись!

– И даже не мечтайте, в это время дня она дрыхнет без задних ног, наша Урсула. Еще бы – после такой ночки…

Колдун открыл глаза и смерил мадам Симону свирепым взглядом:

– Урсула – это моя путеводительница в потустороннем мире!

Сконфуженная мадам Симона виновато понурилась:

– Ой, извините, я имела в виду совсем другую Урсулу.

– Теперь никто из вас не должен говорить, пока я не дам ему слова. Понятно?

И он снова начал произносить заклинания гнусавым, приглушенным голосом. Капля воды медленно поползла по доске в сторону «да». Слава богу, Урсула присоединилась к нам!

– Урсула, не встречался ли тебе некий господин Чомбе, хозяин соседней бакалеи «Фиговый рай»?

Доска подпрыгнула, жутко перепугав нас. Колдун объяснил эту реакцию так:

– Она его боится. У кого есть вопросы?

Дядюшка Бамба откашлялся и спросил:

– Господин Чомбе сердится на Фату?

Капля уверенно приблизилась к слову «да».

– Неужели он навел на нее порчу?

Доска снова затряслась. Профессор объяснил:

– Она опасается, что ее откровенность вызовет гнев месье Чомбе, который, по всей видимости, обладает ужасными демоническими способностями.

Дядюшка Бамба вопросительно взглянул на меня. И я обратился к колдуну:

– А Урсула не согласилась бы войти в контакт с господином Чомбе и убедить его, что Мама вовсе не хотела причинить ему зло? Сказать, что, наоборот, за все предыдущие месяцы она доказала ему делом свое хорошее отношение. Может, Урсула объяснит ему, что Мама сама стала жертвой административной несправедливости?

– Прекрасная мысль, мой мальчик! – одобрительно воскликнул дядюшка Бамба.

Колдун снова воззвал к потолку:

– Возьмете ли вы на себя эту миссию, Урсула?

Капля на миг замерла и вяло поползла к слову «нет».

– Странно, – растерянно пробормотал профессор. – До сих пор Урсула всегда была готова оказать помощь.

И он громко вопросил потолок:

– Почему, Урсула? Почему?

Капля переместилась к букве «З», потом к «А», потом к «Н», и профессор облегченно вздохнул:

– «Занята»! Урсула сообщает, что она завалена работой. Что ж, вполне понятно, – такая услужливая особа… – Улыбнувшись, он сказал: – В таком случае я вам предлагаю следующее решение…

И снова обратился к потолку:

– Урсула, не позволите ли вы обратиться к вам с этим поручением завтра?

Капля поползла к «Да».

– Потрясающе! Благодарю вас, Урсула! До завтра.

Он с довольным видом потер руки и нажал на ближайший выключатель.

Вспыхнул свет, и мы все зажмурились.

– Сомнений нет, Урсула сможет убедить господина Чомбе, и Фату станет прежней.

Мы повернулись к Маме – такой замкнутой и отрешенной, словно она спала с открытыми глазами.

Мадам Симона подняла штору; тем временем колдун подошел к дяде, вытирая свою доску.

– С вас сто пятьдесят евро.

Бамба изумленно заморгал:

– Но вы же говорили «пятьдесят»!

– Из-за плотного рабочего графика Урсулы мне придется входить с ней в контакт еще как минимум дважды, чтобы она занялась вашим делом. Таким образом, исцеление Фату потребует трех сеансов. А пятьдесят евро, помноженные на три, это сто пятьдесят.

– Да… разумеется, – согласился дядя.

Профессор сунул в карман деньги и уложил в свой кейс доску Уиджи; перед тем как выйти, он подошел к господину Софронидесу и Роберу Ларуссу:

– Я обладаю еще одним волшебным свойством – обеспечивать успех парням, которые не нравятся девушкам…

Поскольку оба наши умника недоуменно пялились на него, разинув рот, он обратился к мадам Симоне:

– …и девушкам, которые не нравятся парням. Интересует?

– Иди ты в задницу! – отбрила мадам Симона сквозь зубы, достаточно тихо, чтобы ее не услышал Бамба.

Прошла неделя; не знаю, старалась Урсула или нет, но Мамино состояние ничуть не улучшилось. Мы по-прежнему жили рядом с бесчувственной статуей.

