13 мертвецов Кожин Олег
– Это место кондуктора, уступите.
За окнами никого нет, улицы пусты, дороги пусты. Жара наваливается нещадно, усиливает боль.
Вспоминаю, что не проронил на похоронах ни слезинки. Слезы пришли через несколько дней, когда поймали Валентина Беседина и он сбивчиво рассказывал что-то про наваждение, внезапную ярость, про то, что не хотел оставлять свидетелей. Нес чушь, в которую и сам-то не верил.
Остановка «Северный проспект»
Из окон виден тюремный забор и часть кирпичного здания. Много колючей проволоки. Запрещающие знаки. Узкие запотевшие окна. Из полосатой трубы ползет вертикально вверх черный дым. Я приходил сюда много лет два-три раза в неделю. Сидел на остановке, разглядывая ворота. Ждал, когда оттуда выйдет Беседин, хотя знал про его срок, знал, что ждать придется долго. Но если хотите, это еще одна форма подпитки воспоминаний. Форма управления злостью.
Двери открываются. Я моргаю, и боль будто прокалывает сознание иглой. Злость, пузырясь, вытекает через глаза, ноздри и рот. На остановке «Северный проспект» кто-то заходит в переднюю дверь. Оборачиваюсь, уже зная, кого увижу.
Он широко улыбается, трет ладони, осматривает салон. На кепке выцветшая эмблема: «Адедас».
– Как же я рад вас всех видеть!
Пассажиры, встрепенувшись, выходят из оцепенения. Головы поворачиваются к вошедшему.
– Граждане, – говорю, испытывая садистскую радость. – На маршруте работает контроллер. Подготовьте билетики и проездные документы!
Валентин Маркович Беседин был освобожден через семнадцать лет, в две тысячи десятом году. Ему на тот момент исполнилось сорок, он полностью раскаялся, осознал и исправился.
Выйдя из тюрьмы, он сразу же отправился домой, где его ждал пожилой отец. Валентин сел на семьдесят шестой троллейбус, доехал до стадиона, пересел на двадцать третью маршрутку, выехал за пределы города в поселок Широкий и через пятнадцать минут был в районе старых хрущевских пятиэтажек, которые построили здесь одновременно с запуском сахарного завода. Завод давно не работал, поселок тихонько умирал, населения было меньше двух тысяч человек.
Валентин торопился домой, но заплутал среди заброшенных домиков, свернул не туда и на старой развороченной дороге встретился со мной.
Я долго не церемонился. Валентин, возможно, меня узнал. Когда я ударил его кухонным ножом в живот, он хрюкнул, выпучил глаза, ухватился руками за мою руку, но ничего уже сделать не мог. Валентин умирал минут пять. Я уложил его на обочине, ударил еще несколько раз, для верности. Он сучил ногами и поскуливал. Потом замер, глядя в темноту за моей спиной. Я оттащил Валентина за руки к пролеску. Там ждала вырытая не так давно яма. Забросал тело землей, уложил сверху ветки, вышел обратно на дорогу и закурил.
Так повелось, что за смерть отвечают смертью. Якобы это смягчает душевную боль, заставляет злость убраться восвояси. Это не так. Я не испытал облегчения от убийства. Мне захотелось вернуться на любимый маршрут и проследовать по глубинам злости. Я хотел снова сесть на скамейке у тюрьмы и разглядывать забор в колючей проволоке. Я хотел снова выследить Валентина Беседина и воткнуть нож ему в живот. Мне нужна была новая порция.
На выходе из поселка ко мне подошел человек, хриплым голосом попросил закурить. Зажигалка высветила его худое лицо с острым носом.
– Вижу, у тебя хорошо получается, – сказал человек.
– Что?
– Выстраивать правильные маршруты в правильные места. Хочешь поработать?
Так я встретился с контроллером.
Он просит называть его именно так, исковерканно – «контроллер». Как и все в этом отрезке мира, он слегка неправильный, ошибочный, странный. Грубо говоря, он вообще не человек. Я не знаю, что он такое.
Контроллер одет в широкие брюки и белую пузырящуюся рубашку. Рукава закатаны до локтей. На голове – кепка, слегка оттопыривающая уши. Больше всего контроллер напоминает паренька из фильмов пятидесятых годов. Он светловолосый, улыбающийся и оптимистично-энергичный.
– Товарищи! – говорит контроллер. – Предъявляем проездные и билетики! Не жмемся, не стесняемся, не вредничаем! «Зайцев» я не люблю, врагов народа тоже. Но ведь среди вас таких не водится, верно? Все хорошие, все милые, все мои родные друзья! Предъявляем, товарищи!
Люди в салоне оживляются. Кто-то покашливает, кто-то тянется за кошельком. Троллейбус тормозит перед светофором. Контроллер достает ручной валидатор и начинает медленно продвигаться внутрь салона, проверяя билеты и проездные. К валидатору прислоняют все подряд, будто эта черная лапка может что-то считать с бумажного огрызка билета или пенсионного удостоверения.
– Счастливый попался! – подмигивает кому-то контроллер. – Надо обязательно съесть, иначе удачи не будет!
Я знаю, что происходит. Смотрю на людей, которые безразлично протягивают к валидатору удостоверения, студенческие, карточки проездных. Для них это – рутина. Кто-то не отрывается от экрана телефона, кто-то в это время смотрит в окно или не прерывает общения со знакомым. Но я-то замечаю изменения. Вижу проступающие морщинки, появляющиеся седые волоски, вижу, как увеличились мешки под глазами, набрякли веки или кожа плотнее обтянула скулы.
Контроллер забирает жизни. Мелкий воришка из параллельного мира, куда я случайно пробил маршрут своей обостренной злостью. Вернее, симбиозом памяти и злости.
– Женщина, у вас бесподобный маникюр!
Он обаятелен, быстр, ловок.
– Билетики сохраняем до конца поездки!
Улыбчив и разговорчив.
– Была у меня один раз ситуация. Безбилетник, значит, рванул в конец салона, запнулся и сломал себе челюсть. Обо что бы вы думали? Никогда не догадаетесь. О детскую коляску!
Обычно он управляется за одну остановку, но иногда случаются накладки.
Какая-то старушка внезапно начинает кричать:
– Посмотрите, люди, это же какая-то тварь! Не человек вовсе! Разве вы не видите? Нас куда-то занесло! Это Ад, форменный Ад!
Я вскакиваю с места кондуктора, высматривая кричащую. Троллейбус тормозит, и людская волна ухает, по инерции подавшись вперед.
– Господи, помоги! – вопит старушка, отчаянно крестясь. Она из тех, кто зорко смотрит по сторонам в поисках бесов. – Отче наш! Сущий на небесах!
На очень короткое мгновение мир за окном будто сдувает, обнажая реальность, в которую заехал троллейбус. Это разрыв между мирами, маршрут в преисподнюю.
Контроллер тоже теряет свой облик, и я вижу окровавленное лицо без кожи и носа, с частоколом кривых желтых зубов, с пузырящимися от жара глазами навыкате. Одежда на нем горит. Контроллер сдавленно смеется:
– Да вы, женщина, сумасшедшая! Сейчас милицию позову!
Задние двери троллейбуса открываются, впуская запах серы и клочья черного смога. В салоне появляются люди в форме, на спинах написано: «Мелиция». Они хватают старушку под локти и тащат к выходу.
– Вы разве не видите? – кричит старушка. – Это же черти, бесы! Это же нечисть! Господи, господи, помоги!
Никто ей не помогает, никто ничего не видит. Двери закрываются, троллейбус двигается дальше, разрывая морок.
Остановка «Гагаринский бульвар»
Боль проходит, и я снова могу моргать. Коварная злость все еще сидит в голове, я храню ее на ужин. Осматриваю пассажиров и садистски улыбаюсь. Радостно от того, что эти бесполезные люди вокруг лишились мгновений жизни. Потому что это несправедливо, когда моя семья уже мертва, а вы все тут вокруг – нет.
Наверное, в какой-то момент я сошел с ума.
Контроллер, вернувшийся к своему человеческому облику, уже в хвосте салона, торопливо водит валидатором среди оставшихся пассажиров. Потом он бежит ко мне, расталкивая людей локтями. Не церемонится.
– Держи. – Протягивает зеленую карточку проездного. – Твоя доля, как и всегда. Сегодня неплохой урожай.
– Как мог, – сухо отвечаю я.
Двери открываются, и за дверьми уже нормальный мир, лето, запах цветов, пирожков с капустой. Контроллер подмигивает и растворяется среди людей на остановке. Теперь я увижу его через двое суток, на следующей смене.
– Я за кофе, быстро, – чеканит Валерка с водительского сиденья.
Как я и говорил, он ничего не помнит.
После смены еду домой, в трехкомнатную квартиру, которую мы получили с женой еще в восемьдесят девятом году. Это хорошая квартира в кирпичном доме, такие уже не строят. Идеальная звукоизоляция, просторная кухня, два балкона. Здесь с легкостью можно было бы жить втроем или даже впятером. Но после смерти жены и дочери живу только я.
В квартире всегда негромко бубнит радио, чтобы меня не встречала тишина. Не люблю тишину.
Я неторопливо раздеваюсь, иду в ванную. Под горячими струями дождя сбивается запах серы и гари. Появляется ощущение чистоты.
Скромный ужин – макароны с сыром, две сосиски. Аппетита, как обычно, нет. Зато нарастает в душе приятное болезненное чувство. Поев, я, как всегда, оттягиваю момент. Иду в гостиную, кормлю рыбок в аквариуме, смотрю телевизор. Часам к десяти вечера открываю первую бутылку пива и закуриваю первую сигарету.
Потом захожу в бывшую детскую комнату и включаю свет.
Злость подступает, и мне приятно ощущать ее. Приятно, будто от накопленной за день хорошей усталости.
Комната плотно упакована звукоизоляционными материалами. В ход пошли пустые яичные коробки, затем каркас из гипсокартона, шпатлевка и сверху обои. Никто ничего не слышит.
В комнате нет мебели. Только старый матрас лежит у батареи. На матрасе – Валентин Маркович Беседин. Сейчас он мертв и разлагается. Я вижу потемневшую кожу, пятна синяков, рассыпавшиеся по обнаженному телу, вижу ножевые порезы с белыми от гноя краями, вылезающие седоватые волосы, вывалившийся язык. Матрас под Бесединым влажный и грязный. В комнате пахнет мочой и потом.
Подхожу ближе, присаживаюсь перед Бесединым на корточки и вкладываю ему в руку зеленый квадратик проездного.
– Держи, просыпайся.
Это моя доля украденных жизней. Я волен распоряжаться ими, как захочу. А я хочу оживлять Беседина сутки через двое.
Первыми вздрагивают веки. Глаза под ними начинают метаться, как две испуганные птицы. Затем по телу Беседина проходит дрожь. Он вытягивается в струнку, складывается, корчится и начинает стонать. Я выдергиваю его из прекрасного сна смерти обратно в болезненный мир жизни.
Много лет назад, когда неведомый контроллер предложил «подработку» и объяснил правила игры, я думал о том, что нужно оживить жену и дочь. Это было первое и логичное решение. Я готов был смириться с тем, что краду жизни у других людей. Сделка с дьяволом, ничего личного. В конце концов, каждый решает, как ему существовать со своей совестью. То было жгучее и яростное желание. Но контроллер тут же осадил. Он сказал: «У людей не могут срастись части тела, не вырастут новые волосы или кожа. Ты не вернешь никого, кто давно умер и разложился».
Идиотские правила игры. Они раззадорили еще больше.
Валентин Беседин открывает глаза и, видя меня, начинает кричать. Он умоляет:
– Хватит, пожалуйста! Прекрати! Прекрати это!
Я молча улыбаюсь. Украденных жизней хватает на то, чтобы к Беседину вернулись кое-какие ощущения. Его сердце начинает биться, легкие пытаются раскрываться, желудок переваривает сам себя, но главное – нервы отправляют импульсы по всему телу. Нервы нельзя обмануть, они точно знают, что в данный момент нужно испытывать жесточайшую физическую боль.
– Убей меня снова! – кричит Беседин. – Пожалуйста, пожалуйста!
Говорят, некоторые ощущения притупляются от частого использования. Это неправда. Когда я каждый раз проезжаю по маршруту памяти, горечь от утраты не ослабевает. Когда Беседин оживает на влажном от крови матрасе – его боль такая же, как в первый раз. Возможно, она даже усугубляется разложением плоти.
– Верни меня, верни! Хватит уже!
Он кричит, потом стонет, потом лопочет. Я наблюдаю за ожившим мертвецом и улыбаюсь. Мне нравится. Беседин не может встать, его корчит от нестерпимой боли. Из ран на теле течет гнойная сукровица. Я достаю кухонный нож и неторопливо протираю его тряпкой. О, я не люблю торопиться.
– Ты видел мою жену с дочерью? – спрашиваю. – Как они?
– Замечательно! – выдыхает Беседин, не сводя глаз с лезвия ножа. – Просто прекрасно! У них все хорошо там. Дочь растет, я видел ее недавно. Поступает в институт на искусствоведа! Жена у тебя тоже в порядке, купила недавно квартиру… что там еще?.. на права сдала!..
Он утверждает, что смерть – это другой реалистичный сон. Там нет рая или ада, а есть иная реальность, немного отличимая от нашей. В той реальности тоже вперемешку живут плохие и хорошие, гении и злодеи. Там тоже не хватает денег на коммуналку, все недовольны властью, а человеческие судьбы разрушаются из-за трамвая, который задержался в депо.
Сначала мне нравилось слушать его рассказы о моей жене и дочери. Я пытался передавать привет, пытался как-то повлиять на ту, другую, их жизнь. Но потом как-то понял, что все бесполезно. Мы навеки разделены нерушимой стеной смерти. Теперь Беседин мог лепетать что угодно, не догадываясь, что я раз за разом оживляю его с одной единственной целью – сбросить злость, которая растет во мне два выходных дня, наливается соками, будто перезревший плод.
Я срезаю ножом лоскут кожи с его бедра. Чувствую подступающее облегчение. Говорю:
– Следующая остановка – «Университет».
Беседин кричит снова. Он будет кричать, пока сила жизни других людей не вернет его к смерти. У меня есть двадцать минут. Очень неторопливых двадцать минут.
Однажды контроллер, поймав меня в переулке и, по обыкновению попросив прикурить, спросил, хочу ли я продолжать.
– Я готов нанять кого-нибудь другого, – сказал он, выпуская огненный дым ноздрями. – Ты хороший мужик, ответственный. Но ты в своей злости скоро переплюнешь некоторых моих помощников. Сгоришь, и дело с концом. А мне нужен кондуктор, который четко и слаженно работает на маршруте. Маршрут не должен закрываться, понимаешь? В этом бизнесе замешаны влиятельные люди.
– Много у тебя таких маршрутов?
Контроллер усмехнулся. Он сказал:
– Каждый раз, когда ты едешь в маршрутке, трамвае, троллейбусе или даже трясешься в поезде дальнего следования, прислушайся к своим ощущениям. Если тебе не хочется выходить на своей остановке или, наоборот, ужасно хочется выскочить прямо сейчас, ни о чем не думая, – это мой маршрут и мой мир. Имей в виду и не благодари.
– Не переживай, – сказал я, подумав. – Мне незачем сгорать. Наоборот, моя злость отлично подогревает. Ну, понимаешь, чтобы хорошо отдыхать после работы. Я не хочу ничего забывать.
Он улыбнулся, поправил кепку с эмблемкой и похлопал меня по плечу.
– Ну и отлично. Тогда послезавтра увидимся, в час пик соберем много сладкого.
Остановка «Парк Победы».
Перехожу на второе бедро, выискивая подходящий участок среди синяков, ссадин, царапин и укусов. Срезаю лоскут кожи под вопли агонизирующего Валентина Марковича Беседина.
Злость сочится сквозь поры. Когда-нибудь это закончится, но точно не на этом маршруте.
– Едем дальше.
Андрей Титов
Твоя очередь
Окна распахнуты настежь, но в комнате душно. Воздух прелый, гнилостно-сладкий; воздух давит. Так бывает всегда, когда летом в комнате покойник. На двух дощатых табуретках – гроб, обит блеклой светло-розовой материей. Столь же блеклым, обескровленным выглядит и лицо покойницы. Разве что вокруг глаз мертвенная синева густа и пугающа; может, потому и прикрыты пятачками сомкнутые веки – взгляд запечатан.
Клавдия Юрьевна Сморыго умерла пять дней назад. Обнаружили, правда, ее не сразу. Первой забеспокоилась соседка Валентина. Стала собирать деньги за уборку подъезда, а Юрьевна ей не открывает и даже голос не подает. Потом выяснилось, что и в магазин за молоком она не выходила, и мусор не выносила, что вовсе на нее было не похоже. Вызвали племянницу Галю. Та пришла со своим ключом, заметно волновалась.
Открыла дверь, и сразу в нос пахнуло какой-то пропастиной. Умерла Клавдия Юрьевна на кухне: видать, тряхануло прям за обедом, тарелка рисового супа осталась недоеденной и начала тухнуть. Валентине так сразу задурнело от этого, а племянница Галя на подкашивающихся ногах дошла до телефона в прихожей и вызвала скорую.
Скорая долго разбираться не стала, признали инсульт, сказали, что дней пять, как померла уже, а ударило ее, может, и того раньше: может за день до этого, может за неделю. Дальше суета началась, чтоб в морговский холодильник ее положили, по всяким собесам беготня, да гроб в полцены выхлопотать – тоже дело немалое. Зато ныне вот все выглядело вполне достойно. Без оркестров пусть (не заработала на них покойница), но чинно, ладно, с венками неплохими, два автобусика во дворе ждут: «пазик» и «газель», как раз на два десятка человек. Все, кто надо, пришли: старухи-соседки, знакомые, сослуживицы по библиотеке, ну и, конечно, племянница Галя с мужем и двумя детьми. Вокруг нее шепотков и разговоров особенно много. Во-первых, всю организацию похорон на себя взяла и поминки в заводской столовой за ее счет, во-вторых, покойной она ближайшей родственницей приходится, потому на законных правах и двухкомнатная квартира ей достанется. И то и другое вызывало живейший интерес.
– Переезжать-то, Галь, думаешь? – первой не утерпела Валентина: ее квартира как раз и примыкала к двушке покойной.
– Вот управлюсь с похоронами, по своей халупе решу чего, тогда уж и заедем. Вещички мне собрать – раз-два и обчелся, в общаге много не напасешься. – Вид у племянницы при этом оставался смурной и сосредоточенный.
– А там, знашь, у Клавы, белье какое старое увидишь или еще чего, так мне неси. Оно бы и мне пошло, мы с Клавой одного вроде размера.
– Обожди, теть-Валь, некогда пока все это тряхомудье разбирать, до всего руки дойдут, дай только с похоронами управиться.
– Ты только, знашь, Пичугиным ничего не давай. Все прохалкают. Будут зариться – не давай.
– Ой, томит чего-то, как перед грозой. Лишь бы на кладбище дождина не застала. – В воздухе действительно стояла несносная духота, да и Пичугины околачивались неподалеку, чего подслеповатая соседка Валя никак в толк не могла взять, так что было в самый раз сменить тему разговора. – Всю неделю дождь обещают, вот, поди, и разразится.
– Оно бы и хорошо, попозже немножко, – это подал голос Пичугин-старший из квартиры ниже, – а то жара всего уж измотала. Конец августа, а парит, как в июле. Я так думаю, что и Клавдию тоже жара доконала. Давление у нее.
