Белеет парус одинокий. Тетралогия Катаев Валентин
Ее манеры были более свободны, чем у сестер, но не так развязны, и в ней угадывалась любимица семьи, которой позволялось больше, чем остальным.
Она подошла к Пете, прислонилась к столбику террасы и некоторое время молча смотрела на него с откровенным любопытством и тайной грустной улыбкой.
— Вы не обращайте внимания, это она вас обольщает! — закричали Шура и Мура, становясь по сторонам Пети, как часовые. — Это наша сестра Ирина. Если хотите доставить ей удовольствие, называйте ее Ирен. Но будьте осторожны. У нее ужасный характер. Она сегодня поссорилась с женихом и теперь будет ему мстить. Не попадайтесь.
Ирен и бровью не повела, слушая болтовню сестер. Она продолжала смотреть на Петю серьезными глазами и улыбалась.
— А я вас давно знаю, — наконец сказала она.
— Каким образом?
— Мы когда-то покупали у вас черешни. Ведь это вы жили на хуторе Васютинском?
Петя смутился. Почему-то ему было неприятно это напоминание.
— Мы, собственно, не специально торговали… а, так сказать…
— Да, да. Я знаю. Ваш отец должен был оставить службу, и вы бедствовали. Я что-то слышала. Но мне было тогда всего двенадцать лет. Я была еще совсем девочка. Мы ходили к вам с Инной и ее многочисленными поклонниками. Я подставляла корзинку, а вы сыпали черешню. Но вы меня, наверное, совсем не помните?
— Не помню, — сказал Петя, стараясь представить девочку с корзинкой.
Она, наверное, была тогда в коротком платьице, с локонами до плеч. Какого же цвета могли быть банты у нее на голове: белые, шоколадные? А может быть, она была просто Красная Шапочка?
Теперь уже ему казалось, что он ее помнит и никогда не забывал.
— А я вас очень хорошо запомнила. Вы были в летней гимназической курточке, без пояса и босиком. Черномазый мальчуган! У вас волосы на макушке торчали, как у индейца. И это мне очень нравилось. Еще была какая-то барышня. Во всяком случае, я хорошо помню возле вас какую-то хорошенькую девицу. — Ирен нахмурилась. — Кто она? — спросила она требовательно.
— Я не знаю, о ком вы говорите.
— Нет, вы очень хорошо знаете.
Петя покраснел.
— Вы ее любили?
Она спрашивала с таким видом, как будто имела на это непререкаемое право.
— Вы странная, — сказал Петя.
— Она не странная, а она вас влюбляет. У нее такая манера, — сказали Шура и Мура. — Но вы не поддавайтесь, потому что и нас потеряете, и ее не найдете, и останетесь, как буриданов осел. Впрочем, как хотите.
Шура взяла Муру за талию, и они, морща носики, не оглядываясь, удалились на крокетную площадку, где их ждали новоприбывшие гимназисты.
— Пойдемте в сад, — сказала Ирина и, совсем по-детски взяв Петю за палец, потащила вниз по ступенькам.
Вдруг она вспомнила, что он ранен, остановилась и взяла его под руку.
— Вам больно?
Теперь она смотрела на Петю снизу вверх. Даже на высоких каблуках она была ненамного выше Петиного плеча с погонами.
Он не успел опомниться, как она уже полностью завладела им. Он только жалобно смотрел на нее, как бы желая сказать: «Что вы со мной делаете?»
И с этого мига для Пети началось то мучительное и вместе с тем блаженное состояние, которое называется любовью с первого взгляда.
Как это случилось, откуда она взялась? Не знаю. Причины любви неизвестны. О них можно только гадать. Признаки же разные.
Один писатель сказал, что верный признак начавшейся любви есть потеря чувства времени, нечто вроде лунатизма. Может быть, и так.
Для Пети любовь началась с острого припадка ревности. Еще прежде, чем он понял, что влюблен, он уже испытывал мучительный приступ ревности.
У нее есть жених. Свет померк в глазах Пети. Брезжила надежда: может быть, о женихе сказано в шутку?
— Это правда, что у вас есть жених? — спросил Петя.
— К сожалению, правда.
— Почему же к сожалению?
— Потому что я его не люблю.
— Но тогда… Почему же тогда он ваш… жених?
— Теперь об этом поздно рассуждать.
— Почему?
— Слова не вернешь.
— Слова! — воскликнул Петя.
Ему показалось чудовищным, что из-за какого-то «слова», пустого звука, может быть зависимо его счастье, его жизнь. О ее счастье и о ее жизни он даже не подумал.
