Живущий в ночи Кунц Дин

По-прежнему горит ночник. На ковре – никаких кровавых отпечатков, значит, никто не проходил через комнату из залитой кровью ванной, чтобы закрыть дверь.

Тем не менее я снова заглянул в ванную. На сей раз я не стал доставать из кармана фонарик, понадеявшись на рассеянный свет от ночника. Мне не хотелось еще раз во всех деталях видеть жуткую картину. Окно оставалось открытым, запах – таким же тошнотворным, как минуту назад. На полу все так же было распростерто тело Анджелы. Несмотря на сумрак, я видел ее открытый рот и изумленно распахнутые глаза.

Нервно оглянувшись, я бросил взгляд в вестибюль. Никого.

Сбитый с толку, я вышел на середину спальни.

Сквозняк из открытого окна был не настолько силен, чтобы от него захлопнулась дверь, и уж тем более он не мог создать ту жуткую тень, которую я успел заметить.

Возможно, под кроватью и мог бы спрятаться взрослый мужчина, но тогда он оказался бы зажатым между матрацем и полом. Кроме того, за то короткое время, которое понадобилось мне, чтобы ворваться в спальню, спрятаться под кроватью не успел бы даже самый проворный человек.

В стенном шкафу, дверца которого была также открыта, пришелец тоже не мог бы укрыться, но на всякий случай я заглянул и туда. Взглянув наверх, я увидел в свете фонарика люк, ведущий на чердак. Лестницы под ним не было, но даже если бы она там стояла, никто не успел бы с быстротой паука взобраться по ней на чердак и втянуть ее за собой. В распоряжении злоумышленника было не более трех секунд – явно недостаточно, чтобы спрятаться.

Рядом с кроватью располагались два задернутых шторами окна, и оба были надежно заперты изнутри. Убийца никак не мог выбраться через них. Но, возможно, смогу я? Мне крайне не хотелось возвращаться в вестибюль.

Не выпуская из поля зрения входную дверь, я попытался открыть окно. Это мне не удалось. Оконные рамы были закрашены масляной краской и не поддавались. Это были массивные окна, разделенные деревянными планками на несколько узких частей. Не приходилось и мечтать о том, чтобы просто выбить стекло и бежать.

Я стоял спиной к ванной. Внезапно мне показалось, что по моей шее забегали насекомые. Мне почудилось, что Анджела уже не лежит на полу, а поднялась и стоит сзади меня – залитая кровью, с глазами светлыми и пустыми, как серебряные монеты. Мне показалось, что я слышу, как она пытается говорить, но не может, и вместо речи раздается лишь бульканье из ее страшной раны.

Когда я, дрожа от ужаса, обернулся, позади меня никого не было. Я выдохнул, испытав неимоверное облегчение, и только тут понял, насколько напугало меня собственное воображение, нарисовав столь чудовищную картину.

Однако я все еще находился во власти этого жуткого видения. Мне казалось, что я вот-вот услышу, как несчастная поднимается в ванной на ноги. Горе, вызванное смертью Анджелы, мгновенно сменилось страхом за собственную жизнь. Я уже не воспринимал ее как личность. Она стала неодушевленным предметом, воплощением смерти, чудовищем, оглушительным напоминанием о том, что всем нам уготованы кончина, гниение и превращение в прах. Мне стыдно признаться, но в этот момент я даже испытал ненависть по отношению к ней. Я ненавидел ее из-за того, что чувствовал себя обязанным подняться сюда, на второй этаж, из-за того, что она втравила меня в этот ужас, и в то же время ненавидел себя за то, что ненавижу ее – обожавшую меня медсестру. Ненавидел ее за то, что из-за нее ненавижу себя. Наверняка в основе этой омерзительной психологической спирали лежал скорее страх, нежели ненависть, но, несомненно, присутствовала и она.

Иногда трудно найти более мрачное место, чем наши собственные мысли – эта безлунная полночь души.

От холодного пота мои ладони стали влажными и скользили на рукоятке пистолета.

Я перестал гоняться за призраками и с неохотой вернулся в коридор. Там меня ждала кукла.

Самая большая по размеру кукла с полки в рабочем кабинете Анджелы – более полуметра ростом – сидела на полу, раздвинув ноги и глядя на меня в свете, лившемся из открытой двери в единственную комнату, которую я еще не успел обследовать, – напротив еще одной ванной. Руки куклы были подняты, и на них что-то висело.

В этом было что-то нехорошее.

Я заметил это при первом же взгляде на куклу, но когда пригляделся, то понял, что это было нечто очень нехорошее.

Если бы дело происходило в голливудском фильме, то вслед за этой куклой на сцене должен был бы появиться человек с весьма дурными намерениями. Здоровенный парень в маске хоккейного вратаря. Или в капюшоне. В руках у него должна быть бензопила, или, на худой конец, пневматический пистолет, стреляющий гвоздями, или, если он находился в хорошем расположении духа, топор – достаточно большой, чтобы с легкостью расчленить тираннозавра.

Я заглянул в рабочий кабинет Анджелы, где все так же горела лампа на столе. Нет, ни один злоумышленник там не прятался.

Двигайся! Дальше – ванная комната, выходящая в коридор второго этажа. Никого. Мне хотелось по-маленькому. Не время! Двигайся!

Теперь – к кукле, одетой в черные кроссовки, черные джинсы и черную футболку. То, что она держала в руках, оказалось синей кепкой-бейсболкой с двумя вышитыми кроваво-красной нитью словами над козырьком: «ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЕЗД».

Поначалу мне показалось, что эта кепка просто похожа на мою. В следующее мгновение я увидел, что это – моя кепка, которую я оставил внизу, на кухонном столе.

Бросив быстрые взгляды в сторону лестницы и комнаты, куда я еще не успел заглянуть, я выдернул бейсболку из маленьких фарфоровых рук и натянул ее себе на голову.

При определенном освещении и в определенных обстоятельствах любая кукла может показаться зловещей и даже внушить суеверный ужас. Здесь был другой случай, поскольку в чертах этой куклы не заключалось какого-либо зла, и все же при более пристальном взгляде на нее по моей шее пополз неприятный холодок, как во время вечеринки в Хэллоуин.

Действительно, меня напугало нечто странное в лице куклы. Приглядевшись, я понял, что именно: необъяснимое сходство со мной. Да что там сходство! У куклы было мое лицо! Это была маленькая копия меня самого.

