Фотофиниш Марш Найо

После этих слов расспросы постепенно сошли на нет, и Аллейн почувствовал, что ничего относящегося к сути дела он уже не услышит. Он предложил всем отправиться спать.

— Я пойду в студию, — сказал он. — Я пробуду там еще примерно полчаса, и если неожиданно обнаружатся какие-то сведения, представляющие интерес, какими бы незначительными они ни были, я буду рад, если вы сообщите мне об этом. Я напоминаю всем вам, — добавил он, — то, что я пытаюсь делать — это нечто вроде присмотра за местом преступления в отсутствие полиции; я должен по возможности не допустить неосторожных или намеренных действий, направленных на то, чтобы усложнить и запутать дело. Даже если бы у меня были полномочия попытаться предпринять полицейское расследование, я не справился бы с ним в одиночку. Вы это понимаете?

Все устало выразили свое согласие и встали.

— Спокойной ночи, — сказал доктор Кармайкл. Это был второй и последний раз, когда он заговорил.

Он последовал за Аллейном в холл и вверх по лестнице. Когда они поднялись до первой лестничной площадки, то увидели, что Берт поставил два кресла сиденьями друг к другу, плотно придвинув их к двери в спальню Соммиты, и очень удобно улегся на эту импровизированную кушетку; он тихонько похрапывал.

— Мне туда, — сказал доктор Кармайкл, показывая на коридор слева.

— Если вы еще не засыпаете на ходу, то не поднимитесь ли вы в студию на пару минут? В этом нет нужды, если у вас совсем нет сил.

— Я привык к работе в неурочные часы.

— Хорошо.

Они пересекли лестничную площадку и вошли в студию. Огромный пустой холст все еще стоял на мольберте, но рисунки Трой убрала. Она принесла из спальни портфель Аллейна и поставила его на видном месте на кресло для модели, положив на него электрический фонарик. Молодчина Трой, подумал он.

Вчера, через некоторое время после того, как Трой устроилась в студии, туда принесли различные напитки; они стояли в шкафчике у стены. Аллейн подумал: интересно, в этом доме всегда так делают в любой обитаемой комнате?

— Я не стал пить внизу. Как думаете, может, вам не помешает выпить еще разок? — предложил Аллейн.

— Наверное, не помешает. Но совсем чуть-чуть.

Они выпили и закурили трубки.

— Я не осмеливался сделать это раньше, — сказал доктор.

— И я.

Аллейн ставшим уже привычным жестом раздвинул шторы. Голос ветра, который навсегда запомнится ему чем-то вроде лейтмотива к этим событиям, проник в комнату. Оконное стекло больше не было залито водой; теперь это было черное ничто со смутным намеком на творившееся за ним неистовство. Когда он наклонился вперед, к нему приблизилось его призрачное отражение, похожее на лицо мертвеца из-за падавших на него теней. Он задернул шторы.

— Дождя нет, но порывы ветра очень сильные.

— Может, ураган выдыхается?

— Надеюсь. Но это не означает, что озеро автоматически станет спокойным.

— К сожалению, нет. Помимо всего прочего, погода создала мне чертовское неудобство. Завтра в Окленде начинается медицинская конференция, на которой я должен был присутствовать. Эру Джонстон сказал, что позвонит им. Надеюсь, он не забудет.

— Почему же вы остались?

— У меня не было выбора. Меня сильно укачивает. Десять минут на этом катере и еще многие мили в душном автобусе в придачу стали бы полным кошмаром и для меня, и для всех остальных. Реес настоял, чтобы я остался. Он хотел, чтобы Великая Дама стала моей пациенткой. Как я понял, речь шла о том, что она близка к нервному срыву.

— Это ее состояние можно было принять за хроническое, — заметил Аллейн. — И все равно у меня сложилось впечатление, что даже в те минуты, когда она была на пределе, если говорить о проявлениях темперамента, она никогда не перегибала палку. Я бы рискнул предположить, что она всегда чертовски хорошо знала, что делает. Возможно, за одним исключением.

— Этот несчастный мальчик?

— Именно.

— Вы бы сказали, что с ним она зашла слишком далеко?

— Именно такое у меня сложилось впечатление.