— Боже мой! Слово… — повторил он.
— Не только слово, — сказала она очень серьезно.
Она сняла с Петиной головы фуражку и осторожно провела рукой по его волосам. Он не видел в темноте выражения ее лица. Оно было того неопределенного, слепого белого цвета, какого бывают летней ночью цветы садового табака.
Несомненно, то была потеря чувства времени.
Наступал поздний вечер, почти ночь; и они стояли в конце аллеи у гипсовой балюстрады над обрывом.
Петя не помнил, как они сюда попали и что было до этого. Во всяком случае, ничего связного. Играли в крокет. Приходили новые гости. Шура и Мура давно забыли о Пете. Он им просто надоел.
Они уже были увлечены кем-то другим.
Вероятно, для всех остальных тот праздничный вечер на даче вполне последовательно располагался во времени. Для Пети же он как бы мелькнул вне времени и пространства, оставив в памяти лишь «Полишинеля» Рахманинова, пробежавшего вприпрыжку по клавишам, быстро звеня и встряхивая всеми своими бубенчиками, а потом звуки сильного молодого меццо-сопрано, летевшего с террасы: «В саду малиновки звенят, и для тебя раскрылись розы» и до слез сжимающее горло «Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю».
А в то же самое время на крокетной площадке кто-то высоко держал в руке зажженную лампу над проволочной мышеловкой, где сошлись два шара — первый черный и третий красный, — и от того, какой из них первый пройдет мышеловку, зависела партия, и мешались тени людей и крокетных молотков.
Но это было не важно. Важно было, что она рядом.
И когда в саду похолодало и она, извинившись, побежала в дом взять теплый платок, а Петя остался на несколько минут один без нее, то он ужаснулся при одной лишь мысли, что вдруг она уже больше никогда не вернется.
Но она вернулась.
Теперь они стояли над обрывом. Внизу было море. Ночь была черным-черна и вся осыпана траурными звездами. Было слышно, как в темноте вздыхает прибой, еще по-летнему широкий, ленивый.
Один раз по горизонту прошла дымно-голубая полоса военного прожектора.
- Коснуться рук твоих не смею,
- А ты любима и близка, —
шепотом проговорила Ирен и коснулась головой Петиного плеча. Ее голос звучал таинственно.
- В воде, как золотые змеи,
- Блестят огни Кассиопеи
- И проплывают облака.
— Что это? — спросил Петя.
— Стихи, — ответила она и продолжала:
- Коснуться берега не смеет,
- Журча, послушная волна.
- Как море, сердце пламенеет,
- И в сердце ты отражена.
Петя молчал, пораженный странным, как бы слепым выражением ее лица.
— Я отражена в вашем сердце? — спросила она. — Молчите, не говорите мне ничего…
Вокруг нерешительно поскрипывали последние осенние сверчки. В сентябре они еще доигрывают свою бедную степную музыку. В октябре их уже не слышно, и тогда черную землю охватывает мертвая тишина.
Но в эту ночь сверчки еще подавали свой голос.
Гости разошлись. На даче закрывали ставни.
Ирен проводила Петю до калитки.
— Послушайте, — сказала она, немного помолчав, тихим, но решительным голосом. — Не шутите. Это все очень серьезно. Может быть, более серьезно, чем вы думаете. Со мной так первый раз в жизни. Верьте мне. Вы верите?
— Верю.
Ему казалось, что с ним происходит что-то небывалое.
— Приходите.
Они простились. Петя не помнил, что они при этом сказали друг другу. Он только знал, что это все очень серьезно. Так еще никогда не бывало. Его душа была в смятении.
Он ковылял со своим костылем по пыльному переулку среди молчаливых, частью уже опустевших дач, осыпанных крупными дрожащими созвездьями, но ему казалось, что он летит на крыльях.
«Начинается новая жизнь. Начинается новая жизнь», — пело в нем на все лады. Иногда он ненадолго останавливался и смотрел в небо, где часто и легко, как светящиеся пчелы, пролетали падающие звезды, и он торопился шепнуть им желание своего сердца.
Ему хотелось поскорее добраться до лазарета и поскорее заснуть, для того чтобы поскорее наступил новый день, когда снова можно будет увидеть ее.
Они только что расстались, а он уже бредил новой встречей.
Но на другой день, когда перед вечером Петя пришел на дачу, то оказалось, что Заря-Заряницкие уже переехали в город: окна были заколочены, а на крокетной площадке среди неубранных дужек лежал дубовый шар с двумя красными обившимися полосками.
