Бох и Шельма (сборник) Акунин Борис

– Поцелуйтесь, – велел боярин.

Коснулся Яшка своими грешными губами нежных уст Степании, вдохнул сладкий запах ее кожи – и чуть не лишился чувств. С такой жизнью и рая не нужно.

– Счастлива со мной будешь, Богом клянусь, – сказал он невесте.

Она кивнула.

Будущий тесть, поднимая Яшку под локоток, вдруг спохватился:

– Про Бога-то… За важной беседой совсем запамятовал, прости старика. Ждет тебя тут один человек. Третий день уже.

– Кто? – удивился Шельма. – Где?

– А в приезжем доме. – Боярин показал на большую избу, что стояла на другой стороне маленькой площади. – Знакомый твой. Нерусский, а уважительный. Тоже купец. Угощал нас со Степанушкой заморскими сластями. Звать его Бох, имя такое.

И стали у Шельмы ноги, будто не из костей-мяса, а из гнилого сена. Подогнулись.

Обернулся он на приезжий дом. А там окно нараспашку, и стоит у того окна хер Бох собственной тучной особой, улыбается, манит пухлым перстом. Из-за плеча у немчина торчит Габриэль, и этот-то не улыбается, а глядит, будто бомбасту навел – сейчас выпалит.

И потемнел вдруг белый свет, и стал серым, а потом черным. Это откуда ни возьмись налетела буря: засвистел ветер, из темной тучи, придавившей землю, хрустнуло громом, ослепило молнией. Полетели листья, сор, обломанные ветки. Столбом взвилась, завихрилась пыль и тут же пропала, смытая хлестким косым ливнем.

У боярина сдуло с головы шапку, у Степании лазоревый платок, и побежали они догонять пропажу; всхрапнули лошади, укатили коляску вместе с согнувшимся возницей; ускакал, бешено тряся гривой, Яшкин конь.

Шельма стоял под ураганом на опустевшей площади один-одинешенек, сирый и погибший, не двигался.

Но Бох шевельнул пальцем еще раз – плавно и даже не грозно, будто тянул за невидимую лесу, и поплелся Яшка на мановение. Бежать и не потщился. От судьбы кто сбежит? И как? Конь – и тот покинул несчастливца.

Как поднялся в дом, как вошел в горницу, не запомнил. И горницы не разглядел. Было там сумеречно, лишь серел прямоугольник слюдяного окна, уже прикрытого от бури.

Посреди темного покоя – стол, за столом – Бох, позади него, скрестив на груди руки, – Габриэль. Смотреть на них Яшка не решился. Просто встал пред судией, потупился.

Страшный Суд – вот он где, а не там, на поле мертвецов. Ибо Страшный Суд – это когда судят не кого-то другого, а одного только тебя. И нет ни исхода, ни надежды.

Бывший ферзь, скинутый с шаховой доски, не пробовал выкрутиться, не оправдывался, не молил о пощаде. Какие тут могут быть оправдания, какая пощада?

– Габриэль, возьми, – сказал купец.

Яшка зажмурился, съежился.

Тяжелые шаги. Грубая рука рванула с чрева кожаный пояс. Однако ни удара, ни какого иного насилия за тем не последовало, и Шельма, устав сдерживать дыхание, глотнул воздуха, открыл глаза.

Бох стоял у окна, любовался алмазной змеей, которая умильно извивалась в его руках.

– Недоумеваешь, как я тебя сызнова нашел? – спросил купец, покосившись на Яшку. – Очень просто. На свете вообще всё много проще, чем кажется. Габриэль видел, как ты выезжал из города с отрядом воинов. И кожаного пояса на тебе не было. Оно и правильно, ибо зачем брать сокровище на войну? Я понял, что змея спрятана где-то здесь и что ты за нею непременно вернешься. Вот ты и вернулся…

Теперь он смотрел прямо на Шельму. Глаза привыкли к полумраку, и Яшка прочел во взоре немчина не гнев, а одно лишь любопытство.

– Скажи, а что это старый мошенник фон Золотшин махал над тобой и дочерью иконкой, крестил воздух? Неужто сия редкостная красавица достанется тебе в жены?

– Теперь уж не достанется… – прошептал Яшка и всхлипнул – жалко стало несбывшегося счастья.

– Что ты бормочешь? Не слышу. Габриэль, побудь за дверью. Он при тебе от страха ни слова сказать не может.

– Неужто она согласилась? – живо спросил Бох, когда они остались вдвоем. – Я видел, как вы поцеловались, и она не отстранилась. Даже не выказала отвращения, что было бы естественно, если б отец выдавал ее замуж против воли.

– С-согласилась… – пролепетал Шельма.

– Значит, что-то в тебе усмотрела. – Купец удивленно покачал головой. – А говорят, чудес не бывает.

– Не бывает, – хмуро молвил Яшка. – Только подумаешь, что бывают, а потом видишь: нет, не бывают.

Наступила тишина. Ненастье, столь внезапно налетевшее на Тарусу, так же быстро и кончилось. Гром больше не гремел, мир прояснился.

Бох подошел к окну, снова его открыл.

– Поди-ка сюда.

«Чего тянет? – думал Шельма, приближаясь. – Будто кот с мышонком».

По площади ехал обоз: впереди скорбная телега с телом тарусского князя, за нею остальные.

Небрежно показав на повозку с рогожными мешками, Бох спросил:

– Это серебро, которое ты получил за мои бомбасты? Сколько заплатил тебе эрцгерцог?

Яшка сказал сколько.

– Неплохая коммерция. Наверное, ты хочешь долю за посредничество?

«Глумиться-то зачем?» – укорил купца Шельма, но, конечно, мысленно. Вслух же поспешно сказал, плеснув руками:

– Что ты, что ты!

Вспомнил еще одну свою вину. Вынул покраденную печатку.

– Вот, майнхер, твоя…

Бох коротко глянул, не взял.

– Один черт знает, где ты успел ею нашлепать. Я давно разослал эстафету, что моя старая печать недействительна. – Он встал прямо перед Яшкой. – …Ох, плут, и доставил же ты мне хлопот. Редко кому удавалось меня надуть. А дважды – только тебе. Эй, Габриэль, войди!

Вот и всё. Конец. Яшка затрясся, снова закрыл глаза.

Услышал позади скрип досок. Потом – спереди – донесся неожиданный звук. Хихиканье?

– Ой… не могу… Габриэль, ты помнишь? Я расхваливаю канцлеру Мамаю и молодому королю мою алмазную цепь, у Магомет-Булака разгораются глаза, и тут ты вытягиваешь из своего кожаного пояса какую-то грошовую медяшку, и с нее на пол сыплются кусочки свинца! Я видал на своем веку много смешного, но такого – никогда!

Шельма раскрыл глаза – и не поверил им.

Бох хохотал! Глаза сверкают, зубы блестят.

– Незабываемая минута! За нее тебе, Шельма, спасибо. И гоняться за тобой, вычислять, как сработает твой хитрый ум, тоже было… – Купец не сразу подобрал нужно слово, – …нескучно. Да перестань ты трястись. Ничего я тебе не сделаю. И Габриэль тебя тоже не тронет.

Палач зарычал – обещание ему не понравилось.

Но Бох строго сказал:

– Стыдись, Габриэль. Ты лежал перед ним беспомощный, он мог тебя зарезать, как ягненка. Но не сделал этого. Этим он рассчитался с тобой за все обиды. Ну-ка скажи: «Я пальцем не трону Йашка Шельм, даже если встречу его в безлюдном месте. Клянусь!»

Страшный человек попыхтел-попыхтел – и повторил.

– Молодец. Ступай.

Они снова остались вдвоем.

Яшка помялся, осторожно спросил, еще не до конца поверив в спасение:

– А как мне… дальше-то?

– Да как хочешь. – Бох пожал круглыми плечами. – Сейчас навсегда распрощаемся. С тобой, конечно, весело, но очень уж хлопотно. Катись на все четыре стороны. Алмазную змею и плату за бомбасты я забрал, но, кажется, у тебя есть табун отменных лошадей? К тому же, слышал я, эрцгерцог Димитр даровал тебе завидные льготы? Вот и торгуй, это лучшее занятие на свете. Более выгодное, чем плутни. Береги свою невесту. Девушка она глупая, но нежная сердцем и очень красивая, а это редко бывает, чтобы в женщине совпадали два столь драгоценных качества. Живи с ней, не обижай.

– Я баб никогда не обижаю, – сказал Яшка. Он уже понял, что бояться нечего, и сразу осмелел. – Скажи, майнхер, а зачем я был тебе нужен? Зачем ты меня с собой в Орду взял? Татарский язык ты знаешь, в пути управился бы и без меня. А чего от меня ждать, верно, догадывался.

– Не очень, – хихикнул Бох. – Поди угадай, что ты выкинешь. На свете знаешь чего меньше всего? Нескучного. От людей мне давно скучно, а ты занятный. Дорога-то длинная. Не с Габриэлем же мне было досуг коротать. А еще вышла мне от тебя великая и нежданная польза. Зря я, оказывается, на Мамая ставил. Побили его русские – вот уж воистину чудо из чудес. Хорош я был бы перед королем Тохтермишем, если б помог его худшему врагу. А теперь у меня руки свободны. Благодаря твоей каверзе вышло только лучше.

– И поэтому ты оставляешь меня в живых?

– Ты сам себя оставляешь в живых. Посмотри на ту ветку. – Купец показал на росший за окном вяз, с которого буря сдула все листья, кроме одного-единственного, чудом уцелевшего. – Вот и ты такой же. Цепкий. Я люблю цепких.

И продолжил, вполголоса:

– Значение имеет дерево, а не листья на нем. Для здорового роста даже необходимо, чтобы листья гибли и обновлялись. Дерево растет медленно. Главное, чтобы он не засохло, не погибло от удара молнии, чтоб не искривился и не расщепился ствол. А сколько распустится и увянет листьев, сколько их сорвет ветер – важности не имеет. Что жалеть листья?

– А? – подумав, спросил Яшка.

Бох удивленно воззрился на него:

– Ты еще не ушел? Мы обо всем поговорили. Прощай.

Сел к столу, придвинул конторскую книгу, подпер рукой большую голову, надел на нее барет – значит, беседа окончена.

На цыпочках, стараясь не мешать, Шельма двинулся к двери. Но на пороге задержался, обернулся, покашлял.

– Чего тебе еще? – оторвался от записей Бох.

Яшка нерешительно спросил:

– А ты точно немец?

– Немец-немец, кто ж еще, – буркнул купец и снова уткнулся в цифирь. – Всё. Иди себе с Богом. Надоел.