Дядюшка Бамба задумчиво почесал щеку.

– Боюсь, что нам попались колдуны-самозванцы.

– Какие-какие?

– Шарлатаны. Меня предупреждали, что в Париже их полным-полно.

Я-то сам за последние две недели подробно изучил все проспекты, полученные на станции «Барбес» во время нашего первого визита, и сейчас едва удержался, чтобы не добавить: только такие тут и есть!

– Прямо не знаю, что же еще предпринять, – прошептал дядя, впервые за все время помрачнев.

Он вообще изменился к худшему. Если Мама прочно застряла в своем нынешнем состоянии, ни туда ни сюда, то с дядей произошла печальная метаморфоза. Его покинула прежняя веселость, лицо сильно осунулось. Однажды утром, когда он встал с дивана, я вдруг сообразил, по его морщинам, по вялой, обвисшей коже, что ему уже больше пятидесяти лет, даром что на первый взгляд он производил впечатление молоденького. Теперь он уже не щебетал в кафе и вместо вина пил виски с содовой. По ночам он бесследно испарялся, приходил домой только часам к пяти утра и выглядел вконец измотанным.

– Надеюсь, болезнь Фату не заразна, – прошептала однажды мадемуазель Тран, глядя на Бамбу, такого же пришибленного, как Мама.

– Да ты что! – возразила мадам Симона, относившаяся к моему дяде с материнской нежностью. – Просто он переживает за сестру, вот и грустит во хмелю, – сразу видно, какая это благородная душа!

– Что вы имеете в виду, Симона? – осведомился господин Софронидес, которого выпивка, наоборот, приводила в веселое расположение духа.

– Хмель выдает не то, что мы собой представляем, а то, что хотим скрыть. Он как бы разрушает плотины нашего сознания. Люди, которые в трезвом виде запрещают себе смеяться и шутить, впадают в эйфорию, напившись; другие, которые воздерживаются от жалоб на судьбу, захмелев, изливают перед всеми свою горечь. Словом, у печальных натур хмель веселый, а у веселых – наоборот, грустный. Наш дорогой Бамба так старается нас развлечь, что в подпитии его одолевает меланхолия…

Она нежно посмотрела на него:

– Какой чудесный человек!

И подлила ему виски.

Я уже вконец отчаялся исцелить Маму, как вдруг одно событие коренным образом перевернуло всю нашу жизнь. Однажды утром, а было это в понедельник, в бакалею покойного господина Чомбе вторглись неизвестные субъекты в темно-серых, цвета антрацита, костюмах, похожие друг на друга, как близнецы-братья. Они орали во всю глотку, простукивали стены, распахивали ставни, рушили оконные рамы и дверные косяки.

– Это еще кто такие? – проворчал я. – Ведут себя как хозяева.

– А они и есть хозяева, милый Феликс. Это подрядчики, которые купили бакалею.

Непонятно, каким образом слова мадам Симоны проникли в затуманенную голову Мамы. Мы-то считали, что ее мозг не воспринимает информацию извне, однако в ее глазах вдруг мелькнула искорка сознания. Мне показалось, что она все поняла. Ее застывший взгляд оживился, и она начала рассматривать этих людей с головы до ног.

– Ты видишь то, что я вижу? – шепнул я мадам Симоне.

Да, от нее это тоже не укрылось. И она кивнула, в восторге от внезапного пробуждения Мамы.

Подрядчики не разговаривали, а горланили так, будто вокруг них трудились сотни рабочих – пилили, шлифовали, заколачивали. Теперь в глазах Фату горел живой интерес: она внимательно наблюдала за ними, покусывая губы, и явно приходила в себя.

– Ого, какой прогресс! – еле слышно шепнула мадам Симона.

Мы оба понимали: нельзя показывать Маме, что мы заметили ее неожиданный возврат к действительности.

Провозившись примерно с час в бывшем «Фиговом рае», пятеро этих типов шумно ввалились к нам и бесцеремонно расселись, не дожидаясь приглашения, как на завоеванной территории. Самый рослый и самый старший из них – похоже, начальник – по-хозяйски оглядел помещение и зычно спросил:

– Скажите-ка, вы свое кафе, случайно, не продаете?

