Путеводная звезда Дробина Анастасия

Отвязаться от проклятой бабы было невозможно. Чертыхаясь и зевая, Илья уселся на постели. В маленькой комнате стоял полумрак, солнце еще не вставало, и Илья заключил, что спали они с Розой всего-то часа два. Из отгороженного цветастой занавеской угла слышалось сосредоточенное кряхтенье: Роза натягивала поверх длинной, доходящей ей почти до колен тельняшки свою неизменную синюю юбку и рыжую кофту. Еще вчера вечером, до начала выступления, она объявила Илье, что утром отправится ловить бычков, и он легкомысленно попросился с ней. Теперь же, как ни хотелось завалиться обратно спать, отказаться от данного слова было нельзя. Протирая кулаком глаза и бурча под нос проклятия, Илья зашарил рукой по спинке кровати. Роза пришла ему на помощь и достала скомканные штаны из-под стола. Пока Илья одевался, она громко трубила солдатский сигнал в сложенные воронкой ладони:

– У папеньки, у маменьки просил солдат говядинки – дай, дай, дай!

– Есть на тебя угомон или нет? – тоскливо спросил Илья. – Сама же всю ночь проплясала, откуда силы берешь?

– Так плясать – не мешки ворочать. – Роза подхватила со стола таз с наживкой и направилась к двери. – Догоняй. Нас Митька дожидается.

На второй половине дома, в трактире, заспанный Лазарь остервенело смахивал полотенцем со стойки хлебные крошки. Кроме него и спящей под столом поломойки Юльки, в трактире не было ни души.

– Доброе утро, хозяин! – весело поздоровалась Роза, проходя мимо стойки и на ходу подцепляя с нее большой кусок соленого сыра.

Лазарь крякнул, ничего не ответил, проводил Розу глазами до самого порога, а вышедшего следом Илью окинул полным неприязни взглядом. Взгляд этот Илья замечал уже не в первый раз и, догоняя Розу на спуске к морю, спросил:

– Слушай, а что на меня Лазарь так смотрит? Денег вроде ему не должен…

– Сердится, – пояснила Роза, перекидывая таз с наживкой с одного плеча на другое. – Ты никому не рассказывай, но он меня замуж звал.

– Лазарь?! – поразился Илья.

– Клянусь тебе!

– Да ведь он грек. Или еврей. А ты – цыганка…

– Ну, может, не замуж, а еще как-нибудь… Ему же хозяйка нужна, какой с Юльки толк? Вот теперь на тебя и злится. Да ты в голову не бери, пусть хоть лопнет, домовой одноглазый!

Cвободной от таза рукой Роза подобрала подол юбки и, как коза, ловко запрыгала вниз по камням. Илья, ругаясь, последовал за ней.

Митька, ожидающий на песчаной косе, не терял даром времени: столкнул на воду Розину шаланду, забросил в нее весла и теперь сидел на корме, позевывая и облизывая соленый бочок воблы. Горизонт уже осторожно розовел, море лежало спокойное, будто под слоем масла, у кромки залива виднелись рыбачьи лодки. Роза по колено зашла в воду, повизгивая от холода, передала Митьке таз с наживкой и ловко вскочила в лодку. Илья несколько неуверенно последовал за ней, осторожно присел на поперечную банку, взялся за весла. Митька подтолкнул лодку, прыгнул в нее, уже отходящую от берега, балансируя, перебрался с кормы на нос и, свесив вниз голову, уставился в зеленоватую толщу воды. Роза, пристроившись на кормовой банке, сосредоточенно наживляла хлеб с мясом на крючки перемета. Отвлеклась от этого занятия она лишь затем, чтобы спросить у Ильи:

– Не помочь тебе с веслами-то? С непривычки тяжело небось.

– Иди к черту! – огрызнулся он. «Тяжело» – это было не то слово, но не говорить же об этом бабе?..

С того дня, когда они с Розой вдруг оказались в одной постели, прошло больше месяца. Сплетни и разговоры в поселке уже прекратились, даже бабам надоело обсуждать перемены в семье Ильи и жизни Розы. Рыбаки перестали злиться и недоумевать: зачем Розе понадобился этот цыган без рода-племени, когда в поселке полным-полно людей поприличнее? Некоторые поначалу, правда, осмеливались лезть с вопросами, но Роза отшучивалась, а Илью, после того как он загнал кнутом на крышу трактира огромного Белаша, тут же оставили в покое.

Впрочем, ему было не до поселковых сплетен. Беспокоило другое. К концу первой недели жизни с Розой Илья уже был окончательно уверен: рано или поздно он рехнется от этого веретена в юбке. Теперь он уже не удивлялся тому, что Роза не хочет жить с цыганами: ни один табор, ни одна цыганская семья ее долго не выдержали бы. Среди цыган крепки были старые законы, и над замужней женщиной всегда стояло множество хозяев, начиная с мужа и кончая всей его родней. А Роза предпочитала жить как вздумается, говорить что хочется и ходить куда ноги понесут. Сначала Илья спорил:

– Что-то ты не то вздумала… Как цыгане без цыган? Всегда вместе жили, друг за дружку держались, помогали один другому… Кругом гаджэ, а ты хочешь без табора жить!

– Живу же десять лет – и ничего! – фыркала Роза. – И что тебе гаджэ?! Такие же сволочи, как и цыгане твои, из такого же навоза слеплены! Мне и с теми, и с теми слава богу живется. А начальства мне над собой не нужно, непривычная.

Это Илья уже успел заметить. Сначала он думал, что, живя с Розой, будет считаться ее мужем – как всегда было у цыган. Но бессовестная Чачанка вела себя так, словно в жизни ее с появлением Ильи ничего не изменилось. По-прежнему с утра она уплывала на своей шаланде в море – одна или с Митькой. Когда же Илья приказал: «Хватит в море плавать, не бабье дело!» – она изумленно посмотрела на него, ничего не ответила… а на следующее утро как ни в чем не бывало уплыла снова и вернулась лишь к полудню. Илья, дожидавшийся на берегу, рявкнул было на нее, но Роза лениво сказала: «Заткнись», кряхтя, вскинула на плечо корзину с бычками и пошла в город. Подобное Илья видел впервые, даже Маргитка не осмеливалась разговаривать с ним так. Целый день он провел в размышлениях: что теперь делать? Продолжать жить с бабой, которая в грош тебя не ставит, или уходить? Так ничего и не придумав, Илья заснул на кровати, проснулся среди ночи и обнаружил, что Розы рядом нет. Немедленно предположив самое страшное – свалилась, чертова кукла, в море, – Илья кое-как оделся и вылетел ее искать.

Далеко ходить ему не пришлось. Роза обнаружилась на другой половине дома, в трактире, где под завывания еврейской скрипки, трубы Лазаря, стук ног и дикое ржание всех собравшихся училась у пьяных греков-контрабандистов танцевать танец «каламасьяно». Увидев мрачного и заспанного Илью, она заулыбалась, помахала рукой, призывая его в круг, и от этого у Ильи лопнуло терпение. Растолкав греков, он схватил Розу за руку, потащил из трактира в заднюю комнату, там швырнул ее на кровать, захлопнул дверь и заорал:

– Совсем, шалава, ополоумела?! Я тебя научу, как…

Закончить Илья не успел, потому что в ту же минуту в голову ему полетел тяжелый граненый стакан. Случайно или намеренно, Роза не попала в него, стакан разбился о стену, на Илью посыпались осколки. Роза встала с кровати, сжимая в руке длинный гвоздь. Негромко предупредила:

– Не доводи до греха.

Илья все-таки шагнул к ней – и тут же оказался на полу от неожиданно сильного толчка в грудь. Вскочил, бросился снова – и снова полетел на пол. Сел. Отдышался. Пряча глаза, стряхнул с волос стеклянную крошку. Проворчал:

– Как ты это делаешь?..

– С китайчонком в Шанхае жила, научил.

Роза, не глядя на него, веником сгребала в кучу осколки стакана. Неиспользованный гвоздь лежал на столе. Илья ошарашенно смотрел на него. Думал – неужели ударила бы?

– Надоела ты мне, – спустя минуту сумел сказать он.

– Ты мне тоже надоел.

– Уйду, коли так.

– Ну и отгребай!

Илья встал и вышел из дома.

Сидя на заднем дворе трактира, под грецким орехом, и глядя в темное, усыпанное звездами небо, он вертел в губах соломинку и думал о том, что «отгребать» ему, в общем-то, некуда. Свой дом Илья за бесценок продал греку Спиро, оставив за собой лишь конюшню: продать лошадей оказалось выше его сил.

«Ну и плевать. Не цыган я, что ли? – думал он. – Завтра заберу коней и – прочь из города. Пусть живет как знает, дура…» В глубине души Илье было стыдно. И поэтому он вздохнул с облегчением, когда полчаса спустя рядом раздались знакомые быстрые шаги.

– И заночуешь здесь? – поинтересовалась Роза.

– А тебе что?

– Ничего. Спи на здоровье. Половик вынести?

– Отстань.

Рассмеявшись, Роза села рядом, положила голову на плечо Ильи – и он не сумел уже оттолкнуть ее.

– Не сердись на меня, морэ, – помолчав, сказала она. – Я привыкла так жить, на четвертом десятке переучиваться не стану.

– И я не стану… на пятом, – огрызнулся он.

– И не надо, – в темноте не видно было, серьезна Чачанка или шутит. – Ты просто не думай, что я цыганка. Забудь. Думай, что с гаджэ живешь, и не мучайся.

– Нет, я так жить не смогу, – искренне сказал Илья.

– А ты попробуй! – Роза негромко рассмеялась, из темноты блеснули зубы. – Откуси, морэ. Авось понравится! А если нет – вот бог, а вот порог!

Он молчал. И, когда Роза встала и протянула ему руку, поднялся и пошел следом за ней. Наутро оба делали вид, что ночной ссоры не было и в помине. Больше Илья не пытался поднять руку на Розу: снова испытать на себе китайские штучки ему не хотелось. И Роза жила как раньше: ходила в море, болталась по конному рынку, плясала до изнеможения в трактире – и думать ни о чем не думала.

Иногда Илья расспрашивал Розу о подробностях ее прежней жизни. Ему было в самом деле интересно, никогда прежде он не встречал цыганки, которая сама, по доброй воле, ушла из табора, из своей семьи и жила среди чужих. Сначала Роза отмахивалась: «Отвяжись, не твое дело!» Потом посмеивалась: «Нашел сказочницу…» Потом привыкла и уже сама охотно рассказывала о своих приключениях.

Чачанке пришлось немало помотаться по свету, она бывала в таких местах, о которых Илья, сам всю молодость проведший в кочевье, знал только понаслышке. От Розы он услышал о ледяных вершинах Кавказа, темных и сырых ущельях, гремящих вниз по скалам камнях, о диких и гордых людях, злых, выносливых лошадях, древних соборах на площади Тифлиса. Еще Роза рассказывала о соленом, зеленом Каспийском море, бескрайних песках, белом солнце, от жара которого плавилась смола на колесах кибитки, колючих саксаулах и маленьких черных змеях, о волшебных замках в пустыне, то появляющихся, то тающих перед глазами путников. И холодные заливы, огромные валуны, поросшие белым мхом, сосны в три обхвата, сухой мелкий песок, листья кувшинок на черной воде, блеклое небо северных стран вставали перед Ильей, словно увиденные наяву. И шанхайские грязные, покрытые желтой пылью улочки оживали от слов Розы, заполняясь смешными маленькими людьми, умеющими драться так, что в одиночку могли уложить десяток противников.

– С чего он тебя учить этому взялся, китаец твой?! – поражался Илья. – Бабе это зачем?!

– Он не хотел, я долго упрашивала. Молодая была совсем, интересно было… Да и попробуй покочуй одна! Всяк обидеть может, а так я раз взвод полиции в Тамбове разметала! Это еще что, а мой Люйчик пяткой каменные стены пробивал, даром что самого под мышкой носить можно было!