Я был одновременно тронут и напуган. Оказывается, я до такой степени был дорог Анджеле, что она с любовью увековечила мои черты в одной из своих кукол и посадила ее на полку, где стояли ее любимые творения. Внезапно меня, словно дикаря, обуял примитивный страх, что стоит мне прикоснуться к этому фетишу, как он похитит мою душу и разум. Как будто какой-то злой дух оставил здесь куклу специально для того, чтобы заманить меня в ловушку и переселиться в мое тело. Вселившись в меня, он с ликующим воплем вырвется в ночь, чтобы грызть черепа девственниц и пожирать сердца новорожденных младенцев.

В обычные времена, если таковые, конечно, бывают, мое бурное воображение в основном развлекает меня. Бобби Хэллоуэй насмешливо называет его «стометровой цирко-мозговой ареной». Это свойство я, без сомнения, унаследовал от своих родителей, которые были достаточно умны, чтобы понимать, насколько мало мы знаем, достаточно любопытны для того, чтобы стремиться к новым знаниям, и достаточно проницательны, чтобы отдавать себе отчет в том, что любая вещь и любое событие таят в себе бездну непознанного. Когда я был маленьким, они читали мне не только стихи Артура Милна и Беатрисы Поттер, но, учитывая мое раннее развитие, еще и Дональда Джастиса и Уоллеса Стивенса. Образы, встречавшиеся в этих стихотворных строках, будоражили мое воображение: десять розовых пальцев на ноге Тимоти Тима, светлячки, мерцающие в крови… В необычные времена, как, например, нынешняя ночь похищенных трупов, воображение играет со мной злые шутки: сейчас на этой «стометровой цирко-мозговой арене» тигры приготовились сожрать своих дрессировщиков, а под мешковатой одеждой клоунов скрывались злобные сердца и ножи мясников.

Двигайся!

Еще одна комната. Заглянуть туда, не забывая об опасности сзади, а затем – вниз по лестнице.

Суеверно избегая куклы – моего второго «я» – и стараясь держаться от нее подальше, я подошел к открытой двери в комнату, располагавшуюся напротив ванной. Это была незатейливо обставленная спальня для гостей.

Пониже пригнув голову и щурясь от света люстры, я заглянул внутрь, но никого не увидел. Кровать имела боковые поручни и подножку, которая не позволяла покрывалу спускаться до пола, так что все пространство под ней хорошо просматривалось.

Здесь не было стенного шкафа. Вместо него стояла мебельная стенка с рядами выдвижных ящиков и отделением для верхней одежды. Под его высокими дверцами располагалась еще пара ящиков. Платяной шкаф был достаточно вместительным для того, чтобы в нем мог спрятаться взрослый человек – с бензопилой или без оной.

В этой комнате меня поджидала еще одна кукла. Она сидела посередине кровати, так же, как кукла Кристофер Сноу, вытянув руки по направлению ко мне. Однако свет здесь был таким ярким, что я не мог как следует разглядеть, что именно она держала в своих розовых ручках.

Я выключил верхний свет. Продолжала гореть лишь лампа на тумбочке.

Повернувшись спиной к порогу и готовый стрелять в любого, кто появится в коридоре, я, пятясь, вошел в комнату.

Краем глаза справа от себя я видел платяной шкаф. Если бы его дверцы вдруг начали открываться, мне бы даже не понадобился лазерный прицел, чтобы наделать в них дырок диаметром в девять миллиметров каждая.

Я ткнулся задом в край постели и повернул голову в ее сторону – не до конца, но достаточно для того, чтобы рассмотреть куклу. В каждой из повернутых кверху ладошек она держала по одному глазу. Не стеклянные пуговичные глаза из набора кукольника. Не фарфоровые шарики, разрисованные рукой мастера. Настоящие человеческие глаза.

Двери шкафа оставались неподвижными на своих петлях.

Если в доме что-то и двигалось, то это было время.

Я тоже оставался неподвижным, как прах в урне, но жизнь внутри меня продолжалась: сердце обезумело и мчалось, словно угорелая белка в колесе из ребер.

Я снова посмотрел на глазные яблоки в протянутых фарфоровых ручках: затекшие кровью карие глаза со свисающими молочно-белыми нитями, влажные, изумленно глядящие на меня и кажущиеся голыми в отсутствие век. Я не сомневался: последнее, что им довелось увидеть, был белый фургон, останавливающийся на поднятый вверх большой палец. А потом – человек с бритой головой и жемчужной серьгой в ухе.

И все же я был уверен, что сейчас, находясь в доме у Анджелы, имею дело не с тем, лысым. Подобная игра в «кошки-мышки» была не в его стиле. Он наверняка предпочитал действовать быстро, зло и жестоко.

Мне скорее казалось, что я очутился в детской психиатрической клинике, пациенты которой перебили врачей и санитаров, а теперь, наслаждаясь свободой, играют в свои безумные игры. Мне казалось, я слышу их тихий смех за порогом комнаты – зловещее серебристое хихиканье, которое они пытаются приглушить, прижимая ко рту маленькие холодные ладошки.

Я не смог заставить себя открыть дверцы платяного шкафа.

Я поднялся сюда для того, чтобы помочь Анджеле, но это уже было невозможно – ни сейчас, ни потом. Теперь мне хотелось только одного: спуститься вниз, выбраться из дома, вскочить на велосипед и помчаться куда глаза глядят.

Стоило мне двинуться по направлению к двери, как погас свет. Видимо, кто-то выключил рубильник на распределительном щитке. Наступившая темнота была такой непроницаемой, что даже я не мог разглядеть ничего вокруг. Окна были плотно зашторены, и молочный свет луны не проникал в комнату. Воцарившаяся тьма была чернее самых черных чернил.

Шаря руками в пространстве перед собой, я продолжал слепо двигаться к двери, но затем шагнул в сторону. У меня возникло необъяснимое чувство, что в коридоре кто-то притаился и на пороге меня настигнет удар ножа.

Прижавшись спиной к стене спальни, я замер и стал прислушиваться. Я задержал дыхание, но был бессилен сделать что-либо с сердцем, которое стучало, словно лошадиные копыта по брусчатке – целый кавалерийский эскадрон. Мне чудилось, что меня намеревается предать мое собственное тело.

Однако, несмотря на этот бешеный галоп, я услышал, как скрипнули петли. Дверцы платяного шкафа медленно открывались.

О боже!