Мама – я абсолютно в этом уверен! – вздрогнула; однако, когда я пригляделся, она уже опять стояла с безучастным видом. Мадам Симона, к которой был обращен вопрос, прокашлялась и ответила:

– Нет, извините.

– Точно?

– Точно. Кафе не продается.

– Даже если мы вам предложим кругленькую сумму?

Судя по лицу мадам Симоны, она сейчас мысленно проклинала юридическую путаницу, приковавшую нас с Мамой к этому месту.

– Даже!

– Ну, мы еще с вами потолкуем, – заключил главный, явно уверенный в своих возможностях.

Затем он обернулся к остальным:

– Кофе для всех?

Те одобрительно загудели. Мадам Симона направилась было к кофеварке-перколятору и вдруг увидела, что Мама уже аккуратно расставляет чашки на подносе и засыпает в кофемашину молотый кофе. Она многозначительно подмигнула мне.

– Прекрасно, Фату, обслужи их сама.

Мы с мадам Симоной прямо не верили своим глазам, наблюдая, как Мама возвращается к жизни, реагирует на просьбу, выполняет ее. Она расставила на подносе пять блюдец и даже, мало того, попыталась улыбнуться предпринимателям.

Мадам Симона растроганно шепнула мне на ухо:

– Спасена! Я думаю, что она выздоровела! Скорей сообщи это дяде, пускай знает!

Я уже переступил через порог, как вдруг услышал дикий крик. Обернувшись, я услышал второй такой же. Один из пятерки рухнул на пол. Другой схватился за горло. Третьего рвало. Это была настоящая бойня. Они падали, один за другим, друг на друга, точно сраженные ударом молнии!

– Помогите! – простонал их шеф.

Я взглянул на Маму: она любовалась этой сценой со счастливой улыбкой на губах, с радостным блеском в глазах.

– Господи боже мой, что она им подсыпала? – простонала мадам Симона, схватив одну из недопитых чашек. Я подошел к ней и принюхался: от кофе шел жуткий запах жавелевой воды.

– «Скорую», живо! – завопила мадам Симона.

Мама понурилась и, снова уйдя в себя, начала старательно протирать барную стойку.

Мадам Симона проявила замечательное хладнокровие – несомненно, благодаря своей профессии, в которой, как она часто повторяла, прошла «огонь, воду и медные трубы». Она вызвала «скорую помощь», дала воды тем, кто был способен открыть рот, приказав им прополоскать горло и сразу же отхаркаться, затем – пока санитары выносили пострадавших – незаметно собрала все пять чашек и вымыла их, уничтожив таким образом все доказательства материнского злодеяния. Дождавшись, когда отчалит последняя «скорая», она положила руку мне на плечо и сказала:

– Не строй иллюзий, Феликс. На этом дело не кончится. Будет открыто следствие. Полиция начнет искать причину отравления. И Фату окажется первой подозреваемой.

– И что же теперь?..

– Ее арестуют.

– А потом?

– Начнут допрашивать.

– Ну а потом?

– Есть только два варианта – либо ее посадят в тюрьму, либо запрут в сумасшедшем доме.

Я в слезах прижался к ней.

– Ну, поплачь, малыш, поплачь. И не сообщай пока ничего дяде, он еще успеет все узнать.

Тем временем Мама вышла за порог. Даже не глянув в нашу сторону, она выплеснула ведро мыльной воды на тротуар и начала драить его щеткой. Огонек разума в ее глазах горел ровно столько времени, сколько ей понадобилось, чтобы совершить свое преступление.

В полдень, слегка придя в себя, я поднялся в квартиру и стал тормошить дядюшку Бамбу, который храпел, лежа на диване почти голым. Его тело все еще оставалось сухощавым и жилистым, как у истинного обитателя саванны. Дав ему выпить кофе, я рассказал о несчастье. Он пришел в ужас. У него дрожали руки, прерывалось дыхание. Так прошло минут десять; потом он в отчаянии пробормотал:

– Извини…

После чего, не ожидая ответа, встал, проглотил какую-то таблетку, вставил беруши и снова завалился на диван. Я посмотрел на коробочку, из которой он вынул таблетку: это было снотворное на основе целебных трав.

Честно говоря, его реакция меня вполне устраивала: я заперся в своей комнате и дал волю слезам.

Часов в семь вечера к нам в дверь позвонила мадам Симона.

