Живущий в ночи Кунц Дин

– Мангоджерри. Она говорит, что так ее зовут.

Имя звучало странно и тем не менее показалось мне знакомым. Но я был сыном своего отца не только по крови и фамилии, поэтому мне понадобилось всего несколько секунд, чтобы вспомнить:

– Так звали одну из кошек в «Практическом пособии Старого Опоссума по кошкам» Томаса Элиота, правильно?

– Да, большинству этих кошек нравятся имена из книги Элиота.

– Этих кошек? Каких «этих»?

– Новых кошек. Таких, как сидящая здесь Мангоджерри.

– Новых кошек… – ничего не понимая, пробормотал я.

Не вдаваясь в объяснения, Рузвельт продолжал:

– Им нравятся эти имена. Не знаю, почему и каким образом они про них узнали. Но я даже знаком с одним котом, которого зовут Рам-Там-Таггер. Есть еще и Рампелтизер и Тигрорык.

– Нравятся? Вы говорите так, будто они сами выбирают для себя имена.

– Почти так и обстоит дело, – сказал Рузвельт.

– Это чистейшее безумие. – Я потряс головой.

– Хотя я общаюсь с животными уже много лет, мне иногда и самому это кажется безумием.

– Бобби Хэллоуэй считает, что вы слишком часто стукались головой.

Рузвельт улыбнулся.

– Не он один так думает. Но если ты помнишь, я был футболистом, а не боксером. Или ты тоже полагаешь, что мои мозги окостенели?

– Нет, сэр, – был вынужден признать я, – вы умнее многих, кого я знаю.

– А с другой стороны, ум и старческий маразм – они ведь не исключают друг друга, верно, сынок?

– Верно. Я встречал достаточно академиков – знакомых моего отца, которые находились в полном маразме.

Мангоджерри продолжала смотреть на нас, а Орсон, в свою очередь, созерцал ее, но не с ненавистью, какую можно было ожидать от собаки, увидевшей кошку, а с неподдельным интересом.

– Я тебе когда-нибудь рассказывал о том, как началось мое общение с животными? – поинтересовался Рузвельт.

– Нет, сэр. Да я и не спрашивал. – Мне действительно всегда казалось, что заострять внимание на подобной эксцентричности человека так же невежливо, как упоминать о чьем-то физическом недостатке.

– Ну так вот, – заговорил Рузвельт, – девять лет назад был у меня совершенно потрясающий пес по имени Слуппи – черный с подпалинами, примерно вполовину меньше, чем твой Орсон. Простая дворняга, но… совершенно необыкновенная.

Орсон переключил внимание с кошки на Рузвельта.

– Слуппи отличался чудесным нравом – игривым, покладистым. Я не помню ни одного случая, чтобы у него было плохое настроение. А потом он вдруг внезапно изменился – стал замкнутым, нервным, подавленным. Он давно перестал быть щенком – ему уже исполнилось десять лет, – и, показывая его ветеринару, я был готов услышать самый суровый приговор. Однако, осмотрев пса, ветеринар сказал, что тот совершенно здоров, если не считать легкого артрита, какой бывает у стареющих футбольных нападающих. Но это незначительное заболевание не могло подействовать на собаку так угнетающе. И тем не менее день ото дня пес выглядел все более подавленным.

Мангоджерри вышла из состояния неподвижности. Она перескочила с ручки дивана на его спинку и теперь крадучись двигалась в нашу сторону.

– И вот как-то раз, – продолжал рассказывать Рузвельт, – я прочитал в газете статью о женщине из Лос-Анджелеса, которая утверждала, что способна общаться с животными. Звали ее Глория Чан. Она часто принимала участие в телевизионных ток-шоу, консультировала многих известных киношников по поводу проблем, связанных с их животными, написала даже книгу об этом. Журналист расписывал ее как очередное голливудское чудо. Как мне потом стало известно, он ее и открыл.

Если ты помнишь, после того как закончилась моя футбольная карьера, я сделал несколько фильмов. Мне приходилось встречать многих знаменитостей: актеров, звезд рока, комиков, а также продюсеров и режиссеров. Некоторые из них были вполне симпатичными ребятами, а кое-кто – даже умными. Но большинство людей, которые околачиваются в этом мире, настолько сумасшедшие, что к ним лучше не приближаться, если у тебя под плащом нет заряженного обреза…

Пройдя по спинке дивана, кошка спрыгнула на ближайшую к нам ручку и сжалась подобно пружине: мышцы напряжены, голова опущена вниз, уши прижаты к черепу. Она будто изготовилась к стремительному прыжку, намереваясь одним махом перелететь двухметровое пространство между диваном и столом.

