Феликс и Незримый источник и другие истории Шмитт Эрик-Эмманюэль

– Фантастика! Купите зернышек.

– К-каких… зернышек?

– Наверное, в гранулах. Или можно хлопья.

– Хло…

– То, чем кормят карпов. Этот корм продается в зеленых коробках.

– Что?.. Вы хотите, чтобы я питался рыбьим кормом?

Она с ужасом посмотрела на меня:

– Разумеется, нет. Это слишком соленая пища.

– Вы хотите, чтобы я кормил карпов в Люксембургском саду?

– Какая мерзость! Ненавижу эти мягкие, покрытые тиной слизистые создания с их непристойно открытым ртом. Бог, должно быть, замечтался, когда создавал карпов… Нет, предпочитаю не думать об этом. Надо помнить о христианском милосердии!

Она в ужасе потерла затылок.

– Но я не понимаю вас, мадам Пылинска…

– Отправляйтесь в Люксембургский сад и попробуйте добиться кругов на воде. Войдите в резонанс. Сначала созерцайте поверхность воды – плоской, гладкой, спокойной, потом бросьте немного корма: вода придет в движение. Изучите удар о воду, его последствия, сколько времени потребуется, чтобы круги возникли, распространились по воде и исчезли. Не делайте нарочитых движений. Наблюдайте. А в следующую субботу вспомните об этом: беря бас, позвольте звуку расти и умереть, или еще лучше, чтобы выделить мелодию на фоне гармонической волны, сумейте стать текучим.

– Текучим?..

Она нахмурила брови:

– Текучим, да, по-моему, так говорят. Текучим… Следует подчиниться волне, уловить пространство между звуками, но не пытаться схватить, а довериться происходящему, раздвинуть границы свободы. Текучим… Вас раздражает мой французский?

Она с недовольным видом распахнула дверь.

В ту неделю, когда к упражнениям с тишиной и росой добавились круги на воде, я получил послание от тети Эме, музыкальной феи моего детства, она сообщала, что приедет в Париж и будет рада меня повидать.

Вот удача! Эме и никаких тяжеловесных домашних трапез, Эме без докучных престарелых родственниц с растительностью над верхней губой, без детворы, навязывающей идиотские игры, Эме без домашней попойки и несварения желудка полностью в моем распоряжении.

Я обожал эту уникальную женщину. Ни мужа, ни семьи, ни детей, и все же ничего общего со старой девой. Очаровательная, кокетливая, всегда в курсе всех культурных новинок, она плыла по жизни, грациозно переходя от одного мужчины к другому, будто на балу, меняя в танце партнеров. На семейные сборища она всегда прибывала одна, что нравилось бабушке, повторявшей, что невозможно удержать в памяти больше мужских имен, чем есть в святцах. Та же бабушка, весьма привечавшая Эме в юности, не упускала случая ее пропесочить. В добром настроении она говорила, что Эме малость с приветом, в дурном – называла ее потаскушкой, при этом ревновала ее настолько, что, застав нас с Эме за разговором, восклицала: «Эме Буффаван, не смей рассказывать ему свою жизнь, юнцам нельзя брать с тебя пример!» На самом деле Эме никогда не рассказывала мне подробности своей личной жизни, мы беседовали о массе вещей, но стоило затронуть ее связи, она лишь наскоро пробегала вокруг да около сплетен, вошедших в семейные анналы. Ее стыдливость нравилась мне тем сильнее, что позволяла восполнять фантазией белые пятна.

Чтобы пригласить ее в «Бальзар», достойный ее ресторанчик в стиле ар-деко рядом с Сорбонной, пришлось достать заначку. Под опаловыми стеклянными абажурами, освещавшими темные деревянные панели, мы, сидя на обитом молескином диванчике, в окружении официантов в белых фартуках, которые носились между столиками, болтали, наслаждаясь нашим тет-а-тет, перебирали забавные истории, блаженно, в экстазе, почти влюбленные друг в друга, несмотря на четыре десятка лет, нас разделявших. Я поведал ей, что именно она в день, когда мне стукнуло девять, определила мое увлечение фортепиано, потом позабавил ее, набросав портрет невероятной мадам Пылинской.