— Должен сказать, и у меня тоже. В Сиднее…

— Вы встречались с ним раньше?! — воскликнул Аллейн. — В Сиднее?

— О да. Я приехал туда на время ее выступлений. Выступала она чудесно. Меня пригласили к ней на обед, а затем на ужин, который Реес устраивал после представления. Он… Они были гостеприимны и добры ко мне весь сезон. Молодого Бартоломью можно было часто видеть у них, и она этого не скрывала. У меня возникло впечатление, что она предана ему… хочется сказать «беспощадно».

— А он?

— О, был без ума от любви и утратил твердую почву под ногами.

— А Реес?

— Если он и был против, то не показывал этого. Мне кажется, в его случае можно говорить о гордости коллекционера. Ну, вы понимаете: добыл самую большую звезду с небосклона.

— И был удовлетворен этим fait accompli?[49] Дело обстояло именно так?

— Именно. Он, возможно, даже немного устал от ее истерик, хотя, должен сказать, я этого не заметил.

— Нет.

— Кстати, Аллейн, я думаю, вам приходило в голову, что я — кандидат для вашего списка подозреваемых.

— Вместе со всеми остальными в доме. О да. Но вы не очень близки к началу этого списка. Конечно, я не знал, что вы уже были с ней знакомы, — спокойно сказал Аллейн.

— Ну знаете! — воскликнул доктор Кармайкл.

— Я чувствовал, что мне необходим кто-то, кого я мог бы призвать на помощь. Вы и Берт показались мне наиболее надежными. Поскольку я тогда считал, что вы не были связаны с ней раньше и не имели вероятных мотивов для убийства.

Доктор Кармайкл неотрывно смотрел на него. Вид у Аллейна был унылый.

— Я равнинный шотландец, — пояснил наконец доктор, — и поэтому несколько тяжеловесен, когда дело доходит до шуток.

— Я скажу вам, когда соберусь пошутить.

— Спасибо.

— Хотя, видит бог, в этом деле маловато поводов для веселья.

— Да, действительно.

— Полагаю, — сказал доктор Кармайкл, после того как они по-дружески помолчали, — вы заметили мою тактичность? Второй характерной чертой равнинных шотландцев считается любопытство.

— Знаю. Да, заметил. Вы не спросили меня, знаю ли я, кто убийца.

— А вы знаете?

— Нет.

— А подозреваемые у вас есть?

— Есть. Можете задать еще один вопрос.

— Правда? Что бы мне такое выбрать… Вы думаете, что фотограф — Филин — на острове?

— Да.

— И сделал… тот снимок?

— Вы превысили разрешенное число вопросов. Но да. Конечно. Кто же еще?

— И он убил Изабеллу Соммиту?

— Нет.

После этого они пожелали друг другу спокойной ночи. На часах было тринадцать минут второго.

Когда доктор Кармайкл ушел, Аллейн прочел записку, лежавшую в его портфеле на самом верху — вынул уже ставшее слишком хорошо знакомым дело и уселся, чтобы прочесть его в седьмой раз.

Изабелла Пепитоне, известная как Изабелла Соммита. Родилась в 1940 году, предположительно в Палермо, Сицилия. Семья впоследствии поселилась в США.

Отец Альфредо Пепитоне, успешный американский бизнесмен, подозревался в участии в деятельности мафии, но никогда не подвергался аресту. Подозреваемый в деле об убийстве Росси в 1965 году. Жертва: Бьянка Росси. Пепитоне впоследствии погиб в автомобильной аварии. Подозрение на убийство. Арестов не было.

Аллейн принес наверх книгу из библиотеки. Она лежала у него под рукой — Il Mistero di Bianca Rossi.

Объект прошел обучение пению. Вначале в Нью-Йорке, позже в течение трех лет под руководством Беппо Латтьенцо в Милане. Дебют объекта: 1968 г., Ла Скала. Стала знаменитой. 1970–1979: неформальные связи с корпорацией Хоффман-Байльштейн.

10 мая 1977: Самопровозглашенный «барон» Хоффман-Байльштейн, считавшийся Главарем крупной героиновой сети, отправился на своей яхте «Черная Звезда» в круизе по Бермудским островам. Объект находился в числе его гостей. Посетила Майами через Форт-Лодердейл. Впервые встретилась с Монтегю Реесом, также бывшим в числе гостей.

11 мая 1977 года: Объект и Хофффман-Байльштейн обедали в Палм-Бич с графом Дж. Огденом, который, как сейчас известно, стоит за героиновой торговлей. Он поужинал на яхте в тот же вечер. За этим последовало заметное увеличение уличной торговли и рынка сбыта среди высшего класса во Флориде, а позже в Нью-Йорке. ФБР подозревает, что героин доставили на берег с «Черной Звезды» в Форт-Лодердейл. Делом заинтересовался Интерпол.

1977: Встречи с Хоффман-Байльштейном стали менее частыми.

1978: Отношения с Х. — Б., по-видимому, прекратились. Развились близкие взаимоотношения с Реесом. Круг общения объекта теперь состоит из представителей высшего общества с безупречной репутацией и знаменитостей из музыкальной сферы.

Под этими заметками была приписка острым раздраженным почерком шефа Аллейна:

Вниманию ст. суперинт. Аллейна. Не очень-то радостно. Любые детали, пусть самые незначительные, будут приняты во внимание.

Аллейн вернул дело в папку. Он принялся расхаживать по комнате, словно нес вахту по долгу службы. Было бы так легко, подумал он, состряпать теорию на основании этих скудных сведений. Как бы она выглядела?

Соммита, урожденная Изабелла Пепитоне (где-то он читал или слышал, что это распространенное сицилийское имя), выросла в Соединенных Штатах. Он очень хорошо помнил нераскрытое дело Росси — из тех, что появляются в книгах о настоящих преступлениях. Говорили, что вражда длится на протяжении нескольких поколений и является последствием какого-то изначального убийства, совершенного на Сицилии. Это был отличный материал для коллекции «настоящих преступлений», поскольку вражда была очень кровавой и имела причудливую особенность: в длинной цепочке убийств жертвами всегда были женщины, а избавлялись от них самыми ужасными способами.

Изначальным преступлением, совершенным на Сицилии в 1910 году и ставшим причиной вражды, было, как говорят, чрезвычайно жестокое убийство женщины из семьи Пепитоне. С тех самых пор обе стороны через нерегулярные промежутки времени совершали страшные преступления во имя этой вендетты.

Страшный конец Соммиты и ее семейные связи, конечно же, делали ее вероятным кандидатом на смерть, и следовало предположить, что эта смерть запишет несколько очков на счет Росси.

Если на секунду принять это чудовищное предположение, подумал он, то что насчет модус операнди преступника? Как все это произошло? Можно ли вставить в эту схему Филина? Очень легко, если дать волю воображению. Предположим, Филин действовал в интересах Росси и был нанят — без сомнения, за огромные деньги — чтобы терзать жертву, но не обязательно для того, чтобы отправить ее на тот свет? Возможно, Филин и сам был членом семейства Росси? В этой мешанине измышлений был один важный элемент: личность Филина. Для Аллейна в этом не было сомнений, но если он был прав, то, следовательно, Филин не был наемным убийцей. (И с какой готовностью это мелодраматическое словосочетание всплывало в этом абсурдном деле!) Начиная с финала оперы и заканчивая моментом, когда Аллейн пошел наверх, чтобы написать письмо, этот «Филин» часто мелькал на первом этаже. Он играл роль вездесущего, всюду сующего свой нос человека. Он присутствовал и на обеде, и в холле, когда гости толпились там в ожидании погрузки на катер.

Он курсировал между домом и пристанью, утешая гостей и прикрывая их от дождя гигантским зонтом. Он был везде и всюду, но у него, разумеется, не было времени протолкаться через толпу гостей, подняться наверх, постучать в дверь Соммиты, войти, применить хлороформ, задушить ее, подождать двадцать минут и воткнуть ей в грудь стилет поверх фотографии. А потом невозмутимо вернуться к своим обязанностям в изящном вечернем костюме.

Для Аллейна не существовало двух вариантов относительно личности Филина.

Глава 6. Шторм продолжается

Аллейн писал свои заметки. Он сидел за новехоньким столом для рисования, которым Трой уже никогда не воспользуется, и работал в течение часа, очень стараясь дать всестороннюю, детальную, лаконичную и ясную картину, не забывая о том, что эти заметки предназначались для новозеландской полиции. И чем скорее он передаст их и они с Трой упакуют свои чемоданы, тем лучше.

Настали и закончились первые часы после полуночи, и с ними пришло чувство усталости и бессонница, которые обычно являются на смену неудовлетворенному желанию поспать. Комната, коридор и лестничная площадка за дверью, и весь молчащий дом словно изменились и принялись вести собственную, тайную ночную жизнь.

Снова пошел дождь. В окна как будто швыряли гигантские пригоршни риса. Дом, хоть и совсем новый, сотрясался под атаками шторма. Аллейн вспомнил о бассейне под окнами студии, и ему показалось, что он слышит, как поднявшиеся в нем волны плещутся о стену дома.

Без нескольких минут два его посетило ощущение, которое Трой с самого начала их семейной жизни, когда он впервые рассказал ей об этом, называла «Духом», хотя точнее было бы назвать его «Незнакомцем», или, может быть, «альтер эго». Он понимал, что люди, интересующиеся подобными вещами, хорошо знакомы с таким состоянием бытия, и оно вовсе не является необычным. Возможно, фанаты экстрасенсорики уже даже записали его на пленку. Он никогда этим не интересовался.

Если описывать это состояние, то самое точное, что он мог бы сказать — это что внезапно он словно выходил из собственного тела и смотрел сам на себя как на полного незнакомца. Он чувствовал, что если задержится снаружи, то из этого получится что-то новое и очень необычное. Но он никогда не задерживался и возвращался в нормальное состояние так же неожиданно, как и выходил из него. Малейшее внешнее беспокойство словно по щелчку возвращало его назад, и он снова становился самим собой.

Как сейчас, когда он уловил слабое движение, которого прежде не было; это было скорее ощущение, чем звук: кто-то стоял в коридоре за дверью.

Аллейн подошел к двери, открыл ее и оказался лицом к лицу с вездесущим и услужливым Хэнли.

— Ой, — пробормотал тот, — простите. Я как раз собирался постучать. Увидел свет под вашей дверью и подумал… Ну, вы знаете — может, я могу чем-то помочь.

— Вы засиделись допоздна. Входите.

Он вошел, сопроводив это действие многочисленными извинениями и выражениями благодарности. На нем был пестрый халат и остроносые ночные туфли без задников. На голове у него был хохолок из всклокоченных волос, словно у ребенка. В бескомпромиссном освещении студии было видно, что он не очень молод.

— Я считаю, — сказал он, — это абсолютно потрясающе, что вы взяли на себя все это грязное дело. Честное слово!

— О, — ответил Аллейн, — я лишь толку воду в ступе, пока не прибудут представители власти.

— Такая перспектива не вызывает особого восторга.

— Почему вы не спите так поздно, мистер Хэнли?

— Вы не могли бы называть меня Нед? «Мистер Хэнли» заставляет меня чувствовать себя отчисленным студентом. Я не сплю среди ночи, потому что я не могу заснуть. Я не могу спать и видеть… все это… ее. Стоит мне закрыть глаза — и все это передо мной. Если я задремлю — все это начинает мне сниться. Как в этих убогих старых фильмах ужасов, когда к тебе внезапно приближается ужасное лицо. Она вполне могла бы быть одной из жертв Дракулы после его укуса. — Он жалко хихикнул, и тут же на лице его отразился ужас. — Я не должен так себя вести. Хотя вообще-то это всего лишь правда. Но я не должен докучать вам своими проблемами.

— Где находится ваша комната?

— Один пролет вверх. А что? А, понимаю. Вы задаете себе вопрос, что привело меня сюда, вниз? Вы сочтете это очень странным, и это нелегко объяснить, но это чувство влечения к тому, что ужасно пугает — как край обрыва или пауки. Знаете? После того как я попытался уснуть и у меня начались кошмары, я стал думать, что мне надо заставить себя спуститься на этот этаж и пройти по лестничной площадке перед… той дверью. Когда я шел спать, я воспользовался лестницей для прислуги, чтобы избежать именно этого — и тут у меня возникло это ужасное побуждение. И я это сделал. Мне было ужасно неприятно, и я это сделал. И оказалось, что там храпит на стульях наш симпатичный шофер, Берт. У него, должно быть, весьма острый слух, потому что, когда я пересек площадку лестницы, он открыл глаза и пристально посмотрел на меня. Это привело меня в замешательство, потому что он не вымолвил ни слова. Я потерял голову и сказал: «О, привет, Берт, все отлично. Не вставайте». И удрал в этот коридор и увидел свет под вашей дверью. Кажется, я замерз. Вы не сочтете за наглость, если я попрошу у вас немного бренди? Я не пил внизу, потому что у меня правило: никогда этого не делать, если босс не предложит, да и вообще я не любитель этого дела. Но мне кажется, сегодня…

— Да, конечно. Угощайтесь.

— Великолепно.

Аллейн смотрел, как он налил себе половину маленького бокала, сделал глоток, сильно вздрогнул и закрыл глаза.

— Вы не против, если я включу радиатор? — спросил он. — Центральное отопление в доме отключается с полуночи до семи.

Аллейн включил радиатор. Хэнли сел к нему поближе на краю подиума и обхватил ладонями бокал с бренди.

— Так лучше, — сказал он. — Я чувствую себя гораздо лучше. Очень мило, что вы понимаете.

Аллейн, насколько ему было известно, никоим образом не выказывал никакого понимания. Он думал о том, что Хэнли — второй потерявший рассудок визитер в студии за последние сорок восемь часов, и что в каком-то смысле он является неубедительной пародией на Руперта Бартоломью. Ему вдруг пришло в голову, что Хэнли в полной мере использует свое тяжелое состояние, почти наслаждается им.

— Раз вы чувствуете себя лучше, — предложил он, — то, возможно, вы просветите меня по части некоторых внутренних вопросов, особенно в отношении слуг.

— Если смогу, — с готовностью ответил Хэнли.

— Надеюсь, сможете. Вы ведь работаете у мистера Рееса несколько лет?

— С января 1977 года. Я был старшим референтом в компании Хоффман-Байльштейн в Нью-Йорке. Перевелся туда из их офиса в Сиднее. Босс и он в те дни были приятелями, и я часто его видел. А он меня. Его секретарь в конце концов умер, — как-то слишком уж мимоходом сказал Хэнли, — и я получил эту работу. — Он допил бренди. — Все было очень по-дружески и произошло во время круиза по Карибам на яхте Хоффмана. Я был на службе. Босс был гостем. Думаю, именно тогда он узнал, что организация Хоффмана-Бальштейна занимается шалостями. Он по натуре настоящая жена Цезаря[50]. Ну, вы понимаете, о чем я. Непорочный ангел. Кстати, именно тогда он впервые встретился с госпожой, — сказал Хэнли и поджал губы. — Но без какой-либо заметной реакции. Он вообще-то не был дамским угодником.

— Правда?

— О нет. Вся инициатива была с ее стороны. И давайте признаем: она в самом деле была мечтой коллекционера. Это было все равно что провернуть большую сделку. Вообще-то, все это, по-моему, было… далеко от grande passion[51]. О боже, я опять начинаю. Но это были, если можно так выразиться, очень стерильные отношения.

Это перекликается с размышлениями доктора Кармайкла, подумал Аллейн.

— Да, понимаю, — беспечно сказал он. — А у мистера Рееса есть какие-то деловые отношения с Хоффман-Байльштейном?

— Он их прекратил. Как я уже сказал, ему не понравилось, к чему пошло дело. Ходили очень странные слухи. Он разорвал все связи после круиза. Вообще-то он одновременно спас мадам… и меня. Вот так все и началось.

— Понятно. А теперь по поводу слуг.

— Вы, наверное, имеет в виду Марко и Марию? Они двое прямо как персонажи из гранд-оперы. Только без голоса, конечно.

— Они появились в доме до вас?

— Мария приехала вместе с мадам, конечно — в то же время, когда на сцене появился мой ничтожный персонаж. Я так понимаю, ее где-то отыскал босс. В итальянском посольстве или еще в каком-то благополучном месте. Но Марко появился после меня.

— Когда именно?

— Три года назад. Босс хотел иметь личного слугу. Я дал объявление, и Марко оказался самым подходящим. У него были отличные рекомендации. Мы решили, что, будучи итальянцем, он будет понимать Марию и госпожу.

— Это ведь было примерно в то же время, когда начал действовать Филин?

— Да, примерно тогда, — согласился Хэнли и уставился на Аллейна. — О нет! — сказал он. — Вы ведь не хотите сказать, что… Или хотите?

— Я ничего не хочу сказать. Естественно, я хотел бы побольше услышать о Филине. Вы можете дать мне какое-то представление о том, сколько раз появлялись оскорбительные фотографии?

Хэнли осторожно посмотрел на него.

— Точно не знаю, — ответил он. — Их было несколько во время ее европейского турне, до того как я поступил на службу. Примерно шесть, я думаю. Я сохранил их и мог бы сообщить вам позже.

— Спасибо. А потом? После того как вы и Марко оба стали работать на Рееса?

— Теперь вы меня заставляете чувствовать себя неловко. Нет, конечно, это не так. Я не то хотел сказать. Дайте подумать. Одна была в Дабл Бэй, когда он выскочил из-за угла в темных очках и шарфе, закрывающем рот. Потом этот случай у служебного входа в театр, когда он был в женской одежде, и случай в Мельбурне, когда он подъехал на машине и умчался прежде, чем все смогли его рассмотреть. И конечно, эта ужасная фотография на ступеньках оперного театра. Тогда прошел слух, что он блондин. Получается, всего четыре фотографии! — воскликнул Хэнли. — А шума было столько, как будто их была целая дюжина. С мадам это, конечно, сработало. Ох, какие она устраивала сцены! — Он допил бренди.

— А вам известно, поддерживала ли мадам Соммита связи с семьей?

— Не думаю, что у нее есть родственники в Австралии. Кажется, я слышал, что все они живут в Штатах. Я не знаю их имен, да и вообще ничего. Происхождение, насколько я понял, у них простое, низкое.

— А в кругу ее знакомых много итальянцев? И есть ли вообще?

— Ну, — протянул Хэнли, становясь слегка разговорчивее, — давайте посмотрим. Есть те, что из посольства. Мы, конечно, всегда раздуваем вокруг них шумиху, как вокруг очень важных персон. И я так понимаю, в Австралии она получала большое количество писем от итальянских поклонников. Там ведь много иммигрантов, вы же знаете.

— Вы когда-нибудь слышали о ком-либо по фамилии Росси?

Хэнли медленно покачал головой.

— Не припомню.

— А Пепитоне?

— Нет. Какое очаровательное и забавное имя. Это ее фанат? Но, честно говоря, я не имею никакого отношения к знакомым госпожи, к ее переписке и вообще к ее образу жизни. Если вы хотите покопаться в ее делах, — сказал Хэнли, и на этот раз в его словах явно послышалась насмешка, — вам лучше расспросить вундеркинда.

— Бартоломью?

— А кого же еще? Он ведь вроде как ее секретарь. Секретарь! Боже милостивый!

— Вы не одобряете Бартоломью?

— Ну, смотреть на него, конечно, очень приятно.

— А если отбросить внешность в сторону?

— Не хочется язвить, — сказал Хэнли, умудрившись именно это и сделать, — но что в нем еще есть? Опера? Вы ее сами слышали. И вся эта суматоха во время выхода на поклон! Боюсь, я считаю его полной фальшивкой. И притом злобной.

— В самом деле? Злобный? Вы меня удивляете.

— Да вы посмотрите на него. Брать, брать, брать. Все, что она только могла ему дать. Абсолютно все. Сначала был весь поглощен этой оперной чушью, а потом публично выставил себя дураком. И ее тоже. Я эту высокую трагедию насквозь видел, уж будьте уверены: все это было напоказ. Он обвинил ее в катастрофе. За то, что она его поощряла. Он ей мстил, — быстро говорил Хэнли резким голосом.

Он внезапно умолк, резко обернулся и посмотрел на Аллейна.

— Наверное, — сказал он, — мне не следует говорить вам все это. Ради бога, не пытайтесь истолковать это каким-нибудь ужасным образом. Мне просто до такой степени надоело то, как все клюнули на этого красавчика. Все. Даже босс. Пока тот не пошел на попятный и не сказал, что не будет продолжать подготовку к спектаклю. Это ведь придавало совсем другую окраску делу, не так ли? Да и вообще всему. Босс был в ярости. Такая перемена!

Хэнли встал и аккуратно поставил стакан на поднос.

— Я немного пьян, но голова у меня вполне ясная. Это правда, или мне приснилось, что британская пресса называет вас Красавчик-Сыщик? Или как-то в этом духе?

— Вам приснилось, — сказал Аллейн. — Спокойной ночи.

Без двадцати три Аллейн закончил писать. Он запер досье в портфель, оглядел студию, выключил свет, взял портфель, вышел в коридор и запер за собой дверь.

Как тихо было теперь в доме. Пахло новыми коврами, гаснущими каминами, остатками еды и шампанского, потушенными сигаретами. Но дом не хранил полного молчания. Мельчайшие звуки свидетельствовали о том, что он пытается приспособиться к шторму. Когда Аллейн подошел к лестничной площадке, он услышал ритмичный, но негромкий храп Берта.

К этому времени благодаря произведенному ранее осмотру у Аллейна сложилось довольно точное представление о доме и той его части, где располагались спальни. Основные спальни и студия находились на одном этаже и выходили в два коридора, которые вели влево и вправо от лестничной площадки, и каждый поворачивал под прямым углом через три двери. Карточки с именами гостей были вставлены в аккуратные металлические кармашки на дверях — как в Версале, подумал Аллейн; хотя они могли бы пойти до конца, когда занимались этим, и использовать дискриминационное словечко pour[52]. Pour синьор Латтьенцо. Но просто «Доктор Кармайкл», заподозрил Аллейн.

Он пересек площадку. Берт оставил включенной настольную лампу под абажуром, и она мягко освещала его невинное лицо. Когда Аллейн проходил мимо, он перестал храпеть и открыл глаза. Пару секунд они смотрели друг на друга. Затем Берт сказал: «Привет», и снова заснул.

Аллейн повернул в темный коридор справа, прошел мимо двери в собственную спальню и подумал: как странно, что Трой там, и что скоро он сможет к ней присоединиться. Он остановился на мгновение и тут услышал, как где-то за поворотом коридора открылась дверь.

Пол коридора, как и все полы в доме, покрывал толстый ковер; тем не менее он скорее почувствовал, чем услышал, что кто-то идет в его сторону.

Осознав, что его силуэт может быть виден на фоне тускло освещенной лестничной площадки, он плотно прижался к стене и проскользнул туда, где, как он помнил, находился выключатель света в коридоре. Пошарив рукой, он его нащупал. Он повернул выключатель; в коридоре, почти на расстоянии вытянутой руки от него, стоял Руперт Бартоломью.

На мгновение ему показалось, что Руперт убежит. Он резко поднял руки, словно хотел закрыть лицо. Он быстро обернулся, поколебался, а потом словно взял себя в руки.

— Это вы, — прошептал он. — Вы так меня напугали.

— Неужели таблетка синьора Латтьенцо не помогла?

— Нет. Мне надо в туалет. Я не могу терпеть.

— Здесь нет туалета, и вам это должно быть известно.

— О боже, — громко сказал Руперт. — Да отстаньте вы от меня!

— Не шумите тут, глупец вы этакий. Говорите тише и идите за мной в студию.

— Нет.

— Еще как да. Пошли.

Он взял его за плечо.

Назад по коридору, через лестничную площадку, снова мимо Берта Смита, назад в студию; неужели эта ночь никогда не закончится, думал Аллейн.

— Если вам и в самом деле нужен туалет, — сказал он, опуская портфель на пол, — то вы не хуже меня знаете, что он совсем рядом с вашей комнатой, и я готов поспорить, что в вашей смежной ванной комнате он тоже есть. Но ведь вам не нужно в туалет, не так ли?

— Сейчас нет.

— Куда вы направлялись?

— Я вам уже сказал.

— Ох, да бросьте.

— Это имеет значение?

— Конечно, имеет, дурень. Спросите сами себя.

Молчание.

— Ну?

— Я оставил кое-что внизу.

— Что?

— Ноты.

— К «Чужестранке»?