Петя обошел сад и постоял на том месте возле гипсовой балюстрады на краю обрыва, где она сняла с него фуражку и погладила по волосам.
Погода испортилась. По небу гряда за грядой шли серые тучи. Деревья почти совсем облетели. И Пете был виден не только весь сад из конца в конец, но также неубранное кукурузное поле за садом, а за кукурузным полем с высокими золотыми метелками открытая пустая степь, где кое-где на ветру шатался и вздрагивал сухой бурьян и блестели слюдой, как разлитая вода, лиловые иммортели.
Море внизу уже не вздыхало, а со стоном обрушивалось на скалы, протяжно, раскатисто шумело, и белоснежная пена, взбитая штормом, лежала вдоль пустынных берегов.
Петя почувствовал себя одиноким, брошенным, как эти дачи с заколоченными окнами, забытые до будущей весны.
14. «Сияла ночь! Луной был полон сад…»
Петя понял, что все кончено.
Но, собственно, что все? Он вообразил себе бог знает что. Теперь он рассуждал вполне трезво. В сущности, между ним и ею решительно ничего особенного не произошло. Был обыкновенный дружеский разговор, может быть, флирт, но не больше.
Все это выросло в воображении Пети до чудовищных размеров; до взаимной любви с первого взгляда, до безумной страсти и прочей чепухи.
Несколько дней ему казалось, что все прошло. Он успокоился.
Но однажды ночью, внезапно, без всякой видимой причины, его охватило жгучее желание увидеть ее немедленно.
Он едва дождался утра.
Не было еще десяти часов, когда он разыскал дверь с большой дощечкой, где красивой прописью с черными нажимами была выгравирована фамилия генерал-лейтенанта Заря-Заряницкого, показавшаяся прапорщику на ярко начищенной меди верхом роскоши и богатства.
Понимая, что он поступает как мальчишка, но не в силах сладить с собой, он нажал белую фаянсовую кнопку.
Почти одновременно с громким звуком сильного электрического звонка дверь щелкнула и как бы сама собой отворилась.
На пороге, прислонившись головой к косяку и обеими руками прижимая к груди концы шерстяного домашнего платка, стояла Ирен.
— Я знала, что это вы.
— Простите, что в такой ранний час…
Петя с трудом перевел дух.
Она смотрела на него, нахмурившись.
— Как вы смели так долго не являться? Пойдемте ко мне в комнату, — сказала она шепотом и совсем просто, как-то по-родственному взяла его под руку. — Вчера с позиций приехал отец.
Петя увидел на вешалке генеральскую шинель солдатского сукна на красной подкладке, рядом шашку с темляком на длинной георгиевской ленте и с золотым эфесом.
Под вешалкой стоял большой походный чемодан.
— На фронте что-то ужасное, — продолжала она шепотом. — Полное разложение. Солдатня совсем взбесилась. На какой-то станции отца вытащили из вагона и чуть не растерзали. Он насилу вырвался. Боже мой, что с нами со всеми будет?
Она на цыпочках провела Петю через всю громадную, тихую барскую квартиру с дверями, выкрашенными по последней довоенной моде «модерн» в зеленовато-болотный цвет.
— Мама и папа спят. Инка в госпитале. Девчонки в гимназии. Вы меня в самом деле любите? — сказала она шепотом и посмотрела на него глазами, которые теперь, при дневном свете, показались ему лиловатыми, как полураспустившаяся сирень.
Она села за свой хрупкий письменный столик на тонких модернистых ножках и положила голову на изящный бювар с промокашкой, закапанной чернилами.
Он сел на низкую скамеечку, так как другой мебели, кроме узкой никелированной кровати, застланной белым марсельским одеялом, в этой крошечной комнате с зеленоватыми декадентскими обоями не было.
На спинке кровати висело сахарное пасхальное яичко и овальный образок св. Ирины. На подушку была положена кружевная накидка, сквозь которую просвечивала большая метка гладью.
Петя с жадностью смотрел на все эти вещи, чувствуя, что они как бы делаются частью его души.
Слишком крепко затянутый в талии своим френчем, из которого, как это ни странно, Петя успел уже немного вырасти, он с трудом мог вздохнуть и боялся пошевелиться, чтобы не нарушить тишины, обступившей его со всех сторон.
Он прислонился спиной к холодной батарее центрального отопления, и она резала ему спину.
На стене на ленточках симметрично висели две самодельные гипсовые тарелочки с английскими головками и лошадиными мордами, а немного подальше Петя увидел фотографию офицера с мрачными глазами и квадратным подбородком.
— Это ваш жених? — спросил он чужим голосом.
— Да, — ответила она, не поднимая головы.
Петя с отчаянием и нежностью смотрел на ее слабо развитые плечи, завернутые в платок, и на крупные завитки красивых волос.
Ему показалось, что она плачет.
— Что с вами? — чуть дыша проговорил он и нерешительно протянул руку, чтобы дотронуться до ее плеча.
— А что? — быстро спросила она, поднимая голову, и посмотрела на Петю с любопытством. — Может быть, вы подумали, что я плачу? — Она засмеялась. — Вообще я боюсь, что вы себе что-то вообразили. Но все равно. Я вас обожаю.
Она погрузила свою маленькую руку в Петины волосы и слегка их потрепала.
Несходство между той девушкой, которой была Ирина минуту назад, когда она так печально сидела, положив голову на стол, и той, которой она стала теперь — банальной кокеткой с хорошо отшлифованными ноготками, — было так разительно, что Петя растерялся. Волшебный мир, который он создал себе, рухнул в одну минуту. От него не осталось и следа. Но сейчас же началось какое-то другое, новое волшебство.
Оно состояло в том, что Петя потерял волю и полностью подчинился Ирине. Она казалась ему обольстительной, как никогда.
Теперь он смотрел на нее как на существо высшее.
Она была на три года младше его. Он мог считать ее девчонкой. Но все равно, теперь она была царица, а он был раб.
В один миг он удивительно поглупел.
— Нет, в самом деле, я вам нравлюсь хоть немного? — жалобно спросил он.
Ирен немного подумала, а потом важно, утвердительно кивнула головой.
— Но чем же, чем?
Она снова немного подумала.
— Вы хороший, — многозначительно сказала она, и в тот же миг он почувствовал себя не то чтобы просто хорошим, но замечательным, необыкновенным, лучше всех на свете. — А его я ненавижу! — сказала она, в упор посмотрев на фотографию офицера.
И Петино сердце тотчас наполнилось ликованием.
— Где он сейчас? — осмелился спросить Петя.
— Его здесь нет. Я его прогнала. Он уехал на фронт, в Яссы.
— В Яссы?
— Да, он там при штабе Щербачева.
На Петю с ненавистью смотрели мрачные глаза. Теперь он не сомневался, что уже однажды их видел. И твердый, квадратный подбородок. Или, может быть, ему это лишь кажется? Петя еще хотел что-то спросить, но промолчал. В Яссах он научился быть осторожным.
Петя засиделся у Заря-Заряницких и провел у них почти целый день.
Его представили генералу, который уже проснулся и ходил по своей барской квартире, мягко позванивая шпорами.
У пего было грубое лицо властного, необразованного человека, хотя на правой стороне его груди Петя заметил значки военной академии.
Как ни странно, но все четыре дочки были очень похожи на отца, что нисколько не мешало им быть удивительно хорошенькими.
В особенности походила на генерала Ирина, и Петя, перенеся всю свою нежность с дочери на отца, стоял перед генералом с преданной улыбкой, держа по привычке руки по швам.
— Какой части? Где были ранены? — спросил генерал, и Петя отвечал ему с такой аффектацией, словно был готов по первому его слову броситься в огонь и воду.
При этом Петя через каждые два слова называл его «ваше превосходительство», хотя уже полагалось говорить «господин генерал».
Заря-Заряницкий потрепал прапорщика по погону и, другой рукой обняв дочку, с умилением стал целовать ей пальчики. Видно, она была его любимицей.
Генеральша была по-утреннему в кружевном пеньюаре, в бумажных папильотках, с заплаканными глазами и очень густо напудренным лицом.
Пришли из гимназии Шура и Мура, они были в темно-зеленых форменных платьях, черных будничных передниках и с салатными бантами в косах.
Они бросили свои клеенчатые книгоноски на подзеркальник в передней, и сразу же гулкая квартира наполнилась их свежими голосами.
Они принесли городские новости: бросили работу трамвайщики по всей Ришельевской; от Александровского участка до городского театра стоят пустые вагоны; бастуют рабочие порта, заводов Кранцфельда и Гена, электрической станции.
— Чего же они хотят? — сухо спросила Ирен.
— Иди спроси у них, — ответила Мура.
— Они хотят «Долой смертную казнь!», «Долой войну!», «Мы требуем перемирия на всех фронтах!», «Долой корниловцев, смерть Корнилову!» — сказала Шура.
— Я тебе запрещаю говорить подобные вещи! — крикнула генеральша.
— Это не я говорю, а так у них написано на флагах. За что купила, за то и продаю.
Вскоре вернулась домой из госпиталя, в косынке с красным крестом и в дорогой замшевой куртке, красавица Инна. Она подтвердила, что бастует электрическая станция и вечером придется сидеть без света.
Генерал несколько раз громко говорил по телефону, куда-то сообщал о своем прибытии, и невозможно было понять, приехал ли он в отпуск или просто бежал из действующей армии от солдатского самосуда.
К вечеру собрались гости, те самые, которых Петя видел на даче. Но только теперь, при зареве свечей, отражавшихся в черных стеклах окон и лаковой крышке рояля, они были мало похожи на гостей, собравшихся за чайным столом, а скорее на каких-то заговорщиков.
Даже у Шуры и Муры были сумрачные, озабоченные лица.
— Это что? Конец, гибель?
— Фронта больше не существует.
— Пропала Россия.
— Бог не допустит.
— Но что же нам делать?
— По-моему, Россию может спасти только одно: немедленно открыть фронт и сдать Петроград немцам, чтобы они задушили революцию.
— Сдать Питер?
— А что вы думаете? И дурак будет Корнилов, если не сделает этого.
— Позвольте! Господа! Но ведь это измена!
— Изменой будет, если мы допустим, чтобы солдатня перебила кадровое офицерство и пустила матушку-Россию под откос.
— Ну, это вы, знаете ли…
— А вашего душку Керенского на фонарь.
— Это вы чересчур. Я против таких крайних мер. Душке Керенскому надо просто дать — пардон, мадам, — коленом под зад. А на фонарь — Ленина-Ульянова и всю его компанию. И чем скорее, тем лучше.
— Я не спорю. Но зачем такая нервозность?
— Затем, что армия бежит.
— Как? И Румынский фронт?
— Да вы что, с луны свалились? По тридцать верст в сутки драпаем.
— А Щербачев?
— Что Щербачев! Я даже не знаю, где у него сейчас находится штаб фронта.
— В Яссах!
— Не может быть!
— Скажите спасибо, что еще не в Кишиневе.
— А румыны?
— Что румыны! Вы же знаете, что это не нация, а профессия.
— Но все-таки.
— Румынской армии не существует. А если и существует, то лишь для того, чтобы при содействии немцев оттяпать у нас Бессарабию.
— Никогда!
— И даже очень скоро.
— Во всяком случае, штаб одной из наших дивизий уже с божьей помощью находится в Оргееве.
— Так это же почти рядом с Одессой?!
— Не рядом, но все же…
— Позвольте! Выходит, что неприятель на носу.
— Если на вашем, то мы еще успеем пообедать.
— Старо! Не обкрадывайте старика Багратиона.
— Нет, кроме шуток, где же выход?
— Как хотите, господа, а выход один: Центральная рада.
— Это еще что за птица?
— Украинское правительство.
— Что? Самостоятельная Украина? Гоп, мои гречаники? Только не это.
— А совдепы лучше?
— Только не самостийная Украина. Сегодня Украина. Завтра Финляндия. Послезавтра Кавказ. Потом Туркестан. А там Курская республика. Тульская республика… Так мы, господа, всю Россию профукаем! Сумасшествие!
— А социалистическая республика не сумасшествие? Все, что угодно, но только не это.
— Социализм — это гибель цивилизации.
— Только открыть немцам фронт! Если мы сами не в состоянии справиться с большевистской солдатней, то пусть их приведет в христианский вид Вильгельм Второй.
Если бы Петя не был в невменяемом состоянии влюбленности, он бы, наверное, ужаснулся тому, что он слышит.
Но смысл страшных слов о гибели России, о необходимости открыть фронт, о том, что лучше Вильгельм, чем революция, почти не доходил до его сознания, а если и доходил, то в каком-то странно искаженном виде.
Впрочем, временами к нему возвращалась способность мыслить, и тогда он понимал, что все то, что он слышит, не только ужасно, но просто преступно, что он, как русский офицер и патриот, не должен этого даже слышать.
Но Ирен была рядом. Он касался ее плеча. Свечи отражались в рояле. Время исчезло. Ничего в мире не существовало для Пети, кроме страстного меццо-сопрано красавицы Инны, которое, заглушая звуки аккомпанемента, заставляло дрожать черные оконные стекла:
- Сияла ночь! Луной был полон сад.
- Сидели мы с тобой в гостиной без огней.
- Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
- Как и сердца у нас за песнею твоей.
Их сердца дрожали.