Путеводная звезда Дробина Анастасия

Глубокой ночью Варька и Митро сидели на кухне домика Кузьмы. По крыше неумолчно барабанил дождь. Из-за стены доносился храп Кузьмы. Митро пальцами снимал нагар с потрескивающей свечи, хмурился, молчал. Полумертвая от усталости Варька сидела на полу, прислонившись к стене. Целый день она вместе с другими цыганками мыла, скребла и терла, приводя в порядок запущенный дом. Кузьму вместе с кроватью раз восемь переносили из угла в угол, и он не проснулся даже тогда, когда кровать нечаянно уронили. Детей Варька накормила наспех сваренным кулешом, по очереди вымыла на кухне в медном тазу и уложила спать на полатях в комнате. Прикрыв их одеялом и едва удержавшись от соблазна лечь рядом с ними, Варька вышла на кухню, где ожидал Митро.

– Не знаю я, Варька, что делать. – Митро мрачно дымил трубкой, и его узкоглазое лицо напоминало физиономию рассерженного восточного божка. – Цыганам местным я уже заплатил, он ведь тут почти всем должен… И за похороны отдал, только завтра еще с попом рассчитаться надо. Но Кузьма-то думает себе что-нибудь? Ты его спрашивала, он обратно в Москву собирается?

– Не спрашивала, но… Куда ему еще деваться?

– Угу… М-да. Но ведь тогда дом здесь продавать надо, а это тоже время… А одного его не оставишь. Если, как ты говорила, он пять лет не пил, а теперь снова начал, это совсем плохо. Может за неделю, как наш Осетров говорит, до полного остолбенения докатиться. А детей куда? И так вон на тени похожи, одни глаза остались. Ни отца, ни матери, а только это несчастье пьяное… А я, Варька, больше оставаться не могу. – Митро потер кулаком лоб, ожесточенно повторил: – Не могу, и все тут! Меня цыгане на части порвут, и так пол-лета по Крыму болтались! Что я – Настьку над ними хореводом поставлю? Мне, хочешь не хочешь, завтра возвращаться надо.

– И возвращайся. – Варька запрокинула голову, закрыла глаза. В последний раз мысленно спросила себя: решилась, цыганка? – Возвращайся, Дмитрий Трофимыч. А я останусь.

Она не подняла ресниц и не увидела, как Митро, отложив трубку, уставился на нее в упор. И не вздрогнула, услышав изумленный голос:

– Варька, но… Но ты же не родственница ему!

– Помню.

– Ты же вдова… Здесь-то не наши цыгане, ни его, ни тебя не знают. Подумать всякое могут, потом не ототрешься.

– Знаю.

– А он… Кузьма… Он-то знает?

– Он сам меня просил остаться. Не забудь, он цыган. Понимал, что говорил.

– Значит… – Митро попытался улыбнуться, но недоверчивое выражение не сходило с его лица. – Значит, девочка, замуж выходишь?

– Пусть так. – Варька открыла глаза. Встретившись взглядом с Митро, пожала плечами: – Что делать? По-другому же нельзя.

– Да-а… – Митро встал, прошелся по кухне, остановился у окна, прислонившись лбом к стеклу. Медленно сказал:

– Знаешь, а я ведь думал…

– Что?

– Ежели скажу, морду мне ножом не перекрестишь?

– Стара я для таких подвигов. Говори уж.

– Я ведь думал, что ты меня…

Митро не договорил, не обернулся, так и оставшись стоять у окна. Варька тоже молчала. Смотрела на пятно света у своих ног, удивлялась, почему сердце бьется спокойно и ровно, ни разу не дернувшись в груди, как в юности. Она даже попыталась пошутить:

– И когда же это на тебя озарение небесное снизошло, морэ?

– Весной, когда Настькин сын женился. Помнишь, ты тогда мне на кухне «Долю» пела? Как-то разом все вспомнил, понял…

Митро вдруг отошел от окна, быстро шагнул к Варьке, и та, испугавшись, что он сядет на пол рядом с ней, встала навстречу. Тени их скрестились в пятне света. Тараканы за печью притихли. Только дождь все стучал по крыше, и капли, шурша, сбегали по стеклу.

– Да, я все понял, девочка. Ты ведь всегда меня любила?

– Да.

– Что ж ты мне никогда…

– Подумай, Дмитрий Трофимыч, сам поймешь.

– Да какой я тебе Трофимыч, господи? – тихо сказал Митро, глядя на нее. А Варька, впервые в жизни осмелев, прямо и спокойно смотрела на него.

– Ну, что ты на меня так глядишь, Митро? Ты для меня всегда луной в небе был. Не дотянешься, не ухватишь. А раз так, чего мучиться – иди своей дорогой. Я и шла. И ты тоже.

– Дэвлалэ… И когда Ольга умирала… Жена моя первая… ты со мной была… – Митро мучительно наморщил лоб. – Ты, а не мать, не сестры… Они-то все ее терпеть не могли. И ты потом Илонку со мной из табора бежать уговорила…

– Уговорила. И не жалею. Жена у тебя – золото, и дети хорошие, и внуков уже немерено… – Варька вздохнула. – Господи, какие же мы старые уже, Митро…

– Знаешь… Будь я тогда поумней – может, на тебе бы женился.

– Еще чего! Ты вспомни, какой я была – девка таборная, глупая. Черная, как головешка, зубы торчат. Яков Васильевич поначалу даже боялся меня господам показывать. Врешь ты, морэ, но все равно спасибо.

– Я не вру. Я лучше тебя людей не знаю.

Варька заплакала. Митро обнял ее. Они молча стояли у окна, за которым мокро шелестели ветви сада, и Варька чувствовала, как вздрагивает на ее плечах тяжелая мужская рука.

Митро пришел в себя первым. Шумно вздохнул, провел ладонью по лицу, отошел в сторону.

– Что ж… ладно. Поеду я завтра. И вы возвращайтесь поскорей. Без тебя хор гроша не стоит.

Варька кивнула. Шагнула было к двери, но Митро, поколебавшись, удержал ее:

– Постой. Поди сюда.

Варька вернулась к столу. Митро взял в ладони ее худое, темное, мокрое от слез лицо. Со странной усмешкой выговорил:

– По-дурацки-то как все повернулось…

– По-другому и быть не могло, – как можно тверже сказала Варька.

– Можно, попрошу тебя? – Митро неловко стянул с пальца золотой перстень с крупным аметистом, помедлив, подал Варьке. Та, не двигаясь, удивленно смотрела на него, и Митро покраснел, как мальчик. – Ты… ты не подумай чего. Просто на память возьми.

– Хм… А если Илона спросит – куда кольцо делось?

– Скажу, потерял. Или в карты проиграл.

– Не надо. – Варька положила кольцо на столешницу рядом со свечой. – Я ведь его все равно носить не смогу. Все это кольцо у тебя видели.

– А ты здесь носи. – Митро коснулся ладонью своей груди.

– Нет. – Варька слабо улыбнулась. – Пусть уж все как есть остается. Тем более что не расстаемся же. Не бойся, морэ, до конца жизни тебе глаза мозолить буду в хоре… Можно и мне тебя о вещи одной попросить?

– Все, что захочешь.

– Если встретишь моего брата – не убивай его.

С минуту Митро молчал, пристально глядя на Варьку. Затем со странной улыбкой спросил:

– Что ты знаешь, девочка? – Варька не ответила, и он, помедлив, сказал: – Хорошо. Чем поклясться?

– Ничем не надо. Я тебе верю.

Митро взял ее холодную руку, бережно поцеловал. Варька слегка коснулась губами его лба.

– Прощай, Дмитрий Трофимыч.

– Прощай, девочка.

Варька ушла. Митро неподвижно стоял у стола. Его опущенная голова отбрасывала в пятне света бесформенную тень. Дождь за окном утихал. Свеча замигала, затрещала и погасла.

* * *

Осень отметила свой приход в Одессу буйным норд-остом, порывистым и капризным. Он то успокаивался на два-три дня, то врывался в бухту вновь, трепал платаны, ломал ветви, уносил в море солому с крыш и рыбачьи сети. Свинцовые, вздыбившиеся пенными гривами волны с ревом лезли на берег, остервенело колотились в утесах. В порту сорвало с якорей два корабля, и они, не решившись приставать к берегу в такую погоду, ушли в Севастополь. Рыбаки кляли погоду и святого Николая, сидели по кабакам и кофейням, ждали штиля, на всякий случай повытаскивав подальше на берег шаланды и баркасы.

Наконец в конце октября долгожданная погода пришла: проклятый ветер утих, выглянуло теплое солнце, взъерошенное море улеглось и несколько дней было синим, ясным, умиротворенным, словно после хорошей бани. Как раз подходило время макрели и камбалы, и обрадованные рыбаки, измучившиеся от безделья, собрались на лов. Но не все: люди постарше опасались, говоря, что бора^[36] коварен и может «выжидать». Пять шаланд все же покинули бухту и, когда солнце поднялось над скалами, скрылись из виду.

В поселке забеспокоились два часа спустя, когда на ясном небе появились «кошачьи хвосты» – длинные мохнатые облака, обычно ничего хорошего не предвещавшие. Снова задул ветер, через полчаса превратившийся в бурю, небо обложила зловещая темная синева, которую из края в край пересекали молнии, и в бухте мгновенно стало темно. Море вновь наморщилось волнами, его до самого горизонта пестрили белые барашки, в утесах уже ревела и металась вода, всплескивая брызги до макушек скал. На утесы высыпал весь поселок, женщины запалили было на берегу костер, но хлынувший ливень тут же затушил его. Из Одессы верхом прилетели Илья и Митька. Илья, осадив буланого возле сгрудившейся у скал толпы, накинулся на первого, подвернувшегося под руку, – Лазаря Калимеропуло.

– Лазарь! Дорогой мой! Скажи, эта дура вправду в море вышла? Одна? Может, померещилось тебе?

– Какое «померещилось»?! – завопил Лазарь, хватаясь за голову. – Уплыла, проклятая, сказала – снасть у нее там на макрель стоит, проверить, мол, надо. И на что ей та макрель, святой Спиридион?!

– Ты что же, холера одноглазая, досмотреть не мог?!

– Да что я с ней сделаю? Вот сам бы и смотрел, вместо того чтоб по степи шляться, вор лошадный!

– Кончайте! – хмуро оборвал их мрачный растрепанный Белаш, у которого в море утром вышли два сына. – Зараз обоим наваляю.

Илья, выматерившись от бессилия, запрыгал по уступам на верх утеса, всмотрелся в сизую мглу, сгустившуюся над морем. Он не был рыбаком, но даже ему было понятно, что лучше бы лодкам проболтаться несколько дней в открытом море, чем пытаться, на свою погибель, пристать к берегу сквозь такой прибой. Волны, казалось, взметывались до небес, ревущими валами падали вниз, пена хлестала по лицам собравшихся на скалах людей. Небо грохотало и сверкало, сполохи молний, как днем, озаряли бухту. Рядом сопел в плечо Митька.