Орсон снова был настороже и не спускал глаз с Мангоджерри, начисто позабыв о Рузвельте и его печенье.

– У меня появились кое-какие дела в Лос-Анджелесе, и я отправился туда, прихватив Слуппи с собой. Мы поплыли вдоль побережья на яхте. Тогда у меня еще не было «Ностромо», и я плавал на замечательном двадцатиметровом «Крис-краф ромере». Я пришвартовал его в Марина-дель-Рей, взял напрокат машину и в течение двух дней занимался своими делами. Друзья по кинобизнесу помогли мне раздобыть телефон Глории, и она согласилась встретиться со мной. Ее дом располагался в Пэлисейдс, и как-то утром мы со Слуппи отправились к ней.

Кошка на ручке дивана по-прежнему напоминала сжатую пружину. Ее мускулы напряглись даже сильнее, чем прежде.

Орсон был так же напряжен и неподвижен, как кошка. Он издал горлом тонкий высокий звук и снова умолк.

Рузвельт тем временем продолжал свой рассказ:

– Глория была американкой китайского происхождения в четвертом поколении. Маленькая, похожая на куколку. Настоящая красавица: точеные черты лица, огромные глаза. Она напоминала статуэтку, которую мог бы вырезать из янтарного нефрита какой-нибудь китайский Микеланджело. При взгляде на нее казалось, что она наверняка пискунья, но эта миниатюрная женщина говорила глубоким и сочным голосом. Слуппи сразу же влюбился в нее. Я не успел и слова сказать, а она уже держит его на руках, гладит, что-то говорит и начинает рассказывать мне, что его беспокоит.

Мангоджерри спрыгнула с ручки дивана на пол и после второго прыжка оказалась на том самом стуле, на котором я сидел минутой раньше и с которого пересел, чтобы наблюдать за ней.

Как только тело кошки приземлилось на сиденье стула, мы с Орсоном одновременно вздрогнули.

Мангоджерри поднялась на задние лапы, поставила передние на стол и стала пристально смотреть на моего пса.

Орсон снова издал тонкий повизгивающий звук, но не отвел взгляда от кошачьих глаз.

Не обращая внимания на Мангоджерри, Рузвельт рассказывал:

– Глория сообщила мне, что Слуппи угнетен тем, что я не уделяю ему достаточно внимания. «Почти все свое время вы проводите с Элен, – сказала она, – а Слуппи знает, что Элен его не любит. Он полагает, что вам придется выбирать между ним и Элен, и знает, что выбор будет не в его пользу». Поверь мне, сынок, услышав это, я был ошарашен. Я тогда действительно встречался с женщиной по имени Элен, которая жила в Мунлайт-Бей, но Глория Чан никак не могла об этом знать. Я был просто без ума от Элен, проводил с ней почти все свое свободное время, а она на самом деле не любила собак, из-за чего Слуппи все время сидел один. Я тогда надеялся, что со временем она полюбит моего пса, потому что даже в душе у Гитлера нашлось бы светлое местечко для этого очаровательного существа. Впоследствии выяснилось, что Элен уже начинала относиться ко мне так же, как относилась к собакам, но в тот момент я еще этого не знал.

Пристально глядя на Орсона, Мангоджерри оскалила зубы.

Орсон отшатнулся на стуле, словно испугавшись, что кошка сейчас бросится на него.

– Затем Глория рассказала мне еще о некоторых вещах, которые беспокоили Слуппи. Одной из них был недавно приобретенный мной пикап «Форд». Артрит у Слуппи был не очень сильный, но все равно бедному псу было больно выпрыгивать из высокого фургона и забираться в него. Он боялся сломать себе ногу.

Продолжая скалить зубы, кошка зашипела.

Орсон вздрогнул, и из его глотки послышался короткий свистящий звук, напоминающий свисток вскипевшего чайника.

Продолжая игнорировать драму, разыгрывающуюся между кошкой и собакой, Рузвельт продолжал:

– Мы с Глорией пообедали и целый вечер разговаривали о том, как ей удается общаться с животными. Она сказала, что не обладает никаким особым даром и что в этом нет ничего паранормального. Просто речь идет о способности чувствовать другие существа. Она присуща любому человеку, но большинство подавляет ее в себе. Глория утверждала, что я и сам смог бы это делать, если бы обучился кое-каким приемам и как следует потренировался. Тогда ее слова показались мне нелепицей.