– Ой, Клава, Клавушка, угораздило же тебя. И никто-то ж тебя не услышал, и никто не помог, одна-одинешенька лежишь и позвать не можешь. За чьи грехи отвечаешь? Кому грехи накручиваешь? Злой смертью померла да зло оставила, – всякие причитания-обличения Лиде Саврасовой прощались легко. Знали в подъезде: одна баба живет, дурит со скуки, все блажит чего-то, по утрам водой обливается, вечером карты раскладывает, сны растолковывать любит, даже если об этом ее никто и не просит. Но на этот раз среди присутствующих были и те, кому такое поведение оказалось внове.
Галин муж осек:
– При детях хоть кликушествовать не надо!
Впрочем, ребятишки и так не очень-то замечали траурности момента: трехлетний Артем – по малолетству, двенадцатилетняя Софья – из-за болезни. Дурной она уродилась. Врачи напортачили, объясняла всем Галина, родовая травма, в голове что-то не так сомкнулось, все только на десятый раз доходит. Вот и сейчас Софья напропалую все дергала Галю за рукав и спрашивала: «А бабушка навсегда умерла?» Ответ тут же забывала и заново интересовалась:
– А баба Клава теперь надолго мертвая?
– Теперь она, знашь, как уехала, считай, – решила по-своему объяснить Валентина, надеясь, что это будет доходчивей, – в землице теперь спать будет. Вы к ней в гости на могилку сможете сходить, а она к вам нет.
– Ой, не знаю, плохо померла, не по-божески. Успокоится ли теперь? – блаженная Лида заговорила спокойно, не причитая как обычно, может, поэтому ее и никто не решился в очередной раз прервать. – Мертвым есть дело до этого мира, поскольку мир предал их. Держат на земле дела неутоленные, обида кровная.
И неприятная, как запах гнили, повисла тишина. И тишина эта, и судорожно переплетенные костяшки пальцев покойной, и хищно заострившиеся ноздри ее – выдавали какое-то неимоверное напряжение, царившее в комнате. Даже от того, что седые волосы усопшей зачесаны были на прямой пробор, становилось как-то не по себе. Предгрозовое томление начинало пугать.
И в этой томительной духоте, смрадном мареве будто видеться начало: палец у покойницы пошевелился. Указательный, на правой руке, с потрескавшимся ногтем. Первым это заметил Артемка, внучатый племянник Клавдии Сморыго, и тут же робко за рукав отца дернул:
– Папа Дима, бабушка пальчиком шевелит.
– Что? Каким пальчиком?
Отец присмотрелся и оторопел. Теперь у покойной уже двигалась вся кисть. Руки судорожно пытались расцепиться – и не могли этого сделать. И губы чуть-чуть растянулись, оскалились. Раздалось горловое урчание. Его услышали почти все. Сквозь стиснутые зубы, сквозь мертвизну едва приоткрытых губ прорывалось что-то зло хрипящее, темное, нечеловеческое в темноте и хрипе своем. Некоторых начало трясти. Холодным потом прошибло. Валентина перекрестилась и тут же, как подкошенная, повалилась на пол. Никто на нее даже не обернулся. Ошалело, завороженно, огромными не верящими глазами все смотрели на покойную. Ее стон звучал все громче. Первой из оцепенения вышла племянница Галя. Закричала мужу:
– Детей выведи, выведи, выведи! Выведи отсюда! Детей выведи!
Но супруг Дмитрий только прижал сына и дочь лицами к себе и продолжал смотреть. Покойница издавала прерывистые кликающие звуки, похожие на плач болотных птиц: «Ы-ы-ы-ы-ы…» – все так же, не разжимая зубов и чуть запрокидывая голову. Живые, когда им страшный сон привидится, ведут себя подобным образом. Тревожно и зло стонут, подергивают головой, словно пытаются сбросить наваждение и не могут этого сделать. Покойная вела себя так, будто не могла проснуться. Вот и шея дернулась и лицо напряглось. Монетки с глаз упали и звонко покатились по полу. Морщинистые веки не разомкнулись, но зримо и пугающе запульсировала на одном из них маленькая жилка. Голова покойной механически повернулась лицом к Галине. Та продолжала теперь уже тихо и бессмысленно повторять, что надо вывести детей. Умершая вновь застыла с повернутой набок головой, на секунду замолкла, а потом тяжкий ее стон сменился невнятным бормотанием. Будто пожаловаться хотела или объяснить чего, да вот только рта раскрыть не в силах: и бормочет, и бормочет, и бормочет в мертвом сне своем.
Все громче и неистовее.
Уже не бормотание, а грудной рев; из глубин, из сумрака души.
Мертвое рычание.
Зримо напряглись обескровленные губы.
