Массажист Ахманов Михаил

Глава 13

Юрий Данилович Черешин лежал на спине, укрытый до подбородка теплым пуховым одеялом. Голова его была повернута, щека прижата к плечу, и в слабом свете фонарика Баглаю казалось, что Черешин усмехается – как всегда, по-доброму и чуть укоризненно. Эта улыбка словно бы говорила: вот и закончен твой труд, массажист, а с ним – и все мои недуги. Нигде не ломит, не болит, и значит, работу ты сделал отлично. Отлично, бойе! Не знаю, как тебя благодарить… Ну, сам придумаешь.

Баглай, стиснув в правой руке фонарик, а левой придерживая сумку, замер в тесном пространстве между диваном и верстаком будто таракан в щели. Торжественный момент, подумалось ему, почти мистический; в эти секунды, когда он глядел на умервщленного им человека, творилось нечто загадочное, неощутимое и в то же время реальное, как подпись на долговом обязательстве: должник был холоден и недвижим, вексель, невыданный им, предъявлен к оплате, и кредитор намеревался приступить к ревизии имущества. Это было давно ожидаемой, упоительной процедурой! Миг, когда вещи меняют хозяина и признают с покорным немым равнодушием право и власть новых владельцев.

Случалось, подобные метаморфозы не обходились без неприятностей, немного портивших торжество – таких, как укоризненная черешинская улыбка или злобный взгляд полуживой Кикиморы. Думать об этом Баглай не любил. Ему казалось, что эти усмешки и взгляды будто оставляют след на каждой из вещей, незримый, но вполне отчетливый, побуждая их сопротивляться или хотя бы напоминать, откуда и как они ему достались.

Бывало и другое, не столь тревожившее душу и вспоминавшееся с удовольствием, а временами – со злорадством. Надеждин, тот художник, что реставрировал пейзаж с горами, с Альпами или Апеннинами, чем-то был похож на деда Захара Ильича, что отзывалось приятным чувством утоленной мести; не менее приятно было разглядывать снимок в доме генеральши, где Нину Артемьевну запечатлели с мужем-генералом: он – при мундире и орденах, она – с пышной прической, в кофточке с высоким воротом. Баглай генерала узнал – тот самый инспекторский знакомец, приехавший в их часть под Выборгом; узнав же, почувствовал мрачное торжество. Тот генерал, как и его дружок-инспектор, был властен над судьбой Баглая: мог подарить ему жизнь или отправить в Афган, откуда возвращались без ног, без рук или не возвращались вовсе. Так было – в те времена, когда новобранец Баглай и генерал Макштас были несоизмеримыми величинами; однако с тех пор кое-что изменилось в баглаеву пользу.

Вспомнив об этой фотографии, он ухмыльнулся, быстро облизал губы языком и, пятясь, отступил от верстака и дивана с телом Черешина. Двигался он бесшумно, осторожно и плавно, как пантера в индийских джунглях, подсвечивая фонариком. Руки его в тонких резиновых перчатках не дрожали, пол не скрипел под мягкими подошвами башмаков; словно призрак он выскользнул из кухни, где брать было нечего и не на что было глядеть.

Коридор был тих и темен. Луч света от фонарика метнулся вдоль высоких полок, по книжным корешкам; сверкнули золоченые буквы – будто топазовые кошачьи глаза, мерцавшие в темноте. Баглай остановился и прочитал: «Императорские коллекции Эрмитажа. Сводный каталог». Еще один том, такой же солидный, увесистый, в коричневом переплете, с тиснением по корешку – «Сокровища Российской Короны и Великих Князей»; за ним – какой-то труд о геммах и камеях и минералогический справочник. Баглай равнодушно пожал плечами. Среди этих книг наверняка имелось что-то ценное и редкое, но описания царских сокровищ были ему не нужны. Книги пусть достаются Пискунову.

Он представил, как тот заявится утром с тремя помощниками, как будут они переминаться у дверей, звонить и стучать, потом потревожат соседей и вызовут милицию; начнутся поиски слесаря из жилконторы, а слесарь, само собой, навеселе – день-то воскресный, когда ж еще повеселиться слесарям?.. Наконец замки взломают, вскроют дверь, войдут… Тишина, как в склепе; книги, витрины с поделками из разноцветных камней, массивные дубовые шкафы и молчаливый покойник с застывшей улыбкой… Покойник есть, но нет следов. Все вроде бы в целости и сохранности, все на месте…

Снова усмехнувшись, он шагнул в маленькую комнату, приблизился к тем самым дубовым шкафам и вытер лоб, вспотевший от волнения. Резиновая перчатка неприятно холодила кожу и только размазывала испарину; Баглай поморщился с досадой и промакнул виски рукавом. Дверца среднего шкафа чуть слышно скрипнула, распахнулась; он осторожно выдвинул полку с двумя квадратными ящичками, поднял крышки, посветил фонарем.

Тридцать шесть ячеек в левом ящике, двадцать две – с камнями, и четырнадцать пустых. Крупные камни, редкостные… В правом – ячеек побольше, а сами они помельче, но их все равно не хватило: почти в каждой – по два камешка, а в иных – и по три. Лежат, сияют зелеными звездами, подмигивают, манят…

Губы Баглая дрогнули, он шумно выдохнул и непослушными пальцами дернул молнию на сумке. Что-то странное творилось с ним – такое же, как в ресторанчике Ли Чуня, когда он глядел на китайскую вазу и представлял, как она будет смотреться под картиною Гварди, на ореховом комодике с расписными фарфоровыми медальонами. Но теперь это ощущение было глубже, отчетливей, сильней – ведь за вазу пришлось платить, а изумруды как бы достались ему по наследству. Даром! Правда, не все; первая заповедь Охоты была нерушима, так как инстинкт самосохранения являлся не менее сильным чувством, чем страсть к обладанию.

Зато он мог выбирать, хоть выбор был нелегок и временами мучителен. Два из пяти уральских камней, овальный и круглый, в форме граненой сферы… Этот был поистине великолепен – шар зеленого пламени с мерцающими искрами, застывшими словно фонтан или взрыв фейерверка; Черешин говорил, что таких в мире не больше дюжины и стоют они безумных денег. Теперь – один из трех колумбийских кристаллов, не очень крупный, но с удивительно мягким жемчужным блеском… еще – огромный изумруд из Африки, тот, нелюбимый Черешиным, политый кровью… один индийский… Нет, два, самых больших и ярких: в форме розы с тысячей граней-лепестков и прямоугольный, размером в палец, со ступенчатыми краями, отливающий цветом морской волны… И, наконец, последний, из Аджмера – тот, который Черешин назначил ему в подарок.

Семь. Не взять ли восьмой?.. – мелькнула мысль, но руки действовали сами по себе: опускали крышку ящика, бережно перебирали камни, гладили их, прятали в полотняный мешочек. Туда же он высыпал горсть изумрудов помельче – высыпал, на считая, тридцать или сорок камней, взятых из правого ящичка. Потом закрыл и его, задвинул полку и присел на корточки.

В самом низу, за большими коробками из-под сигар, где хранились неразобранные и не очень ценные камни, лежала плоская жестяная баночка, в каких в далеком баглаевом детстве продавалось монпасье. Черешин редко лазил на нижнюю полку; она не выдвигалась, все тут было в пыли и паутине, банка за сигарными коробками была не видна, так что пришлось действовать наощупь. Баглай вытащил ее, с усилием приоткрыл и убедился, что память его не подводит. Дно банки искрилось и сияло под лучом фонарика, будто в ней развели магический огонь – холодный, не обжигающий пальцев, но заставлявший щурить глаза. Алмазы – верней, ограненые бриллианты, хранившиеся здесь – были сравнительно невелики, от половины карата до двух, самый расхожий материал для ювелирных изделий или для вывоза за границу – в какой-нибудь тайной щелке, в одежде или же в собственном животе. Баглай пока что не знал, как распорядится ими и как реализует, но шансы были неплохие: пара надежных ювелиров, разнообразные связи Ядвиги и ее девиц, клиенты из «Сквозной норы» и давние приятели– спортсмены, из тех, кто постоянно ездил за рубеж.

Спрятав банку в карман, Баглай подумал, что придется подыскать посредника и сделать так, чтобы посредник не разнюхал, с кем имеет дело; с камнями же не дорожиться, отдавать за полцены, но небольшими партиями. И сколько же получится на круг? Со слов Черешина он помнил, что двухкаратные бриллианты стоят две-три тысячи, однокаратные – раза в полтора дешевле. Он попытался представить, сколько камней хранится в жестяной коробочке, и вновь почувствовал, как закружилась голова.

Дрожащими руками Баглай извлек из сумки несколько мешочков, приподнял фонарь и оглядел шкафы. Тот, что с коллекцией изумрудов, был средним; еще в нем хранились аквамарины и бериллы, прекрасные камни, но уступавшие и изумрудам, и алмазам по ценности и красоте. Ближе к окну высился шкаф для всякой самоцветной мелочи, хризобериллов, турмалинов, цирконов, хризолитов, топазов и шпинелей, а у двери, в третьем шкафу, лежали драгоценные корунды. Это хранилище Черешин называл своим бирманским шкафом и объяснял Баглаю, что в Могоке, в Бирме, добывают лучшие рубины, что рубин – это красный природный корунд, а если камень не красный, так это уже сапфир, и что, в отличие от мнения невежд, сапфиры бывают не только синие, но также лиловые, желтые и бесцветные, а также оттенка утренней зари.

Памятуя об этих историях, Баглай распахнул дверцы бирманского шкафа м принялся выдвигать полки, открывать ящички и выбирать – не торопясь, понемногу, по три-четыре экспоната из каждой коллекции, не самых крупных, но примечательных цветом, или необычной формой, или своим происхождением. Тут были не только бирманские камни, но также цейлонские и таиландские, индийские, добытые в Кашмире, американские из Мату-Гросу и с берегов Миссури, и австралийские, из Квисленда и Виктории. Они струились в пальцах Баглая словно ручей, вытекающий из пруда: звездчатые голубоватые сапфиры, рубины, алые, как мак, камни иных цветов и оттенков, напоминавших то о морской пучине, то о лугах, заросших васильками, то об огненном рассветном зареве, то о сиянии солнца. Сумка Баглая потяжелела, в горле пересохло, по щекам струился пот, и он, вполголоса чертыхаясь, тряс головой и вытирал влажную кожу рукавами.

Наконец он оторвался от шкафов, закрыл их, покинул со вздохом маленькую комнату и перебрался в большую. Ему хотелось взять что-то отсюда – место в сумке было, и было вокруг столько чудесных вещей! В луче фонарика медленно плыли птицы, цветы и корабли, подвешенные к потолку, сияли бронза и хрусталь светильников, пестрели на стенах каменные пейзажи – амазонитовые поля у подножия обсидиановых скал, реки из чароита и лазурита, янтарный солнечный восход над родонитовым горным хребтом и другие горы, из яшмы, с белоснежными кварцевыми вершинами. Под этой картиной кичилась затейливым зеленым кружевом шкатулка из малахита, обрамленная парой подсвечников, а дальше, по периметру комнаты, будто вызванные к жизни неярким световым пятном, блестели и сверкали ларцы и чаши, веера и вазы, фигурки фантастических животных, резные нефритовые сфероиды и табакерки, украшенные жемчугами, короны и венцы из янтаря и крохотный дворец с башенками-чернильницами и главным донжоном для перьев и ручек. Облокотившись на мраморный камин, Баглай полюбовался этими сокровищами и тяжело вздохнул. Стоят, как на параде, слишком заметно, слишком опасно, и ничего не возьмешь… Он вдруг почувствовал обиду: все эти вещи, которые он мог считать почти своими – ибо в данный момент они не имели хозяина – в действительности принадлежали не ему. Это было горько и ранило сильней, чем детские воспоминания, насмешки Вики или окрик Лоера. Это было еще одной несправедливой гнусной шуткой, которую сыграли с ним, предложив так много и так сразу, что все предложенное он не мог забрать с собой.

Теперь он понимал, что никогда не остановится. Будут другие старики, другие дома и квартиры, другие вещи, но раз за разом он будет возвращаться в эту ночь, в тот час и миг, когда владел черешинским богатством. Богатством, от которого урвал лишь крошку! Ничтожную частицу! А остальное проскользнуло мимо, пролилось меж пальцев, утекло… И сколько бы ни взял он у других, черешинское не вернуть – ни эту комнату, ни ту, с тремя шкафами… Да и возьмет он меньше… Где еще найдешь такое?

Баглай поднял голову, повел фонариком, и райские птицы, дворцы, ларцы, сфероиды и чаши словно откликнулись на его молчаливый призыв, вспыхнули, засияли многоцветьем красок, поманили и угасли.

Верно, не найдешь, подумал он. Ни у кого не найдешь. А жаль!

Он поднял сумку, забросил на плечо ремень, направился в прихожую и осторожно приоткрыл входную дверь. На лестничной площадке царили темнота и тишина, только свистел за окнами ветер до погромыхивал где-то ржавым железным листом. Баглай выскользнул из квартиры, без лязга и скрипа провернул ключи, спустился вниз по истертым ступенькам лестницы, пересек двор, помня, какую колдобину и яму необходимо обогнуть, и вышел на улицу. Ночная прохлада остудила разгоряченное лицо. Небо было затянуто облаками. Хотелось пить.

Сняв перчатки, он сунул их в карман, нащупал там связку ключей от только что покинутой квартиры и вдруг усмехнулся.

Такого не найдешь, снова подумал Баглай, но это не повод, чтоб пренебречь иными возможностями.

Эта мысль его утешила.

Охота продолжалась.

Глава 14

Первое апреля пришлось на четверг.

Явившись с утра на работу, Глухов выслушал все шуточки, положенные по такому случаю, как новые, так и древние, проверенные временем и не потускневшие с годами. Надежда Максимовна, секретарша, с кокетливой улыбкой сообщила, что спина у Глухова белая; Долохов, вышедший из отпуска, заметил, что синий глуховский «жигуленок» перекрасили в розовый цвет и заодно позолотили бампер; а Голосюк с Верницким уверяли, что Глухову выписана премия, и что начальство сейчас решает, в чем ее выдать, в монгольских тугриках или в суданских динарах. Что же до Вали Караганова, то он обронил по секрету, что Яна Глебыча сватают в генеральные прокуроры и переводят в Москву; вопрос, дескать, уже решен, а чтобы Ян Глебыч не трепыхался на новой ответственной должности, велено накопать на него секс-компромат: как он шоколадки таскает девчонкам с ИВЦ и распивает чаи с майором Красавиной.

Глухов слушал, посмеивался и думал, что выпала ему удача – или несчастье?.. – жить в уникальной стране, среди людей с врожденной склонностью к юмору: чем им хуже, тем больше шутят. Насчет коммунистов и евреев, Василь Иваныча и чукчей, армянского радио и КГБ… Теперь вот президент появился, и Дума, и олигархи, и «новые русские», и двадцать партий с живописными вождями… Сколько поводов для шуток! Вот люди и стараются. Плачут, но шутят. Рыдают, потом рассказывают анекдот. Питаются хлебом и кашей, глядят в телевизор на сытые думские рожи и помирают со смеху. Шутят, веселятся! Может, в какой-то день и перестанут веселиться, но не шутить – только шутки те будут кровавые. Такой вот национальный характер.

Спасаясь от Караганова, желавшего обсудить особую сексуальную привлекательность прокуроров, Ян Глебович нырнул в свой кабинет, уселся за стол и занялся делами. Дела за последние дни продвинулись вперед, и это, вкупе с улыбками Линды и наступившей теплой погодой, рождало в нем заметный оптимизм. Но он допускал, что ясная погода, и продвижение в делах, и даже линдины улыбки, вполне возможно, ни при чем; быть может, то ощущались последствия той необычной процедуры, которой он подвергся у Тагарова. Нужное – разровнять, лишнее – убрать… Кажется, так?..

Вероятно, прилив энергии, который ощущался Глуховым, каким-то образом воздействовал на всех его партнеров: сначала откликнулись красноярцы, потом из судебных архивов прислали пухлую папку с материалами – иск Приходько к надеждинским наследникам. В ней была цветная фотография картины, и Глухов изучал ее минут пятнадцать, тем особым взглядом живописца, который не пропускает ничего, ни тени в облаках, ни переливов света на горных склонах. Первый план – домики с черепичными кровлями, зелень садов, ручеек, и за мостом – церквушка; дальше вздымается горный склон, тянется к перевалу дорога и исчезает меж двух вершин, похожих на полуразрушенные замки; а сверху, слева и справа – панорама гор, суровых и диких и будто придавленных вниз, к земле, хмурыми темными тучами. Великолепный пейзаж, решил Ян Глебович, со вздохом откладывая снимок и размышляя, не перейти ли ему с морей на горы. Горы все-таки доступней, чем океан… тот же Урал… да и в Карелии скал хватает…

Больше в папке интересного не нашлось, а вот коллеги из Красноярска порадовали, сообщив, что в КНЦ, в научном центре, про Саркисова не знают ничего, что сообщений, кроме накладных и актов о приемке оборудования, от него не поступало, зато регулярно приходят переводы в счет долевого участия красноярцев. Суммы скромные, шесть процентов от прибылей, но столько положено по договору, а раз он выполняется, то у дирекции КНЦ претензий к Саркисову нет. Правда, деньги перечислялись от неведомой компании «Фарм Плюс», как бы торгового саркисовского партнера, но приходили на счет красноярцев в должных объемах и без проволочек – а что еще нужно в нынешние воровские времена?..

Ответ на запрос пришел еще в понедельник, и Глухов тут же загрузил работой Линду, ибо таинственных благодетелей-фармачей, плативших за несуществующие препараты, полагалось найти и изучить со всей подробностью – если, конечно, они не относились к категории мифологической. Глухов почти был в этом уверен, но, к его изумлению, Линда, просидев за компьютером восемь часов, обнаружила целые горы сведений – и должным образом зарегистрированный устав, и балансы, сдававшиеся в потрясающей аккуратностью, и отчеты в пенсионный фонд, и даже акты аудиторских проверок. Словом, «Фарм Плюс» была не каким-то призрачным паранормальным явлением, а вполне реальной конторой, исправно платившей налоги, учтенной во всех необходимых инстанциях. И в этом не содержалось ровным счетом ничего криминального, если бы не два обстоятельства: во-первых, проплаты в Красноярск, и, во-вторых, состав учредителей. Компаньонов было трое: братья Мосоловы и деловая спутница жизни законодателя Пережогина.

Сей любопытный факт Глухов предполагал обсудить не далее, как завтра, на совещании у Олейника, которое проводилось по пятницам. Пока же он распорядился, чтоб за тремя компаньонами понаблюдали, и позвонил Мосолову Нилу Петровичу с завода шампанских вин, полюбопытствовав, есть ли успехи с розыском пропавшей красноярской установки. Успехов не было, но ожидалось, что оборудование вот-вот найдут. Найдите и предъявите, иначе начнется следствие по факту о хищении, сказал Глухов строгим голосом и положил трубку.

Что до Мосолова Виктора Петровича, владельца «Дианы», то он вдруг раздвоился, пробравшись во второе дело, к художнику и генеральше, к актрисе и писателю и к остальным покойным старикам. Правда, был Мосолов не подозреваемым в убийствах, а только в свидетельском статусе.

Случилось это во вторник, когда Ян Глебович заглянул в салон «Тримурти» с жалобой на боль в спине. Заведение было не из крупных, но выглядело весьма пристойно: уютный холл с интригующей фреской, в которой, при желании, можно было угадать объединенных вместе Брахму-творца, Вишну-хранителя и Шиву-разрушителя; плюшевые кресла и диваны, нежившие на своих подушках скорбных телом пациентов; длинноногая красотка в кассе и три массажных кабинета, где принимали мастера, проникшие в тайны аюрведы, йога сутры и самхит Чараки.[16] Так, во всяком случае, утверждалось в прейскуранте, и Глухов, поглядев на цены, испустил безмолвный стон, но попросил, чтобы его направили к лучшему и наиболее дорогому умельцу. То есть к хозяину «Тримурти» Федору Кириллову.

Кириллов оказался мужчиной за пятьдесят, мускулистым, темноволосым, разговорчивым и совершенно не подходящим к роли «не того доктора». Кстати, он называл себя не доктором, а профессором, и пару раз упомянул, что обучался в Калькутте и Мадрасе. Потом Ян Глебович, кряхтя и охая под мощной профессорской дланью, выслушал перечень своих недугов, о коих не подозревал и даже в мыслях не держал, что есть такое – но все их, к счастью, можно было вылечить в «Тримурти», избавившись, во-первых, от болей, а во-вторых, улучшив сон, повысив общий тонус и потенцию. Мало-помалу он стал направлять словоохотливость профессора к нужной цели, спрашивая то об одном, то о другом, и в частности о том, сколько подобных искусников в Петербурге; и получил ответ, что их немного, по пальцам перечтешь, что цены у них запредельные, поскольку вкалывают на дядю, а дядя, как известно, жадноват; он же, профессор Кириллов, специалист независимый, трудится лишь на больного и на себя и плату берет умеренную, ибо, по всем канонам аюрведы, грех обирать болящих и страждущих. Глухов с этой мыслью согласился и даже слегка ее развил, отметив, что алчные в грядущем перерождении превратятся в ненасытных гиен и крыс. Теперь не составляло труда выпытать что-то полезное о всех профессорских конкурентах – как кого зовут, сколько кто берет, где и как учился и на кого работает.

Баглай работал в «Диане», на Виктора Петровича Мосолова.

Такое пересечение обстоятельств не удивило и не смутило Глухова. Как всякий сотрудник органов с тридцатилетним стажем он видел жизнь в ее разнообразных проявлениях и знал, что случайности в ней неизбежны, что происходят они с гораздо большей вероятностью, чем принято считать, и что за каждым случайным событием проглядывает если не закономерность, то строго обусловленная причинно-следственная связь. Особенно это касалось мотивов, осознанных или нет, объединяющих людей, тех причин, по которым они выбирали приятеля или супруга, соратника, коллегу, начальника и, разумеется, вождя. Рыбак рыбака видит издалека… Возможно, они не испытывают приязни и даже совсем наоборот, но общая страсть толкает их к объединению – вернее, выталкивает в определенный слой, где плавает рыба определенной породы. И оттого не надо удивляться, что властолюбивые крикуны маячат в Думе, мздоимцы – у государственных кормушек, а лицемеры-фанатики – у алтарей. Так и убийцы. Даже не ведая, кто есть кто и что сотворил, они инстинктивно тянутся друг к другу.

Пока Глухов размышлял об этом, минул отмеренный срок, речи Кириллова иссякли, и сеанс закончился. Они с самозванным профессором являлись рыбами разных пород и не имели общего, кроме сиюминутной связи, какая бывает меж продавцом и покупателем, а потому расстались без сожалений. Профессор начал месить и мять очередного клиента, а Глухов отправился в управление, выпил кофе с Линдой, сказал, что красное ей к лицу (она была в багряном платье) и попросил подготовить ориентировку на Мосолова, с указанием всех его родственников, мест работы, дружеских связей и деловых интересов. Потом он вызвонил Суладзе и объяснил ему задачи на следующий день: заняться «Дианой» и раздобыть информацию о Баглае. С подозреваемым встреч избегать, и повод к визиту измыслить нейтральный, но веский, дающий возможность взглянуть на документы в отделе кадров; выводы, в порядке исключения, изложить в письменной форме. Красивым почерком, однако не более, чем на двух листах.

Сейчас рапорт Джангира и справка, подготовленная Линдой, лежали перед Глуховым. Рапорт, как велено, был на двух листах, но исписанных с обеих сторон; четкие ровные строчки казались подтянутыми, молодцеватыми, как сам Суладзе в отглаженном мундире. Глухов, склонив голову, изучил витиеватую подпись на последней странице, одобрительно хмыкнул и начал читать.

В «Диану» Джангир явился вместе с приятелем, сотрудником налоговой полиции, и был препровожден в руководящие сферы, то есть к самому Мосолову. Цель визита обозначалась так: некие сотрудники «Дианы» – прежде всего, массажисты, и, вероятно, экстрасенс – наносят ущерб казне, занимаясь частной практикой без надлежащего патента и отчислений с прибылей. Дабы ситуация не обострялась, подозреваемых надо предупредить, и эта миссия, на первый раз, доверена работодателю. Если же этот превентивный шаг окажется бесцельным, работодатель – как лицо, осведомленное о всех делишках и делах своих сотрудников, – пусть подумает, кого оставить, а кого уволить. Ибо с теми, кто не внял увещеваниям, будут разбираться по закону.

После такого вступления джангиров друг потребовал листки учета кадров и трудовые книжки, и помрачневший хозяин «Дианы» отвел инспекторов в соседний кабинет, к своему заместителю Лоеру, который, собственно, и занимался кадровым вопросом. Все документы были представлены, изучены, обсуждены, а с наибольшим тщанием тот, что относился к экстрасенсу Рюмину; он, по словам заместителя, был жадным, своекорыстным и болтливым типом – в общем, подозреваемым номер один.

Затем инспектора откланялись, что было зафиксировано на второй странице, а третья содержала перечень сведений о Баглае Игоре Олеговиче: внешность (по фотографии, прилепленной к листку учета кадров), а также адрес и телефон, где родился, где учился и служил, близкие родственники (их не оказалось), дипломы и свидетельства об окончании курсов и, под конец, список мест работы, не слишком большой, но и не маленький. Его Ян Глебович перечитал с особым интересом; первой шла войсковая часть, номер которой был ему знаком – спортивная команда при Ленинградском военном округе.

Далее в рапорте Джангира отмечалось, что Баглай, если судить по фотографии, вылитый «не тот доктор»: стрижка короткая, губы узкие, нос прямой, щеки впалые, а подбородок квадратный. В общем, скандинавский тип, как на рисунке, изображенном со слов Марьи Антоновны. Только на рисунке он позвероватей, похищнее – не потому ли, что художник проницательней фотографа?

Этот намек Ян Глебович счел комплиментом и тонкой лестью, усмехнулся и, обратившись к последней строке, узнал, что охраняет «Диану» агенство «Скиф».

– Очень кстати, – пробормотал он, подумав, что наступает время встретиться с Баглаем. Но не официально, а лучше так, как с самозванным профессором аюрведы: улечься на массажный стол, подставить спину, поболтать, пожаловаться на недуги. Словом, беседа, не допрос; тот доверительный неспешный разговор, какие бывают между больным и целителем, и где узнается гораздо больше, чем в допросной.

Засим Глухов потянулся к телефону, снял трубку и набрал номер Мартьянова.

– Андрюша, ты?

– Я, – отозвался знакомый бас. – Я, голубчик.

– Чем занаят?

– Я одну мечту, скрывая, нежу – что я сердцем чист. Но и я кого-нибудь зарежу под осенний свист.

Каждый сходит с ума по-своему в этом лучшем из миров, подумал Ян Глебович; один мечтает океаны рисовать, другой – найти вставную челюсть в животе покойника, а третий изъясняется стихами. Впрочем, к этой мартьяновской слабости он был привычен и с первых слов репертуара брался предсказать, в каком приятель настроении. Если цитирует Пушкина или Хайяма – в игривом, если Гомера и Гете – в возвышенном, а ежели Данте и Мильтона – в мрачном. Есенин в этой шкале соответствовал благодушию со слабым минорным оттенком.

– Нынче у нас апрель, – сказал Глухов, – свистов осенних не слышно, так что ты погоди меня резать. Вот в ноябре я сам тебе горло подставлю.

– Заметано, – послышалось в трубке. – Вот она, суровая жестокость, где весь смысл – страдания людей! Режет серп тяжелые колосья, как под горло режут лебедей…

– Кончай дурачиться. – Ян Глебович взглянул на часы и машинально отметил: время – пять минут одиннадцатого, скоро сводку принесут. – Скажи-ка, Андрюша, «Диана» под твоими бойцами? Это лечебница на Большом, на Петроградской.

– Мой клиент. Мосолов Виктор Петрович там за хозяина. Только не лечебница у него, а оздоровительный центр. Души, ванны, массажи… Цены, правда, кусаются.

– Вот-вот, – оживился Глухов, – кусаются! А мне бы на массаж попасть, но чтоб к определенному человеку и без обдираловки. Составишь протекцию?

– Чего тут составлять – у меня абонемент бесплатный, от хозяйских щедрот. Бери и пользуйся! Хоть на массаж, хоть на шейпинг… А если желаешь, выведут шерсть с ягодиц и пересадят на плешь. Или там щечки подтянут… Неприятная процедура, зато ни единой морщинки! Все облетят, как с белых яблонь дым.

– Не надо мне щеки подтягивать, я к массажисту хочу, – терпеливо объяснил Глухов. – К Баглаю Игорю Олеговичу. Крупный, говорят, специалист по хребтам и поясницам, очередь к нему большая и без знакомства не попасть. А ты с его хозяином дружбишься, с этим Мосоловым, плешь бесплатно засеваешь… Или я что-то не понял?

– Не понял. Он мне не друг, а клиент. Чисто деловые отношения… Но уважительные. Денег лишних он мне не заплатит, а просьбу исполнит. Я ему сей момент позвоню. Ты когда лечиться желаешь? Прямо завтра?

– А чего тянуть? Завтра, часиков в пять. Потом – три-четыре раза в неделю, сеансов десять или двенадцать… Выдюжит твой абонемент?

– Выдюжит, – сказал Мартьянов, сделал паузу и осторожно полюбопытствовал: – Тебе и правда полечиться надо, или какой другой интерес?

– Это оперативная информация.

– Осознал и принял к сведению. Ты, Янчик, меня пойми, я в твои дела не лезу, зря не выспрашиваю… Волхвы не боятся могучих владык и княжеский дар им не нужен… Но если с этой «Дианой» непорядок, я разорву договор. Мой «Скиф» – контора чистая. И если ты глаз положил на моего клиента, так зачем мне такой клиент? Это уже не клиент, а ущерб для репутации. Верно я рассуждаю?

– Верно, – согласился Глухов. – Ты, однако, не торопись договоры рвать, дело не закончено, и «Скиф» твой в этом деле ни при чем. Ты мне лучше скажи, что за тип этот Мосолов?

– Ну, платит вовремя, человек деловой, не бедный… Своего, похоже, не упустит, но обходительный, бывший доцент. Кажется, из Химико-фармацевтического… В общем, из аптекарей.

– Это я знаю, – Глухов покосился на справку, составленную Линдой. – Ты по существу говори.

– По существу… Ну, жадноват, девок любит… еще родич у него имеется в Законодательном Собрании… лекарствами приторговывают, больше импортом… Пожалуй, все.

– И на том спасибо. Кстати, будешь с ним говорить, должность мою не поминай, да и фамилию тоже. Скажи, Ян Глебович с радикулитом. Приятель детства. Одноклассник.

– А если спросит, кто таков?

– Художник. Живописец, пейзажи рисует. Моря.

– Князь у синя моря ходит, с синя моря глаз не сводит, – продекламировал Мартьянов. – Договорились, Ян. Вечером перезвоню.

В половине одиннадцатого, едва Глухов закончил изучать биографию хозяина «Дианы», с ИВЦ поступила сводка суточных происшествий. Разбои, грабежи, угоны… Перечисление дел, по которым начато следствие… Две строки были обведены – не иначе, как той старательной девушкой, любившей шоколадки. Глухов сощурился, прочитал: «Черешин Ю.Д., известный коллекционер. Внезапная смерть. Наступила предположительно в ночь с 27 на 28 марта. Следователь Пастухов Н.Н.»

Он откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза и посидел так с минуту, мысленно перетряхивая сегодняшний график. Время будет, но вечером. Жаль! Хотелось бы Линду проводить, мелькнула мысль. Глухов взглянул на верин портрет, пробормотал:

– Вот жизнь! Первым делом у нас самолеты, ну а девушки, а девушки – потом… – и потянул к себе телефонный справочник.

Пастухов Николай Николаевич значился в следственном отделе ГУВД и, судя по голосу, был молод, энергичен и преисполнен уважения к подполковнику Глухову, эксперту-криминалисту бригады «Прим». Ян Глебович договорился, что осмотрит место происшествия и познакомится с материалами, которых было пока что немного: акт о вскрытии черешинской квартиры, протокол допроса некоего Пискунова и предварительное заключение судмедэксперта. Причиной смерти явилась цереброваскулярная болезнь, иными словами – инсульт; так же, как в остальных подозрительных случаях.

Отложив сводку, Глухов начал готовиться к завтрашнему оперативному совещанию, но тут, будто очнувшись от сна, затрезвонил телефон. Звонил Джангир.

– Ян Глебович, я в восемнадцатом отделении… да-да, на Петроградской… Общаюсь с участковым… Вяземский, дом шесть, где этот Баглай обосновался, его епархия…

– Есть что-то новое? – спросил Глухов.

– Трудно сказать. Участковый его почти что не знает. Говорит, что видел метров со ста пятидесяти, но в необычном ракурсе… Чистый аттракцион! Еще говорит, если завтра подъедем и выпадет случай, то можем сами полюбоваться… Желаете, или как?

– Желаю. Когда подъехать?

– В семь утра. Если повезет, всех дел минут на пять.

Глуховские брови поползли вверх.

– Не рановато? – поинтересовался он. – Какие аттракционы в такое время?

– Не нам выбирать, – напомнил Джангир. – Так я вас жду, Ян Глебович? Без четверти семь, у метро «Петроградской»?

– До встречи, – откликнулся Глухов и повесил трубку.

Потом бросил взгляд на верину фотографию и сообщил ей:

– Видишь, милая, самолеты у нас вылетают в самую рань. До девушек ли тут?

Но Вера как всегда промолчала. Только смотрела на Яна Глебовича с грустной, немного лукавой улыбкой.

Глава 15

Человек застыл на краю крыши, и Глухову мнилось, что сейчас он либо камнем рухнет вниз, либо воздушным шариком взлетит к рассветным розоватым небесам. Отсюда, из-под арки дома на другой стороне улицы, он выглядел нелепой кариатидой, ничего не поддерживающей и воздвигнутой каким-то шутником в неподходящем месте, на плоской кровле современного здания, среди антенн, вытяжных труб и проводов. Вот если бы украсить Эрмитаж, смотрелся лучше, подумал Глухов.

Пожилой участковый, старший лейтенант с пышными буденовскими усами, сопел за его спиной.

– Который год за ним приглядываю… я тут живу неподалеку… Сначала думал, самоубийца, потом – мазурик, антенны ворует. Но ничего такого… Справки навел – нормальный гражданин, из медиков, прописан во втором подъезде, двенадцатый этаж. Тихий. Холостой, а баб не водит. Никого не водит. Работает, не пьет…

– И часто он так развлекается? – спросил Джангир. Сегодня он был не в мундире, а в щегольской серой куртке с алыми полосками. Куртка ему шла.

– Зимой пореже, а как теплынь наступит, так, почитай, через день. И в дождь лазает, и в ветер… Но тогда бережется, не подходит к краю, стоит в отдалении. Не сумасшедший и не этот… не суицидник. Может, из йогов? Йоги чистый воздух уважают. А там, на высоте…

Глухов повернул голову, и лейтенант замолк.

– Дома у него бывали? Во втором подъезде, на двенадцатом этаже?

Участковый разгладил усы, смущенно покашлял в кулак.

– Повода не случилось, товарищ подполковник. Я ж говорю, тихий… Ну, тащится на крыше, так ведь не озорует. Ничего не пропадало, ни проводов, ни этих… как их… антенных усилителей. Да и зачем ему? Он парень не бедный, две двухкомнатные квартиры на него записаны. Раньше-то он в девяносто третьей жил, а года три назад или четыре прикупил соседнюю. Я в жилконторе справлялся… Аккуратный, сказали, платит вовремя.

Ян Глебович припомнил вчерашний разговор с Мартьяновым о хозяине «Дианы». Не бедный и вовремя платит… Похоже, эти достоинства сделались нынче главными, оттеснив благородство и ум, честность и сострадание, не говоря уж о верности и доброте. Баглай, вероятно, являлся убийцей; Мосолов – махинатором… Так что с того? Не бедные и платят вовремя…

Он кивнул Суладзе.

– Разберись с квартирой. Опыт у тебя имеется… Узнай, когда купил и по какой цене, а если сумма небольшая, прикинь реальную стоимость. Я так думаю, тысяч на двадцать потянет или на двадцать пять.

– Ба-альшие деньги… – тоскливо вздохнул участковый.

– Вот только откуда? – добавил Джангир. – Обыск бы у него учинить, Ян Глебович…

Глухов пожал плечами, буркнув: трудись, капитан, ищи улики. Пока что оснований к обыску не было никаких, и ни один прокурор в здравом уме не дал бы на это санкцию. Ну, умерли пять или шесть стариков… Такая уж их стариковская доля, все помрем, кто от инфаркта, кто от инсульта. Ну, ходил массажист к генеральше Макштас, ну, опознает его соседка – так что же? Ходил в январе, задолго до смерти, а денег пропавших, кроме наследников, никто живьем не видал, а наследники – люди заинтересованные, и цена их показаниям – грош. Что там еще в активе? Ну, коллекционер Черешин… музей, которым довелось вчера полюбоваться… Еле заметные следы на крышках ящиков, будто от перчаток… кружок на пыльной нижней полке, будто от баночки с монпасье… Это с одной стороны, а с другой – описи нет, и нет следов насилия, и будто ничего не тронуто.

Какой тут обыск?.. – думал Глухов, раздраженно покусывая губу. Ни доказательств, ни прямых улик, сплошные гипотезы, да и те – не на фактах, а на статистике. Ряд сходных ситуаций: одинокие старики с каким-нибудь добром, неописанным и неучтенным. Плюс экспертиза Тагарова, то есть возможность убийства под видом целительных процедур… Потенциальная возможность, а как там было дело, поди узнай… Может, массажист и ни при чем. А может быть, при чем, но по ошибке, без злого умысла. Ни денег никаких не брал, ни дорогих картин…

В данном случае Глухов не мог утверждать, что существует коллизия между Законом и Справедливостью. И Справедливость, и Закон были на стороне Баглая, ибо бесспорных признаков его вины пока что не нашлось. Именно признаков, не доказательств, так как меж ними имелось различие: признак – то, что убеждало Глухова, а доказательств требовал Закон. Такое разделение прерогатив казалось Глухову явлением естественным, фундаментальным; не всякий признак превращался в доказательство, поскольку жизнь сложна, и даже самому себе немногое докажешь. Так, например, никто не признавал себя мерзавцем – при всех сопутствующих признаках.

Фигура на крыше пошевелилась, человек медленно отступил назад, вытянул руку, будто приоткрывая дверь, согнулся и исчез.

– Аттракцион закончен, – прокомментировал Джангир.

Глухов повернулся, пожал широкую ладонь участкового.

– Спасибо. Вы нам очень помогли. Как вас зовут?

– Владимир Ильич… – Участковый прочистил горло, подергал левый ус. – Такое у меня имя-отчество… Прежде почетным считалось, теперь смеются… особо молодые… – Он покосился на Суладзе. – Когда, говорят, революцию сделаешь и сочинишь декрет, чтоб контриков – к стенке? А я не любитель революций. Это беспредел, и кровь, и слезы, и горе… Я – за порядок.

– Верно рассуждаешь, Владимир Ильич, – сказал Глухов, и повторил: – Спасибо.

– Так приглядеть за ним? За йогом этим?

– Не надо. Раньше не приглядели, теперь паровоз ушел. Но вашей вины, Владимир Ильич, в том нет. Вы ему не отец и не учитель.

Кивнув на прощание головой, Глухов вышел из-под арки.

Планерки, или еженедельные оперативные совещания, проводились в десять-ноль-ноль у Олейника в кабинете. Кабинет был невелик, но и «глухарей» было немного, и каждый знал, где ему сесть, куда положить блокнот или папку с бумагами, когда говорить, а когда помолчать. Олейник пристраивался у стены, украшенной портретом Дзержинского, за письменным двухтумбовым столом с двумя телефонами; к нему был придвинут другой, узкий и не очень длинный, для подполковника и майоров – то есть для Глухова, Линды и Гриши Долохова. Тут первым сидел Ян Глебович, на правах заместителя и бывшего шефа; и стул ему полагался особенный, обитый кожей, довоенный и прочный, как дубовый пень. Все трое располагались спиной к окну, а по другую сторону стола был диван, такой же древний, как сиденье Глухова, и стулья там не помещались. Диван был отдан молодежи – Голосюку с Верницким и Вале Караганову.

Такая диспозиция всегда казалась Глухову разумной, но с недавних пор он пребывал в сомнении. Во-первых, Голосюк: дадут ему майора, а за Долоховым места нет – куда ж майору поместиться?.. А во-вторых, нахальный Караганов – ему на диване сидеть и сидеть, но он ведь не просто сидит, а пялится под стол, на линдины стройные ноги. Правда, выход из этой ситуации имелся: втиснуть в кабинет Олейника что-нибудь подлиннее, посовременней, с перегородкой под столешницей. Такую конторскую мебель Ян Глебович видел не раз, но импортную и за безумные деньги.

Докладывали, как заведено, с младших по званию, то есть с дивана. Глухов отчитывался последним, Олейник подводил итог, а после глядел на Яна Глебовича в ожидании – не будет ли каких советов. Случалось, бывали. И по тому, как слушали их, Глухов понимал: хоть он не начальник, не шеф, и не сидит под портретом Дзержинского, однако все еще учитель. Это было приятно; это значило, что он необходим и вовсе не так одинок, как мнилось ему временами. Здесь, в этой узкой маленькой комнатке, одиночество таяло, растворялось в аромате линдиных духов, в негромком уверенном голосе Олейника, в табачном дыму и даже в карагановских усмешках. Впрочем, невзирая на ехидный нрав, парень он был неплохой; иные у «глухарей» не приживались.

Линда отчитывалась предпоследней, перед Глуховым. Закончив говорить, она закрыла блокнот с записями и облокатилась на стол, уместив подбородок в изящной маленькой ладони. Прядь волос упала ей на щеку; темный шелковистый завиток на фоне розоватой кожи. Магия, подумал Глухов, колдовство. Та же поза, что у Веры, тот же взгляд… Только верины волосы были посветлей…

– Вам слово, Ян Глебович, – сказал Олейник.

– Дело фармацевта, – негромко и спокойно произнес Глухов.

– События, как видится мне, развивались по следующему сценарию. Два биохимика из Красноярска придумали, как синтезировать препарат с широким спектром лечебного воздействия. Противоаллергенным, а также противоастматическим… Авторы – люди солидные, специалисты из КНЦ, то-бишь Красноярского научного центра. Способ у них дешевый, оборудование недорогое, сырье – непищевые отходы с мясокомбинатов. Если не ошибаюсь, какие-то железы, то ли говяжьи, то ли свиные… Ну, не важно. А важно, что производство наладить они не смогли, да и не очень хотелось им связываться с производством; сертифицировали препарат, поискали в столицах деловых партнеров, наткнулись на Саркисова, и он оплатил промышленную установку. Это оборудование поступило в Петербург в прошлом году, седьмого января, затем было доставлено на мясокомбинат, где Саркисов арендовал помещение. Груз хрупкий, в тринадцати особых ящиках с маркировкой «КНЦ». Также был заключен договор о выплате разработчикам доли прибыли – как авторского вознаграждения, когда пойдет серийный выпуск препарата.

Глухов сделал паузу и покосился на Олейника – тот сидел, пощипывал светлый ус, и что-то чиркал на лежавшем перед ним листке. Лицо его казалось хмурым. Лист, насколько мог разглядеть Ян Глебович, был ксероксом письма из Красноярского УВД. Того самого, где поминалась щедрая компания «Фарм Плюс».

– Далее в версии есть развился. Возможно, средств у Саркисова не хватило, и он обратился к Виктору Мосолову, приятелю и бывшему коллеге по Химико-фармацевтическому институту – оба они там доценствовали в советские времена. Столь же вероятно, что Мосолов был саркисовским компаньоном с самого начала и вкладывал деньги в его проект. Но не один, а вместе с братом, Нилом Петровичем Мосоловым, и с супругой их кузена Ольгой Николаевной Пережогиной… – Ян Глебович заметил, как дрогнули губы у Олейника, будто он что-то хотел сказать, да вовремя остановился. – Пережогина, – продолжал Глухов все тем же ровным голосом, – владеет сетью коммерческих аптек, а ее муж – депутат Законодательного Собрания, влиятельная фигура в городской медицинской комиссии. Говоря определеннее, он способствует распределению кредитов: кому их давать, под закупку каких лекарств, у каких зарубежных фирм и по какой цене. Затем, как я полагаю, кредитуемые спонсируют его избирательную кампанию. Майор Красавина, – Глухов кивнул в сторону Линды, – составила их список и провела анализ недавних выборов – по округу, где баллотировался Пережогин. Часть этих спонсорских денег пошла на подкуп неимущих избирателей, под видом соглашения о найме агитаторов. И наняли их…

Тут Ян Глебович повернулся к Линде, и она с усмешкой уточнила:

– Около четырнадцати тысяч.

– Вот это да! – Валя Караганов присвистнул. – Каждому по паре сотен… или хотя бы по стольнику… И выйдет лимон! Еще и побольше!

Олейник похлопал ладонью по столу.

– Не будем отвлекаться, коллеги! Ни на Пережогина, ни на недавние выборы. Ян Глебович, прошу вас, продолжайте.

Не хочет заострять внимание на Пережогине, подумал Глухов. Мысль эта была неприятной – словно намек, что депутаты, мол, нам не по зубам.

– Перехожу к дальнейшему развитию событий, – Глухов упрямо наклонил голову, рассматривая стиснутые кулаки, лежавшие на коленях.

– Отметим два обстоятельства. Первое: наш фармацевт был человеком толковым, упрямым и дело разворачивал всерьез. То есть хотел производить лекарство, аналогичное импортным, но втрое-вчетверо дешевле. Отступать ему было некуда: он в красноярский проект все свои деньги вложил. Второе. Объемы импорта зарубежных препаратов данной категории – десять-пятнадцать миллионов в год. В долларах, и только по Петербургу. Основной импортер – фирма Пережогиной, а братья Мосоловы, Нил и Виктор, я полагаю, ее подельники. Чистая прибыль – процентов десять, лимон или побольше, – тут Ян Глебович бросил взгляд на Караганова, – но не в рублях, а, разумеется, тоже в долларах. В такой ситуации Саркисов с красноярскими биохимиками им как острый нож… Вероятно, его уговаривали, сулили отступное, но в какой-то момент он понял, что Мосолов деньги не за тем дает, чтобы создать и развить, а чтобы угробить. И, догадавшись, взбунтовался. Может, пригрозил скандалом или начал поиски других партнеров. В конце концов, мосоловский пай могли ведь и выкупить…

– Логичная версия, – согласился Олейник, – повод для разборки есть. – Он нахмурился, пошевелил листок, лежавший перед ним, и Глухов увидел, что это в самом деле ответ из Красноярского УВД. – А как вы объясните, Ян Глебович, что Саркисов ничего не сообщил красноярцам? Ну, о своих проблемах и неприятностях? Как-никак, они тоже люди заинтересованные.

– Боялся лицо потерять. В бизнесе любят хорошие новости и очень не любят плохих. Красноярцы ведь тоже могли подыскать другого партнера… Так что Саркисов молчал. А после, когда был убит, молчание вышло убийцам наруку. Полгода они проплачивают мелкие суммы в Красноярск, и там уверены, что препарат с успехом производится и продается. Будут еще год платить… а то и два… морочить головы доверчивым биохимикам…

Эрик Верницкий заерзал на диване, привстал, поднял руку.

– Но это ведь, Ян Глебович, не может продолжаться до бесконечности! Биохимик вовсе не есть кретин… Им ведь и слава нужна! Гласность!

– Нужна, – кивнул Глухов. – Я думаю, план тут такой: не заблокировать намертво, а лишь притормозить и сохранить под контролем. Наладят наши Мосоловы производство, выпустят малую партию и объяснят биохимикам: горе у нас случилось, Саркисов помер, и мы, его компаньоны, сильно расстроились, потому и задержка вышла. А платили вам, чтоб обошлось без обид… Все чинно-благородно. – Ян Глебович сделал паузу, хмыкнул, подумал и сообщил: – Возможно, мне удалось подтолкнуть их к такому решению. Надавил я на них… На Нила Петровича Мосолова…

Брови Олейника вопросительно приподнялись, и Ян Глебович пояснил:

– После гибели Саркисова его предприятие ликвидировали. Установка была перепродана, и не единожды, пока не оказалась на балансе «Аюдага». Это завод шампанских вин, предприятие государственное, где директором Мосолов Нил Петрович, родственник нашего главного фигуранта. Там, я думаю, и собирались наладить выпуск, но не спешили и оборудование не завезли. Спрятали где-то… Но привезут, всенепременно привезут, так как я обещал Нилу Петровичу неприятности. Наблюдение установлено, можем выяснить, где хранили аппаратуру. У Пережогиной есть база и склады, и у Мосолова. Груз небольшой, всего-то тринадцать ящиков…

– Отлично, – промолвил Олейник. – Круг подозреваемых очерчен, и логика у Яна Глебовича, как всегда, на высоте… Я полагаю, ваша версия документально подтверждена? И можно приступать к активной разработке фигурантов?

Глухов молча кивнул.

– Тогда – все! За работу, дамы и господа. – Олейник сделал широкий жест, потом искоса взглянул на Глухова. – Вас, Ян Глебович, прошу задержаться.

Ладонь Линды легла на стиснутые глуховские кулаки, и он ощутил легкое пожатие. Мужчины встали. Гриша Долохов с полупоклоном отворил перед Линдой дверь, Голосюк с Верницким рассовывали по карманам блокноты и сигареты, Валя Караганов переминался с ноги на ногу, нетерпеливо дожидаясь, когда очистится проход. Наконец все вышли, и комната опустела.

Олейник закурил и с мрачным видом уставился в пол. Глухов тоже потянулся за сигаретами.

– Заказное убийство, Ян Глебович?

– Несомненно. Заказчики – Пережогина и Мосолов. Виктор, не Нил. Нил Петрович все-таки госслужащий, а эти двое крутятся в частном бизнесе, имеют разнообразные связи… Скорей всего, они нанимали исполнителей. Не лично, через вторые-третьи руки… Каких-нибудь гастролеров, которых след простыл.

– Да-а, ситуация… – задумчиво протянул Олейник. – Глухое дело…

– Как раз по нашей части.

Минут пять они сосредоточенно дымили.

Ситуация была вполне понятной.

Есть заказчики, есть исполнители. Заказчики платят, а исполнители режут. Связь между ними не очевидная, не прямая; может, удастся ее доказать, а может, нет. Самый же оптимальный из вариантов – ничего такого не доказывать, а отыскать исполнителей и засадить на полную катушку, ибо они – убийцы, они душили, резали, стреляли и пускали кровь. Что до заказчиков, людей солидных, состоящих под чьим-то покровительством, то к ним не просто подобраться, а временами – невозможно, если доказательства слабы, а покровители сильны. Такой порядок предусматривал, что злобных псов необходимо пристрелить, не трогая хозяев – тех, кто натравил их и слушал в безопасности, как лязгают клыки и стонут жертвы.

Но этот вариант не проходил. Оба, Олейник и Глухов, почти не нуждались в словах, чтоб обозначить такую ситуацию; оба они понимали, что за давностью свершившегося исполнителей не найдешь, разве что случайно, а потому копать и разгребать придется сверху. С Мосоловых, с депутатской жены и с самого депутата. И с тех, кто стоит за Пережогиным, кто получает, прикрывает и решает. Ибо сам Пережогин реальной власти не имел, а только лишь влияние. Влияние, связи, друзей и благодарных почитателей.

– Громкое будет дело, склочное, опасное, – промолвил Олейник, стряхивая пепел. – Как думаете, Ян Глебович, в мэрию не потянется?

– Потянется, Игорь, потянется наверняка. Ну, что тут поделаешь? Вороват чиновник на Руси… – Глухов затянулся и выпустил дым колечком. – План у меня такой: понаблюдаем пару месяцев, раскрутим контакты, а повезет, так поймаем на взятке… Пережогина ведь не только супруга-депутата кормит… Еще с Мосоловым разберемся, с этим Виктором Петровичем. Как он поликлинику на Большом купил, за какие-такие миллионы… Вдруг там миллионами и не пахнет? Досталось задешево, а почему? Кто помогал, кто ворожил?

Пригасив сигарету в пепельнице, Глухов полез в карман за новой. Курил он редко и лишь за компанию. Особенно если в компании намечался неприятный разговор.

Олейник покивал в задумчивости.

– Значит, вот как решили… пойти в обход… Собрать криминальные факты, прижать на допросах… Думаете, сознаются?

Глухов следил, как тает в воздухе сизый дымок.

– Знаешь, Игорь, лет двадцать пять назад, когда я учился в ВМШ, был там один забавный старичок, Вейтсон Владимир Аронович. Преподавал у нас психологию… И была у него поговорка: сладок грех, а исповедь еще слаще. Все зависит от искусства исповедника…

– Ладно! Действуйте, Ян Глебович, но постарайтесь с этим Пережогиным поаккуратней. Кто-то, как вы сказали, ему ворожит… и человек, я думаю, не маленький… Во всяком случае, генерал, – тут Олейник понизил голос, – велел докладывать об этом деле. Лично ему, еженедельно.

– В первый раз, что ли? – пожал плечами Глухов.

– Не в первый, – согласился Олейник и перевел разговор на другое: – А как с вашим вторым расследованием, для Кулагина? Движется? Я смотрю, капитан-то этот, из Северного РУВД, что ни день, так у вас. Толковый?

– Старательный. А дело, Игорь, движется, но в неприятную сторону. Ты о Черешине не слышал? Геолог и великий коллекционер… камушки собирал, яхонты бесценные… Умер недавно. Скончался ночью, в собственной квартире, при полном отсутствии публики. Сходил я вчера, посмотрел… тут недалеко, на Таврической…

– Есть следы? – В глазах Олейника вспыхнул интерес.

– То ли есть, то ли нет… смутно… Коллекция не переписана, камней – мириады, сотню возьмешь, никто не заметит. Не исключаю, что кто-то пошарил, но с осторожностью. Явный след лишь в одном из шкафов, где камушки хранятся. Отпечаток в пыли на нижней полке, словно там круглая коробочка стояла… А теперь не стоит.

– Черешин мог ее взять?

– Мог, за три-четыре дня до смерти. Свежий след! А коробка такая в квартире не обнаружилась.

– Выбросил?

– Вряд ли. Коробки в тех шкафах не для помойных ведер.

– Словно подводя итог, Ян Глебович раздавил окурок в пепельнице, наклонился к Олейнику и тихо сказал: – Боюсь, Игорь, серийный убийца у нас. Охотится на стариков, входит в доверие, гробит по-тихому и не жадничает, берет чуть-чуть, чтоб незаметно… Случаев пять или шесть я насчитал, с девяносто седьмого года. Серия!

– Только этого нам не хватало! – Олейник с брезгливой гримасой откинулся на спинку кресла. – Серийный убийца! Надо же! А кто таков, Ян Глебович? Установили? Придурок? Или маньяк?

– Если бы!.. Я ведь сказал: гробит по-тихому, не жадничает… Очень разумный парень и очень аккуратный. Вот повидаюсь с ним, все доложу в подробностях. – Глухов приподнялся. – Ну что, отпускаешь, Игорь Корнилович? Могу идти трудиться?

– Да, конечно… И с этим депутатом… хмм… прошу вас, поделикатней… Все-таки политика, хоть в городском масштабе.