Мангоджерри снова зашипела – на сей раз более угрожающе, – а Орсон снова вздрогнул. После этого – я могу поклясться! – кошка улыбнулась. По крайней мере ни одной другой кошке не удалось бы скроить мину, более похожую на улыбку, чем эта.

Как ни странно, морда Орсона тоже расплылась в широкой улыбке. Чтобы представить это, не нужно особого воображения, поскольку всем известно, что собаки умеют улыбаться. Он радостно перебирал лапами на сиденье стула и сиял лучезарной улыбкой, глядя на кошку, словно их молчаливая перепалка, которую я только что наблюдал, оказалась всего лишь веселой шуткой.

– Но, с другой стороны, кто бы отказался научиться такому замечательному искусству, сынок?

– Действительно, кто? – рассеянно пробормотал я.

– И вот Глория стала учить меня. Это длилось много месяцев, но в итоге у меня стало получаться не хуже, чем у нее самой. Первая трудность заключается в том, что ты должен поверить в свою способность делать это. Отринуть сомнения, скепсис, традиционные представления о том, что возможно, а что – нет. Но самое сложное – перестать думать, что со стороны ты выглядишь глупо. Боязнь показаться дураком вяжет человека по рукам и ногам, и многим не дано перебороть ее. Я даже удивляюсь, как это получилось у меня самого.

Подавшись вперед на стуле, Орсон оскалил зубы в сторону Мангоджерри. Глаза кошки испуганно расширились.

Орсон негромко, но угрожающе щелкнул зубами.

В глубоком голосе Рузвельта зазвучало сожаление:

– Через три года Слуппи умер. Боже, как я по нему горевал! Но что это были за чудесные три года – мы жили с ним душа в душу!

Не переставая скалить зубы, Орсон угрожающе зарычал на Мангоджерри, и кошка боязливо мяукнула. Орсон зарычал снова, и кошка опять издала жалобное мяуканье, демонстрируя неподдельный страх.

– Что здесь, черт побери, происходит? – осведомился я.

Орсон и Мангоджерри, казалось, удивились нервной дрожи, прозвучавшей в моем голосе.

– Они просто дурачатся, – сказал Рузвельт.

Я мигнул и непонимающе воззрился на него.

В пламени свечей его лицо поблескивало, как маска из темного полированного дерева.

– Дурачатся, издеваясь над стереотипом поведения собаки и кошки, – пояснил он.

Я не мог поверить, что правильно расслышал слова своего собеседника. Наверное, мне нужно было прочистить уши – струей воды под высоким давлением и гофрированным металлическим шлангом, который используют водопроводчики.

– Издеваются над стереотипом?

– Да, верно, – важно кивнул головой Рузвельт в подтверждение своих слов. – Разумеется, сами они не стали бы использовать такой термин, но именно этим они сейчас заняты. Ведь считается, что собаки и кошки испытывают друг к другу беспричинную враждебность. Вот наши ребята и насмехаются над этим стереотипным представлением.

Теперь Рузвельт смотрел на меня с такой же глупой улыбкой, что и Орсон с кошкой. Губы его были такого темно-красного цвета, что казались почти черными, а большие зубы между ними напоминали куски рафинада.

– Сэр, – обратился я к нему, – беру свои слова обратно. После тщательных размышлений я пришел к выводу, что вы совершенно, окончательно и бесповоротно выжили из ума. Большего психа, чем вы, я еще не встречал.

Он снова кивнул, продолжая лыбиться, глядя на меня. Внезапно его лицо, словно темный луч черной луны, застлала тень безумия.

– Ты, черт тебя раздери, сразу поверил бы мне, будь я белым! – прорычал он и с такой силой грохнул по столу гигантским кулачищем, что чашки подпрыгнули на блюдцах и едва не опрокинулись.

Если бы я мог упасть навзничь, сидя на стуле с жесткой спинкой, я бы именно так и поступил, настолько ошеломило меня это неожиданное обвинение. Я никогда не слышал от своих родителей ни одного расистского высказывания, ни одной оскорбительной реплики в адрес этнических меньшинств, я рос, не сталкиваясь с подобными предрассудками. На самом деле если и существовало в мире обделенное меньшинство, так им был я сам. Меньшинство, состоящее из одного-единственного человека – меня самого, «ночной твари», как обзывали меня обидчики в те времена, когда я был еще совсем маленьким, не повстречался с Бобби и меня некому было защитить. Хотя я не был альбиносом и моя кожа имела нормальный цвет, для множества людей я все равно оставался чужаком, кем-то вроде Бобо – мальчика с лицом собаки. Некоторые сторонились меня, будто боясь, что присущая мне генетическая уязвимость для ультрафиолетовых лучей может передаваться через чихание подобно гриппу. Другие просто страшились меня, одновременно испытывая отвращение, как к трехглазому человеку-жабе из шоу ужасов.

Наполовину привстав со стула и потрясая в воздухе кулаком величиной с дыню, Рузвельт Фрост с ненавистью закричал:

– Расист! Грязный расистский ублюдок!

Я испугался до тошноты и едва нашел в себе силы спросить:

– С каких это пор я стал расистом? Как вы можете так говорить!

Казалось, он вот-вот перегнется через стол, сдернет меня со стула и будет душить до тех пор, пока мой язык не вывалится мне на ботинки. Он скалил зубы и рычал на меня – рычал почти как собака, совсем как собака, подозрительно похоже на собаку.

– Что здесь, черт побери, происходит? – повторил я свой вопрос, но на сей раз обращался к кошке и псу.

Орсон и Мангоджерри выжидающе смотрели на меня.

Рузвельт снова зарычал, на сей раз придав своему рычанию вопросительную интонацию, и тут, неожиданно для самого себя, я сам зарычал на него. Его рычание стало громче, чем прежде, и я тоже зарычал громче.

Внезапно он широко улыбнулся и сказал:

– Враждебность. Собака и кошка. Черный и белый. Всего лишь немного поиздевались над стереотипами.

Рузвельт уселся обратно на свой стул, а внутри меня изумление уступило место омерзительному липкому ощущению того, что я нахожусь в Зазеркалье. Я чувствовал приближение некоего озарения, которому суждено навсегда перевернуть мою жизнь и показать мне такие измерения окружающего мира, о которых сейчас я даже не подозревал. И хотя я пытался удержать возле себя это новое понимание, оно было призрачным, ускользало, оставаясь вне пределов моего разума.

Я посмотрел во влажные чернильные глаза Орсона.

Я посмотрел на Мангоджерри. Кошка оскалила на меня зубы.

Орсон тоже оскалился.

По моим жилам струился жидкий страх, как назвал бы это великий бард с Эйвона, но испугала меня не показная агрессивность собаки и кошки, а то, что стояло за этими оскаленными зубами. Но не только страх обуял меня, а еще и какое-то сладостное ощущение нового вперемежку с пьянящим возбуждением.

Это было бы не похоже на Рузвельта, но в определенный момент я подумал: а не подмешал ли он мне чего-нибудь в кофе? Не просто бренди, а каких-нибудь галлюциногенов. Мне казалось, что я сплю, и в то же время я находился в более здравом уме, чем когда-либо.

Кошка зашипела на меня, а я зашипел на кошку.

Орсон зарычал на меня, а я зарычал на Орсона.

Это был самый необычный момент в моей жизни: мы сидели за одним обеденным столом – животные и люди – и скалили друг на друга зубы. Я вспомнил популярные несколько лет назад забавные, хотя и глупые картинки: за столом сидят собаки и играют в покер. Однако сейчас лишь одно существо из присутствующих здесь было собакой, и никто из нас не держал в руках – или лапах – карт, так что данная ситуация не очень соответствовала тем картинкам. И все же чем дольше я представлял их себе, тем ближе становилось прозрение, понимание того, что произошло за этим столом за последние несколько минут…

И в эту секунду эшелон моих сумбурных мыслей был пущен под откос писком, раздавшимся из ниши с электронными приборами слежения.

Мы с Рузвельтом одновременно повернулись и посмотрели на видеомонитор. Если раньше на нем было четыре картинки, то сейчас осталась только одна. Автоматическая система сфокусировалась на пришельце и сейчас с помощью своих объективов ночного видения показывала его в усиленном освещении.

Незваный гость стоял в клубящемся тумане на самом конце пирса, к которому был пришвартован «Ностромо». Он выглядел так, словно выбрался прямиком из парка юрского периода и очутился в нашем времени: чуть меньше полутора метров ростом, похожий на птеродактиля, с длинным жутким клювом.

Мой мозг был до такой степени воспален тем, что вытворяли кошка с собакой, я был настолько издерган событиями этой ночи, что был готов видеть сверхъестественное даже в самом обычном – в том, что не таило в себе никакой загадки. Мое сердце вновь пустилось вскачь, во рту пересохло и появилась горечь. Если бы ужас не приковал меня к стулу, я бы наверняка вскочил на ноги и опрокинул его на пол. Еще пять секунд, и я наверняка сделал бы из себя посмешище, но от позора меня спас Рузвельт. Либо он обладал более крепкой, чем у меня, нервной системой, либо больше моего сталкивался с необычным и умел отличать подлинно сверхъестественное от мнимого.

– Голубая цапля, – сказал он. – Прилетела на ночную рыбалку.

Голубая цапля была знакома мне не меньше, чем любая другая птица из обитавших в окрестностях Мунлайт-Бей, и теперь, после слов Рузвельта, я сразу же признал ее в нашем ночном госте.

Мистер Спилберг ни при чем. И «Парк юрского периода» – тоже.

В свое оправдание могу только сказать, что при всей грациозности и элегантности этого существа ему были присущи некая доисторическая аура и холодный взгляд рептилии, выдававшие в нем выходца из далеких времен, когда на планете царили динозавры.

Птица неподвижно застыла на краю пирса, пристально вглядываясь в воду. Внезапно она резко наклонилась, ударила клювом, словно копьем, черную поверхность воды, выхватила оттуда маленькую рыбешку и, откинув голову назад, отправила добычу в глотку. Кому-то приходится умирать для того, чтобы жили другие.

Учитывая то, какой отталкивающий образ заурядной цапли нарисовало мое воображение, мне подумалось, не придаю ли я излишнего значения недавнему эпизоду с собакой и кошкой. Определенность породила сомнения. Приближавшееся ко мне прозрение растаяло, так и не превратившись в волну, а вместо нее в лицо мне ударил чарли-чарли растерянности.

Отвернувшись от монитора, Рузвельт сказал:

– За многие годы, прошедшие после того, как Глория Чан научила меня общаться с животными, – а для этого нужно всего лишь очень хорошо уметь слушать, – моя жизнь неизмеримо обогатилась.

– Уметь слушать, – эхом повторил я, подумав, сумел бы Бобби после такой фразы продемонстрировать свою способность поднимать на смех всех и вся. Или, пообщавшись с обезьянами, он все же растерял изрядную часть скепсиса? Хотя постоянные перемены являются фундаментальным принципом, на котором базируется мироздание, некоторые вещи – вечны, и одна из них – непоколебимое убеждение Бобби в том, что жизнь состоит лишь из морского песка, серфинга и солнца.

– Мне было безумно интересно разговаривать с животными, с которыми я встречался, – сообщил Рузвельт таким тоном, будто делал доклад на симпозиуме ветеринаров. Протянув руку, он погладил Мангоджерри по голове и стал нежно почесывать у нее за ушами. Кошка прижалась к его руке и довольно заурчала. – Но эти новые кошки, с которыми я общаюсь в течение последних двух лет или около того… Они открыли для меня совершенно иные горизонты и возможности общения с животными. – Рузвельт повернулся к Орсону. – И я уверен, что ты, барбос, не менее интересен, чем кошки.

Переступив с лапы на лапу и облизнувшись, Орсон изобразил типичное для обычной собаки отсутствие каких-либо мыслей.

– Послушай, псина, тебе никогда не удавалось обдурить меня, – сказал ему Рузвельт. – А после того как ты только что играл с кошкой, и подавно можешь не прикидываться.

Полностью игнорируя Мангоджерри, Орсон таращился на три кусочка печенья, лежавших перед ним.

– Ты можешь делать вид, что тебя занимает только лакомство на столе, но я-то знаю, что это не так.

Не отрывая глаз от печенья, Орсон тоскливо заскулил.

– Ведь это ты, старый разбойник, привел сюда Криса в первый раз. А для чего ты мог сюда прийти, как не для того, чтобы поговорить?

В канун Рождества два года назад, когда до смерти моей мамы оставалось меньше месяца, мы с Орсоном привычно болтались по ночным улицам города. Ему тогда только исполнился год. Как любая молодая собака, он был резвым и игривым, но в отличие от других щенков никогда не переходил границ дозволенного. И все же в юном возрасте Орсону иногда не удавалось ограничить свое любопытство, и он далеко не всегда вел себя так же достойно, как сейчас.

Мы с ним находились на открытой баскетбольной площадке позади школы, и я тренировался в бросках по корзине. Я как раз говорил Орсону, что Майкл Джордан наверняка до смерти рад тому, что у меня – ХР и я не могу сразиться с ним при свете дня, но в этот момент пес внезапно побежал прочь. Напрасно я несколько раз окликал его. Орсон останавливался лишь для того, чтобы бросить на меня короткий взгляд, и тут же бежал дальше. К тому моменту, когда я понял, что пес и не думает возвращаться, у меня не осталось времени даже для того, чтобы положить баскетбольный мяч в сетку, привязанную к рулю велосипеда. Я торопливо прыгнул в седло и поехал вслед за убегающим от меня мохнатым дезертиром. Это была сумасшедшая гонка: с улицы – на бульвар, с бульвара – на другую улицу, потом – через Квестер-парк к заливу и наконец вдоль по причалу – и прямиком к «Ностромо». Хотя Орсон лает редко, в ту ночь он словно обезумел и, перепрыгнув с пирса прямо на палубу судна, зашелся в ожесточенном лае. Я резко затормозил, и велосипед юзом понесло по мокрой поверхности причала. В этот момент из каюты появился Рузвельт, и собака моментально успокоилась.

– Ты ведь хочешь поговорить, – продолжал теперь Рузвельт, по-прежнему обращаясь к Орсону. – Ты и тогда пришел сюда для того, чтобы поговорить, вот только до сих пор не решил, можно ли мне доверять до конца.

Орсон держал голову опущенной к столу, не отрывая глаз от печенья.

– Прошло два года, а ты все равно подозреваешь, что я могу быть связан с теми людьми из Уиверна, и будешь прикидываться самой заурядной собакой из всех собак до тех пор, пока не поверишь мне окончательно.

Орсон обнюхал кусочки печенья и еще раз вылизал стол вокруг них. Он будто и не слышал, что к нему обращаются.

Повернувшись ко мне, Рузвельт сказал:

– Эти новые кошки – родом из Уиверна. Сначала были только те, кто сбежал оттуда, потом появилось второе поколение – эти родились уже на свободе.

– Подопытные животные? – уточнил я.

– Да, их первое поколение. Они и их потомство отличаются от других котов. Отличаются очень во многом.

– Они гораздо умнее, – подсказал я, вспомнив поведение обезьян.

– Тебе известно больше, чем я предполагал.

– Просто ночь выдалась горячей. Насколько они умны?

– Не знаю, каким мерилом это можно измерить, – проговорил Рузвельт, но я заметил, что он увиливает от прямого ответа. – Однако они действительно гораздо умнее обычных особей и отличаются от них по многим другим параметрам.

– Почему? Что там с ними делали?

– Не знаю.

– Как им удалось сбежать?

– Понятия не имею.

– Почему их снова не отловили?

– Хотел бы я знать.

– Не обижайтесь, сэр, но вы – отъявленный врун.

– И всегда им был, – улыбнулся Рузвельт. – Послушай, сынок, я тоже не знаю всего – лишь то, что мне рассказывают животные. Но тебе и этого знать не надо. Чем больше ты будешь узнавать, тем больше тебе захочется выяснить и тем большая опасность будет грозить твоим друзьям и твоему псу.

– Это похоже на угрозу, – безрадостно откликнулся я.

Рузвельт пожал огромными плечами, и мне показалось, что яхта заходила ходуном.

– Если ты полагаешь, что меня завербовали ребята из Уиверна, можешь считать это угрозой. Но ежели ты считаешь меня своим другом, отнесись к этому как к предупреждению и совету.

Хотя мне и хотелось поверить Рузвельту, я все же разделял сомнения Орсона. Мне казалось маловероятным, что добродушный гигант способен на предательство, но, находясь по ту сторону магического зеркала, я боялся, что за любым лицом, которое оно отражает, может скрываться уродливая гримаса.

От выпитого кофе у меня уже стучало в висках, но я все же подошел к кофеварке и налил себе еще.

– Но вот что я могу тебе сказать, – заговорил Рузвельт, – так это то, что в Форт-Уиверне находились не только кошки, но и собаки.

– Орсон не из Уиверна.

– А откуда?

Я стоял, облокотившись спиной на холодильник, и потягивал кофе.

– Его подарила нам одна из женщин, с которой работала мама. Их собака принесла потомство, и им нужно было срочно пристроить щенят.

– Одна из женщин, работавших с твоей мамой в университете?

– Да, она преподавала в Эшдоне.

Рузвельт Фрост молча смотрел на меня. На его лицо набежало облачко сожаления, глаза потемнели. Он будто услышал недоступный моему слуху грохот жестокой бури, все молнии которой были направлены в меня.

– В чем дело? – спросил я, причем голос мой дрогнул, и мне это не понравилось.

Рузвельт открыл рот, намереваясь что-то сказать, подумал и промолчал. Он почему-то вдруг стал избегать моего взгляда. Теперь они с Орсоном вместе как зачарованные разглядывали дурацкое печенье на столе.

Кошку собачье печенье не интересовало. В отличие от этих двоих она рассматривала меня.

Если бы сейчас передо мной ожила другая кошка – из чистого золота и с глазами из драгоценных камней, простоявшая много тысячелетий стражем в самом сокровенном помещении пирамиды на дне песчаного моря, – это выглядело бы менее сверхъестественным, нежели взгляд Мангоджерри – неподвижный, словно направленный из глубины веков.

Обращаясь к Рузвельту, я неуверенно спросил:

– Вы же не думаете, что Орсон тоже оттуда? Из… Уиверна? С какой стати коллега моей мамы стала бы ей врать?

Огромный негр покачал головой, как будто не знал ответа, но было ясно: он его знает. Я находился в растерянности от манеры его поведения: то он пускается откровенничать, то замыкается и становится неподкупным хранителем тайн. Я не понимал, что он ведет за игру, не мог разгадать, почему он то говорит, то отмалчивается.

Мистический взгляд серой кошки, дрожащее пламя свечей, влажный воздух – все это еще больше усиливало ощущение тайны – огромной и сводящей с ума. Я не удержался и сказал:

– Для наиболее эффектного завершения шоу вам не хватает только хрустального шара, серебряных колец в ушах, цыганского бубна и румынского акцента.

Разозлить его мне не удалось. Я вернулся к столу и сел. Значит, нужно использовать то немногое, что мне известно, и убедить его в том, что я знаю гораздо больше. Если Рузвельт подумает, что некоторые из его секретов выплыли наружу, он, возможно, еще немного приоткроется.

– В лабораториях Уиверна были не только собаки и кошки. Там были и обезьяны, – сказал я.

Рузвельт ничего не ответил и продолжал прятать глаза.

– Вам известно про обезьян?

– Нет, – сказал он и посмотрел на монитор камер системы безопасности.

– Я подозреваю, что именно из-за обезьян вы три месяца назад приобрели еще одно швартовочное место – подальше отсюда.

Сообразив, что он выдал себя, забеспокоившись после моего вопроса про обезьян, Рузвельт снова уставился на собачье печенье.

Помимо этой стоянки для судов, в водах залива имелась еще примерно сотня швартовочных мест, и каждое из них ценилось не меньше, чем места у здешнего причала, хотя путешествовать на арендованном катере до своего пришвартованного невесть где судна, а затем обратно было, конечно, не бог весть каким удобством. Рузвельт арендовал такое причальное место у рыбака Дитера Гесселя. Траулер Гесселя швартовался вместе с остальными рыболовецкими судами вдоль северного мыса, но до последнего дня, пока он не вышел на покой и не приобрел прогулочную яхту, Дитер держал на принадлежавшем ему швартовочном месте старую развалину. По слухам, Рузвельт заплатил за место в пять раз больше, чем оно стоило на самом деле.

Раньше я никогда не спрашивал его об этом, считая себя не вправе, но теперь он сам вынудил меня к этому.

– Каждый вечер, – продолжал я, – вы перегоняете «Ностромо» к другому швартовочному месту – на ночевку. Вы делаете это каждую – каждую! – ночь, за исключением разве что сегодняшней, и то лишь потому, что ждали меня. Все даже полагали, что вы вскорости купите еще одно суденышко – поменьше и более юркое, чтобы с ним забавляться. Вы не оправдали этих надежд, и народ подумал: «Ну что с него возьмешь?! Взбалмошный старый Рузвельт! Болтает с чужими животными, со всякими неодушевленными вещами…»

Рузвельт продолжал хранить молчание.

Они с Орсоном казались одинаково привороженными лежавшими на столе собачьими лакомствами, причем до такой степени, что я бы не удивился, если бы они одновременно, нарушив запрет, склонили головы и схватили зубами это печенье.

– Теперь-то я понимаю, почему вы уплываете отсюда на ночлег. Вы считаете, что так безопаснее. Потому что обезьяны не плавают или по крайней мере не очень увлекаются этим видом спорта.