И когда уже казалось, что вот-вот раскроет рот покойница и в полный голос возопит, так, чтоб небу было слышно, – все неожиданно прекратилось. Мгновенная тишина… Тело умершей обмякло, голова плавно опустилась на белые подушки. В последний раз дернулась правая рука – наконец-то отцепилась от левой и вывалилась из гроба. Плетью повисла и потрескавшимися ногтями почти коснулась пола. Полная тишина, полная неподвижность. И только трупные пятна на теле покойницы кажутся еще темнее, еще заметнее.
Первой истерично зарыдала племянница Галина, вместе с детьми уткнулась в плечо супруга и благим матом заголосила. Заревели и дети, сначала придурковатая Софья закричала пронзительно-скрипуче, вслед надрывно заголосил Артемка. Не поднимаясь с пола, застонала Валентина. Глава семейства Пичугиных, запойный мужик с изможденным от алкоголя лицом, сел на стул, закрыл ладонями глаза и затрясся. Какая-то никому толком не известная женщина (вроде как подруга покойной по техникуму) оперлась руками о подоконник и, запрокинув голову, завопила – на одной режущей слух ноте. С надрывным криком выбежали из комнаты две женщины, работавшие с покойной в библиотеке. Кто-то из оставшихся заладил безостановочно: «Она же живая, живая, врачей надо». Единственной, кто не причитал и не выл, была Лида Саврасова – она подошла к гробу и осторожно взяла безвольно повисшую руку покойницы.
– Пульса нет, – сообщила Лида и добавила, будто оправдываясь: – Я так-то медицинский закончила, просто после с работой не сложилось.
Вряд ли ее кто-то услышал. Безудержный рев, рыдания, всхлипывания – тут себя не слышно и желания слышать нет. И хотя многие в этот момент смотрели на Лиду, никто не понимал, что и для чего она делает. Лида вышла в коридор. Вернулась. В руках небольшое зеркальце. Присела на корточки возле гроба, зеркальце поднесла ко рту умершей. И только теперь ее спросила захлебывающимся голосом племянница покойной:
– Чего там?
– Чистое стекло. Не запотевает. Тело-то давно уж смирилось. Дух никак не уймется.
На кладбище и поминки поехали немногие. В заводской столовой было накрыто два стола, сидели за одним. И то – через раз пустое место. Поминальных речей никто не произносил. Пили не хмелея. Даже пропойца Пичугин. Муторно было на душе, муторно.
Четырьмя днями позже к сталинской желтой двухэтажке в 10-м квартале подъехал тентованный грузовичок. Как Галина и говорила, вещей на новую свою квартиру она перевезла немного: шкаф, пара раздвижных кресел, стулья, тумбочка, микроволновка, вентилятор, детские игрушки – вот, пожалуй, и все. Вещи переносили муж с приятелем. Галина тем временем пошла комоды да тумбочки подчищать в квартире тетки – от ненужных вещей избавляться. За маленьким Артемкой попросила в это время посмотреть соседку Валентину – старушка каждый божий день на лавочке супротив дома сиднем просиживала.
– А что ж Софьюшки-то не видно? – поинтересовалась Валентина.
– Так учебный год начался. Так-то она у нас в интернате на постоянке, только на каникулы к себе берем. Не, навещаем-то часто, игрушки там, конфеты. А так – ей там, поди, лучше, уход специальный.
Софья была ребенком от первого брака. В первый же год, приехав в город из деревни, Галя по дурости залетела, по дурости замуж вышла. Супружество было нервное, муж дурной, пил нещадно – может, потому и ребенок вышел на мозги кособокий. Распознали это не сразу, годик на третий стала видна заторможенность: что ни скажи Софьюшке, ничего с первого раза не понимает. По врачам начали ходить, те руками разводят – имбецильность, не лечится. Сколько лет промаялась Галина, а как школьный возраст у дочери подошел – в интернат сдала. Тем паче, к тому времени с первым своим мужем она развелась, как-то надо было личную жизнь обустраивать – а такое приданое кому нужно? Ну, вот Софья и стала для Гали «каникулярным ребенком». А потом уж Артемка народился от Димы – второго мужа. Этот пацанчик вышел толковым. Годик едва миновал, лепетать начал. Сейчас еще и трех лет нет, а уже считает до десяти. Ну, так и муж не чета первому: не пьет, начитанный, даром что водителем работает, и познакомились в общаге – этажом ниже жил.
– А-а-а, вот что, – протянула Валентина, – то-то я и приметила, что вы с девочкой к Клавдии только на Новый год или летом. Ясно теперь. Ну, иди, присмотрю за Артемкой-то, никуда не скроется.
– Вот еще что, теть-Валь. – Галина приостановилась у входа в дом и вновь обернулась в сторону скамейки. – Вы там про белье спрашивали да одежду. Так я согласна. Я много от чего избавляться буду, так взяли бы.
– А ты знашь что? Пичугиным отдай. Им зазорно не будет – все за пол-литру сбагрят.
– Так вы вроде сами хотели? Пошли бы сейчас вещи вместе поразбирали.
– Да на кой мне наряжаться? Отнаряжалась уж свое. Не, ничего не надо.
Галя хмыкнула, плечами пожала, вернулась в квартиру. По пути заглянула к Пичугиным – от одежды и они отказались, а всякие сумочки, посуду, часы, коли не надо, согласились взять. «Вот, бляха-муха, сортировать сейчас вам буду!» – возмутилась про себя Галина, но все же пошла сортировать. Муж с приятелем шкаф устанавливают, а она – вещи по мешкам: наволочки с простынями – на выброс, часы – оставить, зеркало старое довоенное – оставить, потертая сумка – Пичугиным, зонт затрапезный – им же; тапочки старые черные, дурацкие динозаврики на них нарисованы – выкинуть.
– Слушай, – вполоборота крикнула она мужу, – установи сразу вентилятор на кухне да включи. Такое чувство, что до сих пор этим протухшим супом несет рисовым.
Первая неделя – в обустройстве. После общаги (двенадцать квадратных метров, туалет в конце коридора, кухня общая) двухкомнатное бытие казалось почти что роскошеством. Тем более что после старухи много ненужных вещей повыбрасывали, пораздавали – один комод сколько места занимал! – и теперь в новообретенном жилье можно было петь, танцевать, строить планы.
– Слушай, а я ведь когда-нибудь и не поверю, что в общаге жила, – по-девчачьи кружась по комнате, говорила мужу Галина.
Тот курил на кухне и с улыбкой смотрел на жену:
– Со следующей зарплаты плиту на кухне менять будем, – как бы в продолжение планов веско сказал он.
Артемка крутился возле матери, хватался за брючину, а когда Галина выскальзывала из его нецепких объятий, заливисто хохотал. Галина подхватила сына на руки и подняла под потолок. Высоченные потолки, сталинские.
– Плиту будем новую ставить. Достала нас с Артемкой общага, – нараспев, в такт кружению, говорила Галина. – Артемка вырастет, высокий-высокий будет, три метра, а и тогда ему места хватит.
Дурное забывается быстро, любая малая радость его рихтует. А тут каждый день – то подруги из общаги на новоселье придут, обзавидуются, то надо шторы менять – на желтые с цветочками, веселые. В приятных мелочах – будто в теплой ванне с пеной: ни о чем другом не думается, кроме того как тебе хорошо и уютно. А этот рев старухи из гроба, как пьяные драки в общаге, где-то далеко остался. Был ли он, не был, – никто не напоминает, а самой и вспоминать не хочется. Насмеявшись, отдышавшись, села Галина на диван, сына на колени посадила:
– Ну, Артемка, спроси меня о чем-нибудь про будущее? – задорно обратилась к сыночку.
– Мама, а когда я умру, я никого из гроба, как бабушка Клава, пугать не буду? – Как обухом по голове. Глазки у Артемки голубые, внимательные, пытливые. Ответа ждет.
Отец на кухне привстал, крикнул:
– Кто тебя этому научил, Артем?
С Галины радость мигом стаяла. Она прижала головку сына к своей груди:
– Глупенький, ты будешь жить долго-долго, дольше всех на свете, лет двести! А если я стану старенькой и помру, я к тебе только в хороших снах приходить буду. К богатому, счастливому Артему Дмитриевичу. Понял, да? И больше никогда маму об этом не спрашивай, ладно?
Той ночью Галина спала маетно. Снилась родная деревня, только почему-то пустая; вместо людей вороны по домам, из-за занавесок выглядывают. Едут они с Артемкой на тракторе. Почему на тракторе, с какой стати, – непонятно; но едут. Вдруг одна ворона, что рядом с трактором шла, подпрыгивала, в бабу Клаву превращается. И вид у ней такой, как хоронили, – волосы на прямой пробор зачесаны, на глазах монетки, только рот почему-то зашит черною суровою ниткою. И вот она будто не идет, а катится рядом с трактором, плавно так. За ручку двери с той стороны схватилась и дергает ее, дергает. У Галины все внутри сжалось: одной рукой рулем управляет, другой дверь держит, чтоб тетка не открыла. Та со всей силы напряглась – но, вместо того чтоб за ручку дернуть, внезапным усилием губы разжала, порвала нитку:
– Сы-ы-ы-ы-на-а-а-а-а-а! – кричит по-вороньи, руку к Артемке тянет, обрывки черных ниток на подбородок ей падают.
Галина спохватилась: а где Артемка-то? Обернулась, а он рядом на кресле сидит, в той же футболочке, штанишках, сандаликах, только волосы почему-то на прямой пробор зачесаны и монетки на глазах:
– Ну вот, мама, а ты говорила, что я никого пугать не буду.
– А-а-а-а-а-а!..
– Да что ты, дурная! – Толкнул ее в плечо муж. – Весь дом разбудишь. Мне завтра перед рейсом выспаться надо, а ты тут, как резаная, вопишь.
Дней через пять муж из рейса вернулся. Артемку Галина из садика забрала. По пути продуктами затарилась, чтоб мужа с дороги вкусненьким угостить, – и в 10-й квартал, домой. Открыла дверь, и прямо с порога:
– Зразы будешь? Сейчас с капустой приготовлю.
Из комнаты одобрительно:
– Спрашиваешь!
Улыбнулась. Угодила, значит. Артемку от комбинезончика распаковывает, сама от куртки-шапки освобождается, все мысли уже на кухне, сейчас только сапоги снять. Нагнулась расстегнуть молнию, и взгляд застыл.
– Стой, а откуда у нас эти тапки, я ж их выкинула?
Старые черные тапки покойной – динозаврики на них нарисованы. Дурацкие такие тапки, и непонятно, за что их Клавдия Юрьевна любила.
– Какие тапки? – Донесся голос мужа из комнаты. Слышно было, как Дима переключает каналы.
Галя шепнула Артемке:
– Иди в свою комнату, с обезьянками поиграй.
И громко ответила мужу:
– Иди сюда. Откуда тапки?
– Достала ты со своими тапками. Отдохнуть не дает с дороги. Иди, зразы принесла, так готовь. – И не встает, пульт от телевизора щелк-щелк, с Петросяна на Винокура, с Винокура на Елену Воробей.
– Ты понимаешь, это же бабы Клавы тапки. Я их на помойку выкинула. Точно помню. Понимаешь ты или нет? – Голос у Галины сорвался, она ощутила комок в горле.
Дима встал, прошел в прихожую, почесывая живот. Взглянул непонимающе и вместе с тем равнодушно.
– Ну и что? У покойной всего одни тапки, что ли, были?
– С динозавриками – одни, ее любимые. И я к тому же все тапки выкинула, все!
– Ну, значит, запамятовала, эти не выкинула.
– Ты меня не слушаешь, по-моему. Я что, сумасшедшая что ли?!
– А ты что, хочешь сказать, что покойница из гроба встала и пошла по помойкам рыскать, чтоб тапки обратно в дом принести? Дескать, чего добром разбрасываетесь?
– А ты не помнишь, что на похоронах творилось? Не помнишь, как она выла?
– А, так вот из-за чего! Тапки свои оплакивала. Ну да, ну да. Пойду я, там сейчас Гальцев выступать будет, у него иногда смешно бывает.
– Стой, я тебе говорю. К нам никто не приходил, пока меня не было?
В дверь позвонили.
– Ну вот, накликала, – лениво сказал муж и, почесывая брюхо, удалился в комнату.
Галина недовольно хмыкнула, открыла дверь. На пороге стояла женщина лет пятидесяти. Незнакомая, на вид интеллигентная. Только взгляд растерянный, опешивший даже:
– Извините, а Клавдию Юрьевну можно? – спросила так же удивленно.
– А вы, собственно, по какому вопросу? – машинально спросила Галина, не оставляя мысли о тапках. – Клавдия Юрьевна уже больше двух недель как умерла. Похоронили.
– Как! – воскликнула незнакомка. – Я ж с ней… Как?!
На глазах у Галины лицо женщины посерело, она схватилась за дверной косяк, пошатнулась и чуть не упала. Галя, подхватив ее под локоть, снова обернулась в сторону комнаты.
– Дима, помоги!
– Ну что там еще? – недовольно пробурчал муж.
Поняв, что подмоги ей не дождаться, Галя перекинула руку незнакомки себе на плечо и почти занесла ее в квартиру.
– Вы пока сядьте тут. Я сейчас воды принесу из кухни.
Принесла. Незнакомка сняла шарфик, трясущимися руками поднесла стакан воды ко рту, отпила и после этого тихо сказала, как выдохнула:
– Я с ней говорила сегодня. Я с Клавдией Юрьевной сегодня по телефону общалась.
Галина тут сама чуть не упала, одной рукой за косяк схватилась, а другой – за сердце. В комнате убавили громкость телевизора. Вышел муж, Уже без ехидцы в голосе и пузо не почесывая, сказал:
– Пройдемте на кухню.
Быстро соорудили чайку, расставили стулья. Супруги не знали, с чего начать расспросы, но гостья заговорила сама:
– Я с Клавдией Юрьевной так, шапочно, знакома, недолгое время работали в библиотеке вместе, с тех пор раз в полгода перезваниваемся… Перезванивались то есть. Все по делу больше. Я сейчас в колледже работаю, там для нового курса книга одна потребовалась. Думаю, у Клавдии Юрьевны, может, есть. Звоню ей на домашний. Гудок за гудком, вдруг тишина, долгая такая, секунд двадцать. «Алло, алло!» – кричу. И тут ее голос. Ее, точно; только трескучий такой, как будто помехи на линии. «Не мешай. У меня дело еще тут одно. Управлюсь – тогда», – говорит. Я ей про книгу, а она – то же самое: «Не мешай, дело есть одно. Управлюсь – тогда». Потом не помню, что спросила, может, и поругалась, а она все время одно и то же отвечала: «Управлюсь – тогда». Как заведенная. Механический такой голос, неживой. Но голос-то ее! Думаю, надо пойти проверить, с глазу на глаз поговорить.
Читать бесплатно другие книги:
