Живущий в ночи Кунц Дин

34

Той же ночью мы завернули мертвых обезьян и тело Скорсо в простыни. До последнего момента мне казалось, что он вот-вот поднимется, сядет на земле подобно ожившей мумии, высунет из-под развевающейся простыни руку и схватит меня. Такие сцены часто встречались в старых фильмах, когда сверхъестественное пугало людей больше, чем могла напугать сегодняшняя реальность. Затем мы уложили этот страшный груз в багажник «Эксплорера».

В гараже у Бобби нашелся целлофан, оставшийся с тех пор, как рабочие олифили деревянные потолки и расстилали его на полу. Мы использовали целлофан для того, чтобы по мере возможности закрыть разбитые окна.

В два часа ночи Саша отвезла всех нас в северо-восточную часть города, проехала по длинной подъездной дорожке, мимо выстроившихся в шеренгу изящных перечных деревьев, напоминающих плакальщиц, мимо бетонной «Пьеты» и остановила машину у крыльца массивного дома в георгианском стиле.

Свет внутри не горел. Сэнди Кирк то ли спал, то ли его вообще не было дома.

Затем мы выгрузили завернутые в простыни трупы и свалили их прямо перед дверью похоронной конторы.

Когда мы отъезжали, Бобби сказал:

– Помнишь, мы прибегали сюда мальчишками, чтобы понаблюдать за тем, как работает отец Сэнди?

– Еще бы.

– Представляешь, если бы как-нибудь ночью мы наткнулись на такой «подарочек» у его дверей?

– Это было бы классно!

Для того чтобы отчистить и отремонтировать дом Бобби, понадобится много дней, но сейчас мы не были готовы этим заниматься. Мы отправились к Саше и провели остаток ночи на ее кухне, прочищая мозги с помощью пива и дочитывая рассказ моего отца о том, как зарождался новый мир, в котором нас ждала совсем иная жизнь.

Моя мать придумала принципиально новый подход к созданию ретровирусов для внедрения генов в клетки пациентов, и окопавшаяся в секретных лабораториях команда яйцеголовых мирового класса по достоинству оценила ее изобретение. Эффективность и избирательность этих новых микроскопических мальчиков-разносчиков превзошла все ожидания.

– И тут появляется Годзилла. – Так прокомментировал Бобби дальнейшее развитие событий.

Новые ретровирусы, хотя и были выхолощены, оказались настолько «умными», что не просто доставляли по назначению груз генетического материала, но были способны определить ту часть нуклеотидной последовательности пациента – или лабораторного животного, – которую им надлежало заменить. Таким образом, они как бы совершали маршрут в два конца – сначала в ДНК, а потом оттуда. Доставляли хороший материал и вывозили плохой.

Они также оказались способными захватывать в плен другие вирусы, находившиеся в данный момент в организме пациента, и переделывать себя под них. Они мутировали гораздо быстрее и радикальнее, нежели способны мутировать любые другие вирусы, и изменялись до неузнаваемости буквально в течение нескольких часов.

Прежде чем кто-либо в Форт-Уиверне осознал, что происходит, мамины «детишки» стали забирать из организма подопытных столько же генетического материала, сколько туда доставляли, а затем распространяли его не только среди различных животных, но и среди ученых и других сотрудников лабораторий. Заражение происходило не только через физиологические жидкости, как я полагал раньше. Даже простого прикосновения было достаточно для того, чтобы вирусы перешли от одного человека к другому, поскольку на коже любого из людей существуют микроскопические ранки, порезы и трещины, в которые проникает зараза.

С течением лет, когда все мы будем заражены, ДНК каждого из нас начнет развиваться совершенно необычным путем. Эффект будет особым в каждом отдельном случае. Некоторые вовсе не изменятся, поскольку получат столько различных и противоречивых фрагментов генетической информации из разных источников, что эти пришельцы нейтрализуют друг друга. По мере того как наши обычные клетки начнут отмирать и заменяться другими, внедренный в них генетический материал может дать знать о себе, а может и не дать. Однако многие люди вполне могут превратиться в чудовищ – и психически, и физически.

Если перефразировать Джеймса Джойса, то можно сказать: все помрачнеет, почернеет в этом мире, и будут лишь оттенки черноты.

Сейчас нам не дано знать, проявится ли действие ретровируса сразу, сделав перемены в людях быстрыми и очевидными, или этот процесс растянется на десятилетия, а может быть, даже на века. Нам остается лишь ждать. Поживем – увидим.

Папа считает, что все пошло наперекосяк вовсе не из-за просчетов в теории. По его мнению, виноваты были люди из Уиверна, которые воплощали идеи матери в практику и занимались непосредственно лабораторными разработками. Они допустили кое-какие отклонения от ее теории. Тогда эти отклонения казались незначительными, но впоследствии привели к катастрофе.

Как бы то ни было, моя мама действительно уничтожила тот мир, который мы знали, но при этом она оставалась моей мамой. Она сделала это, руководствуясь любовью и почти несбыточной надеждой на то, что сможет спасти мне жизнь. Я и сейчас люблю ее так же сильно, как прежде, и поражаюсь тому, каким образом на протяжении последних лет жизни маме удавалось скрывать от меня терзавшие ее страх и боль. Ведь она уже знала, ЧТО происходит, предвидела, ЧТО грядет на смену привычному миру.

Мой отец не очень-то верил в то, что мать покончила с собой, однако в своих записках признал, что такое возможно. И все же ему казалось, что скорее всего, ее убили. Хотя зараза распространялась слишком быстро и уже не было возможности ее остановить, мама наконец решила предать эту историю гласности. Возможно, ей просто заткнули рот. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения. Покончила ли она с собой или была убита генералами и бюрократами из правительства, которым решила противостоять, ее уже нет.

Теперь, гораздо лучше понимая свою мать, я понимаю и то, откуда мне удается черпать силы – или фанатичное упрямство? – для того, чтобы подавлять свою боль, когда становится невмоготу. Я изменю это в себе. Почему бы и нет? В конце концов, именно в этом и заключается сущность нового мира – в изменениях. В непрекращающихся изменениях.

Несмотря на ненависть некоторых людей, вызванную только тем, что я – сын своей матери, мне позволено жить. Учитывая жестокость моих врагов, даже мой отец не рассчитывал на подобное «послабление». Он, кстати, полагал, что для создания этих апокалиптических ретровирусов мама использовала фрагменты моего собственного генетического материала. Поэтому не исключено, что ключ к тому, чтобы повернуть страшные перемены вспять или хотя бы ограничить их масштабы, со временем может быть найден именно в моих генах. Каждый месяц у меня берут анализ крови. Говорят, что это связано с моей болезнью – ХР, но изучают анализ в Уиверне. Возможно, меня рассматривают в качестве ходячей лаборатории, в которой планируют найти либо противоядие от чумы третьего тысячелетия, либо разгадку того, чем в итоге обернется весь этот ужас. До тех пор пока я нахожусь в Мунлайт-Бей и живу по установившимся здесь новым правилам, я буду оставаться в живых и на свободе. Если же я попытаюсь сказать остальному миру хоть слово о том, что здесь происходит, можно не сомневаться: я проведу остаток жизни в подземном бункере без окон глубоко под полями и холмами Форт-Уиверна.

Папа тоже боялся, что рано или поздно они наложат на меня лапу и посадят под замок для того, чтобы иметь возможность исследовать мою кровь в любое удобное для них время. Пока что мне это не грозит, а думать о том, каким образом избежать подобной участи, я начну только после того, как такая угроза возникнет.

Все утро и часть дня в воскресенье, пока над Мунлайт-Бей бушевала гроза, мы проспали, и из нас четверых только Сашу не беспокоили ночные кошмары.

Провалявшись четыре часа в Сашиной постели, я встал, спустился на кухню, окна которой были плотно закрыты ставнями, и сел за стол. Некоторое время я рассматривал слова «ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЕЗД», вышитые на моей кепке, и думал, какое отношение они могут иметь к работе моей матери. Но хотя их смысл оставался для меня непостижим, я ощущал, что Мунлайт-Бей все же нельзя сравнить с серфером, который несется на гигантской волне прямиком в преисподнюю, как сказал мне Стивенсон. Мы действительно находимся в загадочном поезде, который везет нас в неизвестность. Что ожидает нас там, впереди? Возможно, нечто чудесное. А возможно, ужас, по сравнению с которым померкнут все муки ада.

Затем я взял ручку, блокнот, зажег свечу и принялся писать. Я намерен записывать все, что будет происходить со мной в течение отпущенного мне срока.

Вряд ли мои записи когда-либо увидят свет. Те, кто охраняет тайны Уиверна, никогда не позволят мне сказать ни одного лишнего слова. Так или иначе, Стивенсон был прав: спасти мир уже невозможно. Кстати, ту же самую истину пытался вбить в мою голову Бобби на протяжении всех лет нашей долгой дружбы.

Пусть мои записи не будут опубликованы, но я считаю очень важным вести подробную летопись нынешней катастрофы. Будущие поколения должны знать, почему исчез тот мир, каким он был до них. Человек, конечно, весьма высокомерное животное и полон низменных инстинктов. Но вместе с тем мы обладаем огромным потенциалом любви, дружбы, щедрости, доброты, веры, надежды и радости. То, как мы появились на свет, – загадка, которую нам не суждено разгадать. Гораздо важнее знать, каким образом и почему мы собственными руками уничтожили себя.

Я могу пунктуально фиксировать все, что будет происходить в Мунлайт-Бей, а затем и на всей планете по мере того, как чума станет распространяться, но, возможно, мои хроники окажутся никому не нужны, поскольку, может статься, в один прекрасный день на всей Земле не останется никого, кто сможет прочесть мои слова. Или вообще никого. И все же я попробую. Если бы я был азартен, я поспорил бы, что со временем какие-нибудь другие живые существа восстанут из хаоса и придут на наше место, став хозяевами планеты, какими некогда были мы. И если бы я был азартен, в этом споре я поставил бы на собак.

Воскресной ночью небо было чистым, как лицо всевышнего, а звезды – прозрачными, как его слезы. Мы вчетвером отправились на пляж. От далекого Таити без устали катились и гулко разбивались о берег огромные хрустальные монолиты волн. Они были такие прекрасные. И такие живые.