За десертом тень грусти легла на ее улыбку.

– Давай поедем в Кабур, – шепнула она.

– Когда?

– В субботу, после твоего урока. Я позабочусь обо всем: такси, билеты на поезд, номера в отеле. Вернемся в понедельник.

– Почему Кабур?

– Ну, это же очевидно, – мечтательно протянула она, это прозвучало так же, как одиннадцать лет назад «Шопен, разумеется».

Мне не потребовалось других доводов.

В субботу мадам Пылинска открыла мне дверь – в полном смятении, с опечаленным видом, тюрбан съехал набок – и объявила с порога:

– Альфред Корто умер.

– Что, простите?

Она подавила рыдание и повторила – трагическим тоном, уставившись в пол:

– Альфред Корто умер. Сердце не выдержало.

Я перепугался – мадам Пылинска явно утратила рассудок. Знаменитый исполнитель Шопена Альфред Корто покинул этот мир лет двадцать назад. Вряд ли она, посвятившая всю жизнь фортепиано, узнала об этом лишь сегодня.

– Ему было пятнадцать лет, – уточнила она.

– П-пятнадцать?..

– Мой Рахманинов дожил до двадцати двух!

Она указала на двух котов за ее спиной в коридоре:

– Рубинштейн и Горовиц ищут его повсюду. Я отвезла его к ветеринару, он потом отдаст мне урну. Бедный Альфред Корто… Ну входите же!

Посмотрев на оставшихся четвероногих, я пришел к выводу: Альфред Корто был тот рыжеватый котяра, что во время наших уроков сворачивался клубком на пуфике у кабинетного рояля. Через несколько секунд мадам Пылинска вышла из своей комнаты: поправив гранатовый тюрбан и закурив сигарету, как ни в чем не бывало она вновь впала в свой категоричный тон:

– Вы читали Жорж Санд?

– Кое-что читал.

– Поразительная женщина! Жорж Санд жаждала триумфа в музыке, но тут вышел облом, несчастная умела лишь стряпать одну книгу за другой. В конце концов она с досады решила поспособствовать расцвету Шопена – так распускается мак, защищенный от ветра. Основательная дама эта Жорж Санд! Когда Шопен жил у нее в Ноане, он был избавлен от материальных проблем, от необходимости давать уроки, мог целыми днями сочинять, играя на подаренном ею «Плейеле». Пока они были вместе, он задумал и создал все свои шедевры. Весьма полезная дама!

– Вы меня шокируете.

– Я?

– Вы сводите роль женщины к обслуживанию мужчины.

– Да мне плевать, кто эта Жорж Санд, женщина, мужчина или кашалот! Меня заботит лишь гений.

Она посмотрела на портрет Шопена, мне померещилось, что она бегло перекрестилась.

– Когда Шопен впервые увидел Жорж Санд, он спросил: «Это что, женщина?» Когда Жорж увидела Шопена, то спросила: «Кто эта девушка?» Хороша история!

– И у них ничего не вышло! – воскликнул я.

Она смерила меня суровым взглядом:

– Напротив, все вышло удачно! Если вы спите с женщиной вашего типа, типа, который вас возбуждает, то у вас связь с абстрактной идеей, а не с этой женщиной. Контакт остается поверхностным – так, соприкосновение кожных покровов. Здесь возможна замена – не та, так другая. Санд не подходила Шопену, так же как и он ей: вроде бы им ничего не светило друг с другом. Но если посмотреть глубже… – Она взяла несколько аккордов. – На самом деле любишь лишь тогда, когда не влюблен. – Покачав головой, чтобы поймать нить воспоминаний, она открыла том, лежавший на рояле. – В «Истории моей жизни» Жорж Санд описывает их медовый месяц, поездку на Майорку[28]. Шопен тогда работал над своими прелюдиями, и она рассказывает, как это было. Весьма поучительно. В ту ночь после проливного дождя вода стекала по водосточным трубам.

Она сыграла начало Пятнадцатой прелюдии…

– А вот это днем, когда мимо их окон шествовали паломники…

Она сыграла начало Девятой прелюдии…

– А однажды они вместе ловили бабочек на лугу…

Она перешла к Десятой прелюдии…

– А вот писк новорожденных крокодилов, что водились в болоте у самого монастыря в Вальдемосе, где они остановились.

Мадам Пылинска наиграла первые такты Второй прелюдии…

Я перебил ее:

– Скажите, мадам Пылинска, а разве на Балеарских островах водятся крокодилы?

Она в ярости встала:

– Нет, и никогда не водились!

– Жорж Санд несет невесть что.

– Я тоже! История с каплями дождя действительно была, остальное я выдумала. А вы и поверили?

– Пока не появились крокодилы.

– Ничтожный червь! Вы ничуть не лучше Жорж Санд. Сжалься, Господи, сжалься! Шопен отдан на съедение невежественной публике благодаря сплетням этой графоманки! Вот ведь дурища! Просто тупица… идио… нет, я лучше промолчу. Из христианского милосердия!

– Но ведь вы только что, напротив, утверждали, что Жорж Санд…

– Она сводит все к тому, что ей известно, к реальности, убогой реальности, которую описывает в своих книгах. Бедняга, она всего лишь писательница, романистка, иначе говоря, рабыня реальности. Шопен же музыкант, ему не нужны слова, ведь у него есть то, что словами не выразить.

Она перелистала ноты:

– Как он называл свои произведения? Вовсе не «Грусть», как напечатано у этого кретина британского издателя, а этюд опус 10, номер 3. Не «Прощание», а вальс опус 60, номер 1. Не «Капли дождя», а прелюдия опус 15, номер 28. Не «Щенок», а вальс опус 64, номер 1. Вы отвергаете крокодилов в болоте, потому что на Балеарских островах нет ни одного крокодила, но тогда следует отвергнуть и капли дождя, и шествие паломников, и бабочек! Шопен не описывает, не воскрешает в памяти, не рассказывает. На самом деле Жорж Санд куда больше подошла бы Листу, который сочинял программную музыку, музыку, иллюстрирующую стихи, игру воды в фонтанах на вилле д’Эсте, или же предлагал такие названия, как «Воспоминание», «Благословение», «Утешение». Шопен вообще не отталкивается от того, что идет извне: он творит! Никакие мысленные образы не предшествуют его музыке. Это музыка диктует свою реальность духу. Она остается непорочной. Она не выражает чувства, она их вызывает.

Мадам Пылинска потрясла стопкой нот:

– Шопеновские названия, почти математически строгие, оказываются более точными и более таинственными: они не называют эмоций, эмоции рождаются из музыки. И она, затрагивая невыразимое, говорит то, что нигде и никогда еще не было сказано.

Исполнив Первую балладу, она растерла руки и щеки, а потом с улыбкой взглянула на меня:

– Я смотрела прогноз погоды: вам повезло!

– То есть?

– Предстоит ветреная неделя. Сплошные ветра разных видов и силы.

– И что?

– Идеальная погода для Шопена! Возвращайтесь в Люксембургский сад, сядьте – да-да, я разрешаю вам сесть – и внимательно наблюдайте за тем, как ветер колышет ветви деревьев.

– За чем именно мне следует наблюдать?

– За тем, насколько листья и ветви независимы по отношению к стволу.

– Почему?

– Просто наблюдайте. Чувствуйте. Я потом вам объясню. Ах да, важная деталь: выбирайте молодые деревца, совсем молодые, а не столетние деревья. Договорились?

Она жестом показала, что урок окончен. Протягивая ей банкноту, я позволил себе заметить:

– Мадам Пылинска, а вы понимаете, что не просили меня сыграть вам сегодня?

– Разумеется.

– Ни разу.

– Разумеется.

– И что вы вот уже несколько недель запрещаете мне прикасаться к клавишам?

– Разумеется.

– И вы всерьез полагаете, что я буду лучше играть, избегая фортепиано?

– Если бы для того, чтобы стать пианистом, было бы достаточно часами играть на инструменте, то мы бы об этом знали, не так ли?

Она, как обычно, провозгласила свое убеждение с безапелляционной уверенностью, и я прекратил дискуссию. На пороге я пробормотал:

– Примите мои соболезнования. Альфред Корто был… привлекательным котом.

– Он так любил музыку!

У нее на глазах внезапно выступили слезы, она в растерянности пробормотала «спасибо» и затворила двери, оставшись со своим горем.

Мы с Эме брели рука об руку вдоль берега под нежно-серым небом, которое вяло рассекали чайки. Привыкший к Средиземноморью, я со сдержанными чувствами присматривался к Ла-Маншу, его перламутровому свету, вечным ветрам, бледному песку, странной лазури, затянутой облаками, бледно-розовым водам прилива, бескрайнему горизонту, волнистым дюнам и морской соленой воде.

– Средиземное море – оно для детей, а Ла-Манш – это море для взрослых, – заключила Эме.

На самом деле я чувствовал себя старым меланхоликом. О чем же я тосковал, открывая Кабур? Быть может, о богатом событиями прошлом, о котором свидетельствовали каменные дома? А может, о Марселе Прусте, который, в «Поисках утраченного времени», превратил Кабур в Бальбек, сделав его незабываемым театром своих страстей. Неужто я, как старинный бювар, пропитался воспоминаниями тетушки?

– Мне здесь очень нравилось. Кажется, как-то раз я здесь даже прониклась ощущением счастья, полного счастья.

Я поперхнулся смешком. По-моему, так Эме, влюбчивая Эме, сумасбродка или потаскушка, как называла ее бабушка, далеко не однажды за свою жизнь имела возможность наслаждаться счастьем. Что она имеет в виду?

Она сжала мой локоть и заговорила. В Кабуре, давным-давно, она познакомилась с Роже, единственной любовью своей жизни. Они влюбились друг в друга с первого взгляда. Как и Эме, он приехал из Лиона, где работал торговым представителем одной фирмы. Продержавшись три дня, Эме сдалась и прильнула к мощному торсу этого привлекательного и удивительно нежного мужчины. Они провели в Кабуре лето, короткое лето, чувственное, щедрое, яркое, пылкое, томное, такое интенсивное и такое совершенное, что оно могло бы озарить своим светом всю оставшуюся жизнь. Роже был женат, он поклялся расстаться с женой. В сентябре Эме вернулась в Лион, где работала секретарем нотариуса. Роже вернулся к семейному очагу, к жене, которая два месяца разъезжала по служебным делам. Их роман продолжался тайно, но Роже уверял Эме, что скоро обретет свободу. Однако его супруга заболела, и, соблюдая приличия, Роже отложил развод до ее выздоровления. Однако, поправившись, она забеременела; Роже, исполненный сострадания к ней, вновь оправдывался перед Эме, утверждая, что не хочет поступать по-свински.

– Поэтому он именно так поступил с тобой.

– Да.

– И ты смирилась с этим?

– Конечно.

– Почему?

– Эрик, врач как раз сказал мне, что у меня не будет детей. А я не желала признаться в этом Роже. Ты понимаешь, что значит, когда ты не в состоянии родить ребенка человеку, которого любишь? Пусть уж он строит семью в другом месте.

Эме призналась, что до последнего дня довольствовалась ролью любовницы. Она терпела двойную жизнь Роже, праздновала с ним рождение его первого сына, второго, а также маленькой девочки, появившейся на свет пятнадцать лет спустя. Для Эме это была траурная череда: траур по исключительной любви, траур по постоянно откладывавшейся возможности вступить в брак, траур по отпускам и выходным, которые Роже проводил с семьей, траур по собственным детям. Но эту печальную фарандолу она называла счастьем. Десятилетиями она ждала, цепляясь за обещания человека, который так и не сдержал их. Порой Роже, измученный жертвами, которые вновь и вновь приходилось приносить деликатной Эме, сетовал на то, что она перестала требовать, чтобы он разрушил свой семейный очаг, заявлял, что она больше не любит его; тогда она доказывала ему обратное, и их тайная любовь расцветала и крепла.

– Вот почему я выдумывала бесконечные истории о женихах и любовниках, и вся родня, особенно твоя бабушка, на протяжении многих лет смаковала их. Эта легенда защищала Роже, да и меня тоже. Скверная репутация – отличный щит для того, кто стремится держаться в тени.

Кроме Роже, у Эме не было других мужчин, она ждала его всю жизнь, подбирая крошки, оставленные его супругой.

Эме остановилась и посмотрела на меня:

– Эрик, теперь тебе понятно, почему Шопен?

В ее взгляде сквозила такая надежда, что у меня духу не хватило поколебать ее веру. И я утвердительно кивнул:

– Шопен, да, конечно…

Она явно обрадовалась, что я разделяю ее мнение. Я пытался скрыть, что мне стыдно за свой обман. Шопен… Почему Шопен? Какое отношение имеет Шопен к этой истории? Я не понимал…

Мы медленно брели к «Гранд-отелю», не говоря ни слова. К счастью, теперь мы не видели лиц друг друга, потому что эта сблизившая нас прогулка притягивала наши взоры к небу, песку, морю, к этому простору, размывавшему стыдливость, но когда наши взгляды встречались, мы чересчур остро ощущали присутствие другого.

Поднимаясь по лестнице на террасу, я удивленно спросил:

– Эме, а почему ты мне рассказала об этом?

Ее пальцы стиснули мой локоть.

– В прошлом месяце Роже умер, – тихо сказала она. – Я хотела, чтобы кто-то узнал правду: мою, его. Ты видел сегодня, как волны в два счета стерли с песка детский рисунок? Мне хотелось, чтобы моя история не исчезла в морской пене, чтобы она хоть немного удержалась в памяти, твоей памяти.

По возвращении в Париж я каждый день отправлялся в Люксембургский сад, чтобы разглядывать деревья, или, скорее, как требовала мадам Пылинска, смотреть, как играет ветер в листве. Занятие это меня утомляло, тем более что из головы не выходили признания Эме, которая вернулась в Лион.

Когда в субботу я позвонил в дверь мадам Пылинской, она прямо с порога спросила меня повелительным тоном:

– Вы политеист?

– Что?

– Лично я монотеистка. Я люблю единственного композитора: Шопена. Убеждена, что меня послали на землю, чтобы играть и слушать Шопена. А вы?

Протиснувшись в темный коридор, я ответил:

– Мадам Пылинска, полагаю, что я политеист. Я поклоняюсь разным богам: Бах, Моцарт…

Потупившись, она великодушно согласилась:

– Что ж, такое отклонение приемлемо. Шопен обожествлял Баха и Моцарта.

Я продолжил свой список, не замечая, что перечисление ее уже раздражает:

– Шуман…

– Допустим! Он пришел к выводу, что Шопен гений.

– Шуберт, Дебюсси, Равель…

– Дебюсси и Равель очень многим обязаны Шопену, они нередко говорили об этом. А еще кто?

Она напряглась, с трудом принуждая себя держаться благожелательно. Ей был невыносим не сам факт существования других композиторов, а то, что их ставят в один ряд с Шопеном.

– Ну вот… – Малость покривив душой, я завершил свой перечень.

Она с облегчением вздохнула и села за рояль.

– Возьмем эту прелюдию. Сначала я сыграю ее, а потом уступлю вам место.

Пока мадам Пылинска перебирала клавиши, с потолка на этот зов начал спускаться паучок. Протягивая нить, он замедлил свое падение в полуметре от струн рояля и завис. Кого он подстерегал? На кого нацелился? Пока звучала прелюдия, он висел в воздухе, перебирая изящными лапками. Я хотел было указать на него мадам Пылинской, но она, взяв последний аккорд, бросила тоном, не терпящим возражений:

– Теперь вы.

Я сел на ее место. Не успел я сыграть первую строчку, как она крикнула:

– Стоп! Я слышу каждую тактовую черту. Rubato![29] Rubato!

Я пытался выполнить ее требование, добиваясь rubato, этой излюбленной романтиками (в отличие от венских классиков школы) ритмической свободы. Я избегал сильных долей, стараясь не подчеркивать начало такта, уходя от жесткой регулярной метрики, от метронома. Это rubato, заимствованное время, представляло собой мелкую кражу, способ сокращать длительность предыдущей или последующей ноты, ускоряя или задерживая ее наступление.

– Стоп! Я просила rubato, а не бортовую качку на корабле.

Я начал сначала.

– Стоп! – Вновь прервала меня мадам Пылинска. – Вы сеете во мне сомнения: разве погода на этой неделе не была благоприятной для rubato? Дул ветер?

– Да. Но какое отношение…

– Левая рука – это ствол дерева, крепкий, надежный, непоколебимый, тогда как в верхах, в правой руке, трепещет листва мелодии. Разъедините ваши руки, они должны жить в разном ритме, как кора и ветви. Помешайте им замедлять и ускоряться одновременно, разделите их. Извлеките урок из ваших наблюдений за деревьями в Люксембургском саду!

Исполненный старания, я тщился следовать ее указаниям, но мне не удавалось раскрепостить воображение.

– Слишком много силы, мускулов, энергии, – заключила мадам Пылинска – мне казалось, вы более мягкий, гибкий, пластичный. – Она поправила прическу. – Перед следующим уроком займитесь любовью.

– Чем, простите?

– Вы прекрасно слышали, что я сказала, вы ведь просто одеревенели, а не оглохли. Я хочу вас раскрепостить. Приходите после любовного свидания.

Оглушенный, я молча протянул ей деньги. Провожая меня к выходу, она, заметив мое состояние, пояснила:

– В Польше у меня была подруга с аналогичной проблемой – Магдалена, певица, лирическое сопрано, идеальный голос для Мими, Лиу, Мадам Баттерфляй, Маргариты или Манон[30]. Такая квадратная, чисто метательница копья, – впрочем, с правильно подобранным сценическим костюмом это не так страшно. Представьте, Магдалена прекрасно брала верхние ноты, если незадолго до выхода на сцену занималась любовью. Да, именно! При этом условии ее си-бемоли звучали почти божественно, сочно, насыщенно, сияюще. А иначе они напоминали свист локомотива.

– И что?

– Богдан, ее муж, каждый раз сопровождал ее в театр и разогревал ее верха в гримерке. Она получала все более престижные контракты: Варшава, Познань, Вроцлав, Вена, Берлин… Театры готовы были драться за нее. Богдан оставил свою автомастерскую, чтобы полностью посвятить время ей. Увы, она взялась за Вагнера, и Богдан облысел.

– Какая тут связь?

– Вагнер – это оперы, часами исторгающие децибелы, адские перерывы между действиями… Чтобы жена чувствовала себя уверенно, Богдану приходилось в каждом антракте возобновлять работу. Выброс тестостерона. Больше секса – шире плешь. А потом она подписалась петь в тетралогии, и это доконало Богдана. Сердечный приступ. Кровоизлияние в мозг. Кресло-каталка. Занавес! – Она пробормотала: – Вагнер – это очень скверно для здоровья. Композитор, чреватый инфарктами и варикозом.

– Почему варикозом?

– Певице приходится проводить по четыре часа на ногах: выстаивать на сцене в сандалиях на плоской подошве, в пятнадцатикилограммовых доспехах со щитом и копьем: при этом жуть что творится с циркуляцией крови! Если бы в антракте «Валькирии» Богдан сплоховал, Магде был бы гарантирован провал… Она отказалась от певческой карьеры, утверждая, что ее верхние ноты не стоят жизни мужа. Ну, это официальная версия… Если берешься играть юных дев, а при этом тебе перевалило на шестой десяток и ты весишь сто кило, это чревато… нет, лучше помолчу… Из христианского милосердия!..

– Мадам Пылинска! Да вы смеетесь надо мной?!

Она остановилась, шокированная моим замечанием:

– Когда речь заходит об искусстве, я никогда не шучу. Этой женщине был необходим секс, чтобы обеспечить верхние ноты, вот и все. Оргазм давал ей силы и позволял расслабиться, а диафрагма при этом эффективно поддерживала дыхание. Классический прием. Однако есть певицы похитрее прочих, такие поют долго.

– А что они делают?

– Об этом я вам расскажу в следующую субботу.

В прихожей она отперла замок и отворила дверь. Я откланялся и направился к лифту, но она меня окликнула:

– Ах да, уточняю: перед следующим уроком займитесь любовью с кем-нибудь. Никаких одиноких упражнений!

Я в смущении обернулся. Она настойчиво повторила:

– Есть у вас кто-то под рукой? Я имею в виду подружку.

– Разумеется, – пробурчал я.

– Прекрасно!

Дверь захлопнулась.

На следующей неделе я хоть и действовал в соответствии с указаниями мадам Пылинской, но явился на урок в траурном настроении. Я винил ее во вторжении в мою жизнь. Обратившись к ней два месяца назад, я высказал простое желание: улучшить свою игру на фортепиано; с тех пор я собирал цветы на рассвете, вслушивался в тишину, изучал круги на воде, гипнотически завороженно вглядывался в трепет листвы, и вот теперь даже интимная близость должна была происходить по ее велению.

Накануне вечером, расставшись с девушкой, я пожалел о том, что поддался эксцентричной полячке. Нажимая кнопку звонка, я намеревался воспользоваться любым предлогом для того, чтобы отделаться от дальнейших уроков.

Открыв дверь, мадам Пылинска посмотрела на меня и, похоже, нюхом почуяла мое настроение. Не удостоив меня ни словом, ни приветственным кивком, она скрылась в коридоре, заставив меня последовать за ней в гостиную.

– Так вы будете играть сегодня или нет? – спросила она, побледнев, кусая губы.

– В самом-то деле!.. – ответствовал я, доведенный до крайности тем, что потрачено столько денег, а я даже не коснулся клавиш «Плейеля».

– Прошу! – Она указала на банкетку.

Я выдал несколько пьес. Безмятежная мадам Пылинска вела себя как обычный педагог, выправляя аппликатуру, поясняя гармонии, следя за подвижностью моего запястья, заставляя играть от плеча, вглубь клавиатуры. Наконец-то! В ее почтительном внимании я узрел победу.

Через час с замыленным слухом и раскисшими мозгами я остановился.

Я протянул деньги, мадам Пылинска поблагодарила, положила банкноты на стол и проводила меня к выходу. На пороге она остановила меня.

– Довольны уроком? – спросила она с обеспокоенным видом.

– Очень.

– Вы вдоволь наигрались?

– Да.

– А как вам мои замечания?

– Все прекрасно.

Складки в уголках ее рта разгладились.

– На этом закончим. Больше не приходите.

– Что, простите?

– Если вам нравится такой тип педагогики, не стоит возвращаться. Я это ненавижу! У меня начинается мигрень, мне хочется выброситься в окно. Жизнь слишком коротка, чтобы я заставляла себя терпеть эту скучищу.

– Но…

– Увидев, что вы готовы метать молнии и громы, я решила дать вам традиционный урок. Раз в год на меня находит такое желание. Но с возрастом на это просто не остается сил. Прощайте.

Она захлопнула дверь.

Час спустя я все еще не успокоился. Ведь это я, а не она должен был положить конец этим урокам! Моя гордость не могла смириться с поражением. Я праздно шатался по Люксембургскому саду; развалившись в металлическом кресле, я посматривал на детей, пускавших в пруду миниатюрные парусники, потом невольно засмотрелся на то, как ветер колышет кроны деревьев, метнул несколько камешков, оставляя круги на воде, склонился над цветами и… на меня снизошел мир.

Я понял.

Ближе к вечеру я позвонил по телефону мадам Пылинской, попросил прощения за свою вспыльчивость и умолял ее не отменять наши встречи.

– Я столько узнаю от вас, мадам Пылинска. И не только о Шопене. Не только о музыке. Я узнаю жизнь.

– То есть вы позволите мне вести занятия по моему методу?