– Слушай, Феликс, я вот тут подумала и решила, что есть одно решение.

– Какое?

– Полиция пока не стала нас допрашивать – твою мать и меня. А это означает, что никто из пострадавших еще не подал жалобы. И я хочу…

– Ну-ну? Что ты хочешь?

– Навестить их главного в больнице и предложить ему сделку: деньги в обмен на молчание. Я ему плачу, а он не подает жалобу. По-моему, этот мужик как раз из тех, кто клюнет на такую приманку.

– Гениально придумано, мадам Симона!

– Твой дядя с нами не пойдет?

Вместо ответа я ткнул пальцем за спину, указав на диван, с которого свисали две стройные мускулистые ноги.

– Он принял снотворное.

– Бедняжка… – прошептала она, жадно глядя на его икры и щиколотки. Но тут же одернула себя и спросила: – Сколько наличных собрала Фату?

– Тебе это известно лучше, чем мне, – ведь это ты всегда вела нашу бухгалтерию.

– Так ты согласен отдать все эти деньги в обмен на молчание?

– Конечно!

– Тогда быстренько забери все из шкафа и холодильника. А я пока сбегаю в больницу и предложу ему такую сделку.

Она помахала на прощанье дядиным ногам и побежала вниз по лестнице.

А я пошел в кухню, открыл морозилку и…

Что такое?!

Ничего. Стенки, покрытые белой сверкающей изморозью, обрамляли пустое пространство. Неужели Мама сменила тайник?

Я побежал в Мамину комнату, обшарил ящики ее комода, стенной шкаф, тумбочку у кровати.

И снова – ничего.

Затем я обыскал свою комнату, порылся в кладовке, в шкафу прихожей, в аптечке. Сердце у меня лихорадочно билось.

Ничего… Нигде ничего… Исчезли даже свертки с монетами.

Ужаснувшись, я снова начал обыскивать квартиру. Однако после часа поисков вынужден был признать очевидное: наша заначка бесследно исчезла.

В панике я кинулся к последнему месту, которое я еще не обшарил, – к дивану, на котором спал мой дядя, – и начал бесцеремонно трясти Бамбу, чтобы разбудить его. Он открыл глаза и вяло запротестовал:

– Ну, в чем дело?

– Встань с дивана, ну пожалуйста! Они наверняка там!

– Кто – они?

– Мамины сбережения.

Дядя скатился с дивана на ковер. Я приподнял подушки, прощупал их и подлокотники, пошарил внизу, под арматурой. Дядя зевнул:

– Не трудись, Феликс. Денег там нет.

– Должны быть! Это последнее место, где я еще не искал.

– Я все их растратил.

Я в ужасе застыл на месте.

А дядюшка Бамба захныкал, свирепо растирая себе виски узловатыми пальцами.

– Однажды вечером я так расстроился при виде твоей матери, что пошел играть и просадил все свои деньги. На следующий день я решил отыграться и взял – взаймы! – ее деньги, которые валялись в ящике. Но потерял и их тоже. Тогда я залез в морозилку…

И дядя повалился на пол, горестно причитая:

– Ничего не осталось! Ничего!

Я бросился на него и начал избивать, сколько хватало сил. А он только свернулся в комочек, даже не пытаясь уклониться от моих кулаков. Я кричал:

– Мерзавец! Эти деньги могли спасти Маму! – И с удвоенной силой накинулся на него. – Ненавижу тебя! Ненавижу!

А дядя со слезами причитал:

– Да, да, накажи меня, ты имеешь право.

Внезапно его вялость, его униженность стали мне так противны, что я перестал его бить, выпрямился и плюнул в него.

– С этого дня ты мне больше не дядя!

Он поднял голову и боязливо взглянул на меня:

– Но я и так не твой дядя, Феликс.

– Чего-о-о?!

– И никогда им не был. Это твоя мать считала меня своим братом. А я и не спорил…

Меня охватил ледяной озноб, я дрожал как в лихорадке и едва держался на ватных ногах. Стараясь сохранить остатки достоинства, я выкрикнул во весь голос, словно эти слова жгли мне рот:

– Так кто ты?

Он подполз ко мне:

– Я не брат твоей матери.

– Тогда кто же?

– Это длинная история. Твоя мать никогда ничего тебе не рассказывала?