Илья только головой крутил. Еще Роза рассказывала о том, как бродила по всему Приднестровью с цирком, как училась джигитовке на лошади и акробатическим номерам, как ходила по канату с бубном и плясала под барабаны и зурну. Приходилось ей несколько раз и петь в цыганских хорах, но там она надолго не задерживалась.

– Я же молодая, красивая была! Только распоешься в хоре – сейчас идут сватать! Ну, зачем мне это нужно было?

– Значит, и отсюда скоро уйдешь?

– Не… – Роза смеялась, искоса, хитро взглядывала на Илью. – Сначала, когда пришла и вас увидела, думала – съеду. А потом решила – зачем? Если цыгане в город приехали и с цыганами не поселились, значит, тоже не все слава богу. Такие же, как я. Чего мне бежать?

Так они и жили. И к концу месяца Илья уже не удивлялся ничему. Озадачивало немного лишь то, что Роза не стесняясь рассказывала ему обо всех своих мужчинах, а было их, судя по всему, немало. Хорошо, коль не хочет быть цыганкой – пусть не будет, но ведь и не всякая русская баба так бы стала… Может, назло говорит, хочет, чтоб заревновал? В один из первых дней, разозлившись от долгого, подробного и полного теплых воспоминаний рассказа Розы о «великом абреке Агамале-бее», который учил ее в Тифлисе джигитовке, Илья в отместку поведал о том, как у него начиналось с Маргиткой. Роза страшно заинтересовалась, пристала с расспросами, обрушив их на Илью столько, что он от растерянности ответил на все, продолжал рассказывать всю ночь, а к рассвету оказалось, что они говорят уже не о Маргитке, а о Насте, причем Роза называет ее «твоя жена». Кое-как Илья свернул на нет тот разговор, вспоминать свою жизнь с Настей ему не хотелось, и настаивать Роза не стала…

С переметом провозились до полудня. Солнце поднялось высоко над сияющим морем, прямые лучи жгли сквозь рубаху, и Илья разделся до пояса. Сначала он пытался помогать Розе, которая, вытягивая из моря крючки перемета, снимала с них рыбешку и ловко раскидывала ее по двум корзинам: большую – на продажу, мелочь – на жарку. Но вскоре они оба убедились, что толку от его помощи никакой. В очередной раз проследив за тем, как выроненный Ильей бычок бодро уплывает в зеленую глубину, Роза сказала:

– Отдыхай лучше, морэ. Тебе еще обратно грести.

Илья не ответил, с тоской посмотрев на стертые ладони. Вот уж, воистину, заставь дурака богу молиться… За каким лешим его в море понесло, что он в этих крючках да рыбах понимает?! Давным-давно пора быть на Староконном рынке, сегодня приезжают татары со своими степными, необъезженными неуками, и если не успеешь перехватить эту вонючую орду – всех коней как раз скупят одесские барышники. В прошлый раз Малай, правда, обещал, что никому, кроме Ильи, продавать не станет, но кто знает, что у косоглазого черта на уме, всяк свой навар ищет… А тут с этими морскими вшами еще провозишься, пожалуй, час. Вон, рыбаки остальные уже отловились да уплыли давно…

Лодок возле песчаной косы и в самом деле становилось все меньше и меньше. Солнце пекло нещадно, короткие волны искрились, с тихим шелестом ударяя в борта шаланды, покрытые белесым налетом соли. Роза наконец выудила последний крючок перемета, отцепила от него сердитого черного лобастика и, подумав, выкинула его за борт, сказав: «Страшенный какой-то, всех рыб мне перепугает!» Затем улеглась на дно шаланды отдыхать. Илья взялся за весла, разворачивая шаланду; в который раз подозрительно покосился на сидящего на носу Митьку. Когда на рассвете они отчалили от берега, на мальчишке поверх тельняшки были надеты рубаха и огромный черный рваный матросский бушлат. Потом бушлат отправился под банку, спустя час туда же перекочевала латаная-перелатаная, испачканная чешуей рубаха, вслед за ней исчезла и тельняшка. Теперь же Митька стягивал штаны, стараясь не слишком раскачивать шаланду и опасливо поглядывая на лежащую с закрытыми глазами Розу. Поймав взгляд Ильи, он прижал палец к губам. Когда его скрученные в жгут штаны шлепнулись на дно шаланды прямо перед лицом Розы, та стремительно вскочила, но было поздно: в воздухе мелькнули грязные пятки, шаланду тряхнуло, пустой таз для наживки полетел с кормы в воду, а через мгновение черная Митькина голова показалась рядом с бортом.

– Паршивец! – завопила Роза. – Куда?! Кто обещал, что рыбу до рынка дотащит? Кто сказал, что воды наносит? Кому еще рано по девкам шляться?! Сейчас получишь у меня! Десять аршин до дна, утопнешь, висельник! Вертайся!

«Висельник» невозмутимо выгребал в море.

– Ну, подожди, нечистая сила! – сердито прокричала Роза и, к изумлению Ильи, тоже принялась раздеваться. Он и рта не успел открыть, как к его ногам полетели юбка, кофта, платок, и Роза осталась в одной тельняшке с закатанными рукавами и вытянутым почти до колен подолом. Взбежав на нос лодки, она лихо, по-извозчичьи ухнула и бултыхнулась в воду. Брызги поднялись столбом, шаланда отчаянно закачалась, Илье пришлось схватиться за банку, чтобы не вылететь за борт.

– Розка, сдурела?! Куда ты? Лезь назад, ты утонешь!

Роза, не слушая его, размашистыми саженками резала воду. Через минуту Митька понял, что спасения нет, но хода не сбавил. Некоторое время между двумя черными головами в воде оставалось небольшое расстояние, но оно сокращалось на глазах и вскоре совсем сошло на нет. Роза, взвившись из воды, отвесила Митьке подзатыльник; мальчишка молча ушел под воду, пробкой выскочил на поверхность в полутора саженях от тетки и на саженках понесся к едва видневшейся вдали белой полосе берега.