Делая вид, что не слышит меня, Рузвельт проговорил, обращаясь к Орсону:

– Ну ладно, барбос, хоть ты и не желаешь говорить со мной, так уж и быть, можешь съесть свои «косточки».

Орсон рискнул взглянуть в глаза своему мучителю, чтобы убедиться, говорит ли тот серьезно или издевается.

– Валяй, – приободрил его Рузвельт.

Орсон недоверчиво взглянул на меня, будто ждал подтверждения того, что слова Рузвельта – не шутка.

– Тебе же разрешили, – сказал я.

Пес слизнул со стола одно печенье и со счастливым видом захрустел им.

Рузвельт наконец обратил на меня взгляд, в котором по-прежнему читалась раздражающая жалость, и проговорил:

– Люди, стоящие за проектом в Форт-Уиверне… Они хотели как лучше. По крайней мере некоторые из них. И я думаю: из их работы могло бы получиться кое-что хорошее. – Он протянул руку и погладил кошку. Она расслабилась под его ладонью, но не отводила от меня своих горящих глаз. – Но во всем этом деле была и темная сторона. Очень темная. Из того, что мне рассказывали, я знаю, что обезьяны – лишь одно из ее проявлений.

– Лишь одно?

Рузвельт выдерживал мой взгляд в течение достаточно долгого времени, чтобы Орсон успел разгрызть второе печенье, и, когда он наконец заговорил, голос его был мягче, чем обычно.

– В лабораториях Уиверна были не только кошки, собаки и обезьяны.

Я не знал, о чем говорит Рузвельт, но спросил:

– Вы, я полагаю, имеете в виду не морских свинок или белых мышей?

Мой собеседник отвел взгляд в сторону и смотрел теперь куда-то очень далеко за пределы кают-компании.

– Грядут большие перемены, – задумчиво проговорил он.

– Говорят, перемены – к лучшему, – заметил я.

– Не все.

Орсон прикончил третье печенье, и Рузвельт поднялся со стула. Взяв на руки кошку, прижав ее к груди и поглаживая, он, казалось, раздумывал, стоит ли посвящать меня в дальнейшие детали или нет. Наконец хозяин яхты предпочел скрытность откровенности.

– Я устал, сынок. Мне уже давным-давно пора быть в постельке. Меня просили предупредить тебя, что если ты не отойдешь в сторону и не прекратишь свои изыскания, то поставишь под угрозу жизнь своих друзей. Я это сделал.

– Вас попросила об этом кошка?

– Она самая.

Поднявшись на ноги, я ощутил покачивание яхты, от которого у меня закружилась голова, да так сильно, что мне даже пришлось ухватиться за спинку стула. Эта физическая слабость сопровождалась душевной: мне показалось, что реальность уплывает, растворяется в тумане, и мне захотелось вцепиться в нее с такой же силой, как в стул. Мне почудилось, что меня вращает огромный водоворот – все быстрее и быстрее затягивает в свою воронку, тащит вниз, и наконец я выныриваю, но не в волшебной стране Оз, а в Уэймеа-Бей, с серьезным видом обсуждая с Пиа Клик различные аспекты реинкарнации.

Понимая щекотливость подобного вопроса, я все же спросил:

– А эта кошка – Мангоджерри, – она тоже с теми людьми из Уиверна?

– Она сбежала от них.

Облизнувшись, чтобы не пропала ни единая крошка лакомства, Орсон спрыгнул со стула и подошел ко мне.

– Сегодня вечером мне описывали проект из Уиверна в совершенно апокалиптических тонах, говоря, что он означает конец мира.

– Такого мира, каким мы его знаем.

– И вы на самом деле верите в это?

– Всякое бывает. Но, может быть, когда все вокруг задрожит и станет рушиться, благоприятных возможностей окажется больше, чем негативных. Конец привычного нам мира вовсе не означает конца света.

– Скажете это динозаврам, которые придут нам на смену.

Страницы: «« ... 910111213141516 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Свобода – воздух, которым дышит человек....
Жизнь Мэг Паркер, самой обыкновенной девушки, изменилась в одночасье, когда она познакомилась с милл...
Неудачное замужество, казалось бы, навсегда отбило у Дениз охоту искать новых знакомств....
Этого таинственного разбойника называли Капитан Старлайт, и от его лихих налетов не было спасения. Н...
Даниил Гранин – классик отечественной литературы, писательская карьера которого началась в далеком 1...
«Умру не забуду очаровательное обвинение, предъявленное заочно супругам Лукиным в те доисторические ...