– О чем?

– О своей жизни.

– Свою жизнь она провела со мной.

– Нет, о своей прежней жизни, до тебя… там… в Африке.

Прошлое Мамы никогда не фигурировало в наших с ней беседах. До меня вдруг дошло, что она почти ничего не рассказывала о себе; я знал только, что она очень рано лишилась родителей и ее воспитывали сестры-монахини в сиротском приюте близ Дакара. Дядюшка Бамба понял, что мои сведения о Маме почти равны нулю.

– Если она тебе ничего о себе не говорила, значит и я не скажу. Мне жаль, Феликс, очень жаль…

Он торопливо сгреб раскиданную вокруг него одежду и запихал ее в сумку.

– Очень жаль…

И с этими словами скатился вниз по лестнице, словно вор, пойманный с поличным, – да он таким и был.

Часов в восемь вечера вернулась мадам Симона, очень довольная.

– Все улажено! Давай деньги.

– У меня нет денег.

– Как это?!

– Я… он… Он нас обокрал.

– Кто «он»?

– Он все стырил!

– Да кто же это «он», господи боже?!

И она заглянула мне за спину, пытаясь разглядеть Бамбу на диване.

– Где твой дядя?

– Ушел.

– Ушел?

– Да.

– Совсем ушел?

Я ничего не стал ей объяснять, но мадам Симона все поняла без слов. Ее лицо горестно сморщилось.

– Понятно, – мрачно заключила она. – Пропало дело!

Она повернулась и, сгорбившись, пошла вниз по лестнице.

– Приходи вниз, когда сможешь, я буду в кафе, с Фату.

Закрыв за ней дверь, я прислонился к косяку и без сил сполз на пол. Так я и сидел там, раскинув ноги, с одним только желанием: чтобы земля разверзлась и поглотила меня. Я знал, что завтра жизнь моя кончится: «они» придут за Мамой, наденут на нее наручники и запрут навсегда – или в тюрьме, или в сумасшедшем доме. И тогда уж я окончательно потеряю ее, еще безнадежнее, чем в предыдущие недели… Потеряю совсем… А меня, поскольку мне двенадцать лет, засунут в какой-нибудь приют, вместе с другими забитыми ребятишками, детьми алкашей и прочего сброда. Затем – поскольку вряд ли кто-то захочет усыновить черного ребенка – меня будут таскать из одной приемной семьи в другую, и никто меня не полюбит, и я никого не полюблю. Без помощи мадам Симоны, без Маминой гордости моими успехами я наверняка брошу школу, стану с горя полным ничтожеством, и, когда явлюсь, без всяких дипломов, на рынок труда, мне либо сразу откажут, либо предоставят самое жалкое, самое унизительное ремесло, и придется его принять, если к тому времени я не загнусь от наркоты или не попаду в тюрягу.

Вот как изменчива жизнь! Этим вечером у меня отняли мое сегодняшнее и завтрашнее счастье – у меня отняли мать.

Я подошел к окну. Если меня ждет именно такая жизнь, то зачем вообще жить?! Не лучше ли разом с этим покончить? Броситься вниз – и все. Я выглянул во двор. Как всегда, меня завораживала пустота, только на сей раз, в отличие от прежних счастливых времен, она не пугала, а, наоборот, притягивала, звала.

Я влез на подоконник. Меня захлестнула волна радости: я нашел решение! Еще несколько мгновений назад я терзался душевной болью, но теперь одолел ее. Теперь я нашел средство ее победить.

И я засмеялся: господи, как все просто…

Позади меня вдруг послышалось какое-то царапанье. Потом стук в дверь – один, второй, третий. Потом звонок.

В раздражении я уже открыл было рот, чтобы крикнуть: «Оставьте меня в покое, я кончаю жизнь самоубийством!»

Но нет, слишком поздно: любопытство, привычка к послушанию, чувство долга – словом, все прежние рефлексы заставляли меня ответить. Я слез с подоконника, и пока тащился к входной двери, меня охватило такое отчаяние, что я согнулся в три погибели и чуть не упал в обморок. Уцепившись за дверную ручку, я кое-как повернул ее и отворил.

В полумраке площадки вырисовывался рослый мужской силуэт.

– Добрый вечер. Меня зовут Сент-Эспри.