– Домой даже и не возвращайся! – Роза непонятным для Ильи образом подпрыгивала в воде, потрясая кулаками. – Выдеру как сидорову козу! Навязался, дармоед, на мою голову! Чтоб не смел на Костецкую идти, подцепишь еще от этой Фануцы чего, я лечить не буду и Шлойме не дам! Отвалится все еще до свадьбы, узнаешь тогда, бессовестный!

Когда голова Митьки стала невидимой, Роза умолкла, развернулась и не торопясь поплыла к еще покачивающейся шаланде. Когда две загорелых исцарапанных руки ухватились за борт, а за ними показалось улыбающееся лицо, Илья открыл было рот, чтобы выругаться, но Роза деловито спросила:

– Таз, что ли, утоп?

– Утоп… – Илья посмотрел вниз, где на глубине десяти аршин, на голубоватом морском песке покоился свалившийся от Митькиного прыжка таз.

– Жалко, – огорчилась Роза. – Почти новый. – И, прежде чем Илья успел остановить ее, с головой ушла под воду. Свесившись через борт, Илья смотрел, как она, с силой расталкивая руками зеленую, насквозь высвеченную солнцем воду, погружается на дно. Курчавые волосы Розы встали столбом и напоминали куст причудливых черных водорослей. Любопытная стайка рыбок скользила рядом с ней, темно-коричневая от загара кожа Розы казалась в зелени воды нежно-золотистой. Провожая ее глазами, Илья с тревогой думал о том, что если Розе вдруг вздумается тонуть, а ему – ее спасать, то на дно, скорее всего, пойдут оба. Илья, к стыду своему, плавал чуть-чуть получше топора. В нем даже шевельнулась зависть, когда он увидел, как ловко, несколькими сильными гребками, Роза достигла дна, подцепила таз с раскисшей начинкой, спугнув золотых мальков, и, вытянувшись всем телом, поплавком выскочила на поверхность.

– Фу-у-у… – Таз полетел в шаланду. Осторожно, стараясь не черпнуть бортом воды, Илья помог Розе взобраться в лодку.

– Куда тебя понесло, дура? Зачем ты за Митькой помчалась?

– А ты знаешь, куда он ходит?! – Роза обеими руками отжимала волосы. – На Костецкую, там самые похабные дома срамные! Девчонка там живет, молдаванка, Фануца, прошмань, каких поискать… Я ему не дозволяю, а он бегает! Такой же кобель, как и ты! А если еще и гадость какую-нибудь под… А-а-а-а-а!!!

От пронзительного вопля Илья чуть не упал за борт. Вскочил, сел, схватился за борта снова заходившей ходуном шаланды, дикими глазами уставился на Розу:

– Ты что?

– Господи, это кто?! – Роза одним махом вырвала у себя клок волос, бросила его на дно лодки, морщась, почесала голову и, неожиданно рассмеявшись, указала Илье на сердито свивающего и развивающего крутой хвостик морского конька, запутавшегося в ее черной мокрой пряди.

– Мамочки, я чуть со страху не умерла! Замотался, бедненький? Испугался? Оглох? Сердишься на меня? Ну, иди в море…

Илья, испытывавший примерно те же чувства, что и морской конек, ничего не стал говорить. И когда Роза, взявшись обеими руками за подол своей тельняшки, коротко приказала: «Отвернись», он послушался. Повернулся спиной, уставился на полосу берега вдали. Он слышал, как Роза с приглушенной руганью стягивает и выжимает тельняшку. Затем послышался мокрый шлепок: тельняшка отправилась сушиться на банку. Илья ждал шороха одежды: юбка и кофта Розы лежали рядом, – но наступила тишина. Илья прождал, как ему казалось, целую вечность, честно таращась на песчаную косу и считая носящихся над ней чаек. Затем осторожно скосил глаза.

Роза лежала на влажном, облепленном песком и водорослями дне шаланды – вся залитая солнцем, раскинувшая руки, обнаженная. Медный крестик на шнуре сверкал между двумя небольшими грудями, покрытыми капельками воды. На животе и бедрах уже застыла тонким налетом соль, в ложбинке живота еще блестели капли. Волосы, курчавые, спутанные, с застрявшими в них водорослями, разметались по банке. Илья вздохнул, чувствуя, как разом вспотела спина. Протянул руку.

– Вот бессовестный… – не открывая глаз, с сонной улыбкой сказала Роза. – Сказано же было – не поворачивайся! Убери лапу свою!

– Ну-у…

– Не нукай, не запрягал! Пошел вон! – Роза, смеясь, приподнялась было, но Илья молча обхватил ее, прижал к себе влажное, горячее тело, стиснул крепкую, как у девчонки, грудь. У него вырвалось не то рычание, не то стон, и Роза расхохоталась, запрокинувшись в его руках. Заботливо спросила: – До берега не дотерпишь, что ли? Никак?

Илья дал понять, что не дотерпит.

– Ну, постой. Ну, минутку… – Роза, с трудом высвободив одну руку, протянула ее к прикрепленной на носу, выцветшей до белизны иконке Николы Чудотворца и, продолжая другой рукой энергично отпихиваться от Ильи, перевернула святого лицом вниз.

– Вот так. Нечего ему смотреть. Святому нельзя… Ай! Илья! Ну, с ума сошел! Шаланда перевернется! Я-то выплыву, а ты-то… ах… утонешь… И рыба протухнет… Илья! Илья! Илья…

Он уже ничего не слышал. Полуденное солнце жгло спину. Море плескалось о борт раскачивающейся шаланды, поскрипывали уключины, пронзительно вскрикивали чайки, смеялась, откидываясь назад, Роза, вся соленая от морской воды, и капли, бегущие с ее волос, щекотали руки Ильи, обжигали горьковатым вкусом его губы. Таз на корме опять накренился, и Роза, обнимая Илью за плечи, все-таки успела пяткой сбросить его под банку.