Это была и молитва, и проклятие одновременно.

Вцепившись в рукоятку «глока» обеими руками, я вытянул его в том направлении, где, по моим расчетам, находился шкаф. Потом, подумав, переместил дуло на десять сантиметров левее и тут же вернул в прежнее положение.

В абсолютной темноте я был полностью дезориентирован. Я не сомневался, что сумею попасть в шкаф, но не был уверен, что попадание придется точно по центру. Стрелять надо было наверняка, поскольку первая вспышка от выстрела сразу же выдаст мое местоположение. Не мог я также и устроить канонаду, паля вслепую по сторонам. Каскад пуль наверняка разорвал бы ублюдка на части, но лишь при том условии, что все они попадут в цель. Однако в такой темноте я мог только ранить его или, еще вероятнее, просто бы промахнулся.

А что будет, когда обойма опустеет?

Что тогда?

Я выскользнул в коридор, в любую секунду ожидая нападения, но его не последовало. Притворившись, будто не слышал скрипа петель, я переступил порог комнаты и закрыл за собой дверь, отгородившись таким образом от того, кто вылезал из шкафа, – кем бы он ни был.

Из лестничного проема в конце длинного темного коридора лился неяркий свет. Видимо, лампы на первом этаже питались от другой электрической цепи.

Не дожидаясь, пока из гостевой комнаты кто-то появится, я кинулся к лестнице и услышал, как дверь за моей спиной открылась.

Задыхаясь и перескакивая сразу через две ступени, я почти успел добежать до лестничной площадки между первым и вторым этажом, как вдруг мимо моего виска пролетела моя же фарфоровая голова в миниатюре и вдребезги разлетелась, ударившись о стену передо мной. Я поднял руку, чтобы защитить глаза. В лицо мне брызнул град фарфоровых осколков.

Правая нога неудачно опустилась на самый край ступени и соскользнула. Я потерял равновесие, чуть не упал, бросил свое тело вперед и с силой врезался в стену, но на ногах все же устоял.

Оказавшись на площадке и давя каблуками фарфоровые осколки собственного лица, я резко развернулся вокруг своей оси, готовый отразить нападение.

В меня полетело обезглавленное тело куклы в черном. Я нырнул, и она пролетела над моей головой, врезавшись в стену позади меня.

Подняв голову, я направил ствол пистолета на верхние ступени лестницы, но стрелять было не в кого. Складывалось впечатление, что кукла сама оторвала у себя голову, швырнула ее в меня, а затем метнулась в мою сторону через лестничный пролет.

Огни на первом этаже дома погасли.

В наступившей темноте я почувствовал запах гари.

15

Пошарив рукой в кромешной тьме, я наконец нащупал поручень лестницы, вцепился в гладкое дерево потной ладонью и стал спускаться по второму лестничному пролету, который вел в прихожую.

Меня охватило странное чувство, будто темнота вокруг меня клубится, извивается кольцами, но затем я понял, что движется не мрак, а воздух – ленты горячего воздуха, которыми, словно червями, заполнился лестничный пролет.

Почти сразу же вслед за этим снизу на лестницу потянулись стебельки отвратительно пахнущего дыма, которые мгновением позже превратились в щупальца, а затем стали мощным потоком. Самого дыма я не видел, но мне казалось, что его можно потрогать рукой. Он обволакивал меня, как какая-нибудь гигантская водяная лилия обволакивает ныряльщика. Кашляя и широко разевая рот, я кинулся в обратном направлении – наверх, надеясь спастись через одно из окон второго этажа – любое, кроме того, что находилось в ванной и возле которого меня поджидала Анджела.

Я вернулся на лестничную площадку, поднялся на несколько ступенек по верхнему пролету и тут был вынужден остановиться. Сквозь слезы от дыма и сквозь клубы его самого я увидел наверху какой-то колеблющийся свет.

Пожар.

Дом подожгли одновременно с двух сторон – снизу и сверху. Сумасшедшие детишки продолжали свою игру, но теперь мне казалось, что их здесь не один и не два, а намного больше. Я припомнил своих многочисленных преследователей, которые словно из-под земли выросли на заднем дворе похоронного бюро, будто Сэнди Кирк обладал способностью поднимать мертвецов из могил.

Я вновь кинулся вниз по ступеням – к глотку спасительного воздуха. Я обязательно найду его, и именно там, внизу, поскольку дым и пламя всегда поднимаются вверх, оставляя внизу чистый воздух, которым они и питаются.

Каждый вдох вызывал у меня новый приступ кашля, заставлял задыхаться и из-за этого бояться еще больше. Поэтому я задерживал дыхание до тех пор, пока не оказался в прихожей. Там я упал на колени и, распластавшись на полу, сумел наконец вдохнуть. Воздух был горячим и отдавал горечью, но все в мире относительно, и сейчас он показался мне более живительным, нежели ласковый бриз с Тихого океана.

Однако я не мог позволить себе валяться на полу и ожидать мучительной смерти от удушья. Я провел в таком положении ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы, прочищая легкие, сделать несколько глубоких вдохов и отплеваться от попавшей в рот гари.

Затем я поднял голову, желая выяснить, на каком расстоянии от пола держится спасительный слой воздуха. Не очень высоко – сантиметров на десять-пятнадцать. Тем не менее этого скудного воздушного запаса должно было хватить мне на то время, пока я буду выбираться из дома.

Хорошо хоть не загорелся ковер, иначе я был бы лишен и этого.

Свет в доме по-прежнему не горел, клубы дыма заполняли все пространство. Ожесточенно работая руками и ногами, я по-пластунски пополз в том направлении, где, по моим расчетам, должна была находиться входная дверь – ближайший ко мне выход из дома.

Вскоре я на что-то наткнулся, и, судя по всему, это был диван. Значит, я сбился с правильного курса по крайней мере на девяносто градусов, прополз под аркой и оказался в гостиной.

Теперь, находясь в пространстве относительно чистого воздуха возле самого пола, я уже видел, что густая пелена дыма подсвечивается оранжевыми сполохами огня. Так выглядит гроза, когда ее наблюдаешь сверху, через иллюминатор самолета. Поскольку я находился в лежачем положении, зеленое ковровое покрытие выглядело широкой, уходящей вдаль лужайкой, которую освещают далекие зарницы. А узкая полоса животворного воздуха под сплошной пеленой дыма показалась мне каким-то новым миром, куда я попал, шагнув в дверь, ведущую в другое измерение.

Мутные вспышки пламени были, однако, недостаточно яркими, чтобы с их помощью я мог определить, в какую сторону ползти. Стробоскопическое мерцание еще больше сбивало меня с толку, к тому же усиливая страх.

До тех пор пока не было видно самого пламени, я успокаивал себя тем, что оно еще далеко, что горит где-то в глубине дома, но теперь притворяться перед самим собой стало уже невозможно. Всматриваться в пламя тоже не имело смысла. Это лишь усиливало мой страх и не давало никаких подсказок: я не мог определить, горит ли огонь в нескольких сантиметрах или в нескольких метрах от меня, приближается ли он ко мне или удаляется.

Либо начало сказываться пагубное действие дыма, попавшего в мои легкие и я утратил чувство времени, либо поджигатели использовали бензин, но мне казалось, что огонь распространяется с немыслимой быстротой.

Полный решимости вернуться в прихожую, я несколько раз судорожно глотнул ставший еще более горьким воздух и снова пополз, отталкиваясь от ковра локтями, а затем подтягивая тело. То и дело я ударялся об углы мебели. Вскоре с силой врезался головой в кирпичную стенку камина. Я находился еще дальше от прихожей, нежели прежде. Но не лезть же мне в камин, а затем через трубу и на крышу, словно Санта-Клаус, который возвращается к своим саням!

Я почти ослеп. Невыносимая головная боль раскалывала мой череп по диагонали – от левой брови к правой части затылка. Глаза щипало от дыма и ручейков соленого пота. Меня больше не тошнило, но зато я все время давился от омерзительных струек дыма, которые уже вились даже здесь, у самого пола. Мне начинало казаться, что я не выживу.

Я изо всех сил напрягал память, пытаясь вспомнить, где располагался камин по отношению к входной арке, затем пополз под углом от камина и… уткнулся головой в стену.

Мне казалось абсурдным то, что я не могу найти выход. В конце концов, это был не дворец, не особняк с сотней комнат, а всего лишь скромный провинциальный дом. Ни один, даже самый ушлый, риэлтер на свете не смог бы разрекламировать его в качестве жилища, достаточно просторного для принца Уэльского и всей его свиты.

Время от времени в выпусках вечерних новостей дикторы рассказывают о жертвах пожаров, и вы каждый раз удивляетесь тому, почему жившие в загоревшемся доме люди не могли спастись, находясь всего лишь в нескольких метрах от окна или двери. Если, конечно, в тот момент они не были в стельку пьяны, не находились под действием наркотиков и не были до такой степени глупы, чтобы кидаться в огонь ради спасения котенка Мохнатика. Впрочем, думать так было с моей стороны неблагодарностью, поскольку нынешней ночью я сам был спасен как раз кошкой. Но теперь мне было понятно, как гибнут люди во время пожаров: дым и клубящаяся вокруг темнота не хуже выпивки или наркотиков делают их беспомощными, и чем дольше они дышат отравленным воздухом, тем хуже начинают соображать, пока вообще не утратят способность ориентироваться.

Когда я поднимался на второй этаж, чтобы посмотреть, что случилось с Анджелой, меня самого удивило собственное спокойствие и самообладание. И это при том, что я в любой момент мог столкнуться с безжалостными убийцами. Надувшись, как индюк, преисполнившись гордости за самого себя, я испытывал даже удовольствие при мысли о том, как отважно я противостою опасности.

Как быстро все может измениться! Прошло всего десять минут, и жизнь жестоко доказала мне, что в моей душе не было и сотой доли уверенности, присущей Бэтмену, и я не предназначен для того, чтобы крутить роман со смертью.

Неожиданно вынырнув из зловещей пелены, ко мне что-то прикоснулось, ткнувшись сначала в подбородок, а потом в шею. Что-то живое! На «стометровой цирко-мозговой арене» моего воображения незамедлительно возникла очередная кошмарная картина: оживленная с помощью каких-то заклинаний вуду, ко мне подползает Анджела Ферриман и запечатлевает на моей шее холодный кровавый поцелуй. Последствия кислородного голодания сказывались так сильно, что даже такой придуманный мной ужас не сумел прочистить мои мозги. Я непроизвольно нажал на курок.

Слава богу, я промахнулся, поскольку, как только умолк грохот выстрела, я сразу же узнал холодный нос и теплый язык моей единственной и неповторимой собаки, моего верного друга и спутника, моего Орсона.

«Привет, парень», – хотел сказать я, но вместо слов прозвучало какое-то хриплое карканье.

Орсон лизнул меня в лицо. Из пасти барбоса пахло не очень-то приятно, но я не мог осуждать его за это.

Я не переставая моргал, пытаясь разогнать пелену перед глазами, а оранжевый свет тем временем пульсировал в клубах дыма гораздо ярче, нежели прежде. Даже мохнатая морда Орсона, прижатая к ковру совсем близко от моего лица, казалась мне всего лишь расплывчатым пятном.

Тут я сообразил, что, если пес сумел войти в дом и отыскать меня, он сможет точно так же вывести меня отсюда раньше, чем на мне загорятся джинсы, а на нем – шерсть.

Собравшись с силами, я кое-как поднялся на дрожащие ноги. К горлу снова подкатила тошнота, но на сей раз мне удалось подавить ее.

Плотно закрыв глаза и стараясь не обращать внимания на обдавшую меня волну жара, я нагнулся и вцепился в толстый кожаный ошейник Орсона. Это было несложно, поскольку пес жался к моим ногам.

Орсон держал голову низко опущенной к полу, чтобы иметь возможность дышать. Я же задерживал дыхание и с трудом терпел щипавший ноздри дым, пока пес вел меня через пылающий дом. Он выбирал такой маршрут, чтобы я как можно реже натыкался на мебель, и я не имел ни малейшего представления, гордился ли он собой в эти страшные, трагичные мгновения. Врезавшись лицом в притолоку, я чудом не выбил себе ни одного зуба. И все же на протяжении этого недолгого путешествия я непрерывно благодарил господа за то, что он решил испытать меня ХР, а не слепотой.

Мне уже стало казаться, что если я сейчас же не упаду на пол и не сделаю хотя бы одного глотка воздуха, то потеряю сознание, но в этот момент я почувствовал на своем лице прохладное дуновение, а когда открыл глаза, то обнаружил, что могу видеть. Мы находились на кухне, до которой огонь еще не успел добраться. Здесь не было и дыма, поскольку ветер, врываясь в открытую дверь, выдувал его в столовую.

На столе по-прежнему стояли три церковных свечи в подсвечниках из толстого рубинового стекла, два глубоких бокала и початая бутылка абрикосового бренди. Растерянно мигая, я смотрел на этот уютный натюрморт. Мне вдруг показалось, что события последних нескольких минут – всего лишь кошмарный сон, а Анджела – живая и здоровая, в свитере своего покойного мужа – вот-вот войдет в кухню, сядет за стол и, долив себе в бокал, закончит свой удивительный рассказ.

Во рту у меня царила такая сушь, что я едва не прихватил с собой бутылку бренди, но затем вспомнил, что у Бобби Хэллоуэя всегда есть пиво, а это гораздо лучше.

Когда я уходил с кухни, дверь была надежно заперта, и я сомневаюсь, что Орсон при всей своей сообразительности сумел бы открыть ее. Хотя бы потому, что у него не было ключа. Было ясно, что убийцы покинули дом именно этим путем.

Оказавшись снаружи, я еще раз прокашлялся, чтобы окончательно избавиться от попавшего в легкие дыма, сунул «глок» в карман куртки и, вытирая взмокшие ладони о штанины, нервно окинул взглядом двор.

Тени от облаков плыли по залитой лунным светом лужайке, словно рыбы, резвящиеся под серебряной поверхностью пруда.

Кроме колеблющихся на ветру ветвей, не было заметно ни единого движения.

Ухватив велосипед за руль, я покатил его по направлению к увитому зеленью выходу со двора, а дойдя до него, обернулся и посмотрел на дом. Я ожидал, что он будет объят пламенем до самой крыши. К моему удивлению, снаружи пожар был почти незаметен. Лишь слабые отблески указывали на то, что огонь начинает взбираться по шторам двух окон второго этажа, а из вентиляционных отдушин под кровлей вились тонкие змейки белого дыма.

Если не считать непрекращающихся порывов ветра, в ночи царила противоестественная тишина. Мунлайт-Бей – маленький городишко, но и он обладает характерными для ночи звуками – то автомобиль проедет, то послышится мелодия какой-то далекой вечеринки, то мальчишка, практикуясь в игре на гитаре, забренчит, сидя на крыльце, то залает собака, то раздастся шуршание щеток поливальной машины, послышатся голоса гуляющих, смех старшеклассников, кучкующихся ниже по Эмбаркадеро-уэй, невдалеке от супермаркета «Миллениум», а время от времени ночь нарушает меланхоличный свист пассажирского поезда или загремит якорная цепь прибывшего к Оушн-авеню парома. Сейчас же вокруг нас с Орсоном царила такая тишина, словно мы находились посредине города призраков, затерянного в пустыне Мохаве.

Звук выстрела, который я случайно произвел, находясь в доме, был, очевидно, недостаточно громким, чтобы привлечь внимание тех, кто в этот час находился на улице.

Я торопливо шел за Орсоном сквозь увитый зеленью проход по направлению к выходу со двора, ощущая сладкий аромат жасмина и слушая, как негромко щелкают спицы велосипеда. Сердце мое билось в прежнем темпе. Пес поднялся на задние лапы, толкнул калитку передними, и она открылась. Этот его трюк был мне хорошо знаком. Бок о бок мы вышли на тротуар и быстро двинулись вдоль по улице, стараясь не припустить во весь опор.

Нам повезло – нас никто не заметил. Улица, насколько хватает глаз, была пуста: ни пешеходов, ни автомобилей.

Если бы кто-нибудь из соседей увидел меня выходящим из дома, который через несколько минут запылает, как свеча, это стало бы для шефа полиции Стивенсона лучшим подарком, поскольку у него появился бы законный повод объявить на меня охоту. А потом пристрелить «при сопротивлении во время ареста».

Я взобрался на велосипед и, опершись на одну ногу, чтобы удерживать равновесие, в последний раз оглянулся на дом. Ветер трепал листья огромных магнолий, и сквозь их ветви я увидел огонь уже в нескольких окнах на обоих этажах дома.

Исполненный горечи и возбуждения, любопытства и страха, я быстро ехал вдоль тротуара, мечтая поскорее оказаться на менее освещенной улице. Орсон громко шлепал лапами по асфальту сбоку от меня.

Мы удалились примерно на квартал, когда я услышал, как от страшного жара в доме Ферриманов стали взрываться оконные стекла.

16

Звезды в просветах между ветвями, лунный свет, пробивающийся сквозь сито листьев, огромные дубы, убаюкивающая темнота, кладбищенский покой, а для одного из нас – еще и волнующий запах прячущихся белок. Мы снова оказались на кладбище, примыкающем к церкви Святой Бернадетты.

Мой велосипед был прислонен к гранитному надгробию, которое венчала мраморная голова ангела. Я сидел, без особого стеснения прислонившись спиной к другому надгробию, увенчанному крестом.

За несколько кварталов отсюда раздались, а затем внезапно умолкли сирены – это пожарные машины подъехали к пылающему дому Анджелы Ферриман.

Я не смог одолеть весь путь до дома Бобби Хэллоуэя, поскольку грудь мою раздирал судорожный кашель, который мешал мне крутить педали. Орсону тоже было тяжело бежать, и он пытался отделаться от запаха гари, ожесточенно чихая.

Изо всех сил откашлявшись, я сплюнул на корни ближайшего дуба сгусток черной сажи. Здешние жители слишком мертвые, чтобы обижаться. Оставалось лишь надеяться, что я таким образом не убью могучее дерево, пережившее двести лет землетрясений, ураганов, пожаров, насекомых, болезней и даже охватившую в последнее время Америку эпидемию возводить на каждом шагу мини-маркеты с непременным отделом по продаже пончиков.

Думаю, если бы я съел парочку угольных брикетов и запил их бокалом тормозной жидкости, вкус у меня во рту был бы именно таким, как сейчас.

Орсон пробыл в горящем доме меньше, чем его неугомонный хозяин, и поэтому очухался гораздо быстрее. Я еще отхаркивал сажу и отплевывался, а он уже бегал взад-вперед среди ближайших надгробий, старательно обнюхивая следы обитающих на деревьях хвостатых грызунов.

В те минуты, когда я не был занят очищением дыхательных путей, я размышлял вслух, обращаясь к Орсону, и временами он поднимал свою благородную черную голову, делая вид, что слушает, и даже ободряюще помахивал хвостом. А иногда, без остатка поглощенный восхитительными беличьими экскрементами, пропускал мои слова мимо ушей.

– Что, черт побери, произошло в том доме? – задумчиво проговорил я. – Кто убил Анджелу? Кто играл со мной в «кошки-мышки», зачем понадобилась вся эта возня с куклами? Почему они просто не перерезали мне глотку и не сожгли заодно с хозяйкой?

Орсон потряс головой, давая понять, что у него нет ответов на эти вопросы. Он, так же как я, пребывал в растерянности и не знал, почему мне все-таки не перерезали глотку.

– Вряд ли они испугались «глока». Их было несколько – минимум двое, а то и трое. При желании они легко справились бы со мной. И хотя Анджелу убили ножом, у них наверняка были пистолеты. Они не сопляки. Серьезные сволочи. Настоящие убийцы, которые вырывают у людей глаза просто так, для развлечения. Они повсюду таскают с собой пистолеты и не испугались бы моего «глока».

Орсон склонил голову набок, обдумывая мои слова. Может, дело действительно в «глоке», а может, и нет. Кто знает? И кстати, что такое «глок»? А что это за восхитительный запах? Просто головокружительный! Может, здесь белка пописала? Извини, хозяин Сноу, дела. Неотложные дела.

– Вряд ли они подожгли дом только для того, чтобы убить меня. На самом деле им наплевать, жив я или нет. В противном случае они бы предприняли более решительные действия. Замести следы убийства Анджелы – вот в чем истинная причина поджога. Только в этом, и больше ни в чем.

– Фх-фх-фх-фх, – сопел в ответ Орсон, выдыхая гарь пылающего дома и вдыхая волшебный запах белок, выдыхая плохое, вдыхая хорошее.

– Господи, она была такой чудесной, такой доброй женщиной! – горько посетовал я. – Она не заслужила такой смерти. Она вообще не заслуживала смерти.

Орсон на секунду прекратил обнюхивать следы. Человек страдает. Ужасно! Это просто ужасно! Несчастье, смерть, отчаяние. Но что поделать! Тут уже ничем не помочь. Так устроен мир, так устроена жизнь человека. Пойдем, хозяин Сноу, будем вместе вынюхивать белок. Тебе станет гораздо легче, вот увидишь.

В моем горле поднялся комок. Это было не горе, а нечто гораздо более прозаическое. Закашлявшись с одержимостью туберкулезника, я согнулся пополам и посеял между корнями деревьев отвратительную черную устрицу.

Лицо мое было липким, и я обтер его потной ладонью.

– Будь здесь Саша, вряд ли я показался бы ей сейчас Джеймсом Дином, – пробормотал я.

На жиденькой траве могил и полированной поверхности надгробий, похожие на кладбищенских эльфов, плясали лунные тени листьев, шевелящихся на слабом ветру.

Даже при таком скудном освещении я увидел, что ладонь, которой я провел по лицу, измазана сажей.

– От меня, должно быть, воняет до небес.

Орсон немедленно утратил интерес к беличьим следам, подбежал ко мне и принялся усердно обнюхивать мои туфли, ноги, грудь. Засунул морду даже под мою куртку, а под конец уткнулся носом мне в подмышку.

Временами я начинаю думать, что Орсон не только понимает больше, чем положено собаке, но обладает также чувством юмора и определенной долей сарказма.

С усилием я вынул его голову у себя из-под мышки и, держа ее обеими руками, сказал:

– Ты тоже не благоухаешь розами, приятель. И какая из тебя, к черту, сторожевая собака! Может, они уже и находились в доме, когда я туда вошел, а Анджела об этом просто не подозревала. Но почему ты не вцепился в их задницу, когда они убежали? Если они вышли через кухонную дверь, то должны были нарваться прямиком на тебя. Почему в таком случае я не обнаружил на заднем дворе парочку негодяев, катающихся по земле, держась за задницы и воя от боли?

Взгляд бездонных глаз Орсона оставался неподвижным. Пес был явно шокирован моим вопросом и прозвучавшим в нем чудовищным обвинением. Он был миролюбивым псом, а не кусачим. Он был добрым приятелем, неутомимым преследователем брошенных ему резиновых мячиков, вылизывателем людских физиономий, наконец – философом. Кроме того, хозяин Сноу, приказ был не впускать злодеев в дом, а не препятствовать им выходить оттуда. Ну их, этих злодеев! Кому они нужны! От злодеев и блох – одни неприятности. Лучше держаться от них подальше.

Сидя нос к носу с Орсоном и глядя ему в глаза, я вдруг испытал жуткое чувство. А может, это было секундное помешательство? Мне вдруг почудилось, что я могу прочитать его подлинные мысли, которые наверняка отличались от выдуманного мной нашего с ним диалога. Мысли его были совсем иными. И очень тревожными.

Я отпустил голову Орсона, но он не отвернулся и продолжал смотреть мне в глаза. Я тоже не мог отвести взгляд.

Расскажи я об этом Бобби Хэллоуэю, наверняка получил бы совет сделать себе лоботомию, и тем не менее я чувствовал, что собака боится за меня, жалеет, ощущая глубину грызущей меня боли, с которой я безуспешно боролся. Орсон жалел меня и потому, что даже я сам не мог прочувствовать до конца, насколько пугала меня перспектива остаться совсем одному. Но больше всего он боялся за меня, поскольку видел неотвратимо надвигавшуюся на меня неумолимую безжалостную силу, которую мне самому видеть было не дано, – ослепительное, огромное, как гора, колесо должно было проехаться по мне и оставить в своей колее мой пылающий прах.

– Что это будет? Когда это случится? Где? – спрашивал я собаку.

Взгляд Орсона жег меня. Так не мог бы смотреть даже Анубис – египетское божество с собачьей головой, повелитель мертвого царства, весовщик сердец умерших. Да, мой пес не был Лэсси или сметливой диснеевской собакой с точно рассчитанными движениями и неистощимым запасом хитроумных проделок.

– Иногда ты пугаешь меня до дрожи, – сказал я.

Орсон моргнул, тряхнул головой и, отбежав от меня, принялся резвиться вокруг надгробий, деловито обнюхивая траву и опавшие дубовые листья. Он вновь прикидывался самой обычной собакой.

