Фотофиниш Марш Найо

— Я подозреваю еще дюжину человек вместе с вами. Пойдемте.

Аллейн взял его под руку.

— Я передумал, — сказал Руперт и вырвался.

— Если вы думаете, что я лягу спать, а вы проскользнете вниз, то вы сильно ошибаетесь. Я вас пересижу.

Руперт прикусил палец и уставился на Аллейна. Внизу, на улице, сильный порыв ветра снес какой-то предмет, и он с металлическим грохотом прокатился через патио. Ветер все еще штормовой, подумал Аллейн.

— Пойдемте, — повторил он. — Сожалею, что мне приходится быть нелюбезным, но вам остается только достойно принять это. Мы ведь не будем, как в кино, сцепившись, скатываться по лестнице?

Руперт развернулся на пятке и вышел из комнаты. Вместе они быстро подошли к лестнице и спустились в холл.

Спуск происходил почти в полной темноте. Тусклое красное свечение в дальнем конце исходило, должно быть, от углей в камине; неясный, едва заметный свет падал вниз от лампы на лестничной площадке. Аллейн перед тем положил в карман приготовленный Трой фонарик и теперь воспользовался им. Его свет прыгал по ступенькам перед ними.

— Вот он, ваш камин, — сказал он. — А теперь, я полагаю, надо принести жертву.

Он повел Руперта в дальнюю часть холла к двустворчатой двери, которая вела в музыкальный салон. Войдя, он закрыл двери и включил настенные светильники. Они стояли и, моргая, смотрели на валяющиеся всюду программки, на пустое полотнище занавеса на сцене, на рояль, стулья для музыкантов и пюпитры для нот с исписанными от руки листами на них. Интересно, сколько времени Руперту понадобилось, чтобы их написать, подумал Аллейн. На рояле лежала полная нотная запись оперы. На обложке старательной рукой было выведено название: «Чужестранка», Руперт Бартоломью. И ниже: «Посвящается Изабелле Соммите».

— Ничего, — сказал Аллейн. — Это было только начало. Латтьенцо считает, что у вас будут получаться вещи и получше.

— Он так сказал?

— Именно так.

— Наверное, это про дуэт. Он и правда говорил что-то про дуэт, — признал Руперт.

— Да, именно дуэт.

— Я его переписал.

— Он так и сказал. И переписали весьма успешно.

— Все равно, — после паузы тихо сказал Руперт, — я ее сожгу.

— Уверены?

— Абсолютно. Я схожу за кулисы. Там есть запасной экземпляр. Я быстро.

— Подождите, я вам посвечу.

— Нет! Не беспокойтесь, пожалуйста. Я знаю, где выключатель.

Он направился к двери в дальней стене, споткнулся о пюпитр и упал. Пока он с трудом поднимался на ноги, Аллейн пробежал через авансцену и проскользнул за занавес. Он пересек переднюю часть сцены и вышел через заднюю дверь в коридор, который шел параллельно сцене, и в котором было четыре двери.

Руперт его опередил. Свет в коридоре был включен, а дверь с прикрепленной на ней серебряной звездой была открыта. Из комнаты доносился густой запах косметики.

Аллейн добежал до двери. Руперт был в комнате и с опозданием пытался запихнуть в карман какой-то конверт.

Зрелище было в высшей степени театральное. Он выглядел словно ранняя иллюстрация к рассказу о Шерлоке Холмсе: юный преступник, застигнутый на месте преступления с уличающим его документом.

Он выпрямился, рассмеялся тихим ужасным смехом и засунул конверт в карман.

— Это не очень-то похоже на запасной экземпляр оперы, — заметил Аллейн.

— Это открытка с пожеланиями удачи, которую я для нее оставил. Я… сидеть там было так ужасно. Среди всех остальных. Удачи! Понимаете, о чем я?

— Боюсь, что нет. Дайте посмотреть.

— Нет. Не могу. Это личное.

— Когда кого-то убивают, — сказал Аллейн, — ничто не является личным.

— Вы не можете меня заставить.

— Мог бы, и очень легко, — ответил он и подумал: и как, черт подери, это выглядело бы при дальнейших разбирательствах?

— Вы не понимаете. Это не имеет никакого отношения к тому, что случилось. Вы не поймете.

— А вы попробуйте рассказать, — сказал Аллейн и сел.

— Нет.

— Вы ведь знаете, что это упрямство не пойдет вам на пользу. Если то, что находится в этом конверте, не имеет отношения к делу, его не станут к этому делу приобщать. Ведя себя подобным образом, вы заставляете меня думать, что содержимое конверта к делу все-таки относится. Вы заставляете меня думать, что истинной целью вашего прихода сюда было не уничтожение оперы: вы пришли, чтобы снова завладеть этой открыткой — если это действительно она.

— Нет. Нет. Я правда собираюсь сжечь сценарий. Я принял решение.

— Оба экземпляра?

— Что? Да. Да, конечно. Я ведь так и сказал. Оба.

— И где именно находится второй экземпляр? Не здесь?

— В другой комнате.

— Ну давайте же, — сказал Аллейн без злости. — Ведь второго экземпляра не существует, так? Покажите мне, что у вас в кармане.

— Вы припишете мне… всякое.

— Я не обладаю воображением такого рода. Спросите лучше себя, что я, скорее всего, стану вам приписывать из-за вашего упорного нежелания показать мне содержимое этого конверта.

Он подумал о том, что он действительно мог бы сделать, если бы Руперт и в самом деле стал упорствовать. Поскольку у него не было полномочий завладеть конвертом силой, он представил, как проведет в комнате Руперта остаток ночи и часть дня до возможного прибытия полиции, держа его под нелепым наблюдением. Нет. Лучшее, что он может сделать — вести себя в этой ситуации как можно сдержаннее и верить в удачу.

— Мне бы очень хотелось, — сказал он, — чтобы вы судили об этом благоразумно. Взвесьте все. Спросите себя, к чему обязательно приведет ваш отказ, и ради бога, выкладывайте все, и пойдемте поспим хотя бы остаток этой бесконечной ночи.

Он видел, как рука Руперта шевелится в кармане, и слышал хруст бумаги. Он подумал: а не пытается ли тот по глупости порвать конверт. Он сидел молча, читал благожелательные сообщения, приколотые вокруг зеркала Соммиты, и вдыхал столетний фимиам гримерной полки. Он даже некоторым образом почувствовал себя как дома.

И тут Руперт внезапно протянул ему конверт. Аллейн взял его. Он был адресован Соммите и аккуратно подписан казавшимся женским почерком; Аллейн подумал, что в нем, наверное, лежит одна из поздравительных открыток. Он достал то, что находилось в конверте: смятый уголок, оторванный от нотного листа.

Он развернул его. Послание было нацарапано карандашом, почерк был кривой, словно бумага лежала на неровной поверхности.

Скоро все закончится. Если бы я был Росси, у меня бы получилось лучше. Р.

Аллейн смотрел на это послание гораздо дольше того времени, которое потребовалось на его прочтение. Затем он положил его обратно в конверт и убрал в карман.

— Когда вы это написали? — спросил он.

— После того как опустили занавес. Я оторвал кусок нотного листа из оперы.

— И написали это здесь, в ее комнате?

— Да.

— Она нашла вас здесь, когда пошла за вами?

— Я был в дверях. Я уже закончил… это.

— И вы позволили вытащить себя на сцену?

— Да. Я уже решил, что скажу. Она сама напросилась, — сказал он сквозь зубы.

— «Скоро все закончится», — процитировал Аллейн. — Что должно было закончиться?

— Всё. Опера. Мы. То, что я собирался сделать. Ради бога, вы ведь слышали меня. Я сказал им правду. — Руперт перевел дух и добавил: — Я не собирался ее убивать, мистер Аллейн. И я не убивал ее.

— Я не думаю, что даже вы стали бы письменно уведомлять ее, пусть и двусмысленно, в своих намерениях. Вы не могли бы поподробнее объяснить ту часть, где речь идет о Росси?

— Я написал это, чтобы напугать ее. Она рассказала мне эту историю. Итальянская семейная вражда. В духе мафии. Серия убийств, и жертва всегда женщина. Она говорила, что является потомком по прямой линии, и ее должны убить. Она на самом деле в это верила. Она даже думала, что этот Филин — один из них, из Росси. Она сказала, что никогда ни с кем об этом не говорила раньше.

— Omert?[53]

— Да. Именно это.

— Тогда зачем она рассказала об этом вам?

Руперт затопал ногами и вскинул руки.

— Почему?! Почему?! Потому что она хотела, чтобы я ее жалел. Это было, когда я впервые сказал ей, что опера никуда не годится и что я не хочу продолжать готовиться к спектаклю. Она… я думаю, она поняла, что я изменился. Увидел ее такой, какой она была на самом деле. Это было ужасно. Я попал в ловушку. С того момента я… ну вы ведь знаете, каково мне было. Она все еще могла разжечь…

— Да. Ладно.

— Сегодня… вернее, вчера вечером… все дошло до критической точки. Я ненавидел ее за то, что она так красиво исполняет мою оперу. Вы можете это понять? Это было словно оскорбление. Словно она намеренно показывала, какая эта опера никчемная. Знаете, она ведь была вульгарной женщиной. Именно поэтому она унижала меня. Именно это я почувствовал, когда опустился занавес: унижение; и именно тогда я понял, что ненавижу ее.

— И написали это под влиянием момента?

— Конечно. Вы, наверное, могли видеть, что я был вроде как не в себе. Я не могу вам передать, каково это было — стоять там. Дирижировать, о господи. Это было словно обнажиться на людях.

Аллейн осторожно сказал:

— Вы ведь понимаете, что я должен оставить эту бумагу у себя — по крайней мере пока. Я напишу вам расписку.

— Вы верите тому, что я сказал?

— Мы не должны отвечать на подобные вопросы. В общем и целом — да.

— Вы со мной закончили?

— Думаю, да. Пока что.

— Это поразительно, — сказал Руперт, — и в этом нет никакого смысла, но я чувствую себя лучше. Ужасно усталым, но… Да, лучше.

— Теперь вы сможете заснуть.

— Я все же хочу избавиться от этой жалкой пародии на оперу.

Аллейн устало подумал, что ему, наверное, следует этому помешать, но вместо этого сказал, что хотел бы взглянуть на ноты. Они выключили свет за кулисами и пошли в переднюю часть зала. Аллейн сел на ступеньки авансцены и принялся перелистывать ноты, заставляя себя внимательно рассматривать каждую страницу. Все эти маленькие черные значки, которые казались такими красноречивыми, думал он, пока для Руперта не настал момент истины; и все эти странно нереальные диалоги, которые либреттист вложил в уста певцов. Фразы вроде «Какая комедия!», «Не сплю ли я?» и «Будь она моей».

Он дошел до последней страницы и обнаружил, что ее уголок действительно был оторван. Он поднял глаза на Руперта и увидел, что тот крепко спит в одном из кесел для важных гостей.

Аллейн собрал в одну стопку сценарий и ноты с пюпитров, положил их рядом с Рупертом и коснулся его плеча. Тот резко проснулся, дернувшись, словно марионетка в руках кукловода.

— Если вы не передумали, — сказал Аллейн, — они ваши.

И Руперт пошел к камину в холле, где все еще тлели угли. Переплетенная бумага тяжело горит. «Чужестранка» лишь тлела, чернела и сворачивалась по краям. Руперт воспользовался большими каминными мехами, и по краям рукописи побежали огоньки. Он бросил в камин листы с отдельными партиями, и они мгновенно занялись огнем и улетели в дымоход. Рядом с камином стояла корзина с хворостом для растопки, и он бессистемно и старательно принялся швырять его в камин, словно желая избавить оперу от мучений. Вскоре по холлу поползли тени и свет от камина. Беременная женщина стала похожа на ухмыляющуюся кандидатку на пытки. В какой-то момент блеснул красным оставшийся без пары кинжал на стене. В другую секунду ненадолго осветились двери в концертный салон, а один раз блуждающая вспышка света выхватила из тьмы лестницу.

Именно в этот момент Аллейн заметил какую-то фигуру на лестничной площадке. Она стояла, положив руки на балюстраду и наклонив голову, глядя вниз, в холл. Ее появление было кратким, словно мысль — сотая сотой доли секунды. Огонь погас, а когда лихорадочно вспыхнул снова, человек наверху, кем бы он ни был, исчез.

Берт? Нет, подумал Аллейн. На фигуре, он чувствовал в этом уверенность, был халат или пальто; но кроме этого, у него не было никакого представления о том, кто именно это был из тех семи человек, любой из которых мог бродить по дому этой ночью.

Конец «Чужестранки» был драматичным. Ветер завывал в каминной трубе, пылающие дрова рассыпались на части, и наконец остатки сценария взлетели вверх и исчезли. Последнее, что они увидели — парящий призрачный лист тонкой черной бумаги, на котором на долю секунды появились белые буквы «Посвящается Изабелле Соммите»; потом и этот листок рассыпался и улетел в дымоход.

Не вымолвив ни слова, Руперт повернулся и быстро пошел вверх по лестнице. Аллейн пододвинул к огню каминную решетку. Отворачиваясь, он заметил на столе у главного входа тяжелый парусиновый мешок с цепочкой и висячим замком: почтовую сумку. Очевидно, ее должны были отправить на катере и в суматохе позабыли.

Аллейн пошел вслед за Рупертом наверх. Теперь в доме было очень тихо. Ему показалось, что промежутки между ударами шторма стали длиннее.

Когда он дошел до лестничной площадки, то с удивлением обнаружил там Руперта, который стоял и смотрел на спящего Берта.

— У вас ведь есть ключ от этой комнаты? — тихо спросил Аллейн.

— А разве вы его не получили? — прошептал в ответ Руперт.

— Я? Получил? Что вы хотите сказать?

— Она сказала, что он вам нужен.

— Кто «она»?

— Мария.

— Когда?

— После того как вы и доктор ушли из моей комнаты. После того как я лег спать. Она пришла и попросила ключ.

— Вы его ей отдали?

— Да, конечно. Для вас.

Аллейн сделал глубокий вдох.

— Я не хотел, — шептал Руперт. — Господи! Идти в эту комнату! Увидеть ее! Вот такую.

Аллейн подождал несколько секунд, прежде чем спросить:

— Какую «такую»?

— Вы сошли с ума? Вы же видели ее. Это кошмар.

— Значит, вы ее тоже видели?

И тут Руперт осознал, что он только что сказал. Он шепотом принялся отрицать и разубеждать. Конечно же он ее не видел. Мария рассказала ему, как она выглядит. Мария ему все описала. Мария сказала, что Аллейн отправил ее за ключом.

У него кончились слова, он резко взмахнул рукой и сбежал. Аллейн услышал, как захлопнулась его дверь.

И наконец сам он тоже лег спать. Когда он шел по коридору к их спальне, часы на лестничной площадке пробили четыре. Когда он раздвинул шторы, мир снаружи слегка посерел. Трой крепко спала.

Марко принес им завтрак в восемь утра. Трой не спала с семи. Она проснулась, когда Аллейн лег, и тихо лежала, ожидая, не захочет ли он поговорить, но он лишь слегка коснулся ее головы и через несколько секунд уснул мертвым сном.

У Аллейна не было привычки застревать на полпути между сном и бодрствованием. Он проснулся как кот — мгновенно и полностью, и пожелал Марко доброго утра. Марко раздвинул шторы, и комнату залил бледный утренний свет. На стеклах не было капель дождя, ветра не было слышно.

— Проясняется? — спросил Аллейн.

— Да, сэр. Медленно. Озеро еще сильно штормит.

— Слишком сильно, чтобы прошел катер?

— Конечно, сэр, слишком сильно.

Он поставил на кровать перед ними удобные подносы и принес им дополнительные подушки. Его смуглое, довольно красивое лицо оказалось рядом с их лицами.

— Вид, наверное, великолепный — на озеро и горы? — непринужденно спросил Аллейн.

— Очень впечатляющий, сэр.

— Вашему таинственному фотографу надо бы быть там со своим фотоаппаратом.

На щеке Марко, под оливковой кожей, слегка дернулся крошечный мускул.

— Он точно сбежал, сэр. Но вы, конечно, шутите.

— Вы знаете, как именно убили мадам Соммиту, Марко? Детали?

— Мария рассказывать вчера вечером, но она так легко возбуждается. Когда она нервная, она не разумная. И невозможно понять. Это всё, — сказал Марко, — очень ужасно, сэр.

— Вчера на катер забыли отнести сумку с почтой. Вы заметили?

Марко перевернул баночку с джемом на подносе Трой.

— Простите, мадам, — сказал он. — Я неуклюжий.

— Все в порядке, — сказала Трой. — Ничего не разлилось.

— Знаете, что я думаю, Марко? — сказал Аллейн. — Я думаю, что на острове не было никакого незнакомого фотографа.

— Правда, сэр? Спасибо, сэр. Разрешите идти?

— У вас есть ключ от почтового мешка?

— Его держат в кабинете, сэр.

— А пока мешок находится в доме, он не заперт?

— У входа есть почтовый ящик, сэр. Мистер Хэнли перекладывает из него почту в мешок, когда рулевому пора ее забирать.

— Как жаль, что он забыл сделать это вчера.

Марко, белый как простыня, поклонился и вышел.

— Я, наверное, притворюсь, что не заметила, как ты до смерти напугал этого бедняжку.

— Не такой уж он бедняжка.

— Нет?

— Боюсь, что нет.

— Рори, — сказала его жена. — При обычных обстоятельствах я никогда, никогда не расспрашиваю тебя о делах. Признай это.

— Моя дорогая, ты идеальна в этом отношении, как и во всех остальных. Ты никогда этого не делаешь.

— Прекрасно. Нынешние обстоятельства не являются обычными, и если ты хочешь, чтобы я традиционно изображала фиалку у замшелого камня, наполовину скрытую от глаз, то будь готов к тому, что я внезапно сгорю от любопытства.

— Честное слово, любимая, я не помню, что именно тебе известно или неизвестно о нашей неоконченной мыльной опере. Давай будем завтракать, и во время еды ты будешь задавать мне вопросы. Кстати, когда мы в последний раз виделись? Не считая кровати.

— Когда я дала тебе тальк и кисточку в студии. Вспомнил?

— Ах да. И спасибо тебе за портфель. Именно то, что мне было нужно, прямо как подарок на Рождество. Ты ведь не знаешь, как именно ее убили?

— Синьор Латтьенцо сказал мне. Ты забыл?

— Ах да. Он ведь приходил в студию.

— Да. Хотел убедиться, что со мной все в порядке. Это было очень мило с его стороны.

— Очень, — сухо сказал Аллейн.

— Он тебе не нравится?

— Он рассказал тебе подробности?

— Только то, что ее закололи ножом. Сначала это показалось мне нереальным. Как будто продолжение плохой оперы. Ты же знаешь его цветистый способ выражаться. А потом, конечно, когда я это осознала — совершенно чудовищно. Ужасно валяться на шелковых простынях и есть хрустящие тосты, говоря о таких вещах, — сказала Трой, — но я голодна.

— Ты бы никому не помогла, если бы внезапно решила сесть на диету.

— Это правда.

— Я думаю, лучше мне рассказать тебе события прошлой ночи в том порядке, в котором они происходили. А, нет, — сказал Аллейн. — Ты ведь можешь почитать мои записи. А пока ты этим занимаешься, я встану и проверю, дежурит ли еще бедняга Берт.

— Берт? Шофер?

— Да. Я ненадолго.

Он отдал ей свои заметки, надел халат и шлепанцы и вышел на площадку лестницы. Берт, слегка встрепанный, уже не спал, но стулья все еще стояли у двери.

— Добрый день, — сказал он. — Рад вас видеть.

— Простите, что оставил вас дежурить так долго. Ночь была очень тяжелой?

— Не-е-т. Прошла нормально. Чуть сквозило, но на это нечего жаловаться.

— Есть что рассказать?

— Мария. В четыре двадцать. Я, видно, совсем отрубился, но думаю, она меня коснулась, потому что я открываю глаза — а она прямо тут, висит надо мной с ключом в руке, и вид у нее такой, как будто она обмозговывает, как открыть дверь. Безмозглая. Я говорю: «Это еще что?» — а она как завизжит, и роняет ключ. Прямо на меня. Бах. Порядок.

— И вы…

— Хватаю его. Рефлекторно, по правде говоря.

— Вы ведь не отдали его ей, Берт?

Лицо Берта приняло терпеливое и насмешливое выражение, и он вынул ключ из кармана брюк.

— Вы молодчина, старина, — сказал Аллейн, надеясь на то, что выразился правильно и с достаточным энтузиазмом. Он хлопнул Берта по плечу. — Какой была ее реакция? — спросил он и подумал: может, ему тоже стоит перейти на настоящее время?

— Она стонет, — ответил Берт.

— Стонет?

— Именно так. Жалуется. Обещает, что настучит на меня боссу. Вцепляется в меня, чтобы его отобрать. Говорит, что хочет обрядить покойную и читать молитвы и все прочее. Но заметьте, ни разу не повышает голос. Ни единого разу. Когда она видит, что все без толку, и когда я говорю ей, что передам ключ вам, она без проблем плюет мне в лицо и несется вниз.

— Похоже на Марию. Я возьму ключ, Берт, и спасибо вам огромное. А вы случайно не знаете, сколько ключей есть от этой комнаты? Четыре, кажется?

— Так и есть. По четыре от всех комнат. Странная идея.

Аллейн посчитал: этот, принадлежавший Руперту Бартоломью. Тот, что уже лежит у меня в кармане, был у Марии. Ключ экономки и тот, что лежит в вечерней сумочке Соммиты в нижнем ящике туалетного столика.

— Пока не забыл: по пути сюда вы рассказывали что-то про ветеринара, который усыпил собаку мадам Соммиты. Вы сказали, что он дал собаке хлороформ перед инъекцией.

— Правильно, — удивленно сказал Берт.

— А вы случайно не помните, что случилось дальше с флаконом?

Берт уставился на него.

— Трудный вопрос. Что случилось с флаконом, да? — Он почесал голову и наморщил лоб. — Погодите-ка. Да! Точно! Он поставил его на полку в ангаре и забыл забрать его с собой.

— А вы не знаете, что с ним сталось дальше? — спросил Аллейн. — Он все еще там?

— Нет, его там нет. Мария выходила проверить, все ли в порядке насчет собаки. Ее послала хозяйка. Она увидела флакон. Он же был подписан. Она сказала, что небезопасно оставлять его там. Она его унесла.

— В самом деле? Спасибо вам, Берт.

— Всегда пожалуйста.

— А теперь вам, наверное, лучше пойти поесть, а?

— Буду не против. Увидимся, — и Берт неторопливо начал спускаться по лестнице.

Аллейн вернулся в спальню. Трой погрузилась в чтение его записей и продолжала читать, пока он брился, принимал ванну и одевался. Время от времени она громко спрашивала что-нибудь или отпускала какое-нибудь замечание. Она закончила чтение и уже собиралась вставать, когда в дверь тихонько постучали. Аллейн открыл и увидел на пороге миссис Бейкон — аккуратную, собранную, просто воплощение первоклассной экономки.

— Доброе утро, мистер Аллейн, — сказала миссис Бейкон. — Я пришла узнать, есть ли у миссис Аллейн все необходимое. Боюсь, во всей этой суматохе про нее могли забыть, а мы ведь не можем этого допустить, не так ли?

Аллейн согласился, что допускать этого нельзя, а Трой пригласила ее войти.

Удостоверившись в благополучии Трой, миссис Бейкон сказала Аллейну, что рада возможности перемолвиться с ним словечком.

— Есть некоторые трудности. Это причиняет большие неудобства, — сказала она, словно их подвели водопроводные трубы.

— Не сомневаюсь. Если я могу чем-то помочь…

— Это Мария.

— Она все еще буянит?

— Еще как. — Миссис Бейкон повернулась к Трой. — Это так неприятно, миссис Аллейн, — извинилась она. — Простите, что подняла эту тему!

Аллейны, как полагается, уверили ее, что все в порядке.

— Конечно же, она расстроена, — признала миссис Бейкон. — Мы ведь понимаем. Но в самом деле!