Было уже два часа пополудни, и солнце висело высоко над Одессой, когда шаланда Розы с шуршанием ткнулась в прибрежную гальку. Роза, подобрав подол, спрыгнула в воду, первым делом вытащила корзину с бычками, заботливо укрытую тельняшкой, затем выбросила на берег весла. Илья молча втаскивал шаланду подальше на берег, не поднимая глаз. Ему уже было неловко за то, что произошло в лодке, он не понимал, что это вдруг накатило на него, не мальчик ведь семнадцати лет, что теперь Розка подумает… Роза заметила это:

– Посмотрите на него – отворачивается! Ой, паскудное ваше племя, Илья!

– Ладно, замолчи.

– А что – вру?!

Он не ответил. Роза вытерла лицо рукавом, запрокинула голову, глядя на солнце. Затем подняла на плечо корзину с бычками побольше и объявила:

– Я в город. Уже поздно, и так по бросовой цене рыбу сдам. Все утро коту под хвост пошло… Из-за тебя все!

– Мелочь протухнет, – сказал Илья, глядя на вторую корзину.

– Протухнет, – согласилась Роза. – Если к Лазарю не отнесешь.

– Я не нанимался.

– Ну и леший с ними. Мне некогда.

Сказала – и ушла. Стоя у лодки, Илья несколько минут провожал глазами ее удаляющуюся синюю юбку. Затем посмотрел на корзину с бычками. Внезапно рассердившись, пнул ее ногой. Посмотрел на то, как черные рыбки беспомощно бьются на мокром, выглаженном волнами песке, выругался, быстро, одного за другим, покидал бычков в море, швырнул корзину в шаланду и, поглядывая на солнце, зашагал в сторону Одессы.

На Староконном рынке ударила в нос привычная, знакомая, любимая вонь. Пахло навозом, прелым овсом, кислыми рогожами, конским и человеческим потом. Под палящим солнцем оглушительно вопили, спорили, торговались, били друг друга по рукам покупатели и продавцы. Кричали, отчаянно крестились русские барышники и хохлы. Дико вопили, скаля зубы и хлопая кнутами, цыгане. Гортанно и важно переговаривались черные молдаване в грязных белых рубахах и высоких шапках. Визжали татары. Тише всех вели себя лошади: степные неуки, крестьянские рабочие савраски, солидные тяжеловозы, породистые бессарабские и донские жеребцы. Они стояли в рядах спокойно, жевали овес из подвешенных на морды торб, позволяли вездесущим цыганам раскрывать себе пасть и влезать туда чуть не с головой, выворачивать кулаком язык и лазить под животом. Над всем этим роился жужжащий выводок мух и слепней. Желтая раскаленная пыль под ногами лошадей была перемешана с овсом, соломой и навозом. Илье все это было давно знакомо, он любил сутолоку, суету и запах конных базаров, чувствовал себя здесь как рыба в воде и знал – так будет всегда. Так же, как и все, ругаясь, крича и размахивая кнутом, он неторопливо продвигался сквозь потную, пеструю, грязную толпу. Перед глазами проплывали меланхоличные лошадиные морды, воспаленные, мокрые от пота лица, мешки, телеги, задранные оглобли, татарские арбы с огромными колесами. Наконец ряды кончились, и впереди замелькал пестрый, оборванный табор татар, прибывших этой ночью из буджакских степей.

Татар было немного. Человек десять в вылинявших и засаленных халатах, с бритыми, покрытыми грязными малахаями головами, сидели и лежали прямо на солнце, подставив горячим лучам плоские узкоглазые лица. Поодаль стояли спутанные кони – дикие, невысокие, лохматые, с мелькающими в углах глаз белками, все как один бурые, со свисающими почти до земли гривами. Вокруг толпился любопытный народ, люди разглядывали неподвижных, как статуи, татар, смеялись, что-то спрашивали, но широкоскулые изваяния не удостаивали базарную публику даже поворота головы: у татар здесь были свои покупатели.

Илья в последний раз раздвинул плечом толпу и оказался прямо перед татарским становищем. Первый взгляд он кинул на лошадей и с удовольствием убедился: голов двадцать, как и уговаривались. Привычно напустив на лицо безразличное выражение, он отыскал глазами маленькую сутулую фигурку, сидящую у арбы.

– Гей, Малай, салам алейкум!

– Алейкум салам, – лениво и важно ответила фигурка. Поднялась на кривые босые ноги и враскачку направилась к Илье. Оказавшись рядом, выплюнула в пыль зеленую жвачку, почесала живот под халатом. – Твоя еще живой, Илья?

– Живой моя, живой, – без улыбки подтвердил Илья. – А ты что, другому обещал?

– Малай слово помнит. – По лоснящемуся от пота лицу татарина расползлась ухмылка. – Твоя лошадей еще хочет? Сколько? Экиз (пятьдесят)?

– Юк (нет), это много, – отмахнулся Илья. – Жирмас (двадцать). Шай биш ай панджь (можно двадцать пять).

Они говорили на смеси цыганского, татарского и русского языка, бывшей в ходу на любом южном конном базаре, замечательно понимая друг друга в отличие от зевак, которые довольно быстро, перестав вникать в гортанный быстрый поток слов, начали отходить.

– Якши (хорошо), – снова осклабился Малай. Кивнул на лошадей. – Деш (десять) надо.

– За всех? – нагло поинтересовался Илья.

– За одну, – так же нагло ответил Малай.

– Аллаха-то побойся, морда!

– Сам ты морда. Не годится – отходи.

– Шэл (сто) за всех хочешь? – приступил к торгу, впрочем, без особой надежды, Илья.

– Не хочу.

– Шэл жирмас (сто двадцать)?

– Моя не продаст.

– Шэл экиз (сто пятьдесят), шайтан с тобой, и магарыч с меня!

– Юк.

– Ну, что ты за холера, Малай! Ты на них посмотри, их еще объезжать и объезжать, на что они сейчас-то годятся?! Совесть поимей! Ведь не день знакомы, кто тебе здесь больше даст?! Ладно! Все! Уговорил! Сто шестьдесят за всех, и больше ни гроша! Детей моих по миру пустишь, сковородка с глазами!

– Твоя детей нет, – ехидно напомнил Малай. – Дуй шэла.

– Чего?!

– Две сто за всех.

– Кровохлеб ты, Малай!

– Сам.

– Аллаха на тебя нет!

– Есть. Твоя возьмет, или к молдаванин идти Малай?

Илья тяжело вздохнул. Еще раз посмотрел на косматых степняков, на желтое, непроницаемое лицо Малая, на его бритую грязную голову и… согласился.

– Только ты пусти посмотреть, а то знаю я вас, нехристей.

– Смотри.

Малай не спеша отошел в сторону. Илья шагнул было к завизжавшим при виде чужого неукам, на ходу наматывая на руку лоскут кожи (степняки кусались, как собаки)… и в это время сзади, из торговых рядов, донесся знакомый возмущенный голос:

– Ион, ты ослеп?! Ей же сто лет скоро! Ты что же делаешь, татарская морда, что же ты делаешь? Кого ты продаешь? А, не понимаешь?! Иблис тебя раздери!

Илья не поверил ушам своим. Медленно опустил руку, повернулся. Повернулся и Малай, и остальные татары повставали с земли и повытягивали шеи, стараясь рассмотреть обладательницу пронзительного голоса. Чуть поодаль, у высокой арбы, завешенной верблюжьим войлоком, стоял хорошо знакомый Илье, кряжистый, широкоплечий, немолодой молдаванин Ион. Ион тоже жил в рыбачьем поселке, обладал разваливающейся глиняной мазанкой, семьей из шестнадцати человек, четырьмя коровами, небольшой сыроварней и сивой кобылой Фрумкой, которая неделю назад на тридцать втором году жизни благополучно издохла. Для Иона кончина Фрумки была настоящей катастрофой: вся огромная семья жила на доход от продажи сыра и молока, и каждое утро Ион с сыном запрягали кобылу в телегу, грузили ее молочными бидонами, головами сыра и тазами с творогом и ехали на Привоз, где у них был свой перекупщик. Небогатая торговля с потерей Фрумки могла совсем сойти на нет, и целую неделю Ион занимал деньги у всего поселка на новую лошадь. Половину нужной суммы дала Роза – как ни пытался Илья ее остановить, рубль – сам Илья, остальное кое-как наскребли у рыбаков, и сейчас Ион, сбив с потного лба на затылок барашковую шапку, с которой не расставался в самую страшную жару, торговал у молодого татарина гнедую пузатую кобылу. Полуголый, черный от загара и грязи, блестящий от пота мальчишка-татарин мелким бесом вертелся вокруг лошади, доказывал недоверчиво хмурящемуся Иону, что коню семь лет, что он в крепком теле, совсем здоров, мало ходил в упряжке и «шибко быстро бежат». Илье было достаточно одного взгляда на татарский товар, чтобы убедиться, что коню лет двадцать и что он упадет в оглоблях через две версты чистого хода. Ему было жаль Иона, который уже готов был платить деньги, но вмешаться в торговлю Илье и в голову не пришло. Здесь, на конном рынке, всегда царил неписаный закон: «Сам шустри и другим не мешай». За нарушение этой заповеди били смертным боем, но сейчас, повернувшись на знакомый голос, Илья вспомнил, что есть в городе человек, которому наплевать на любые законы. Роза, успевшая сбыть в еврейскую лавку своих бычков, собственной персоной явилась на Староконный рынок для наведения порядка.

– И что же это такое? И что же это, люди добрые, такое?! – вопила она, грудью наскакивая на опешившего татарина. – Это тебе лошадь? Рабочая? Тягловая? Мешок это с навозом! Худое порося! Ион, старый пень, ты чего их слушаешь?!

– Женщина… Глупая! – нестройно загомонили татары, надвигаясь на Розу. Обеспокоившийся Илья с удвоенной силой заработал локтями, пробиваясь к месту событий. А Роза с упоением продолжала лезть не в свое дело, обхватив лошадь за голову и открывая ей пасть.

– Ион, ей же скоро выслуга, как у солдата, будет! Ей же двадцать пять лет! Посмотри на эти зубья! А ты, нечисть, отойди, не то вмажу промеж рог! Посмотри на зубья!

– Молодые зубы, молодые! – оскалился татарин, с ненавистью глядя на Розу.

– Ну да, как же! – Роза большим пальцем щупала у основания лошадиные резцы. – Ты чем их выдолбил, стамеской? А мясо где? Промеж зубьев мясо где? Куда дел?

– Маленький конь, потому и нету!

– У твоего отца… маленький! – Роза, поковыряв между зубами кобылы, выставила почерневший палец на всеобщее обозрение. – Деготь – видишь? Ион, они же мясо у лошадей меж зубьев выбирают и дегтем замазывают, чтоб не видно было! Я их, окаянных, насквозь вижу, еще на Каспии насмотрелась. И бабки у нее по пуду! И копыта битые! А пузо-то, пузо! Ион, да у нее, кажется, кила!!!^[29]

– Какой кила?! – схватился за голову молодой татарин. Его сородичи плотным, грязным кольцом обступили Розу и Иона, скалили зубы, дико вращали глазами, выкрикивали угрозы. Илья понял, что поневоле придется вмешаться, растолкал татар и схватил Розу за плечо. Она стремительно развернулась уже с кулаком на замахе, но, увидев Илью, опустила руку.

– А, это ты…

– Ты ума лишилась?! – зашипел он по-цыгански. – Что ж ты делаешь? Их тут десять! Бросай лошадь, уходи, и так всю торговлю спортила! Они теперь упрутся, ничего не продадут…

– И пошли они! – убежденно заявила Роза. – Чем таких доходяг продавать, лучше вовсе не продавать! Тьфу! Ион, не вяжись с ними, пошли к цыганам, я тебе хорошую лошадь выберу!

Она резко толкнула загораживающего ей дорогу молодого татарина в грудь, подняла пустую корзину для рыбы и, размахивая ею, пошла к лошадиным рядам. Изрядно перепуганный Ион торопливо зашагал за Розой. Илья сумрачно провожал их глазами и вздрогнул от внезапно раздавшегося рядом злого голоса:

– Ич шэла^[30] плати твоя! Ич шэла, и все!

Илья повернулся. Стоящий рядом Малай напрочь лишился своей невозмутимости, его плоское лицо было перекошено от ярости, узкие глаза смотрели вслед удаляющейся Розе, а в руках татарин нервно теребил ременную плеть.

– Постой, Малай, договорились же… – попытался успокоить его Илья. – Ты сам сказал – двести! И они вон слышали! – он кивнул было на татар, но те дружно повернулись к нему спиной.

– Ич шэла, – коротко повторил Малай и зло добавил: – Уходи вместе со своя баба.

Выгодная сделка затрещала по всем швам. Покупать за три сотни двадцать необъезженных неуков было невозможно, это знали и Илья, и Малай. Илья еще раз посмотрел на татарина, получил в ответ полный бешенства взгляд, плюнул и, не оборачиваясь, пошел прочь. Вслед ему понеслась гортанная брань.

Розу Илья нашел полчаса спустя в последнем ряду. Она как раз заканчивала торговаться с высоким и худым, как жердь, кэлдэраром за крепкую и веселую мухортую кобылку. Довольный Ион терся в двух шагах, мял в руках шапку с деньгами, опасливо поглядывал на вертящихся вокруг оборванных мальчишек. Илья не окликнул Розу, но она, словно почувствовав его приближение, повернула голову, взглянула сощуренными глазами, тихо рассмеялась, похлопывая мухортую по шее. И этот смех стал последней каплей.

– Роза! Сука! – сорвался Илья. – Оглобля бесталанная! Дура, мать твою так, эдак и за ногу, ты чего ж наворотила?! Правды ей захотелось! Татарье же теперь подковы ломаной не продаст! Ты цыганка или нет? Кто так делает? Кто в лошадиные дела лезет?!

– Что-о-о-о?! – На негодующий вопль Розы повернул головы весь ряд. А когда она швырнула на землю пустую корзину и воинственно подбоченилась, люди начали подходить ближе. – Что ты мне тычешь, что я цыганка? Не в таборе живем небось! Ты что, ослеп, морэ? Не видел, какую они Иону вшивоту сбывали?

– Видел! И что с того? Нам какое дело?

– Какое дело? Как это какое дело! У Иона одиннадцать мальков по лавкам! Жена с грыжей! Маричку третий год замуж выдать не с чем! Он и так теперь всему поселку должен! И тебе, между прочим!

– Он гаджо, дура!

– Да сам ты, сам ты… кол безголовый! – выпалила Роза. – Забыл, да? Все забыл? Забыл, как прошлогодь, пьяный, в море тонул и Ион с сыном тебя вытаскивали? Забыл, что его Янка у твоей Дашки роды принимала? Забыл, что их бабка Парушоя вашу Цинку от глотошной лечила?

– Это другое. Здесь – кони. Здесь закон!

– Да подавись своим законом! Надоел хуже чесотки! Ну почему как цыган, так без головы, а? Кто вас такими уродил?

Они стояли посреди пыльной дороги и орали друг на друга по-цыгански, а вокруг собралась такая плотная толпа, что яблоку было некуда упасть. Роза опомнилась первая, бешено осмотрелась, цыкнула на стоящих ближе так, что те шарахнулись, плюнула в пыль, выразительно растерла плевок босой ногой и, не поднимая брошенной корзины, зашагала к выходу с рынка. Оставаться центром внимания в одиночестве Илье не захотелось, и он, крикнув вслед оранжевой кофте еще несколько проклятий, торопливо повернул от лошадиных рядов прочь.

Вскоре Староконный рынок, татары, цыгане, лошади остались позади. Белое солнце палило в спину, каменистая дорога, ведущая в поселок, к морю, слепила глаза. Илья собирался прийти домой и от расстройства завалиться спать до ночи и шел быстро. Время от времени он поглядывал на серое облако пыли, летящее по дороге ему навстречу. Когда облако приблизилось, в нем стало можно разглядеть силуэты двух лошадей и одного всадника. Илья отошел, давая дорогу, сощурился, пытаясь разглядеть лицо сидящего верхом, – и замер от удивления, узнав в одной из запыленных по самые глаза лошадей своего буланого.

– Тпру-у! Стой! Стоять! – Всадник на ходу спрыгнул в пыль, упал, вскочил, бросился к Илье, и тот узнал грязного, вспотевшего, взбудораженного до крайности Митьку.

– Что горит? – полюбопытствовал Илья. – Тебе зачем мой конь занадобился? Смотри, как запарил его, бестолочь!

– Ой, Илья! Ой, слава богу! Я думал – где тебя искать? Думал – куда скакать? Ой! Ой, что, морэ… – Митька махал руками, отплевывался от пыли, вытирал заливавший глаза пот и нес какую-то околесицу – до тех пор, пока Илья не взял его обеими руками за плечи и не встряхнул как следует несколько раз:

– Уйми свой язык! Говори толком!

– Едем, Илья! Сейчас едем!

– Куда?.. – опешил он.

– Н-н-надо! – чуть не застонал Митька, топнув босой ногой о землю и сжав руки на груди. – Ну, скорее, скорее, Илья же! Надо!

– Кому надо?

– Да тебе! ЕДЕМ!!! Я же вот и твоего коня пригнал!

Лицо у Митьки было таким, что Илья, не задавая больше вопросов, молча вскинулся на спину буланого. Спустя несколько минут они карьером летели вдоль берега моря, мимо скалистых утесов. Не остывший еще воздух бил в лицо, покрасневший шар солнца склонялся к западу. Из-под копыт поднимались столбы желтой, долго не садящейся пыли, и, когда Илья оглядывался, он видел за собой словно дымовую завесу. Впереди неслась Кочерыжка с Митькой на спине, Илья видел вздувшуюся пузырем Митькину рубаху, его черные пятки, колотящие в потные бока лошади. Они отмахали уже версты полторы, очертания города позади давно исчезли, и теперь рядом были лишь спускающиеся к морю утесы – справа и выжженная солнцем степь – слева. Несколько раз Илья кричал: «Стой, чаворо!», желая получить хоть какие-нибудь объяснения, но Митька не слушался. На третьей версте Илья потерял терпение, гикнул на буланого, тот легко обошел Кочерыжку, и обе лошади пошли вровень.