Но, может быть, меня напугал вовсе не Орсон? Может, я напугал себя сам? Может, его блестящие глаза оказались просто зеркалами, в которых я увидел собственные глаза, а в них – отражение правды, которая гнездилась в моем сердце и на которую мне было страшно взглянуть?

– Именно так истолковал бы все это Хэллоуэй, – проговорил я.

С неожиданным возбуждением Орсон вдруг принялся рыть покров из душистых листьев, все еще влажных после того, как в полдень ненадолго включилась система орошения. Пес совал нос так глубоко в землю, словно искал трюфеля, фыркал и мел хвостом по земле.

Белки! Белки занимались сексом! Здесь занимались сексом белки! Белки! Прямо здесь! На этом самом месте пахнет беличьей похотью, хозяин Сноу! Иди сюда, понюхай! Скорей, скорей беги сюда и понюхай, как пахнет беличьим сексом!

– Ты заставляешь меня краснеть, – сказал я псу.

Во рту у меня по-прежнему стоял вкус переполненной пепельницы, однако дьявольская апатия отпустила меня. Я должен найти в себе силы крутить педали, чтобы добраться до дома Бобби.

Прежде чем поднять с травы велосипед, я встал на колени и, обернувшись, посмотрел на могильный камень, на который до этого опирался спиной.

– Ну, как дела, Ноа? Все еще покоишься с миром?

Мне не нужен был фонарик, чтобы прочитать надпись на камне. Я читал ее уже тысячу раз до этого и часами размышлял над выбитыми здесь словами и датами.

НОА ДЖОЗЕФ ДЖЕЙМС
5 июня 1888 г. – 2 июля 1984 г.

Ноа Джозеф Джеймс – человек с тремя именами и без фамилии. Но меня всегда поражало даже не то, как тебя зовут, а то, как поразительно долго ты прожил.

Девяносто шесть лет.

Девяносто шесть весен и зим.

Мне, вопреки всему, пока что удалось прожить двадцать восемь лет, и если леди Удача будет милостива, возможно, удастся дотянуть до тридцати восьми. Если же врачи окажутся плохими прорицателями, если будет попран закон вероятности, а судьба возьмет отгул, – я смогу проскрипеть даже до сорока восьми. И даже тогда мне будет отпущена всего лишь половина того срока, который прожил Ноа Джозеф Джеймс.

Я не знал, кем был этот человек, что он делал в течение почти целого отпущенного ему века, делил ли он свои дни с одной женой или пережил трех, стали ли его дети священниками или серийными убийцами, да и не хотел этого знать. Я придумал для этого человека насыщенную жизнь. Мне казалось, что он вдоволь путешествовал, бывал на Борнео и в Бразилии, на Креветочном фестивале в Мобил-Бей и в Новом Орлеане во время Марди-Гра, на омытых солнцем островах Греции и в потаенной стране Шамбала, укрытой в высокогорьях Тибета. Я верил в то, что ему довелось страстно любить и быть любимым, что он был воином и поэтом, искателем приключений и ученым, музыкантом, художником и моряком, проплывшим семь морей и не пасовавшим ни перед какими препятствиями. До тех пор пока он является для меня всего лишь именем на могильном камне, я могу представлять его кем угодно и с полным правом вновь и вновь жить за него долгую жизнь, которую этот человек провел под солнцем.

– Знаешь, Ноа, – тихо обратился я к могиле, – я уверен, что, когда ты умер в 1984 году, люди, пришедшие за твоим телом, не имели при себе пистолетов.

Затем я встал в полный рост и сделал шаг к соседнему надгробию, прислоненным к которому под неусыпным надзором каменного ангела стоял мой велосипед.

Из глотки Орсона послышалось низкое ворчание. Еще секунда – и он насторожился: голова поднята, уши торчком, хвост напряжен и опущен вниз.

Я посмотрел в ту сторону, куда были устремлены угольные глаза пса, и увидел долговязую, с опущенными плечами фигуру человека, пробиравшегося между надгробий. Даже в ночном сумраке было видно, что она состоит из одних углов – будто скелет, нарядившийся в темный костюм, будто один из соседей Ноа, выбравшийся из могилы и отправившийся к кому-то в гости.

Человек остановился в том самом ряду могил, в котором находились и мы с Орсоном, и поднес к глазам левую руку с каким-то зажатым в ней предметом. По его размерам и светившейся зеленоватой панели я поначалу сделал вывод, что это – сотовый телефон.

Мужчина принялся нажимать кнопки, и кладбищенскую тишину нарушили мелодичные нотки электронного набора. Однако звук был не таким, как бывает от телефона.

Ветер накинул на лицо луны рваный шарф облака, и неизвестный поднес предмет поближе к лицу, чтобы лучше видеть зеленый, как незрелое яблоко, дисплей и то, что на нем высветилось. Скудный свет от прибора упал на лицо мужчины, но этого оказалось достаточно, чтобы я в тот же момент узнал его. Я, конечно, не мог различить рыжие волосы и красные заячьи глаза, но вытянутое собачье лицо и тонкие губы заставили меня задрожать: Джесси Пинн, помощник нашего похоронщика.

Мы с Орсоном находились метрах в тридцати слева от него, но он не замечал нас, и мы застыли, словно превратились в мраморные статуи. Орсон больше не издавал ни звука, хотя шум ветра в широких кронах дубов наверняка заглушил бы его ворчание.

Пинн поднял голову от прибора, бросил взгляд вправо, в сторону церкви Святой Бернадетты, а затем снова стал вглядываться в экран. Наконец он повернулся и пошел направо, к церкви.

Он так и не догадался о нашем присутствии, хотя теперь нас с ним разделяло всего-то метров пятнадцать.

Я взглянул на Орсона.

Орсон взглянул на меня.

Белки были забыты, и мы последовали за Пинном.

17

Похоронщик спешил по направлению к задней части церкви и даже ни разу не оглянулся. Добравшись до цели, он спустился по каменным ступеням, которые вели в подвал.

Чтобы не потерять мужчину из виду, мне приходилось следовать за ним почти по пятам. Остановившись всего метрах в трех от первой ступеньки и под углом к входу, я заглянул вниз.

Если бы Пинн поднял голову, то заметил бы меня прежде, чем мне удалось отпрянуть назад, но ему, похоже, было не до того. Он выглядел настолько озабоченным выполнением данного ему поручения, что, даже если бы в тот момент прогремели трубы Страшного суда и мертвые начали подниматься из своих могил, Пинн не обратил бы на это никакого внимания.

Он снова посмотрел на таинственный прибор в своей руке, выключил его и сунул во внутренний карман пиджака. Затем извлек из другого кармана еще один предмет, разглядеть который из-за скудного освещения мне не удалось. В отличие от первого в нем ничего не светилось. Однако, несмотря на бормотание ветра и шелест дубовых ветвей, я отчетливо расслышал несколько последовательных хлопков и скрежещущие звуки. Затем раздался громкий щелчок, еще один и еще.

После четвертого щелчка мне показалось, что я узнаю эти звуки. Пистолет фирмы «Локейд» для открывания замков. Это приспособление оснащено тонким стержнем, который всовывается в замочную скважину и оказывается прямо под кулачками замка. Когда вы нажимаете на курок, из стержня выпрыгивает вверх тонкая стальная пружина, нажимая на некоторые кулачки и выстраивая их в нужном порядке для того, чтобы замок открылся.

Несколько лет назад Мануэль Рамирес продемонстрировал мне действие этих инструментов. Они продаются только учреждениям, связанным с охраной порядка, и спецслужбам, если же подобное устройство оказывается в руках частного лица, это считается серьезным правонарушением и совершенно противозаконно.

Пусть Джесси Пинн умел с не меньшей, нежели Сэнди Кирк, убедительностью натягивать на свою собачью физиономию маску печального сочувствия, он тоже был причастен к совершению тягчайших преступлений, участвуя в сожжении жертвы убийства в печи крематория. Так что вряд ли его могло смутить такое незначительное по сравнению с этим правонарушение, как владение пистолетом для взлома замков. Возможно, и его беспринципность имела свои пределы. Возможно, Джесси Пинн и не стал бы сбрасывать с утеса монашенку без особой надобности, но все же… Припомнив хищную мордочку Пинна и острый, словно лезвие стилета, взгляд его красных глаз, когда несколькими часами раньше он подошел к окошку крематория, я не рискнул бы поставить деньги на монашенку.

Долговязому взломщику понадобилось нажать на курок пистолета пять раз, прежде чем все кулачки замка встали на свои места и замок открылся. Осторожно подергав за ручку двери, чтобы убедиться в этом, Пинн сунул приспособление в карман.

Затем он толкнул дверь. Пространство за ней оказалось ярко освещенным. Превратившись в черный силуэт на фоне светлого прямоугольника двери, похоронщик с минуту постоял, прислушиваясь. Голова на его костистых плечах свесилась влево, растрепанные ветром волосы топорщились в разные стороны, как солома. Внезапно, неуклюже дернувшись, словно слезшее со столба на огороде пугало, он переменил позу, вошел внутрь и наполовину прикрыл за собой дверь.

– Сидеть здесь, – велел я Орсону и стал спускаться по ступеням. Моя неизменно послушная собака последовала за мной.

Оказавшись внизу, я повернулся ухом к проему двери. Из подвала не доносилось ни звука. Орсон протиснулся между мной и дверью, засунул голову внутрь и начал принюхиваться. Я легонько стукнул его по упрямой башке, но он и ухом не повел.

Я перегнулся через собаку и тоже засунул голову внутрь. Я, правда, не собирался нюхать воздух, а всего лишь хотел рассмотреть, что делается в подвале. Щурясь от флуоресцентного света, я увидел помещение размером семь на тринадцать метров, с бетонными стенами и потолком. Здесь находилось оборудование, которое помогало содержать в рабочем состоянии церковные помещения и классы воскресной школы, располагавшиеся в левом крыле здания. Тут также располагались котельная с пятью газовыми топками и большим водонагревателем, электрощиты и еще какое-то непонятное для меня оборудование.

Я увидел спину Джесси Пинна, направлявшегося к закрытой двери в дальнем конце комнаты. Он успел пройти уже три четверти пути.

Отступив на шаг от двери, я вынул из кармана чехол с темными очками. Очки вышли из чехла от «Велкро» с таким звуком, с каким змея выползает из старой кожи. Впрочем, я отродясь не слышал, с каким звуком змеи меняют кожу. Мое буйное воображение, о котором я уже упоминал, подсказало мне подобное сравнение.

К тому времени, когда, нацепив очки, я снова сунул голову в светящийся проем, Пинн уже исчез за дальней дверью подвального помещения, оставив ее, так же как первую, приоткрытой. Из-за нее тоже сочился свет.

– Тут цементный пол, – прошептал я, обращаясь к Орсону. – Я в кроссовках, меня не услышат, а твои когти будут клацать по полу. Оставайся здесь.

Надавив на дверь, я протиснулся внутрь. Орсон остался снаружи, у подножия лестницы. Может быть, на сей раз он повиновался потому, что я сумел логично объяснить ему необходимость этого?

Впрочем, возможно, он что-то учуял и сообразил, что соваться внутрь не самая лучшая мысль. Обоняние у собак в тысячу раз острее, чем у людей, и с помощью носа они способны получать больше информации, чем мы с помощью всех наших органов чувств, вместе взятых.

Темные очки защищали мои глаза от света и вместе с тем нисколько не мешали ориентироваться в незнакомом помещении. Стараясь избегать открытого пространства, я держался поближе к стенам, чтобы в случае неожиданного появления Пинна нырнуть в какую-нибудь нишу и укрыться.

От времени и пота кокосовый лосьон на моей коже, должно быть, почти утратил свои защитные свойства, однако я рассчитывал на то, что его успешно заменит слой сажи, покрывавшей мои руки, словно тонкие шелковые перчатки. Лицо, вероятно, выглядело так же.

Подойдя к двери в дальнем конце подвала, я услышал в отдалении два мужских голоса, один из которых явно принадлежал Пинну. Они, однако, звучали настолько приглушенно, что я не мог разобрать, о чем говорят мужчины.

Страницы: «« 345678910 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Свобода – воздух, которым дышит человек....
Жизнь Мэг Паркер, самой обыкновенной девушки, изменилась в одночасье, когда она познакомилась с милл...
Неудачное замужество, казалось бы, навсегда отбило у Дениз охоту искать новых знакомств....
Этого таинственного разбойника называли Капитан Старлайт, и от его лихих налетов не было спасения. Н...
Даниил Гранин – классик отечественной литературы, писательская карьера которого началась в далеком 1...
«Умру не забуду очаровательное обвинение, предъявленное заочно супругам Лукиным в те доисторические ...