– Чаво, у тебя глаза помоложе… Посмотри – не видать?

Митька молча покачал головой. С берега сквозь рев ветра послышались отчаянные женские рыдания. Свесившись с утеса, Илья увидел, как Фроська, невестка Белаша, вырвалась из рук свекрови, кинулась к морю, влетела по пояс в воду и застыла там, прижав руки к груди. Ветер сорвал с ее головы расшитый платок, унес его на скалы, дождь вымочил и растрепал волосы. Несколько раз волны с головой накрывали шатающуюся фигурку Фроськи, валили ее с ног, но она поднималась и, не оборачиваясь на призывы с берега, продолжала всматриваться в черное море. И спустя полчаса хрипло, прерывисто закричала:

– Плывут! Плывут! Плыву-у-ут!!!

Илья кубарем скатился с утеса, вместе со всеми побежал к полосе прибоя. Сначала он не видел ничего, но после нескольких минут напряженного всматривания с трудом разглядел несколько чуть заметных черточек на горизонте.

– Господи… – простонала стоящая рядом молдаванка Янка. – Господи…

Илья даже представить себе не мог, что легкие шаланды пройдут, не перевернувшись, сквозь это кипящее месиво. Но он же не рыбак… может, он не знает, не понимает чего-то? Илья с надеждой оглянулся на стоящих рядом людей, но все лица были хмурыми и замкнутыми.

– Белаш… – сдавленно спросил он стоящего рядом контрабандиста. – Что делать-то?

– Молитву знаешь какую? – отрывисто, не отводя глаз от моря, спросил тот. – Вот и вспоминай…

Лодки подходили все ближе. Когда все четыре перевернуло огромной волной в нескольких саженях от берега, над берегом поднялся многоголосый женский вой. Мужчины, крепко держась за руки, цепью пошли в море, и Илья сам не понял, как оказался между Лазарем и коренастым, похожим на медвежонка, молодым болгарином Мирчей. Волны тут же повалили их, потащили в глубину, но соседи помогли подняться, и цепочка людей шаг за шагом продвигалась сквозь бушующую воду к перевернутым шаландам.

Первым на берег выбрался, шатаясь, плюясь и отхаркиваясь, Белаш, волоча на себе сына. Сбросив его на песок, сквозь зубы предупредил: «Отдеру как сидоровых коз!» и снова бросился к морю. За ним выкарабкался на четвереньках Илья, за шиворот волоча другого его сына – мужа Фроськи. Три раза волны отбрасывали их назад, на четвертый подоспели Ион и Мирча, которых тут же тоже смыло в море, и всю команду выловили женщины, цеплявшиеся, чтобы не унесло, за перевернутую шаланду. Худой и черный грек Спиро чуть не утонул в сажени от берега: его с головой накрыло волной. Спиро нахлебался воды, заорал, но рядом с ним вынырнул фыркающий, дико вращающий глазами Янкель, схватил грека за ремень и энергично погреб с ним к берегу. Волна подхватила их, взметнула на гребень, над морем разнеслись два истошных вопля: «Вэйзмир!» и «Кирие Спиридион!», и полумертвые от страха и проглоченной воды Янкель и Спиро вылетели на гальку, где их подхватило десяток рук. Из моря появлялись кашляющие, захлебывающиеся соленой, перемешанной с песком и водорослями водой, едва живые люди. Их хватали, тащили на берег, откачивали, растирали, радовались – живы… Понемногу выяснилось, что никто не утонул, что пропали, слава богу, только шаланды и снасти, и те, кто не был занят спасательными работами, опустились на колени прямо под ветром и дождем, благодаря Аллаха, Христа, Магомета, Богоматерь, святого Николая, святого Спиридиона и всех прочих святых, попавшихся на язык. Кое-кто уже потянулся с берега в поселок, когда над берегом разнесся крик:

– Чачанки не-е-ет!

Толпа всколыхнулась единым вздохом. Те, кто уже вышел на дорогу, опрометью кинулись обратно. Сотня глаз тревожно всмотрелась в свинцовую муть. Илья, головокружительно выматерившись, бросился к морю, но медвежьи лапы Белаша удержали его:

– Одурел, брат? Еще не хватало и тебя хоронить!

«Хоронить»?! Застонав сквозь зубы, Илья остановился, не замечая, что стоит по колено в воде. Волны хлестали в лицо, сбивали с ног. Роза… Роза… Где эта проклятая баба, все ведь приплыли уже… Всегда у нее все не как у людей… Стой вот теперь и жди… хотя и ждать, конечно, уже нечего. Разве справится с этим бушующим киселем баба, когда мужики еле выгребли, у Спиро даже кровь пошла из-под ногтей от весел… Глядя в бурлящее море, Илья в который раз за вечер вспоминал хоть какую-нибудь молитву, но в голове было пусто.

– Белаш, как думаешь, выплывет?

– Не знаю, дорогой. Молись. Всяко бывает.

Наверху, на лысом утесе, сидел Митька. Сидел уже больше двух часов, намертво вцепившись в камень и глядя в море. И когда вдали появилась черная точка, он сначала тихо, почти не веря самому себе, сказал:

– Плывет… – а потом заорал на весь берег, хрипло, отчаянно: – Люди, плыве-е-ет!!!

Едва передохнувшие мужчины вновь, как горох в суп, посыпались в море. Воспаленные от соли глаза следили за крошечной шаландой, которую волны несли прямо на камни – ближе, ближе, ближе… Митька скатился с утеса, кинулся было к морю, но Белаш поймал его и, не обращая внимания на яростные протесты и брыкание, отнес подальше на берег. Толпа людей взорвалась криком, когда маленькая шаланда взметнулась на свинцовом горбе волны и перевернулась. Волны закипели людьми, человек тридцать начали проталкиваться сквозь валы. Ледяная вода хлестала в лицо, сбивала с ног, вертела, тянула в глубину. Стоя по грудь в этой соленой заварухе, Илья с ужасом смотрел на то, как над его головой с грохотом опрокидывается водяная гора. Огромная волна накрыла его, оторвала от дна, швырнула навстречу чему-то скользкому, бесформенному, потащила в море. Крепко обхватив это «что-то», Илья из последних сил рванулся к берегу, неожиданно вспомнив, что не умеет плавать. «Господи, не хочу тонуть! Господи, пронеси, согласен сегодня ночью дома умереть! Господи, да что я – каракатица морская?! Я цыган, господи, нам на роду такого не написано…» Судорога свела плечи, руки, от холода ныли суставы, но со всех сторон к нему кинулись рыбаки, и последнее, что успел увидеть Илья, была оскаленная, рычащая морда Белаша.

– Да отчепись ты от нее, задушишь еще! – словно сквозь сон, Илья услышал чей-то голос, почувствовал, что его трясут, разжимают ему руки. Через силу он разлепил саднящие, словно в них насыпали песка, глаза. Было темно. Где-то рядом ревели волны. Вокруг плотным мокрым кольцом столпились рыбаки, кто-то подсунул горящий фонарь, и Илья увидел улыбающиеся лица.

– А где Роза? – силясь сесть, испуганно спросил он.

– Вот балда! – Белаш перестал его трясти. – Очнись, брат, ты ее в руках держишь. Как ты ее в этой каше выловил – зарежь, не пойму.

Роза лежала у Ильи поперек колен – неподвижная, с закрытыми глазами. Ее юбка, порванная и мокрая, задралась выше колен. Машинально Илья одернул ее. Стараясь, чтобы не дрогнул голос, спросил:

– Она жива?

– Если не отпустишь – может и помереть.

Илья с усилием взял Розу на руки, перевернул вниз лицом. Она застонала. Ледяная рука слабо ухватилась за запястье Ильи.

– Смоляко?..

– Фу! Слава богу… Роза, ну разве можно так?.. – растерянно прошептал он, прижимая ее к себе. – Что же ты, дура, сотворила-то? Еще б чуть-чуть – и не успели бы мы…

– Я… я хочу домой…

Рыбаки, стоящие рядом, весело, облегченно рассмеялись.

– Неси домой, – ухмыльнулся Белаш. – Там сам разберешься, как ее в чувство приводить. Помощь занадобится – покличешь.

– Иди к чертям! – огрызнулся Илья. Помедлив, добавил: – Спасибо, брат.

Белаш отмахнулся. Пересиливая подступившую тошноту и дрожь в коленях, Илья поднялся на ноги, перекинул Розу через плечо и понес ее к поселку. Следом толпой потянулись рыбаки. Вскоре берег был пуст, и только растрепанные волны с ревом выбрасывали на оползающую гальку обломки разбившихся о камни шаланд.

Полночи Илье не давал спать кашель Розы и болезненные вздохи. Лежа в темноте, он чувствовал, как Роза дрожит рядом с ним, как судорожно кутается в одеяло, которое быстро все оказалось на ней, как накрывает голову подушкой. Зная ее характер, Илья сколько мог прикидывался спящим, но к рассвету, когда Роза зашлась в долгом приступе сиплого, лающего кашля, все-таки не выдержал:

– Тебе очень плохо? Да? Может, за Лейбой в город съездить?

– Спи ты, каторга… – придушенно выругалась она в подушку. – Никого мне не надо! Чихнуть спокойно не дадут, тьфу…

Голос ее был обычным, ворчливым, и Илья, сам измученный штормом, борьбой с волнами и бессонной ночью, уснул в минуту.

А утром Роза, не вставая с постели, хрипло спросила:

– Ты чего по дому толчешься? В город на базар не идешь разве? Долго мне на тебя еще смотреть?

Илья сразу понял, что сегодня он никуда не уйдет. Подойдя к кровати, он сдвинул рукой с подушки жесткие от соли, спутанные с водорослями волосы Розы… и мороз пробежал по спине, когда он увидел на постели багряные пятна.

– Роза, это что?

– Дурак… не знаешь, что у баб такое бывает?

– Да что ты мне голову дуришь! Это не то совсем! Это ночью, да?!

– Отвяжись, добром прошу… – глухо сказала Роза, отворачиваясь к стене.

– Я за Лейбой поехал.

Она не отвечала. Потемнев, Илья сорвал со стены узду, быстро вышел.

Старый раввин Лейба Аронсиони прибыл в рыбачий поселок через два часа, сидя на лошади позади Ильи. Это был старый, благообразный, оборванный еврей, весь обвешанный сумочками, мешочками и узелками с травами и порошками. Диплома врача у Лейбы, разумеется, не было, но знахарем он был отменным и более-менее успешно лечил все: от открытых переломов до белой горячки. Когда Лейба, охая и причитая, сполз на животе с крупа буланого, всю дорогу мучившегося от невозможности пуститься рысью (раввин побаивался быстрой езды), он увидел странную картину: перед кабаком Лазаря стояли, сидели и лежали люди. Казалось, весь поселок явился сюда в разгар дня. Три десятка оседланных лошадей – целый табун! – бродили у коновязи. Кучками стояли непривычно молчаливые женщины. Старый покосившийся плетень плотно облепила ребятня, а Лазарь, сидящий на окне дома ногами наружу, и не думал ее прогонять. У самого крыльца, растянувшись в пыли и положив головы на животы жен, лежали приехавшие из Одессы цыгане. Было тихо.

– Что за шамес? – вежливо поинтересовался старый раввин, обращаясь ко всем сразу. – Где Роза?

Лазарь слез с окна. Кряхтя, пошел открыть дверь для раввина. Кое-кто было встал, чтобы пойти следом за ним, но Лейба, остановившись в дверях, строго сказал:

– Оставайтесь здесь, божьи дети.

– Мне, Лейба! – шепотом попросил Илья. – Можно мне?

– Сиди здесь, босяк!

Тяжелая дверь захлопнулась. Илья медленно опустился на землю, и во дворе трактира снова наступила тишина, которую изредка прерывало лишь лошадиное фырканье у коновязи. Вскоре в окне появилась седая голова Лейбы.

– Янка, иди сюда!

Худая, маленькая, сморщенная, как высохшая репа, жена Иона, первая в поселке колдунья, помчалась в дом. С ее уходом стало еще тише. Над морем висел белый шар солнца, к нему неслись, пронзительно вскрикивая, беспокойные чайки. Время ползло бесконечно, Илья уже извелся, выкуривая третью подряд трубку и без конца сплевывая от горечи во рту. По земле потянулись, все удлиняясь, черные тучи. День перевалил на вторую половину, но никто не думал уходить, словно у сидящих перед трактиром людей не было ни своих дел, ни ремесла, ни семей. Даже рыбаки, пропустившие утренний лов, казалось, не думали об этом; даже молочники-молдаване не ехали в город, забыв о пропавшем от жары товаре. Лазарь, вздыхая, уже третий час тер полотенцем граненый стакан. Юлька лежала, закинув руки за голову, на земле под грецким орехом, жевала травинку. Цыгане, казалось, обратились в статуи и даже не отодвигались от палившего их лица солнца.

Наконец взвизгнула дверь. Разом поднялись все головы. На двор стремглав вылетела Янка. Ее морщинистое коричневое лицо было заплакано.

– Ну что, ну что? – засыпали ее вопросами. Янка, не отвечая, обхватила руками столб плетня, тихо завыла, мотая обвязанной белым платком головой. Илья, бросив в пыль трубку, одним прыжком оказался рядом с ней… Но дверь скрипнула снова, и на крыльцо вышел старый Лейба. Люди хлынули к трактиру.

– Что с Розой, Лейба? – сдавленно спросил Илья.

Слезящиеся глаза старого еврея смотрели поверх голов на слепящее солнце. Лейба молчал до тех пор, пока Илья не зарычал, и лишь тогда нараспев, дребезжащим голосом произнес:

– Бог один, Илья, и все мы дети его. Он отпускает нас на эту землю, он забирает нас с нее. Против его воли…

– Равви!!! – в голос заорал Илья, впервые в жизни перебив человека старше себя. – Что с Розой?!

Мышиные лысые веки Лейбы задрожали. Он провел сухими ручками по лицу, по груди.

– Наверное, уже поздно.

По толпе людей прокатился единый вздох. Несколько человек подбежали ближе к крыльцу… и отшатнулись, увидев лицо Ильи, упавшего на колени перед старым евреем.

– Равви! Лейба! Да нельзя же так! Такого и быть не может! Что ты говоришь, она же здоровая, как моя кобыла! Скажи, что ей надо! Вылечи ее! У меня деньги есть, много, – все твои будут, до копейки, все! Хочешь – отдашь в синагогу, хочешь – Хаву свою замуж выдашь! Лейба! Брешешь ты, что ли, черти бы тебя задушили?!

– Илья… – Старый раввин опустил руки ему на плечи, и, хотя ладони Лейбы были совсем легкими, Илья тут же умолк, склонил голову, оскалил зубы, сдерживая брань. Лейба что-то говорил ему, но Илья уже ничего не понимал. В голове билось одно: поздно… уже поздно… Он повторял и повторял про себя это слово, но поверить, хоть убей, никак не мог. Не мог даже представить себе, что с Розой, с этой шальной бабой, всюду сующей свой нос, всего на свете попробовавшей, ничего не боящейся, может случиться непоправимое. И из-за чего?! В море искупалась? Да ведь все они вчера в нем выполоскались, и живы, слава богу… Нет. Нет, Лейба что-то напутал, она отлежится, встанет, и Илья ей шаланду новую купит, пусть ловит свою макрель, пусть хоть на белугу ходит, коли ума нету, только… Только не забирай ее, господи! Да на что она тебе, дура такая?! Закрыв лицо руками, Илья не замечал, что вокруг него стоят, сочувственно гудя, рыбаки, что Лазарь рядом, точно так же стоя на коленях и обхватив курчавую голову, сквозь зубы ругается на своем языке, что Лейба дает последние наставления плачущей Янке. Потом раввин уехал.

Пять дней пронеслись как один. Роза ни разу не встала с постели. Днем она часами лежала, отвернувшись к покрытой трещинами стене, тихая, молчаливая. Время от времени кашляла, кашель переходил в хрип, в протяжные стоны, сгустки крови Роза с силой выплевывала в стоящий у кровати медный таз для наживки и, натянув на голову одеяло, снова поворачивалась к стене. А ночью она металась по развороченной постели, плакала навзрыд, шарила по одеялу, ища кого-то, снова кашляла, снова сплевывала кровь… Илья, за шесть ночей ни разу не заснувший по-настоящему, ловил ее, обнимал, накрепко прижимал к себе, говорил какую-то беспомощную ерунду, от которой самому же хотелось выть. А в груди уже было холодно: слова старого раввина сбывались. Роза угасала день ото дня.

Теперь во дворе трактира постоянно сидели люди. То и дело в маленькую заднюю комнату кто-то осторожно заглядывал; стараясь не смотреть на неподвижную фигурку под одеялом, робко спрашивал у Ильи: не надо ли чего? Тот молча качал головой. Кроме него, при Розе неотлучно находилась Янка. Она варила какие-то вонючие травы, процеживала настои, на которые Илья даже взглянуть не мог без содрогания; ласково, но настойчиво заставляла Розу выпивать эту гадость. Каждый день из Одессы приезжал на телеге молдаван-молочников Лейба. Он безмолвно входил в комнату, смотрел на забрызганный кровью пол, на красные сгустки в медном тазу и так же молча выходил на двор, где его уже никто ни о чем не спрашивал.

На шестой день Роза отказалась пить Янкин настой. Сначала на уговоры старой молдаванки она лишь молча качала головой, а когда Янка призвала на помощь Илью, молча и с заметным усилием перевернула стоящую на столе кружку. Резко пахнущая жидкость темной струйкой побежала на пол. Илья испуганно смотрел на нее. Затем, сделав над собой усилие, перевел взгляд на Розу. В теле, лежащем под вытертым, испачканным кровью одеялом, уже не осталось ничего, что напоминало бы прежнюю Чачанку – веселую, шумную… На постели скорчилась высохшая, костлявая, постаревшая на десяток лет цыганка с серым, осунувшимся лицом. На резко обозначившихся скулах горел лихорадочный румянец. Коричневые, потрескавшиеся губы были плотно сомкнуты.

– Роза… – наконец пересилил себя Илья. – Почему не хочешь пить? Выпей, дорогая, тебе лучше будет. Ведь лучше же становится, правда? Янка хорошо тебя лечит, все правильно делает, как Лейба научил… Ты этой ночью меньше кашляла, я слышал… Мы с тобой еще по степи погоняем, еще кефаль ловить поплывешь, в залив вчера целый косяк дельфины загнали…

– Я умираю, Илья, – вдруг спокойно, перебив его, произнес Роза. – Открой мой сундук, пожалуйста. Достань шаль – зеленую, с маками. Дай сюда. Помоги сесть.

Как во сне, он сделал все, о чем просила Роза. Помог ей приподняться на постели, подсунул под спину две пестрые подушки, бережно закутал ее острые плечи в нарядную, усыпанную маками шаль, в которой Роза когда-то пела в тульском хоре. Затем она попросила:

– Позови всех.

На дворе стоял вечер, красное солнце опускалось в море, в утесах уже сгущалась темнота. Над далекой степью, в жемчужно-розовой белизне сумеречного неба зависла звезда – та самая, зеленая, которую Илья увидел первый раз в таборе влахов. На дворе трактира стоял весь поселок. Уже никто не задавал вопросов, только сотня глаз молча смотрела на появившегося на крыльце Илью.

– Она умирает… – словно со стороны, услышал он собственный голос. – Просит вас всех.

Тишина. Негромкий, тревожный шепот. Вздох, надрывное причитание, грубо оборванное кем-то на полуслове. Люди потянулись в дом, стараясь не шуметь, не греметь сапогами. Вскоре толпа народа собралась в небольшой комнате. Те, кто не поместился, облепили окна снаружи, заглядывали в дверь. Широкие красные лучи пронизывали комнату, дробясь на ободе старого бубна и струнах висящей на стене гитары. Роза сидела на кровати, закутанная в цветастую шаль. Ее спутавшиеся волосы лежали жгутом на одном плече. На одеяле рядом с ней дрожал красный луч.

– Заняться вам, что ли, нечем? – вдруг спросила она, и Илья даже вздрогнул: так обычно, весело и насмешливо, прозвучал ее хриплый голос. – Чего притащились, люди? Своих дел нет? Много чести для меня!

Тишина. Только Фроська почти беззвучно всхлипнула на плече побледневшего мужа да вполголоса молился по-гречески Лазарь.

– Ухожу я, люди, – помолчав, сказала Роза. – Уж не поминайте лихом. Я для вас всегда хорошие песни пела. И за то, что пришли, спасибо. Теперь бог знает, когда увидимся.

Тишина. Зажимая рот ладонями, на двор опрометью вылетела Янка.

– Ион, поди сюда! – велела Роза, и старый молдаванин, растолкав людей, нерешительно подвинулся к ее постели. – Возьми мою Кочерыжку, Ион. Я знаю, ты сына отделять хочешь, а как же Траян без лошади в хозяйстве будет? А Кочерыжка молодая, ей еще и семи нет. Только к оглоблям понемногу приучай, она ж не привыкла…

– Роза, девочка, зачем… – взмолился было Ион.

Роза поморщилась, закрыла глаза.

– Возьми, не обижай меня. У тебя семья, а мне больше ни к чему. Мирча!

Отстранив рыдающую жену, от стены отлепился молодой, нахмуренный, как еж, болгарин.

– Возьмешь мою снасть в сарае. Твою сеть о камни к чертям разодрало, а макрель ждать не будет. Да смотри не ходи в море по ветру! Голову иметь надо. Белаш!

Огромный контрабандист, по-бычьи опустив всклокоченную голову, подошел вплотную, опустился на колени перед постелью.

– Забери мою шаланду. Твоя о камни шарахнулась в щепки, а в моей только дырку залатать. Что ж… Ты людей спасал. Тебе это на Страшном суде зачтется, когда делишки твои темные разбираться будут… А ну, нагнись поближе… – Белаш наклонился, и Роза, с силой обхватив его за шею, прошептала так тихо, что услышал лишь стоящий возле Илья: – По девкам, кобель, не бегай… Думаешь, твоя Ружка не знает? Знает, да молчит… Не мучай ее.

Белаш отошел, не поднимая головы.

– Лазарь… Ты чего ревешь, черт одноглазый?! Возьми вот мое кольцо, оно золотое, без обмана. Ты же меня, нечисть, замуж звал, кто этого не знает?

– Юлька, девочка, забирай юбку красную. Новая почти и счастливая – в этот же год замуж выйдешь.

– Спиро седло. Черкесское, сносу не будет!

– Фроська, тебе шаль. Всего два раза надеванная!

– Милош, возьми кнут. От него удача будет, цыганский кнут, без барыша с базара не придешь! А будешь о свою молодуху обновлять – с того света порчу наведу!

– Симке бубен. Старый, правда, но еще стучит. Пляши, девочка, так, чтоб земля горела!

– Мустафе трубку.

– Мариам – платок…

– Иван… Фатима… Янкель… Михай… Шлойма… Янка… Кристаки… Лойзо… Петя… Ибрагим… Ульяна… Ованес… Агаша… Рахиль…

Роза прощалась со всем поселком – медленно, разборчиво, не забывая никого, раздавая свое нехитрое богатство. В конце концов ее тихой, хриплой речи уже не было слышно за дружным плачем. Ревели женщины, повиснув на плечах мужей и прислонившись к стенам, выла, зажимая рот рукой, лежащая на полу Юлька, всхлипывала в занавеску старая Парушоя. И, обведя взглядом комнату, Илья увидел, что плачут и мужчины. Не стыдясь собственных жен, детей и друг друга, не пряча лиц, не вытирая слез, плакали просоленные рыбаки, прокопченные на солнце торговцы, отчаянные контрабандисты, все перевидавшие нищие, бесшабашные воры, мастеровые, объездчики, коновалы, бродяги…

– Ну, приехали! – устало сказала Роза, откидываясь на подушку. – Вы что это, люди добрые, утопить меня решили? Все им раздала, а они ревут! Ну, не надо, люди, братья, не надо! На собственные похороны слез не хватит. Дай бог вам всем счастья и денег мешок. Чтобы дети здоровы были, чтобы жены любили, чтоб мужики не обижали… – Голос Розы начал прерываться, на бледном лбу выступила испарина, Илья отчетливо видел синие жилки, взбухшие на ее висках.

– Не забывайте меня. Радости вам, удачи. А теперь – ступайте. Спасибо, что пришли ко мне, не забуду. Идите, идите.

Люди медленно потянулись к выходу. Вскоре в комнате не осталось никого, кроме застывшего у стены Ильи. Солнце за окном село, и в маленькой комнате стало темно. Возле иконы святого Николы оплывала, потрескивая, свеча. Остро пахло травой и соленой рыбой.

– Мне тоже идти, Роза? – боясь повернуться, спросил Илья.

– Подойди сюда, – негромко позвала она. Он подошел. Молча опустился на колени возле постели. Сухая, горячая рука легла ему на плечо. – Вот, морэ, и все.

– Роза…

– Ты, ради бога, молчи! У меня и так еле язык ворочается. Просто послушай меня.

– Я… слушаю.

– Хорошо. Попросить тебя хочу: Митьку не бросай. У него, конечно, своей родни полно, но… он в таборе жить уже не сможет. Не приучен. Держи его при себе. Там, под матрасом, деньги мои лежат… немного, но все-таки. Возьмете потом.

– Хорошо.

– Запить не вздумай! – коротко велела она. – Кто тебя теперь на себе из кабака потащит?

– Роза! – не стерпев, взмолился он. Зажмурившись, поймал ее ладони, уткнулся в них лицом. – Роза, что ж ты делаешь?! Как я без тебя?! Роза!

С трудом высвободив одну руку, она погладила его по голове.

– Сам знаешь как. Сделай так, как говорю: возвращайся на Москву. Там твоя семья.

– Ты же знаешь, я не могу… – прошептал Илья. – Она… Настя уже замужем…

– И что с того? Про детей своих ты забыл? Дети-то – твои, не того князя… Не должен человек без семьи жить. Ни гаджо, ни цыган не должен. Это неправильно. Я так жила, потому что по-другому не могла. А ты можешь. Ты хороший, Илья… Если б не ты, я бы… Ай, да что теперь… Жаль, что поздно я на тебя наткнулась. И весь ты целиком – Настькин. Вот и ступай к ней.

Шепот Розы оборвался, она тяжело закашлялась, ее рука упала с плеча Ильи.

– Иди… Иди ко мне, морэ. Обними меня, что ли…

Илья подался к ней. Обняв худое, ставшее совсем маленьким тело, осторожно положил голову на грудь Розы. Сухая ладонь погладила его по лицу.

– Холодно… – вдруг сказала Роза. – Зачем плачешь, Илья? Что ты? Нельзя…

Он и сам знал, что нельзя, но остановиться уже не мог. И, спрятав лицо на груди Розы, взвыл в голос. Она не пыталась больше его утешить. Ее руки вдруг беспокойно зашарили по одеялу.

– Холодно… Боже мой, как холодно… Это снег? Да? Это буран? Засыпает?

Илья вскочил. В сером свете всходящей за окном луны он увидел запрокинутое лицо Розы. Ее глаза были полузакрыты, пересохшие губы чуть шевелились.

– Замерзаем, Матвей? Замерзаем? Я не буду спать, не бойся… Митька – здесь, я его согрею, не бойся… Ты обними меня… Мы вместе… Мы… Я ведь только тебя люблю, я всю жизнь… Ты не бойся, Симка тебя простит… Боже мой, холод какой… Обними меня… Поцелуй… Я не Симка, я Танька, скажи мне – «Танька»… Завалило ведь уже… Темно… Я тебя не вижу… Матвей! Хороший мой! Я тебя… Я…

Тишина. Стиснув зубы, Илья поднял голову. Он успел увидеть, как потрескавшиеся губы Розы сомкнулись в улыбке. Наверное, он все-таки успел обнять ее, этот сукин сын… Черные глаза затянулись мутной пленкой. Больше Роза не шевелилась. Илья поднялся с колен. Неловким движением закрыл ей глаза и, стукнувшись плечом о дверной косяк, вышел вон.

Над морем стояла луна. Двор был забит людьми, но Илья не видел никого. Дойдя до середины двора, он повалился на колени, несколько раз ударил кулаками в еще теплую после дневной жары землю. Роза… Роза… В трактире, с бубном, выбивающая чечетку на залитом вином столе… Верхом на лошади, визжащая, веселая… Под палящим солнцем, на мокром, залепленном рыбьей чешуей дне шаланды – сонная, лукавая, обнаженная, мокрый медный крест между грудей, водоросли в волосах… Перед пьяной толпой, раскинувшая руки, гневная, темная, с оскаленными зубами… В таборе, у костра, юбка – парусом, бубен в поднятой руке… В полной росы утренней степи, на исходящей паром траве… Звезда над ночным полем, ветер, цикады, стук копыт… Роза… За что, господи, за что?! Илья ничком упал на землю. Никто не решился подойти к нему, и столпившиеся во дворе люди молча и испуганно слушали хриплый, протяжный его крик, больше похожий на вой.

* * *

Осеннюю степь затянул туман. Белыми пластами он стелился над лиманом, лохмотьями свешивался с каменных утесов, длинными космами путался в порыжевших зарослях ковыля и полыни. Стояло раннее утро, и в степи было тихо. Высоко в пасмурном небе парил ястреб. На большой дороге, идущей берегом моря, переминались с ноги на ногу две оседланные лошади.

Темный холмик в степи, у самой дороги, уже осел, но порасти травой не успел и чернел сквозь полынные стебли, как пятно на сером одеяле. Пора было уже и уходить, но Илья все стоял и стоял, пристально, до рези в глазах глядя на черный земляной холмик. В двух шагах от него так же неподвижно, комкая в руке шапку, стоял Митька. Смотреть на могилу было тяжело, но и уйти, казалось, невозможно: Илья знал, что никогда больше не вернется сюда.

Боли не было. Не было, и все тут, хотя Илья сам пугался этого – неужто совсем высохло сердце? Нет, конечно, не высохло, проклятое. Просто напрочь отказывалось понимать, что Чачанки больше нет. Казалось, она просто ушла куда-то. Ушла, как обещала однажды – искать лучшей доли. Ушла. И хорошо, что она не любила его. Наверняка она уже там, куда ушла, со своим Матвеем. А ему, Илье Смоляко, теперь придется искать свою долю на земле. Затянувшееся кочевье кончилось. И зря Роза говорила, что долгов у него не осталось. Один еще есть – там, в Москве. А в его роду по счетам привыкли платить.

Митька за спиной Ильи потихоньку хлюпал носом. Илья коротко вздохнул.

– Авэла, чаворо.^[37] Не годится нам с тобой воду лить.

– И не думал даже, – гордо сказал Митька, вытирая нос шапкой. – Вот клянусь тебе!

Илья взглянул в его зареванное широкоскулое лицо с острым подбородком… и вдруг тяжело опустился на землю. Глаза зажмурились сами собой, и в который раз за эти дни он увидел Розу – веселую и живую, словно пронизанную насквозь утренними лучами, перебирающую загорелыми руками бьющихся на дне шаланды бычков, смеющуюся ему в лицо, сверкающую мелкими белыми зубами… Что было бы с ним сейчас, если бы не она, чертова баба? Как бы он жил эти месяцы без ее бестолковой суеты, тысячи дел, споров, скандалов, слез, смеха и ночей, после которых стыдно было открывать глаза? Да и жил бы ли вообще? Или околел бы, как собака, в вонючем кабаке на окраине города? Роза… Чачанка… Ну куда же ты ушла, за чем же тебя понесло?

– Авэла, морэ, – в свою очередь сказал Митька, глядя в серое небо и водя пальцем босой ноги по пыли. – Что ж теперь… Кони застоялись.