– Митька… Куда летим? Клянусь, узнаю, что ерундой тешишься, шкуру спущу!

– Какая ерунда, морэ? – пропыхтел Митька. – По делу едем! Ты мне еще спасибо скажешь!

– Да куда хотя бы?

– К Клешням.

– Это ж еще с версту! – ахнул Илья, но Митька снова ударил пятками свою кобылу, и Кочерыжка вынеслась вперед.

Клешнями в Одессе именовалась небольшая полукруглая бухточка, расположенная в четырех верстах от города. Море в бухте было мелким, его отгораживали от степи две гряды утесов, выходящие из воды и смыкающиеся почти у самой дороги. Зазор между ними был крошечным, и казалось, будто огромный краб высунул из моря свои клешни и охватил ими полукруг песка. В щель между «клешнями» едва мог протиснуться человек, и место это обычно было пустынным: до города было далеко, из-за мелкой воды ставить переметы и сети было нельзя, а подводные камни в десяти саженях от берега не давали подобраться к клешням на шаланде. Илья никак не мог взять в толк, зачем мальчишка потащил его на этот богом забытый берег, но, не доезжая Клешней, Митька вдруг осадил лошадь и спрыгнул на землю. Илья сделал то же самое, вопросительно взглянул на парня.

– Дальше – пешком, – почему-то шепотом сказал тот. – Нож, кнут при тебе?

Илья молча кивнул, уже понимая, что происходит что-то нешуточное. Больше не пытаясь задавать вопросов, он пошел за уверенно топающим к берегу Митькой, ведя в поводу обеих лошадей. Вскоре показались два белесых гребня, спускающиеся к морю, а подойдя ближе, Илья увидел стоящих у дороги шестерых гнедых лошадей. Они не были спутаны, спокойно бродили по поникшей траве, жевали сухие стебли. При виде людей они даже не фыркнули, и лишь большой вороной жеребец с полосой от снятой подпруги под животом шарахнулся в сторону и коротко всхрапнул. Жеребец показался Илье знакомым. Митька, проследив за его взглядом, сощурил глаза:

– Не узнал?

Илья недоумевающе всмотрелся в вороного… и вдруг сморгнул. Провел по лицу. Хрипло сказал:

– Узнал. А… где он сам?

Митька потянул Илью за рукав. Вдвоем они тихо подобрались к камням, Илья осторожно высунулся из-за скалистой гряды. Внутри Клешней, в крохотной бухточке, у самой воды стоял на коленях раздетый до пояса Васька Ставраки и умывался прямо из моря. Его черные волосы были всклокочены и вываляны в песке. Все Васькино имущество – рваная рубаха, кнут, нож, широкий кожаный пояс с медными пряжками, седло и упряжь – было беспечно брошено на песок возле щели-выхода.

– Попался голубь наш, – шепотом усмехнулся Митька, отойдя от камней. – Я мимо проезжал, со скуки глянул – смотрю, Васька на песке дрыхнет. Думать не стал, враз за тобой рванул. Слава богу, успели!

– Правильно сделал, чаво, – Илья помолчал. – Значит, судьба.

– Не помочь тебе, морэ? – серьезно спросил Митька.

– Нет. Иди к коням. Гляди, чтоб буланый с вороным не погрызлись.

Митька пожал плечами и зашагал к лошадям. Илья ощупал нож за голенищем, вытащил и развернул кнут. Вздохнул, взглянул на садящееся солнце, на бурую, безжизненную степь – и шагнул в щель между утесами.

Васька ничего не замечал: солнце, теплая соленая вода и долгий сон явно притупили волчье чутье вора. Илья довольно долго наблюдал за ним, опираясь рукой о ребристый, покрытый трещинами камень, затем присвистнул.

Васька взвился, как пружина. Узнав Илью, шарахнулся к морю. Его загорелое дочерна лицо исказилось от страха. Илья молчал, не шевелился. Васькины глаза отчаянно заметались по отвесным скалам вокруг, остановились на щели – единственном выходе, который загораживал Илья… и уткнулись в землю. Бежать было некуда. Закрыв глаза, Васька прижался спиной к утесу. Илья смотрел, как дрожат Васькины губы, как сереет его лицо, как бегут по нему капли пота, слушал, как хрипло, тяжело Васька дышит, прижимая руку к груди, словно ему не хватает воздуха. Молчал. Молчал до тех пор, пока Ставраки не выдержал.

– Ловко, сволочь… поймал меня, – сдавленно выговорил он и вдруг сорвался на крик: – Ну что, чего ты ждешь? Вот он я, весь! Убивать будешь? Ну так не тяни, давай, сукин сын! Режь меня!

– Не ори, – спокойно сказал Илья, садясь. Поджал под себя ноги, как в таборе, достал трубку, хлопнул ладонью рядом с собой, предлагая сесть и Ваське. Тот буквально съехал на песок, первым делом взглянул на собственные нож и кнут, но они были за спиной Ильи. Тот перехватил Васькин взгляд, усмехнулся: – Не дотянешься. И не трясись, ничего тебе не будет. Ты откуда?

– Ч-чего?..

– Откуда, спрашиваю?

– С Буджака… – растерянно ответил Васька, во все глаза глядя на Илью. Тот невозмутимо дымил трубкой, смотрел мимо Васьки в темнеющее вечернее море.

– Где живете?

– Я… в Кошпице. Кони… Меняю, продаю…

– Один?

– Она от меня ушла.

– Уже? – Илья недоверчиво взглянул на Ваську. – И месяца не протешились? Да не бойся, не трону я тебя! Не ври! Взаправду, что ли, убежала?

Ставраки отвернулся, сжал кулаки. Помолчав, с трудом выговорил: