Феликс и Незримый источник и другие истории Шмитт Эрик-Эмманюэль
– Что-что?
– Их держал в плену некий дух. После их смерти он упрятал обоих в тину.
– Ее отец и мать плыли по реке? Но я никого не заметил.
– Оно и понятно: тебе не положено их видеть, это дано только ей. В любом случае ты на это пока неспособен, Феликс.
– Почему же?
– Потому что ты еще никогда не соприкасался с Незримым, ведь так?
Я признал, что он прав. Старик продолжал:
– Родители Фату, наконец-то освобожденные, все простили ей.
– Чего-о-о?! Неужели Мама сделала что-то плохое?
– В их глазах – да. И поскольку они сильно разгневались, то и наслали на нее эту болезнь.
– Я что-то ничего не понимаю…
– Одна только Фату может рассказать тебе о резне.
– О какой резне?
И я повернулся к Маме. Она уже наелась и теперь смотрела на Сент-Эспри, а тот ей улыбался. С момента своего исцеления она еще не сказала ему ни слова. Я шепнул Папе Луму:
– Почему она с ним не разговаривает?
– Полагаю, что сердится.
– На него?
– Нет, на саму себя.
По окончании завтрака Мама встала, потянулась, взяла меня за руку и объявила:
– Идем, я тебе все покажу.
Знахарь хитро сощурился и одобрительно кивнул ей. Потом указал на Сент-Эспри с немым вопросом: «А с ним как ты намерена поступить?»
Мама сразу напряглась, помрачнела и так вытаращила глаза, что я испугался, как бы они не выскочили из орбит; мне прямо слышно было, как у нее в голове бушуют и сталкиваются самые противоречивые мысли. Папа Лум прошептал:
– Рыба тоже плачет, но никто не видит ее слез.
Тут Мама слегка остыла, успокоилась, к ней вернулось ее прежнее величавое достоинство, и она как ни в чем не бывало бросила Сент-Эспри:
– Ладно, идем.
И он послушно зашагал следом.
Покинув тенистый лесной островок, мы вышли на безжалостное солнце, которое буквально испепеляло окружающий пейзаж. Теперь перед нами расстилалась бескрайняя саванна, поросшая больше кустарником, чем травой, испещренная множеством раскаленных дорог, – выбирай любую.
– Gouye![17] Вот он!
И Мама указала на гигантский баобаб – массивный, пузатый, одинаковый что в ширину, что в высоту; казалось, этот колосс водружен здесь, в центре рыжей равнины, многие тысячелетия назад какими-то древними титанами. Его необъятное подножие состояло из нескольких мощных, переплетенных между собой стволов, а те переходили в крону из толстых кривых ветвей без листвы, которые жадно тянулись к небу, как будто дерево было перевернуто и всасывало его лазурь своими корнями.
Издали его серебристая кора поблескивала, словно была ребристой, но вблизи, когда мы подошли вплотную, она оказалась идеально гладкой. Коснувшись ее, я почувствовал, какая она мягкая и нежная: на ней остался след от ногтя, которым я провел по стволу. Мама раскинула руки и припала к баобабу, восхваляя его, втягивая ноздрями его запах.
– В Сенегале баобаб называют деревом жизни, – сказала она, – он дает людям все, что им нужно, от корней до цветов, не считая семян. А для меня он значит еще больше, ведь он спас мне жизнь.
Мама велела нам сесть под деревом, а сама осталась стоять и рассказала о себе.
Ей было пятнадцать лет, и она жила в деревне неподалеку от этого баобаба. Половина ее предков родились в Мавритании, вторая половина в Сенегале, но это смешение насчитывало столько веков, что никто – ни родители, ни деды с бабками, ни дядья с тетками, ни кузены с кузинами – уже точно не помнил, к какой ветви он принадлежит. Их это мало волновало. У них было две родины – Сенегал и Мавритания, но одна страна, страна Реки. И хотя ее широкий поток разделял два берега, подчиненные разным правительствам, эта водная граница казалась чистой условностью многим поколениям мужчин и женщин, которые жили у реки, купались в ней, переплывали ее. Ну что это за граница, которую можно пересечь, держась за плывущий ствол?!
Фату, младший ребенок в дружной, любящей семье, росла под родительским крылышком вместе со своими четырьмя братьями и тремя сестрами. Ее отец, мавританец по происхождению, торговал с сенегальцами. Мать, родом из сенегальской крестьянской семьи, выращивала салат и овощи на огороде, где почва была плодородной благодаря близости реки. Фату, младшая из детей, была любимицей братьев и сестер. Она обожала читать книжки, и отец всегда привозил их дочери из своих многочисленных поездок, поощряя ее страсть к чтению. Фату любила уединяться с книгой, и у нее появилась привычка влезать на этот баобаб: там, метрах в пяти от земли, в стволе было естественное углубление, нечто вроде уютной колыбели. В нем-то она и устраивалась, оставаясь невидимой для всех, и проводила все дни напролет в компании Агаты Кристи, Гастона Леру, Мориса Леблана, Жюля Верна, Анри Труайя и Александра Дюма.
Но в апреле 1989 года на берегах реки разразился межнациональный конфликт. Началось с банальных разногласий между оседлыми жителями и теми, что разъезжали с места на место, между крестьянами и коммерсантами; такие распри происходили ежегодно, и к ним давно привыкли. Однако на сей раз вражда углубилась, приняла зловещий характер. Каждая из двух стран нашла причины усугубить ситуацию: некоторые мавры в Мавритании пожелали избавиться от черных племен сенегальского происхождения, а политики Сенегала, неспособные справиться с экономическим кризисом после двадцатилетней засухи, внесли свою лепту в разжигание розни, чтобы отвлечь внимание граждан от насущных проблем и сплотить нацию для борьбы с внешним врагом.
И началась бойня – слепая, яростная, беспощадная бойня, чей размах только порождал все новые и новые злодеяния. По обе стороны реки «местные» нападали на «чужаков», убивая направо и налево вопреки всякой логике и справедливости.
Однажды утром отряд милиции, состоявший из разъяренных вояк, ворвался в деревню, где жила семья Фату, готовясь убивать всех, кто, по их мнению, был «с другого берега».
В тот день Фату как раз устроилась в «колыбельке» своего баобаба, чтобы почитать.
– Вначале я даже не поняла, что происходит там, вдали. Потом услышала выстрелы, увидела дым, поднимавшийся к небу, и догадалась. Смутно догадалась. На самом деле я чувствовала себя какой-то одурманенной, парализованной. Боялась осознать, что там, в деревне, происходит что-то ужасное, что там убивают мою мать, моего отца, моих братьев и сестер. Мне было страшно, и в то же время я отбрасывала дурное предчувствие – слишком уж оно было жутким! Нет, это невозможно… Кто осмелится на такое смертоубийство?! Чтение книг подогрело мою фантазию, и я решила, что все это: взрывы, вопли, пламя – плод моего воображения. До самого вечера я в каком-то оцепенении просидела на дереве и только ночью осмелилась вернуться домой. Там, на краю деревни, я поняла, что все случившееся мне не привиделось: вокруг было только пожарище… пепел… и трупы… В тот миг, когда я, обезумев от ужаса, с колотящимся сердцем, шагнула в сторону нашего дома, вернее, обугленной груды обломков на его месте, ко мне метнулся какой-то человек. «Фату, – прошептал он, – не ходи туда; нельзя, чтобы они тебя схватили!» И, не дав мне ответить, прикрыл мой рот ладонью, поднял на руки, унес к себе домой и спрятал. Я даже не сразу поняла, чего избежала. Если бы не он, милиционеры, занятые мародерством, наверняка прикончили бы меня, так как они прекрасно знали состав каждой семьи. Они ведь были родом из нашей деревни: жили здесь, болтали с моими родителями, ели и пили вместе с ними, танцевали вместе с ними на наших главных праздниках. С ними – и с моими братьями и сестрами.
И Мама обратилась ко мне:
– Человека, который меня спас, звали Бамба.
– Бамба?!
– Да, меня спасли двое – мое дерево и Бамба. Вот почему я всегда считала его своим братом.
И вот тут, несмотря на все ужасы, о которых рассказала Мама, я наконец вздохнул с облегчением: Бамба оказался отважным и добрым человеком, которому я был обязан жизнью Мамы. Значит, не зря я его любил, а теперь полюбил еще больше. И правильно сделал, что не разоблачил ни перед кем его плутни…
– Бамба пошел на страшный риск, укрыв меня в своем доме. Обстановка была такая накаленная, что, если бы милиционеры узнали об этом, они бы тут же казнили его за «предательство». Этот человек вел себя как герой, даже не осознавая этого: много дней он ходил по краю пропасти, скрывал все от своей родни, утешал и поддерживал меня, обнимая, заглушая мои рыдания, осушая мои слезы краешком своего бубу. И однажды ночью, когда резня слегка поутихла, мы с ним бежали. Целую неделю мы шли пешком до Дакара, и там Бамба нашел приют для нас обоих у своего родственника. Я уже немного пришла в себя. Как только представился удобный случай, он посадил меня в самолет, летевший в Париж, где работал его кузен.
Мама помассировала лодыжки и через силу улыбнулась нам – Сент-Эспри и мне.
– Ну а продолжение моей жизни вам известно, поскольку вы стали ее частью.
Мы долго молчали. И тут Мама прибавила:
– Ах да… забыла сказать. Бамба ведь дал мне денег, чтобы устроиться в Париже. Он меня уверял, что это сбережения моих родителей: мол, ему удалось разыскать их в развалинах нашего сгоревшего дома. Дорогой Бамба… я до сих пор не знаю, правда это или нет…
В последующие дни Папа Лум занимался тем, что укреплял Мамино здоровье, – он настоял на том, чтобы мы еще немного пожили у реки.
Они с Мамой сидели на берегу, у самой воды, беседовали или же просто молчали, но их молчание было полно невысказанных мыслей.
А я рассматривал пироги с острыми носами, похожими на рыбьи, любовался жеманной поступью серых цапель, восхищенно следил за полетом розовых фламинго. Что касается Сент-Эспри, то он либо сидел под деревом, листая свою Библию, либо осваивал волоф, болтая с прохожими, рыбаками, пастухами, странниками, торговцами и контрабандистами. Если послушать его вечерние рассказы об этих встречах, то создавалось впечатление, что здешний берег, с виду необитаемый, позволял общаться с таким же множеством людей, как какой-нибудь парижский бульвар по субботам.
Знахарь периодически вручал Маме тотем, приказывая ей поклоняться ему.
Однажды я подслушал их разговор на эту тему:
– Прими свой тотем и попроси его принять тебя. Это лев. От него ты унаследовала гордый, независимый нрав и любовь к мясу, но тебе пока еще не передалось его чувство ответственности за свою семью. Чтобы считаться «королем» территории, лев защищает ее от других хищников и оберегает свою семью. Иными словами, исполняет свой долг. А ты забыла о своем «королевстве», о своем долге, о своих предках.
Мама пристыженно всхлипнула. Но Папа Лум безжалостно продолжал:
– Мало того, ты забыла о своей нынешней семье. Во-первых, о своем сыне…
– О мой дорогой Феликс… – прошептала Мама со слезами в голосе.
– Затем о своем муже.
Тут Мама напряглась и перестала причитать. Однако Папа Лум, ничуть не удивленный этой неожиданной сдержанностью, настойчиво повторил:
– Ну что же ты – давай поважничай, изобрази равнодушие.
– Я свободна!
– Если ты свободна, то должна ясно сознавать, почему поступаешь так, а не иначе. А ты не можешь это объяснить.
– То есть?..
– Ты отказываешься соединиться с мужчиной. Почему?
– Моя свобода…
– Свобода – это не цель, но средство, помогающее быть самим собой. Почему же ты не хочешь вступить в брак?
– Я…
– Когда-то ты спаслась от резни благодаря своей независимости. Если бы ты не пряталась в листве баобаба, чтобы читать, тебя истребили бы вместе со всей твоей семьей. И вот поэтому ты себя убедила, что, оставаясь одинокой, ни с кем не связывая свою судьбу, ставя себя превыше всех и всего, ты избежишь опасностей.
– Может быть… – признала Мама дрогнувшим голосом.
– Может быть, но не наверняка. Фату, ты выбрала хорошего производителя, чтобы родить сына, хвалю! Но теперь ты недооцениваешь свой выбор, и напрасно: этот мужчина способен стать хорошим мужем и хорошим отцом.
– Вот как?! – вскипела Мама и вскочила на ноги, готовая прервать этот разговор.
Но знахарь только улыбнулся:
– Когда ты утратила разум, он заботися о Феликсе так же хорошо, как ты. Да-да, заботился – о своем сыне и о своей возлюбленной. Не будь этого путешествия, которое он организовал, ты покинула бы этот мир и сейчас блуждала бы в дебрях безумия. А безутешный Феликс оплакивал бы тебя.
Мама виновато понурилась. Ее волосы – жесткие, растрепанные – походили на львиную гриву.
– Гордячка! Настоящая львица! – со смехом воскликнул Папа Лум.
И вложил в руки Мамы фетиш.
– Чтобы вернуться к полноценной жизни, пользуйся своим тотемом. Растения, животные и люди постоянно обмениваются жизненной энергией. Приобщившись к ней через тотем, ты восстановишь разорванную цепь этого обмена и обретешь силы.
В последний вечер в присутствии нас с Сент-Эспри он вручил Маме коробку:
– Здесь находится прах твоих родителей. Ты должна развеять его над рекой, произнося священные заклинания.
Мама благоговейно взяла ее, прижала к груди и спустилась к реке, одна.
Там она простояла несколько минут не двигаясь. На фоне волн, порозовевших в лучах заходящего солнца, ее силуэт вдруг стал казаться хрупким, как у юной девушки. Ей снова было пятнадцать лет. Она только что потеряла своих родных. И сейчас делала то, что осиротевшая девочка не смогла сделать тогда, много лет назад, когда Бамба прятал ее от убийц. Я услышал ее голос – чистый, печальный, слабый, отражавшийся эхом от мирных вод. Она пела колыбельную, чья мелодия убаюкивала, помогала найти путь в темных безднах смерти. И я был уверен, что ее отец и мать, братья и сестры, в прибрежных тростниках или где-то очень далеко, слышат ее так же хорошо, как я. Песня, вначале звучавшая робко, постепенно набирала силу, в ней зазвучали уверенность, любовь и нежность. Теперь, когда она подходила к концу, дрожащая девушка-сирота уступила место взрослой женщине, ставшей матерью своих родных.
Долго еще держала она коробку, прижимая ее к груди и не решаясь расстаться с тем, что осталось от родителей; потом наконец подняла крышку, и серые частички праха поплыли по воде, колыхавшейся под легким ветерком.
Я нагнулся к Знахарю и шепнул:
– Это и вправду их прах?
– Не знаю, Феликс. Может, да… А может, и нет… Главное – сам ритуал: нужно, чтобы твоя мать смирилась с уходом своих родных в царство мертвых. Чтобы она вернула их назад, к природе. Чтобы позволила им продолжать свой путь и общаться с душами других умерших. И чтобы унести в глубине своего сердца память о них, нежную и умиротворенную. Отныне ваши предки будут жить с вами, в Париже. И время от времени вы должны рассыпать в кухне на полу песок, чтобы они почувствовали себя на родине. Ритуалы помогают духу обрести плоть.
– Ну ладно, согласен. Надеюсь, вы хотя бы вручили ей их настоящий прах?
Знахарь возмутился:
– Ну что за глупости, Феликс! Вещи обладают теми свойствами, какие ты им сам приписываешь. Например, кусочек эбенового дерева, который я тебе дал и который помог тебе крепко спать…
– Что-о-о? Значит, ты меня обманул по методу Куэ?[18]
– По методу… чего?
– Не чего, а кого – Куэ. Метод Куэ состоит в том, что больной излечивается самовнушением.
– Нет. Это твоя вера пробуждает и высвобождает свойства вещей. Она помогает тебе возвыситься над обычным уровнем бытия. Ты глубже проникаешь в суть явлений. Ты поднимаешься вверх по течению Незримого источника.
Старик бросил наземь свою торбу, и из нее высыпалось в колючую траву множество разных предметов – из дерева, из слоновой кости, из рога. Он выругался:
– Ох, как мне надоели эти игрушки! «Скажи мне: да!», «Обними меня!», «Вернись ко мне!»… Это всего лишь вспомогательные средства, чтобы сконцентрировать внимание пациентов, трамплины, помогающие попасть в другое измерение. Я предпочел бы обходиться без них. Чем больше вспомогательных средств, тем меньше ты обращаешься к разуму. А ведь разум можно излечить только разумом.
И он указал мне на закатное солнце:
– Взгляни по ту сторону Зримого. Смотри на Незримое. Ищи дух, который являет то, что скрыто за видимостью. И ты проникнешься силой мира, которая лежит в основе всего сущего. Незримый источник вечен, он есть повсюду, где бы ты ни находился, и ты можешь его увидеть. Ибо тот, кто смотрит зорко, в конце концов увидит.
Он положил мне на плечо скрюченные пальцы, похожие на паучьи лапки, и сказал:
– Вы вернетесь в Париж, и это меня тревожит. Нельзя, чтобы Фату снова впала в безумие. Я долго размышлял и хочу поручить тебе важную миссию.
С этими словами он опустился передо мной на колени и поведал мне тайну.
Эпилог
– А сколько ей лет, мадам Симоне?
– Да не так уж и много, – отрезала Мама.
С высоты этих «не так уж и много» лет мадам Симона обводила благосклонным взглядом своих бывших коллег, которым Мама в данный момент наливала шампанское. Теперь, когда конкуренции пришел конец, мадам Симона относилась с большой симпатией к бразильянкам, работавшим по ночам в Булонском лесу, и считала Иоланду, Флавию, Изадору и Беатрису своими подружками. Как только трансвеститки переступали порог кафе, оно уподоблялось вольеру с амазонской пернатой живностью – пестрыми колибри, и цаплями, и орущими попугаями, которые устраивали тут настоящий кавардак – хохотали, галдели, шутили, визжали. Во время нашей сенегальской экспедиции мадам Симона сохранила, а потом и приумножила клиентуру кафе. И к всеобщему изумлению, обходилась со всеми любезно, гостеприимно, с улыбкой – это она-то, которая прежде смотрела на окружающих, как злобный бульдог!
Мама наняла ее к себе в помощницы. Стоило посмотреть, как дружно они бросались обслуживать любого клиента: одна доставала рюмку, другая наливала в нее, одна начинала фразу, другая ее заканчивала, – словом, действовали так проворно и слаженно, будто работали вместе долгие годы.
Я пробрался к Маме и настойчиво шепнул ей на ухо:
– Ты сегодня наведаешься со мной в Африку?
– Да-да, уже скоро, милый Феликс, вот только обслужу клиентов.
– Обещаешь?
– Ну разве был хоть один вечер, когда я не брала тебя в Африку?!
В ответ я только молча кивнул: она не должна была знать о том, что я обещал старому знахарю. Даже если к Маме вернулись жизненные силы, даже если она вела себя как совершенно здоровый человек, я не забывал, насколько хрупко ее душевное равновесие.
В кафе вошел Сент-Эспри – безупречный, в кремовом костюме. Трансвеститки встрепенулись, кто-то из них даже восторженно присвистнул.
– Que gato![19]
– Minha Santa Maria de Jesus, me d fora![20]
– А ну цыц, девочки! – рявкнула мадам Симона. – Это собственность Фату.
Мама возмущенно вскинулась как ошпаренная:
– И вовсе нет! Я тут ни при чем!
Улыбка Сент-Эспри погасла, глаза померкли.
– Значит, уступишь его нам, oi linda?[21] – воскликнула Изадора.
Мама обожгла ее взглядом, – казалось, она была готова отхлестать бразильянку по щекам.
Впрочем, она тут же овладела собой, расслабилась и буркнула:
– Да пусть делает что хочет.
– Ладно, только сначала спроси у него, чего он хочет! – сказала мадам Симона, прекрасно умевшая справляться с буйными выходками Мамы.
Сент-Эспри подошел к Маме и робко протянул ей букет роз, который до этого прятал за спиной. Мама залилась краской, потупилась и, явно тронутая, дрожащей рукой приняла цветы. Мои предки разыгрывали из себя влюбленную парочку. После моего рождения прошло целых двенадцать лет, а они флиртовали друг с другом то робко и стыдливо, то пылко, как подростки, ходя вокруг да около, не осмеливаясь сделать решительный шаг, и каждый из них ждал этого от другого. Меня их выкрутасы приводили в недоумение, я никак не мог понять, чего они тянут, вместо того чтобы попросту спать вместе…
Сент-Эспри пригласил Маму в кино, но она посмотрела на него так возмущенно, словно он звал ее в бордель.
– И что ж мы там будем смотреть?
Он начал перечислять фильмы, казавшиеся ему интересными явно готовый к тому, что она его оборвет на полуслове.
– Ну ладно, тогда на десятичасовой сеанс. А до этого я буду прогуливаться с Феликсом по Африке.
Мамин ответ ясно говорил, что ей плевать на сам фильм, так же как и ему, – она и выбирать-то не стала, видно, просто хотела посидеть рядом с ним, вдохнуть его запах, коснуться, как бы случайно, его плеча, его ноги.
Пока Мама готовила нам ужин на скорую руку, господин Софронидес комментировал последние политические события; его, как всегда, никто не слушал, кроме Изадоры, платиновой блондинки, метр девяносто, груди – как пара снарядов; она была сторонницей крайне правых и любила вести полемику с нашим философом.
В глубине помещения Белот и Ребелот занимались армрестлингом с мадемуазель Тран, сцепив руки и упершись локтями в стол. Под ободряющее тявканье пуделька Месье евразийке – даром что с хрупкими пальчиками, но сосредоточенной, неустрашимой, с раздутыми ноздрями – удавалось прижать к столу лапы здоровенных лесбиянок, толстые, как их ляжки.
От этой мадемуазель Тран прямо обалдеть можно! Накануне она уже выиграла соревнование по сакэ, продержавшись дольше других, и последней рухнула на бесчувственные туши Белот и Ребелот, которые впали в кому после двух бутылок. Эти трое каждый день в чем-нибудь да соревновались. Лично я избегал участия в их играх – не люблю иметь дело с девицами.
Поэтому я подошел к Роберу Ларуссу, съежившемуся на своем стульчике.
– Что это у вас такой унылый вид, месье Ларусс?
Он провел хилыми пальчиками по своим редким волосам.
– Я совершил страшный грех, Феликс. Непростительное деяние! Я заглянул на последнюю страницу словаря.
– Вы???
– Да. – И он перешел на шепот: – Знаешь ли ты, какое там последнее слово?
– Нет.
– Zzzz – «ономатопея[22], означающая непрерывный, слегка вибрирующий шум – жужжание насекомых, свист кнута, храп или посвистывание спящего человека».
– Ну точно: над такой книжкой и задрыхнуть недолго! – воскликнула мадам Симона, как раз подававшая ему бокал божоле.
Робер Ларусс вздрогнул и разинул рот. Что позволило мадам Симоне, вытиравшей тряпкой его столик, добавить еще каплю яда:
– Ну и зря, теперь вы знаете, что там, в конце.
Когда она отошла, он вытер пот со лба носовым платком размером чуть ли не со скатерть.
– Какое разочарование! Вся работа коту под хвост… Я чувствую в этом нечто зловещее.
– Чего?
– Теперь мне суждено скучать… Чем я заполню грядущие годы?!
И тут меня осенило. Я вытащил из ранца документ, который хозяин книжного магазина с улицы Журден вручил мне, когда я закупал у него школьные принадлежности.
– Вот, держите. Это каталог серии «Плеяда» – потрясающая коллекция, в которой представлены все великие писатели человечества, от Античности до наших дней. Лучшего книжного справочника на свете нет, здесь перечень всех произведений, которые обязан читать запоем каждый культурный двуногий!
– И небось составлен в хронологическом порядке? – осведомился он с презрительной гримасой.
Но стоило ему открыть каталог, как его измученное лицо восторженно просияло.
– Слава богу, в алфавитном! Какое великолепие! Я начну с Алена, Андерсена, Ануя, Аполлинера!..
Он даже порозовел от полноты чувств.
– …когда-нибудь… когда-нибудь…
И взволнованно посмотрел на меня:
– Спасибо тебе, Феликс! Ты подарил мне новую цель в жизни! Как только я покончу со словарем, возьмусь за «Плеяду» в алфавитном порядке.
И добавил, из вежливости:
– Ты, конечно, прочел некоторые из этих книг?
– Только Золя[23].
Робер Ларусс горестно потряс головой: произведя быстрый подсчет, он, видимо, засомневался, что успеет до конца жизни прочитать столько книг, однако через несколько мгновений прошептал, устремив помутившийся взгляд в пространство:
– А в общем, кто знает…
И тут Мама похлопала меня по плечу:
– Пора, Феликс, милый.
Съев по горячему сэндвичу с сыром и ветчиной (любимая закусь бразильянок) и не забыв оставить несколько кусочков на полу кафе для наших предков, мы направились к двери. Мама объявила Сент-Эспри, что после нашей экскурсии она встретится с ним здесь же, у выхода, и крикнула своей компаньонке:
– Ты закроешь лавочку, Симона?
– В двадцать часов.
– В двадцать часов? Почему так рано?
Мадам Симона нахмурилась, строптиво вздернула голову и, поджав губы, процедила:
– Бамба возвращается из Дакара.
Это объявление было встречено всеобщим молчанием. Даже бразильянки и те перестали кудахтать. Задавать вопросы было так же опасно, как нажать на красную «атомную» кнопку. Холодная война. Status quo. Никто не имел права расспрашивать мадам Симону о Бамбе или Бамбу о мадам Симоне.
Мы знали только одно: в тот трагический вечер, когда Бамба покинул нашу квартиру, он нашел пристанище у мадам Симоны.
И с тех пор они жили вместе. Вот тут опять-таки назревал коварный вопрос: что значит – жили вместе? Как друзья? Или как любовники? Обнаружил ли Бамба, к какому полу изначально принадлежала мадам Симона? Это оставалось тайной для всех. Они оба были по-прежнему приветливы, очаровательны и открыты для всех нас, но затрагивать их личные чувства запрещалось под страхом разрыва дипломатических отношений. Бамба, разодетый как английский лорд, непрерывно мотался между Парижем и Дакаром, объясняя это необходимостью развивать свой «Бизнес, бизнес!», а я, выходя из кафе, заприметил, что мадам Симона сменила цвет своей помады, чтобы встретить его во всеоружии.
Мы с Мамой расположились на вершине Монмартрского холма. Париж лежал у наших ног. И, как обычно по вечерам, начали «африканское бдение», вмененное нам в обязанность Папой Лумом.
Вернувшись в Париж, я довольно скоро убедился в справедливости его убеждения, что Париж поглощен небытием. Деревья приняли цвет асфальта, асфальт принял цвет камней, камни приняли цвет уныния. Земля, слишком усердно очищенная, просеянная, обезвреженная и стерилизованная, стала бесплодной, она задыхалась в панцире асфальта и дорожных плит, уложенных так плотно, что в узеньких зазорах между ними почве нечем было дышать, оттуда не прорастали даже хилые пучочки мха, а туда просачивалась лишь жидкая грязь. Даже ветер и тот больше не гулял по городу привольно – на его пути стояли стены; в Сенегале он взметался, он свистел, он завывал во весь голос, здесь же его словно посадили под замок. Так можно ли жить в этой тюремной атмосфере, лишенной тропической жары, диких птиц, кровожадных животных, назойливых насекомых?! Без боязни ночных духов. Без поклонения солнцу и трепета перед ним. Без ожидания дождя. Без панического ужаса перед хищниками. Без страха перед соседней деревней. Где прячется гепард? Где начался пожар? Где скрываются демоны? Откуда являются добрые духи?
Я понял, что Маме грозит рецидив болезни в этом городе, который загубил природу, который убил мертвых, – ибо в Париже даже мертвые считаются мертвецами. Папа Лум и Архимед, его таинственный пес-помощник, были правы: нужно использовать определенный метод, чтобы вложить в рациональное долю иррационального.
Итак, теперь, выйдя из кафе, мы первым делом смачивали ноги. Должен признаться, это была идея Мамы: однажды в воскресенье ее возмутила мысль, что мы ходим по улицам, не оставляя следов:
– Это же невыносимо, милый Феликс! Город просто издевается над нами! Он не запечатлевает никаких следов на нашем пути. А это значит, что он либо отвергает нас, либо презирает. Никаких следов! Как будто нас и вовсе здесь нет.
С тех пор мы носили с собой бутылку, вернее, дорожную флягу с водой, которой смачивали подошвы ног в теплую погоду и подошвы обуви, когда холодало. И до чего же приятно было, обернувшись, увидеть наши легкие отпечатки на асфальте, которые шли то по прямой то зигзагами, то сходились, то расходились, перед тем как испариться и продолжить свою фарандолу уже в воздухе.
А еще я подсказал Маме идею переименовывать вещи, чтобы выявить их душу. Таким образом, она окрестила деревья «просителями», ибо они простирают свои ветви к небу, прося у него дождя для листвы, а корни вонзают в землю, прося для них пищи.
– У них нелегкая жизнь, у этих просителей. Хуже, чем у комнатных растений в горшках, – асфальт душит землю, где растут деревья, а городская пыль закрывает от них солнце.
Как-то вечером, когда мы гуляли по Елисейским Полям, она прониклась жалостью к платанам:
– Ой-ой-ой, милый Феликс, ты только посмотри, что эти чинуши из мэрии сотворили с платанами! Обкорнали их, изуродовали, ампутировали ветви, лишь бы расставить по стойке смирно и соблюсти симметрию на авеню. Это уже не «просители», а «древозаменители».
Отныне ветер у нас именовался Любовником, всеобщим, но невидимым, который ласкает, обольщает, овладевает, чье дыхание ощущается на листьях, волосах, одежде. Что же касается крыс, то их Мама нарекла «прорицателями», поскольку эти мудрые, сверхпрозорливые животные ясно предчувствуют грядущие события, дожди, голод и землетрясения.
– Это естественно! Они изучили землю лучше нас и знают, что если она и задыхается на поверхности, то дышит через сточные трубы и освежается в подземельях.
Теперь Мама заставляет меня дышать Парижем, вбирать в себя этот город с его ядреными запахами – сырыми, размытыми, едкими, приторными, безбоязненно наполнять легкие как дыханием бульваров, так и кислой вонью туннелей, куда вонзаются поезда метро. Плохих запахов не бывает. Плохо совсем не иметь запаха. В каждой малости таится целая вселенная, зловещая или прельстительная, – исходит соками, стонами, испарениями.
«Мир принадлежи тем, кто его созерцает, – сказал мне Знахарь. – В одном мгновении твоей жизни сокрыты века, тысячелетия. Видимость не есть видимость пустоты, – скорее, это видимость скрытой вселенной». Панорама у наших ног кажется морем огня, откуда выстреливают искры, пляшущие вокруг воздетого к небу факела – Эйфелевой башни. Париж, охваченный радостным, праздничным возбуждением, щеголяет всеми своими драгоценностями.
– Посмотри вон туда, Феликс! Это мангровое дерево…
Рождество перенесло тропики в Париж. Глядя на тысячи пышных гирлянд, распростерших над улицами свои пестрые ветви, украсивших фасады, обвивших крыши, Мама воочию видит раскидистые мангровые деревья, растущие по берегам рек; их гибкие ветви ниспадают к земле и переплетаются там, чтобы в свой черед стать корнями; ей чудится ласковое касание солнца, пронзающего их пышные кроны, пестрое оперение птиц, душный, горячий африканский воздух, фантасмагория красок и запахов. Мы явственно слышим гулкий зов земли, дома движутся, не сходя с места, все колеблется, все пляшет, все трепещет. Энергия Парижа властно заявляет о себе, всех покоряет, повергает в транс.
– Ты видишь Бьевру?[24]
Вот уже неделю мы пытаемся разгадать душу этой подземной реки, более скрытной, чем Сена, хотя и вполне реальной.
– Слушай меня внимательно, Феликс. Дух Бьевры родился в церквях и соборах. Древние люди строили святилища возле источников, этих космических уст, этих отверстий, что вели к обиталищам подземных сил. И они не разбирали, где запад, где восток, они объединяли Землю и Небо. Вглядись получше.
Что это было – иллюзия? Или самовнушение? Не знаю, но теперь я различаю какую-то таинственную ауру вокруг куполов и колоколен Латинского квартала.
– Да, это Бьевра, – подтверждает Мама.
Мы любуемся не только городским пейзажем в целом, но и его мельчайшими деталями. Он уже не выглядит банальным. Ибо Мама смотрит на Париж тем же взглядом, каким она обводила саванну и джунгли. Между нами двоими существует тайный уговор, возбраняющий ограничивать реальность видимым. Папа Лум недаром предупредил меня: «Африка – это воображение на Земле. Европа – это разум на Земле. И ты не познаешь счастья, пока не научишься наделять каждую из них свойствами другой».
Мама разражается смехом. Как хорошо она смеется! Жемчужные переливы этого веселья, рожденные в ее груди, согревают мне сердце.
– Сегодня мы с тобой открыли дух Бьевры. Завтра будем искать баобабы.
– Баобабы – в Париже?
– Ну да – места, где можно укрыться для чтения.
У меня сразу возникает масса идей, и я заранее радуюсь предстоящему дню, но все же хочу обсудить с Мамой одну насущную проблему:
– Ты уже виделась с нотариусом, чтобы определиться с положением нашего кафе?
Читать бесплатно другие книги:
