Живущий в ночи Кунц Дин

6

Моему взгляду вновь предстали круглый разворот дорожки, «Пьета» посередине него и крыльцо. Сэнди вернулся в дом. Входная дверь была закрыта.

Двигаясь, как прежде, по траве и прячась за деревьями и кустами, я обогнул особняк. Огромный внутренний дворик – патио, – длинная лестница, спускающаяся к двадцатиметровому плавательному бассейну, идеально ухоженный розовый сад – из окон комнат, куда допускались посетители, вся эта роскошь была не видна.

В городке размером с наш на свет ежегодно появляются примерно две сотни новых граждан и около ста за это же время переселяются в мир иной. В Мунлайт-Бей существует всего два похоронных бюро, и заведение Кирка, по моим расчетам, загребает примерно семьдесят процентов всей прибыли от этого бизнеса. Благодаря чужой смерти жизнь Сэнди была превосходной.

Должно быть, днем от вида, открывавшегося из патио, захватывало дух: к востоку, насколько хватает глаз, плавными грядами раскинулись пустынные холмы, на которых там и сям возвышались грубые черные стволы дубов. В этот час укутанные туманом холмы напоминали великанов, заснувших под огромной белой простыней.

Убедившись в том, что из освещенных окон за мной никто не наблюдает, я проворно пересек патио. Белая, как лепесток розы, луна бесшумно плыла в чернильной воде бассейна.

К дому примыкал просторный гараж в форме кочерги, а между двумя его крыльями располагалась автомастерская, попасть в которую можно было лишь со стороны фасада. В гараже стояли два катафалка и личные машины Сэнди, а вот в дальней его части, наиболее отдаленной от жилых помещений, располагался крематорий.

Скользнув за угол гаража, я пошел вдоль стены. Сквозь густые кроны росших здесь огромных эвкалиптов свет луны не пробивался вовсе. Воздух был напоен лекарственным запахом, земля устлана толстым ковром опавших листьев, хрустевших у меня под ногами.

Мне хорошо знакомы все уголки Мунлайт-Бей, а этот – в особенности. Многие ночи я провел, исследуя наш забавный городок, и во время этих вылазок мне не раз доводилось делать довольно страшные открытия.

Впереди и чуть левее от меня холодным светом мерцало окно крематория. Я приближался к нему с уверенностью – и правильность ее вскоре подтвердилась, – что сейчас увижу нечто гораздо более странное и жуткое, нежели то, что довелось увидеть нам с Бобби Хэллоуэем одной из октябрьских ночей, когда нам обоим было по тринадцать…

Пятнадцать лет назад я был так же безрассуден, как любой мальчишка в моем возрасте. Меня так же, как всех моих сверстников, завораживала и неодолимо влекла к себе зловещая тайна смерти. С Бобби Хэллоуэем мы дружили уже тогда, и как-то раз наши головы посетила шальная мысль пошарить во владениях хозяина похоронного бюро в поисках чего-нибудь мерзкого, ужасного и отвратительного.

Не помню уж, что мы рассчитывали – или надеялись? – там найти. Может, коллекцию черепов? Или дверную штору из человеческих костей? Потайную лабораторию, в которой тайные маньяки Фрэнк Кирк и его сын Сэнди призывали из грозовых туч молнии, чтобы оживлять наших умерших соседей и затем использовать их в качестве рабов для готовки и работы по дому? А может, в одном из мрачных, заросших ежевикой уголков розового сада мы ожидали найти алтарь для поклонения богам зла?

В то время мы с Бобби буквально зачитывались произведениями Г. П. Лавкрафта.

Бобби и сейчас любит повторять, что мы были странными парнями. «Да, – соглашаюсь я, – конечно, но не более и не менее странными, чем остальные наши сверстники». – «Может, и так, – кивает Бобби, – да только все они выросли и растеряли свои странности, мы же – наоборот».

В этом я с Бобби не согласен. Мне не кажется, что я более странен, чем любой из тех, с кем мне доводилось встречаться. На самом деле во мне гораздо меньше странного, чем в ком-либо еще.

То же самое относится и к Бобби, но поскольку он чуть ли не молится на свои воображаемые странности, то и от меня ожидает того же.

Бобби настаивает на том, что он чудной. По его словам, осознавая и культивируя свои странности, мы тем самым оказываемся в большей гармонии с природой, поскольку она сама по своей сущности чрезвычайно странна.

Так или иначе, но той октябрьской ночью на заднем дворе похоронного бюро мы с Бобби Хэллоуэем обнаружили большой гараж, а в нем – окно крематория. Загадочный свет, струившийся оттуда, притягивал нас словно магнит.

Окно располагалось высоко, и мы, тогда еще недоростки, никак не могли дотянуться, чтобы заглянуть в него. Крадучись, словно коммандос, проникшие на разведку во вражеский лагерь, мы притащили из патио белую тисовую скамейку и поставили ее под окном. Взгромоздившись бок о бок на лавку, мы наконец-то смогли разглядеть, что делалось внутри.

Окно было занавешено жалюзи, но кто-то опрометчиво оставил его створки открытыми, и нам были прекрасно видны и Фрэнк Кирк, и его помощник, занятые своей работой.

Лившийся из комнаты свет был недостаточно ярок, чтобы причинить вред моим глазам. По крайней мере именно в этом я старался убедить себя, прилепившись носом к стеклу. Хотя меня сызмальства приучали к осторожности, я все же оставался обыкновенным мальчишкой с присущими каждому из них страстью к приключениям и духом товарищества. Поэтому в тот момент я, возможно, был готов сознательно рисковать своими глазами, лишь бы только вкусить сладость этого момента на пару с Бобби Хэллоуэем.

На каталке из нержавеющей стали возле окна лежало тело пожилого мужчины. Оно было накрыто простыней, и мы видели лишь его опустошенное смертью лицо. Седые с желтизной волосы покойника были всклокочены, будто смерть застигла его во время ураганного ветра, однако по серому восковому лицу, ввалившимся щекам и ужасным потрескавшимся губам можно было понять, что несчастного свела в могилу вовсе не буря, а долгая и мучительная болезнь.

Даже если бы мы знали этого мужчину при жизни, нам ни за что не удалось бы признать его теперь, настолько он был изнурен и пепельно-бледен. Однако если бы мы хоть раз видели его при жизни, сейчас, глядя на его останки, мы наверняка не испытывали бы той сладкой жути, которая пронизывала нас в тот момент.

Нам было всего по тринадцать, и мы гордились этим. Стоит ли удивляться тому, что наиболее восхитительным, замечательным и притягательным в этом трупе нам казалась именно самая жуткая его деталь. Один глаз мертвеца был закрыт, зато второй – широко распахнут, ярко-красный от страшного кровоизлияния.

Как же гипнотизировал нас этот глаз!

Такой же невидящий, как нарисованный глаз куклы, он тем не менее глядел на нас и, подобно рентгену, видел насквозь.

То замирая от сладкого ужаса, то перешептываясь наподобие двух азартных болельщиков, комментирующих матч, мы завороженно наблюдали за тем, как Фрэнк и его помощник готовят кремационную печь. В комнате, наверное, было жарко, поскольку оба мужчины стянули с себя галстуки и закатали рукава рубашек. Лица их были усеяны бисеринками пота.

На улице тоже было тепло, но нас с Бобби продирал мороз, а по коже бегали мурашки. Я даже удивлялся, почему дыхание, вырываясь из наших ртов, не превращается в белые облачка пара.

Могильщики сдернули с трупа простыню, и мы с Бобби одновременно выдохнули, увидев, что могут сделать с человеческим телом годы и смерть. Нас била такая же сладостная дрожь ужаса, как та, которую мы испытывали, когда, прилепившись к телеэкрану, смотрели «Ночь живых мертвецов».

Тело было уложено в фанерный ящик и исчезло в полыхающем синим огнем жерле печи. Я судорожно уцепился за локоть Бобби, а он обхватил меня за шею, и мы крепко прижались друг к другу, словно боясь, что какая-то сверхъестественная сила вдруг распахнет окно, втянет нас внутрь и швырнет в пылающую топку вслед за мертвецом.

Фрэнк Кирк закрыл дверцу печи. Ставя финальную точку в долгой человеческой жизни, она громко лязгнула. Этот звук донесся до нашего слуха даже сквозь закрытое окно и отозвался леденящим эхом в грудной клетке каждого из нас.

Позже, вернув тисовую скамейку на ее законное место и убравшись из владений похоронных дел мастера, мы с Бобби расположились на трибунах школьного футбольного поля. Сейчас здесь было пустынно, огни не горели, и поэтому я чувствовал себя вполне уютно. Мы пили кока-колу и хрустели картофельными чипсами, которые Бобби купил по дороге в магазине «Семь-одиннадцать».

– Классно! Ух как это было классно! – восторженно воскликнул Бобби.

– Круче всего, что мы видали, – согласился я.

– Покруче, чем карты Неда.

Нед был нашим приятелем и прошлым летом переехал с родителями в Сан-Франциско. Неизвестно, откуда и как, но он умудрился раздобыть колоду игральных карт, на которых вместо всяких там валетов и королей красовались совершенно голые девицы в самых откровенных позах. Пятьдесят две разных красотки!

– Да уж, куда круче, чем карты, – вновь поддакнул я. – Даже круче, чем когда на шоссе перевернулся и взорвался грузовик, помнишь?

– Да грузовик это просто фигня! Даже в тыщу раз круче, чем когда Зака Бленхейма искусал тот питбуль и ему на руку пришлось накладывать двадцать восемь швов.

– В тыщу миллионов раз круче, – подтвердил я.

– А глаз! – вспомнил Бобби затекшее кровью пятно на лице мертвеца. – Какой у него был глаз!

– Уй, прямо жуть!

Мы уже давно прикончили кока-колу, но еще долго сидели, обсуждая увиденное. Столько, сколько в этот вечер, мы не смеялись никогда в жизни.

Ах какими удивительными существами мы были в тринадцать лет!

Тогда, на трибуне пустынного стадиона, я понял, что это страшное приключение связало нас с Бобби узами настолько крепкими, что разорвать их будет не под силу никому. К тому времени мы дружили уже два года, но после этой ночи наша дружба стала крепче и сложнее, чем в начале вечера. Рука об руку мы прошли через испытание, что-то изменившее в нас, и чувствовали, что на самом деле это событие таит в себе гораздо больше, нежели может показаться на первый взгляд. В глазах друг друга мы с Бобби приобрели некую дополнительную мистическую значимость, поскольку оба нашли в себе мужество совершить это.

Впоследствии мне было суждено узнать, что та ночь была всего лишь прелюдией. По-настоящему нас с Бобби связало то, что мы увидели в середине декабря. Заплывший глаз незнакомого мертвеца не шел с этим ни в какое сравнение.

Теперь, по прошествии пятнадцати лет, я был в гораздо меньшей степени склонен к авантюрам и прекрасно понимал, чем чревато незаконное вторжение на территорию чужой частной собственности. И тем не менее я вновь переминался с ноги на ногу на хрустящем ковре мертвых эвкалиптовых листьев, опять, как тогда, прижимаясь носом к зловещему окну.

Жалюзи были теми же, что и много лет назад, разве что пожелтели от времени. Их створки были чуть прикрыты под небольшим углом, но щели между ними оставались достаточно широкими, чтобы видеть все помещение крематория. К тому же теперь я был куда выше ростом и мог обходиться без садовой скамейки.

Сэнди Кирк и его помощник хлопотали возле кремационной установки «Пауэр Пак II». Они были облачены в хирургические повязки, резиновые перчатки и одноразовые фартуки.

На каталке у окна лежал один из черных пластиковых мешков. «Молния» на нем была расстегнута, и мешок раскрылся, подобно надрезанному плоду, внутри которого угнездилось мертвое тело. Очевидно, это был тот самый бродяга, путешествовавший автостопом, которого должны были сжечь вместо моего несчастного отца.

В нем было примерно сто семьдесят пять сантиметров роста и восемьдесят килограммов веса, но лицо мужчины подверглось таким жестоким побоям, что определить его возраст не представлялось возможным. Оно напоминало уродливую гротескную маску.

Поначалу мне показалось, что глаза покойника скрыты под корками запекшейся крови, но в следующий момент я осознал, что их просто нет, они вырваны. Я в ужасе смотрел на зияющие пустотой глазницы мертвеца.

На память пришел мертвый старик с кровавым глазом и то, насколько страшным он показался нам с Бобби. Однако с картиной, представшей моему взгляду теперь, не могло сравниться ничто. Тогда мы были свидетелями бесстрастных действий природы. Зверство, которое я лицезрел сейчас, было совершено руками человека.

В течение тех безвозвратно далеких октября и ноября мы с Бобби Хэллоуэем время от времени возвращались к окошку крематория. Мы пробирались к нему крадучись, стараясь не запутаться в вившемся по земле плюще, а наши легкие заполнял густой аромат вздымавшихся вокруг эвкалиптов. Именно с тех пор этот запах ассоциируется у меня со смертью.

За те два месяца Фрэнк Кирк похоронил четырнадцать человек, но только трое из них были кремированы. Других бальзамировали и предавали земле традиционным способом.

Мы с Бобби притворно сокрушались по поводу того, что в помещении для бальзамирования нет окон и мы таким образом лишены возможности наблюдать за тем, что там происходит. Это святилище, где, по выражению Бобби, «делали мокрую работу», располагалось глубоко под землей и было надежно укрыто от придурочных шпионов вроде нас с Бобби. В глубине души я радовался тому, что наши длинные носы были лишены возможности проникнуть в эту «святыню». Впрочем, Бобби, по-моему, тоже испытывал огромное облегчение от того, что не может поглядеть на «мокрую работу» Фрэнка Кирка, хотя и делал вид, что страшно разочарован.

В мою пользу играло еще и то, что Фрэнк кремировал покойников по ночам, а бальзамировал в недоступное для меня дневное время. Таким образом, я имел возможность присутствовать только при кремациях.

Громоздкий инсинератор – кремационная печь, гораздо более неуклюжая, нежели «Пауэр Пак II», которую использовал нынче Сэнди, сжигала трупы при очень высокой температуре и была оснащена специальными фильтрами, однако во время «процесса» из трубы крематория все равно поднимался легкий дымок. В те минуты, когда безутешные родные покойного толпились в помещении для прощания, Фрэнк лишь имитировал кремацию, навстречу которой гроб медленно и торжественно уплывал из комнаты. В печке же он оказывался только ночью. Было бы не очень удобно, если кто-нибудь из скорбящих, взглянув посреди бела дня в небо, увидел бы, как близкий ему человек вылетает из дымохода клубами серого дыма.

К нашему с Бобби обоюдному удовольствию, его отец, Энсон, являлся главным редактором «Мунлайт-Бей газетт». Через отца и его связи в газетном мире мой друг получал самую свежую информацию об умерших – как своей смертью, так и в результате несчастного случая.

Как только у Фрэнка Кирка появлялся свеженький клиент, нам сразу же становилось об этом известно. Мы не знали лишь одного: будут ли покойника кремировать или бальзамировать. И все же каждый раз, как только солнце садилось, мы гнали свои велосипеды к «Похоронному бюро Кирка», прокрадывались на участок и караулили возле окна крематория. Вариантов было только два: либо мы становились свидетелями действа, либо спустя некоторое время были вынуждены сесть на велосипеды и несолоно хлебавши разъехаться по домам.

В конце октября умер от инфаркта мистер Гарт, шестидесятилетний президент отделения Первого национального банка. Он отправился в печь на наших глазах.

В ноябре плотник Генри Эймс свалился с крыши и сломал себе шею. Его кремировали, но мы с Бобби ничего не увидели, поскольку то ли Фрэнк, то ли его помощник предусмотрительно закрыли жалюзи на окне.

Зато в середине декабря пластины жалюзи оказались открытыми и позволили нам с Бобби наблюдать за кремацией Ребекки Аквилэйн, жены Тома Аквилэйна. Он был учителем математики в школе, где учился Бобби и которую был лишен возможности посещать я. Миссис Аквилэйн, нашей городской библиотекарше, было всего тридцать, и у нее остался пятилетний сын по имени Дэвлин.

Из-под простыни виднелось лишь лицо покойной, но оно было настолько прекрасным, что у нас защемило в груди. Мы не могли дышать. Эту красоту не могли испортить даже похоронные атрибуты: стальная каталка и простыня от шеи до пят.

Мы, я думаю, и раньше осознавали, что она красива, но никогда не пялились на нее. Миссис Аквилэйн являлась библиотекаршей и чьей-то матерью, а нам было всего по тринадцать. Мы, наверное, просто не обращали внимания на эту красоту – тихую, словно звездный свет, льющийся с небес, и чистую, как дождевая вода. Если какие-то женщины и привораживали нас, так это голые телки на картах Неда. Мы часто смотрели на миссис Аквилэйн, но никогда не видели ее.

Смерть не испортила ее черты, поскольку она умерла очень быстро. Утончение стенки сердечной артерии было у нее с детства, но осталось не замеченным врачами. И вот как-то вечером артерия прорвалась. Через несколько часов миссис Аквилэйн не стало.

Сейчас она лежала на стальной каталке в крематории. Глаза ее были закрыты, черты расслаблены. Казалось, она спит. Даже губы ее были приоткрыты в подобии слабой улыбки, будто ей снился приятный сон.

Когда могильщики сняли с тела простыню, чтобы уложить миссис Аквилэйн в фанерную коробку и затем препроводить в печь, мы с Бобби увидели, что она стройна, великолепно сложена и хороша настолько, что словами этого не описать. Красота этого тела была выше любой эротики, и, глядя на него, мы не ощущали никаких низменных желаний. Мы благоговели.

Она выглядела такой юной.

Она казалась бессмертной.

Могильщики подкатили тело к печи с непривычными для них мягкостью и почтительностью, а когда умершая женщина исчезла в языках пламени, Фрэнк Кирк стянул с рук резиновые перчатки и поочередно утер глаза тыльной стороной ладони. Я был уверен, что он утирал не пот.

Во время других кремаций Фрэнк и его помощник болтали почти не переставая, хотя мы, по другую сторону окна, не могли разобрать ни слова. В эту ночь они почти не разговаривали между собой.

Мы с Бобби тоже молчали.

Когда все закончилось, мы вернули садовую скамейку в патио, покинули владения Кирка и, оседлав велосипеды, покатили по Мунлайт-Бей, выбирая самые темные улицы. Через некоторое время мы очутились на пляже. В это время года, да к тому же в такой неурочный час, широкая песчаная полоса была безлюдна. За нашими спинами в просветах между густой листвой деревьев переливались городские огни – прекрасные, как перья птицы Феникс. Перед нами чернели необозримые просторы Тихого океана.

Прибой был тих и ласков. Низкие волны лениво подкатывались к берегу, и по их верхушкам справа налево перебегали светящиеся полосы пены. Казалось, что с мякоти ночного океана снимают кожуру.

Сидя на песке и созерцая прибой, я раздумывал о том, как мало времени осталось до Рождества. Всего две недели. Мне не хотелось думать о приближавшемся празднике, но мысль о нем навязчиво лезла в голову.

Я не знал, о чем размышлял Бобби, и не спрашивал его об этом. Мне не хотелось говорить. Ему тоже.

Мне было страшно думать о том, каким это Рождество станет для маленького Дэвлина, потерявшего маму. Или он еще слишком мал, чтобы понимать значение смерти?

Ее муж, Том Аквилэйн, наверняка знал, что значит смерть, и все же он почти наверняка нарядит для Дэвлина рождественскую елку.

Найдет ли он в себе силы, чтобы развешивать игрушки по мохнатым ветвям?

Заговорив впервые с той минуты, когда с тела мертвой женщины сняли простыню, Бобби предложил:

– Пойдем окунемся?

Хотя погода была мягкой, на дворе все же стоял декабрь. В тот год теплое течение Эль-Ниньо, поднимающееся с юга, отдалилось от наших берегов. Вода казалась неприветливой, и в воздухе ощущалась прохлада.

Бобби разделся, сложил одежду и, не желая, чтобы в нее попал песок, аккуратно уложил ее на бурую подушку водорослей, выброшенных прибоем и высушенных солнцем. Я последовал его примеру.

Совершенно голые, мы вошли в воду и поплыли навстречу приливу.

Преодолев довольно большое расстояние, мы с Бобби повернули к северу и поплыли вдоль береговой линии. Волны покачивали нас, мягко поднимая и опуская. Умело справляясь с ними, мы забрались непозволительно далеко от берега. Мы оба были великолепными пловцами, но теперь вели себя безрассудно.

Обычно, пробыв в холодной воде некоторое время, пловец привыкает к ней. Его тело охлаждается, и разница между его собственной температурой и температурой воды становится более терпимой. Затем человеку начинает казаться, что он плывет в горячей воде. Успокаивающее, но ложное ощущение тепла порой таит в себе нешуточную опасность.

Однако на сей раз вода с каждой минутой становилась все холоднее. Ощущение тепла – обманчивое или нет – не приходило.

После того как мы заплыли так далеко на север, нам следовало бы повернуть к берегу, и если бы в тот момент в нас оставалась хоть капля здравого смысла, мы бы непременно направились к мягкой сухой подушке водорослей, на которой оставили свою одежду.

Вместо этого мы с Бобби немного отдохнули, болтая в воде уже слабеющими ногами и глубоко вдыхая прохладный воздух, отбиравший у наших тел драгоценное тепло. Затем, словно по команде, не говоря ни слова, повернули к югу, в ту сторону, откуда приплыли, держась все так же недопустимо далеко от берега.

Хотя волны на поверхности океана были такими же покатыми, как прежде, теперь они стали чуть более сердитыми. Они кусались зубами белой пены, а в крови и позвоночнике у нас, казалось, кристаллизуются крошечные льдинки.

Мы плыли бок о бок, стараясь ни на секунду не выпускать друг друга из виду. Зимнее небо стало неприветливым, море – враждебным, а городские огни казались далекими, как звезды. Единственным, что у нас оставалось, была наша дружба, и мы знали, что в случае необходимости каждый из нас не задумываясь умрет, чтобы спасти другого.

Вернувшись на то место, откуда начался наш безумный заплыв, мы едва сумели выбраться из воды. Измученные, чувствуя тошноту, бледнее, чем песок, сотрясаемые неудержимой дрожью, мы отплевывались от едкого вкуса океана.

Мы так отчаянно промерзли, что не могли больше думать ни о чем, в том числе и об огне в печи крематория. Даже полностью одевшись, мы тряслись от холода, и это было очень хорошо.

Мы вывели велосипеды с песчаной полосы, пересекли поросший травой парк, примыкавший к пляжу, и оказались на ближайшей к нему улице.

Забравшись в седло своего велосипеда, Бобби выдохнул:

– Черт!

– Да, – только и сказал я.

И мы разъехались в разные стороны.

Оказавшись дома, каждый из нас сразу же лег в постель, будто заболел. Мы спали. Нам снились сны. Жизнь текла своим чередом.

С тех пор мы больше ни разу не возвращались к окну крематория. И никогда не говорили о миссис Аквилэйн.

Прошли годы, но в любой момент Бобби и я были готовы без колебаний отдать жизнь друг за друга.

Как странен этот мир! Вещи, которые мы можем потрогать, которые отчетливо разговаривают с нашими органами чувств, – нежная женская кожа, собственные плоть и кровь, холодная морская вода, вкус или запах океана, – кажутся нам гораздо менее реальными, нежели то, что мы не в состоянии определить на ощупь, попробовать на вкус, увидеть или обонять. Велосипеды и мальчишки, которые на них гоняют, менее реальны, чем то, что мы храним в сознании и сердце, менее важны, чем дружба, любовь и одиночество, которые переживут мир.

В эту мартовскую ночь, унесенный течением времени далеко от своих детских лет, я снова стоял возле окна крематория, и то, что открывалось за ним, было гораздо реальнее, чем мне бы хотелось. Кто-то зверски забил бродягу до смерти, а затем вырвал у него глаза. Даже если бы убийству и всей этой чертовщине с подменой трупов и можно было найти какое-то объяснение, зачем, ради всего святого, вырывать у бедняги глаза? Зачем было это делать, если несчастного все равно собирались отправить в печь?

Или, возможно, кто-то решил выдрать у бродяги глаза только потому, что получал от этого дьявольское, извращенное наслаждение?

Мне припомнился здоровяк с бритой головой и жемчужной сережкой в мочке уха – его широкое, не меняющее выражения лицо, его глаза охотника – темные и неподвижные, его стальной голос со скрипучими нотками. Да, не исключено, что такой человек может получать удовольствие от чужой боли, кромсая плоть с такой же беззаботностью, с какой гуляющий в поле обстругивает ветку.

Впрочем, в том странном, новом для меня мире, в котором я очутился, начиная с необъяснимых событий в гараже больницы, было возможно абсолютно все. Здесь можно было предположить даже то, что над трупом надругался сам Сэнди Кирк – Сэнди, лощеный и элегантный, как модель на подиуме, Сэнди, чей отец плакал над мертвым телом Ребекки Аквилэйн. Может быть, вырванные глаза были положены на страшный алтарь в дальнем, заросшем уголке розового сада – алтарь, который мы с Бобби так и не нашли?

Сэнди с помощником подкатили каталку с трупом к печи, но тут в помещении крематория зазвонил телефон. Я в испуге отпрянул от окна, словно сам, каким-то своим неуклюжим движением привел в действие охранную сигнализацию.

Когда я снова заглянул в окно, то увидел, что Сэнди снял с лица марлевую повязку и поднес к уху трубку висевшего на стене телефона. Поначалу на его лице угадывалось недоумение, затем – тревога и под конец – злость, однако сквозь двойные оконные рамы я не мог разобрать, что именно он говорил.

Сэнди шваркнул трубку с такой силой, что едва не сшиб телефон со стены. Кем бы ни был его собеседник на другом конце провода, у него, наверное, едва не лопнули барабанные перепонки.

Не мешкая, Сэнди стащил резиновые перчатки и озабоченно заговорил, обращаясь к помощнику. Я пытался читать по губам, и мне показалось, что он произнес мое имя, причем любви и нежности при этом его лицо не выражало.

У его помощника, Джесси Пинна, были рыжие волосы, красноватые глаза, длинная физиономия гончей и тонкий рот. Казалось, он недовольно кривится над тушкой загнанного им кролика.

Пинн застегнул пластиковый мешок с телом бродяги.

Пиджак Сэнди висел на крючке, прибитом к стене справа от двери. Он снял его, и я вздрогнул, увидев, что на крючке под пиджаком висит наплечная кобура с тяжелым пистолетом.

Обращаясь к Пинну, Сэнди что-то сказал ему и резко указал рукой в сторону окна. Тот торопливо направился прямиком ко мне, и я нырнул в темноту. Помощник Сэнди плотно закрыл створки жалюзи. Вряд ли он успел меня заметить.

Вообще-то я оптимист, причем из породы неисправимых. Однако на сей раз я счел наиболее благоразумным готовиться к худшему и не зарываться. Развернувшись, я поспешил в обратную сторону, двигаясь между стеной гаража и стволами эвкалиптов, источавших острый запах смерти.

Мертвые высохшие листья хрустели под ногами громко, как раковины улиток. К счастью, мои шаги заглушались шумом ветра в высоких кронах над головой. В его шепоте слышались звуки океана, над которым он так долго путешествовал. Однако он заглушил бы и шаги преследователя, если бы кто-то шел за мной по пятам.

Я был уверен, что Сэнди звонил один из санитаров больницы Милосердия. Исследовав содержимое портфеля и обнаружив отцовское удостоверение, они, конечно же, сообразили, что я находился в подземном гараже и стал свидетелем подмены тел. Узнав об этом, Сэнди сразу же смекнул, что мое появление у него на пороге не было таким уж невинным, как подумал он поначалу. Сейчас он, прихватив Пинна, наверняка выйдет из дома, чтобы проверить, не болтаюсь ли я до сих пор в его владениях.

Я выбрался на задний двор. Идеально вылизанная лужайка показалась мне огромным чистым полем, где негде спрятаться. Луна не стала светить ярче, чем несколько минут назад, но теперь мне чудилось, что все поверхности, которые раньше поглощали лунный свет, стали отражать и усиливать его. Воздух был пронизан жутковатым серебряным свечением, укрыться в котором было невозможно.

У меня не хватило духу пересечь широкий внутренний дворик, выложенный кирпичом. Я решил держаться подальше от дома и подъездной дорожки. Возвращаться тем же путем, которым я сюда пришел, было чересчур рискованно.

Я кинулся в противоположную от дома сторону, к розовому саду, расположенному на задах участка. Передо мной расстилались спускавшиеся уступами, длинные, густые шпалеры колючих кустов, посаженные под углом друг к другу, – бесконечный лабиринт петляющих тропинок.

Весна в наших благодатных краях нетерпелива и не дожидается, пока календарь позволит ей вступить в свои права, поэтому розы уже цвели. Те из них, что были темных оттенков, в лунном свете казались черными – цветы для сатанинского алтаря. Но были здесь и белые розы. Огромные, как детские головки, они покачивались, молча соглашаясь с шепчущим ветром.

Позади меня послышались мужские голоса. За шорохом ветра они звучали приглушенно и прерывисто.

Скрючившись за высокими душистыми кустами, я оглянулся и стал всматриваться в просветы между колючими ветвями, осторожно разведя их в стороны.

Возле гаража метался свет двух фонариков, выхватывая из темноты кусты и делая тени в кронах деревьев еще более непроницаемыми.

Один из фонариков держал, без сомнения, Сэнди Кирк. Вполне возможно, что в другой руке у него был пистолет, который я видел в кобуре на стене. Не исключено, что Джесси Пинн был также вооружен.

До сегодняшнего вечера я был убежден, что могильщикам не пристало носить при себе оружие и, сбившись в стаю, загонять беззащитную дичь. Видимо, то время безвозвратно минуло.

В груди у меня похолодело, когда я увидел, что возле дальнего угла дома вспыхнул третий фонарик. Потом – четвертый, пятый, шестой.

Я не имел представления о том, сколько всего преследователей и откуда они могли появиться с такой быстротой. Выстроившись в цепочку, охотники целеустремленно двинулись вперед – через двор, патио, мимо плавательного бассейна, по направлению к розарию. Лучи их фонариков неустанно шарили вокруг, тщательно, дюйм за дюймом, прочесывая участок. Зловещие фигуры, безликие, словно демоны из кошмарного сна.

7

Однако это был не сон. Бесплотные преследователи и лабиринт, не имеющий выхода, из тех, которые часто мучают нас в кошмарах, сейчас были явью.

Розовый цветник спускался по склону холма пятью широкими уступами. Хотя спуск был пологим, а изгибы тропинок – плавными, я бежал слишком быстро. В любую секунду я мог споткнуться, упасть и сломать ногу.

Возвышавшиеся по обе стороны от меня причудливые переплетения кустов напоминали иероглифы древних руин, освещенные лунным светом. В дальнем конце сада они казались не такими высокими по сравнению с колючими дикими зарослями, взбиравшимися по решетке ограды. Мне чудилось, что в этих дебрях скрывается, шевелится и перешептывается какая-то неизвестная мне жизнь.

Ночь превратилась для меня в кошмар наяву.

Сердце в груди стучало с такой силой, что с каждым его ударом звезды вздрагивали, а небосвод, казалось, начал сползать вниз, готовый в любую секунду, подобно лавине, обрушиться на мою голову.

Добежав до задней границы сада, я скорее почувствовал, нежели увидел, высокие – около трех метров – кованые копья ограды. Выкрашенные в черный цвет, они мрачно темнели в свете луны. Пытаясь затормозить, я изо всех сил вонзил каблуки в мягкую землю, но все же врезался в ограду, хотя и не очень сильно. К счастью, я не наделал и шума. Мощные бронзовые пики были надежно приварены к поперечным брусьям. От удара они не зазвенели, а лишь издали короткое и низкое гудение.

Я прислонился к ограде. Во рту чувствовалась горечь и было так сухо, что я не мог даже сплюнуть. Правый висок болел. Подняв руку к голове, я обнаружил в этом месте три шипа, впившихся в мою кожу, и выдернул их. Должно быть, во время сумасшедшей гонки по лабиринту розовых кустов я влетел в один из них головой, хотя теперь и не помнил этого.

Возможно, из-за того, что я дышал часто и глубоко, запах роз стал сильнее и теперь больше походил на зловоние чего-то наполовину сгнившего. Я вспотел и поэтому снова стал различать аромат своего кокосового лосьона – почти так же остро, как в тот момент, когда натирал им лицо. Разве что теперь к нему примешивался кислый запах пота.

Внезапно я почувствовал абсурдное, но непоколебимое убеждение в том, что мои преследователи смогут обнаружить меня именно по запаху, как гончие псы. Пока меня спасало только то, что я находился с подветренной стороны.

Вцепившись в ограду, вибрация которой передалась моим рукам и телу, я посмотрел в сторону вершины холма. Поисковая партия только что преодолела первый уступ и спускалась на следующий. Лучи шести фонариков, словно лезвия мечей, рассекали темноту и тщательно обшаривали каждый дюйм колючих зарослей. Когда на сплетенные ветви падал свет, они становились похожими на кости драконов, поверженных когда-то в стародавние времена.

Здесь искать было сложнее, чем на открытом пространстве лужайки, и все же охотники двигались гораздо быстрее, нежели прежде.

Я взобрался по ограде и перевалился через ее верх, стараясь не зацепиться одеждой за острые концы кованых пик. За ней расстилалось открытое пространство: темные долины, неподвижные гряды освещенных луной холмов с разбросанными по ним и почти невидимыми в темноте огромными дубами.

Напоенная зимними дождями трава вымахала мне по колено. Я спрыгнул вниз, и из-под моих ботинок брызнул ее свежий зеленый сок.

Ни секунды не сомневаясь в том, что Сэнди и его сообщники обыщут участок по всему периметру, я поспешил прочь от дома мертвых, направляясь к подножию следующего холма. Мне было необходимо покинуть пределы досягаемости их фонариков раньше, чем охотники достигнут ограды.

Сейчас я удалялся от города, и это было плохо. В необжитой местности мне не от кого ожидать помощи. Каждый шаг к востоку отдалял меня от людей и делал еще более беспомощным, окончательно загоняя в тупик.

Мне еще повезло, что стояла весна. Жар летнего солнца высушил бы высокую траву, сделав ее желтой, как зрелая пшеница, и сухой, как бумага. В таком случае меня было бы легко найти по отчетливому вытоптанному следу.

Теперь же оставалась надежда на то, что влажная сочная трава распрямится позади меня, надежно скрыв от преследователей направление, в котором я двигался. И все же внимательному следопыту и сейчас не составило бы труда выследить меня.

Примерно в двухстах метрах ниже по склону холма нежная зелень луга сменилась более жесткой растительностью. Высокая, почти в мой рост, стена жесткой травы перемежалась здесь с густыми сплетениями ауреолы и козлобородником.

Продравшись сквозь эти дебри, я поспешно нырнул в вымытую дождевыми потоками канаву. Она была около трех метров шириной, и здесь почти ничего не росло. За многие годы проливные дожди вымыли отсюда всю почву, и русло этого естественного водостока было каменистым. Однако сезон дождей уже закончился, и сейчас в канаве было сухо.

Я остановился, чтобы хоть чуть-чуть отдышаться, и осторожно раздвинул высокие стебли травы, желая выяснить, насколько далеко продвинулись мои преследователи. Четверо из них уже перелезали через ограду. Лучи их фонариков то беспорядочно метались по ночному небу, то выхватывали из темноты чугунные копья, упираясь в землю. Они действовали с поразительной невозмутимостью, быстротой и ловкостью.

Хорошо бы знать, все ли они, подобно Сэнди Кирку, вооружены?

Впрочем, вполне возможно, что при таком зверином чутье, расторопности и упорстве оружие им было ни к чему. Попадись я им в когти, они разорвут меня голыми руками.

Интересно, вырвали бы они мне в таком случае глаза?

В том месте, где я стоял, дренажная канава буквой Y разветвлялась на два рукава. Один уходил в северо-восточном направлении, вверх по холму, другой спускался к юго-западу. Поскольку я и так находился в самой крайней точке к северо-востоку от города, двигаться и дальше в этом направлении не имело смысла. Попытайся я взобраться на холм, помощи мне там не найти. Поэтому я пошел в противоположном направлении, мечтая как можно скорее оказаться в каком-нибудь людном месте.

В небе над моей головой, ограниченном высокими земляными стенками, медленно плыла луна, и в ее свете каменистое русло мерцало, как молочный лед на поверхности зимнего пруда. Высокие серебристые стебли травы по обе стороны от меня, казалось, были схвачены морозцем.

Подавив в себе страх поскользнуться на шатком камне или вывихнуть лодыжку, попав в какую-нибудь нору, я всецело отдался ночи. Темнота подталкивала меня, как ветер толкает плывущий по морю корабль. Я бежал под уклон, не чувствуя под собой ног, и мне чудилось, что я и впрямь скольжу по замерзшему каменному руслу.

Я успел пройти совсем немного, как вдруг увидел приближающийся свет. В сотне метров впереди меня русло делало изгиб и, сворачивая налево, терялось меж поросших травой склонов холма. Невидимый пока источник света находился именно в той стороне, и я предположил, что это – фонарики. Однако никто из людей, гнавшихся за мной по пятам, не сумел бы выбраться из сада так быстро да еще оказаться впереди меня. Значит, это была новая группа преследователей.

Они пытались загнать меня в угол. Мне казалось, что я имею дело с целой армией, солдаты которой постоянно множатся, магическим образом вырастая из-под земли.

Я остановился и подумал: не лучше ли мне вообще выбраться из канавы и попытаться найти укрытие в зарослях жесткой высокой травы, росшей по ее краям? Однако, как бы осторожен я ни был, примятые заросли все равно укажут преследователям, в какую сторону я пошел, и они меня непременно сцапают или пристрелят – с такой же легкостью, как если бы я бежал по открытому пространству.

Свет впереди стал ярче. Верхушки высокой травы светились и были прекрасны, как тончайший узор на серебряном блюде.

Вернувшись к тому месту, где канава раздваивалась, я двинулся по левому рукаву, которым пренебрег минутой раньше, и метров через двести дошел еще до одного «перекрестка». Хотел было пойти направо, в сторону города, но решил, что таким образом могу сыграть на руку своим преследователям, которые ожидают от меня именно этого, и повернул налево. Этот путь должен был увести меня еще дальше в безлюдные холмы.

Откуда-то сверху и слева до моего слуха донесся рокот мотора. Сначала он раздавался издалека, но внезапно послышался совсем близко. Звук был таким мощным, что я стал непроизвольно высматривать в небе самолет, летящий низко над землей. Почему самолет? Потому что на характерное стрекотание вертолета это было не похоже.

Затем из-за верхушек холмов слева от меня вырвался ослепительный луч света и пробежал по высохшему руслу метрах в двадцати над моей головой. Он был настолько ярок, что его, казалось, можно было потрогать рукой, и напоминал горячую белую струю расплавленного металла.

Мощный прожектор! Он отвернулся в сторону, и его свет вырвал из ночи далекие гряды холмов на севере и востоке.

Откуда они взяли всю эту экипировку за столь короткое время?

Может, Сэнди Кирк – главарь какой-нибудь подпольной антиправительственной группировки, которая хранит горы оружия и боеприпасов в глубоком подземном бункере под похоронным бюро? Нет, вряд ли. Подобные вещи составляют часть сегодняшней реальности нашего общества, которое находится в свободном полете. То же, что происходило сейчас, было из области сверхъестественного.

Мне было необходимо узнать, что происходит там, наверху. Если не осмотреться, я окажусь в положении слепой лабораторной крысы, плутающей в пластмассовом лабиринте.

Я взял левее, пересек идущее под уклон каменистое дно канавы, раздвинул заросли травы и, пригибаясь, двинулся вверх по склону, из-за которого светил прожектор. Его луч снова прорезал ночь над моей головой, а затем еще раз, выхватив из темноты верхушку холма, по направлению к которой я двигался. Предпоследние десять метров я преодолел на четвереньках, а последние – ползком. Оказавшись на вершине, я, пытаясь хоть как-то укрыться, прижался к груде камней и осторожно поднял голову.

На верхушке следующего холма, возле гигантского дуба стоял черный «Хаммер» – настоящая, предназначенная для армии машина, такая, какой она была, пока ее не переделали для продажи гражданским лицам. Его огни слепили меня, но даже при этом очертания «Хаммера» угадывались безошибочно: могучая угловатая коробка на огромных шинах, которым не страшны никакие препятствия.

На машине были установлены два прожектора диаметром с блюдо для салата. Судя по их яркости, такие мощные приборы могли работать только от чудовищного двигателя «Хаммера». Прожекторы поворачивались вручную. Одним управлял водитель машины, другим – его напарник.

Водитель выключил свой прожектор и бросил машину вперед. Ее огромная туша вырвалась из-под широкой кроны дуба и помчалась, словно мы участвовали в гонках с преследованием и мне предлагалось последовать за ней. «Хаммер» скрылся за гребнем холма, затем появился на склоне следующего и стал быстро карабкаться вверх в бессмысленной попытке покорить океанское побережье.

Если пешие охотники держались низин, то «Хаммер», стремясь не позволить мне ускользнуть вершинами холмов, патрулировал именно их. Внизу я стал бы легкой добычей для людей с фонариками и, возможно, пистолетами в руках.

– Кто же вы такие, черт бы вас побрал? – пробормотал я.

Лучи прожекторов вновь обшаривали далекие холмы, высвечивая волнующееся под порывами ветра море травы. Свет волнами накатывался на покатые склоны, ощупывал стоявшие на них островками дубы.

Затем огромная машина снова отправилась в путь. Теперь ей приходилось передвигаться по менее ровной местности, поэтому она тяжело переваливалась с боку на бок. Свет прожекторов метался в бешеной пляске, вздымаясь к небу и снова опускаясь к земле. «Хаммер» удалялся на юго-восток, готовясь штурмовать новую высоту.

Интересно, видны ли эти непонятные перемещения с улиц Мунлайт-Бей, находившихся ниже по склонам и в долине? Вполне возможно, что лишь несколько случайных зевак в городе стоят и, задрав голову, с любопытством наблюдают за тем, как наверху танцуют загадочные огни. Скорее всего, они думают, что группа подростков на обычном джипе гоняет по холмам оленя или лося. Эта бескровная забава была незаконной, но большинство людей относились к ней терпимо.

Вскоре «Хаммер» сделает круг и снова направится в мою сторону. Судя по траектории его движения, он может оказаться на моем холме уже через пару заходов.

Я ретировался вниз по склону, к сухому руслу канавы – как раз туда, где меня должны были настигнуть охотники. Но иного выбора не было.

До этой минуты я был убежден, что мне удастся спастись. Сейчас эта уверенность покинула меня.

8

Вернувшись в русло канавы, я двинулся в том же направлении, каким шел, когда заметил свет прожекторов, однако, сделав всего несколько шагов, остановился как вкопанный. Из темноты на меня смотрела пара зеленых светящихся глаз.

Койот!

Похожие на волков, но меньшего размера и не такие мощные, эти животные-бродяги могли тем не менее представлять опасность для человека. Сопротивляясь наступающей на них цивилизации, они убивали домашних животных, не боясь забираться во дворы домов. Время от времени даже появлялись сообщения о том, что койот растерзал или утащил маленького ребенка. На взрослых людей они нападали крайне редко, но высокий рост не спас бы меня, окажись тут стая или хотя бы парочка этих тварей.

После слепящих прожекторов способность видеть во тьме только начинала возвращаться ко мне, и прошло несколько напряженных секунд, прежде чем я рассмотрел глядевшие на меня зеленые глаза и понял, что они не могут принадлежать койоту, поскольку посажены слишком близко. Кроме того, они располагались чересчур низко, почти у самой земли. Разве что хищник распластался, готовясь к прыжку?