Безмолвие девушек

26

На обратном пути Патрокл услышал свое имя и обернулся. Это был его старый друг, Эврипил, – он шел к нему, прихрамывая, со стрелой в бедре. Патрокл бросился к нему, и они неловко обнялись. Эврипил с трудом держался на ногах.

– Выглядит мерзко, – сказал Патрокл, отступив на шаг.

– Не то слово.

– Идем, надо осмотреть рану… – Патрокл взял Эврипила под руку, и они двинулись к лазарету. – Чем скорее ее промоют, тем лучше.

Быстро идти не получалось. Когда же они добрались до лазарета, Патрокл подыскал для друга место у самого края и осторожно опустил на матрас. Затем огляделся в поисках жгута и подобрал окровавленный лоскут, после чего опустился на колени, взялся за древко стрелы и стал тянуть. Эврипил неистово кричал. Патрокл не обращал на это внимания – жалость теперь не к месту. Медленно, с усилием он вытянул стрелу, убедился, что внутри ничего не осталось, и затянул лоскут чуть выше раны. Эврипил повернул голову, и его вырвало. Кто-то из воинов, легко раненный, подошел посмотреть. Он был низок, с копной рыжих вьющихся волос, зачесанных назад, – вероятно, чтобы придать еще немного роста. Патрокл узнал его, но никак не мог вспомнить имени.

– Можешь подержать пока? – попросил он.

Воин взялся за концы жгута.

– Ты как, приятель? – спросил он раненого.

Эврипил попытался ответить, но зубы его были так плотно стиснуты, что он не смог выговорить ни слова.

– Я принесу воды, – сказал Патрокл.

Он поднялся, прикрыв рот и нос от скверного запаха, и огляделся. Многие из раненых просили воды, другие спали или лежали без сознания. Чуть дальше по левую руку явно лежал мертвый. Патрокл увидел женщину среднего возраста: она поила воина, потерявшего глаз.

– Вода? – спросил он, помогая себе жестами. Не все рабы понимали греческий.

Женщина показала в дальний угол, где стоял стол.

Раненых было столько, что приходилось перешагивать через них. Когда Патрокл подошел ближе, то увидел кадку с водой и полдюжины кувшинов рядом. Там же лежали мешки с кореньями, источая запах земли, а над головой покачивалась перекладина с пучками высушенных трав. С десяток женщин сидели за длинным столом; одни растирали травы, другие наносили густую буро-зеленую мазь на отрезки материи. Это был островок деятельной безмятежности посреди моря боли и крови. Патрокл прошел вдоль перекладины и набрал высушенных трав, взял свежих побегов кориандра и тмина, после чего сел за стол и принялся растирать все это в ступке. По столу были расставлены чаши с водой, медом и молоком, все находилось под рукой. Нужно было промыть и перевязать рану, дать Эврипилу болеутоляющего отвара, а после возвращаться к Ахиллу, и желательно прежде, чем тот закипит от злости. Сейчас не было времени раздумывать над предложением Нестора, но, может, оно и к лучшему. Будь у него время на раздумья, возможно, в этот раз выдержка его подвела бы.

Патрокл так спешил закончить с травами, что поначалу и не обратил внимания на девушку, сидящую напротив. Но вот он потянулся за кувшином молока и наконец-то увидел ее: Брисеиду.

– А ты что здесь делаешь?

– Помогаю раненым.

Она подняла голову, и Патрокл увидел, что у нее рассечена губа, а лицо и шея покрыты синяками. В ночь, когда Одиссей сорвал с нее вуаль, ничего этого не было.

– Как ты?

– Все хорошо, жива.

– Я только что был у Махаона.

– Мы слышали, что его ранили. Как он?

– Неплохо. Кости не задеты, рана чистая, насколько я разглядел, – Патрокл старался не таращиться на синяки. – Он несносный пациент…

Брисеида улыбнулась.

– Могу себе представить… – Она подняла руку и тронула губу.

После они работали в молчании. Патрокл закончил растирать травы и попросил:

– Не подашь мне уксус?

Он аккуратно пересыпал травы в чашу, смешал с медом и молоком, размельчил в руках несколько кореньев, положил все в смесь, после чего добавил вина и соли. Он чувствовал, что Брисеида наблюдает за ним. Даже не глядя, видел красные прожилки в белках глаз, следы пальцев на шее.

– Для кого это?

– Для друга… Случайно встретил его. Хотя, кажется, он приходится мне родичем. Не знаю точно, сложно проследить.

– Я принесу припарку, если нужно.

Патрокл направился обратно – оказалось, что пройти по краю шатра легче, хоть и пришлось обтирать спиной жесткую перепачканную холстину. Эврипил лежал бледный и изнуренный, но жгут, по всей видимости, помог: кровь теперь едва сочилась из раны. Воин, что помогал ему, был рад заняться собственными ранами. Патрокл поблагодарил его и стал поить Эврипила болеутоляющим настоем. Рана почти не кровоточила. Не хотелось вновь причинять другу боль, но рану все же следовало промыть… Жаль, что рядом не было Махаона, он бы дал совет. В конце концов Патрокл решил, что чистота раны имеет первостепенное значение. Столько воинов умирало на его глазах от гангрены – хуже нее была только моровая язва…

Подошла Брисеида.

– Значит, вот он…

– Поможешь промыть рану?

Патрокл снова взял чашу и влил еще болеутоляющего настоя в рот Эврипилу. Это требовало немало усердия и терпения: Эврипил постоянно кашлял и должен был отдыхать между глотками. Брисеида начала омывать ногу мягкими, но уверенными движениями. Время от времени она наклонялась, чтобы взглянуть на рану. Затем осторожно сдавила пальцами по краям, прислушалась. Патрокл посмотрел на нее с недоумением. Брисеида сообщила:

– Кажется, все хорошо, рана чистая.

Ее слова как будто придали Эврипилу свежих сил, и он допил остатки настоя. Патрокл вытер ему подбородок и осторожно уложил его голову на матрас.

– Вот так, тебе станет лучше.

У Эврипила закатились глаза, и через пару минут он уже крепко спал. Патрокл тотчас взглянул на Брисеиду.

– Ты уверена, что рана чистая?

– Насколько я могу судить, да.

Она проводила его до выхода. В какой-то момент им пришлось пропустить четверых воинов с носилками. Несколько секунд они стояли лицом к лицу, но так и не нашлись, что сказать. Или что стоило бы говорить. Патрокл протянул руку и осторожно тронул ее лицо.

– За что это все?

– Наверное, недостаточно постаралась перед Ахиллом. И то правда, надо было солгать.

Он покачал головой.

– Это не навсегда.

– Как знать…

– Нет, поверь мне. Все меняется. А если нет, то нужно брать и менять самому.

– Твоими бы устами…

– Тебе выпадет шанс. Однажды. И тогда хватайся за него обеими руками.

– Одиссей говорил, что Ахилл звал меня женой.

– Да, я был при этом.

Брисеида пожала плечами.

– Похоже, нашлась еще причина.

На этом они и расстались. Патрокл прошел сотню шагов и обернулся. Брисеида стояла у шатра и смотрела ему вслед.

27

Ахилл ждал на ступенях веранды.

– Где ты был? – спросил он отрывисто.

Нет ни времени, ни желания объяснять. Патрокл прошел мимо и бросил через плечо:

– Да, Махаон ранен.

– Сильно?

– Нет. Нестор присмотрит за ним.

Ахилл вошел вслед за ним.

– И понадобилось столько времени, чтобы выяснить это?

Патрокл подтянул кресло и сел, закрыв лицо руками.

– Что произошло?

– Ничего. Что еще должно произойти?

– Что-то не так. Обычно ты не возвращаешься зареванный, как маленькая девочка.

Патрокл провел ладонью по щеке.

– Я не плакал.

– Мог бы и прикинуться. Ой, мамочка, мне больно, поцелуй меня, мамочка…

Довольно. Патрокл вскочил и обеими руками схватил Ахилла за шею, сдавив кадык большими пальцами. Ахилл побагровел, глаза стали выкатываться… Он ухватил Патрокла за предплечья – но затем, вопреки ожиданиям, медленно опустил руки и просто смотрел, невозмутимо и без страха, как Патрокл пытается совладать с собой. В конце концов он содрогнулся и оттолкнул Ахилла. Повисло молчание. Ахилл схватился за горло и закашлялся, после чего тяжело сглотнул и наконец сумел выдавить:

– Я и забыл, какой у тебя нрав.

Слова прозвучали в привычном тоне, однако голос был хриплый и на белках глаз проступили красные крапинки.

Патрокл опустился в кресло.

– Махаон в порядке.

– Хорошо.

Снова молчание.

– И это возвращает нас к предыдущему вопросу. Почему ты плакал?

– Потому что я не каменный – чего не скажешь о тебе.

Ахилл с шумом втянул воздух.

– Что…

– Нет, Ахилл, нет. Хотя бы раз выслушай меня. Я был в лазарете; там столько раненых, что и ступить негде. И они ставят еще один шатер, потому что люди по-прежнему прибывают. На обратном пути я слышал, как ликуют троянцы. И вечером, в то время как они станут жарить мясо на кострах, мы будем сжигать мертвых. И ты знаешь, что можешь положить этому конец.

– Чего ты хочешь от меня?

– Сражайся!

– Ты знаешь, я не могу.

– И как ты уживаешься с самим собой? Как ты спишь?

– Не я это начал, Агам…

– Ох, только не начинай…

– Я знаю, тебе надоело выслушивать все это. Но от этого оно не перестанет быть правдой.

– Значит, ты хочешь, чтобы тебя таким запомнили? Человеком, который сидел и дулся, в то время как его товарищи сражались и погибали? Ты уверен?

– Я не могу.

– Тогда позволь мне.

– Тебе?

– Что? Так сложно представить?

Ахилл помотал головой.

– Нет, не в том дело…

– Или ты думаешь, воины не пойдут за мной?

– Пойдут, я это знаю.

– Так что же?

Ахилл молчал и напряженно думал.

– Если я облачусь в твои доспехи, они решат, что это ты. Я имею в виду, троянцы. – Патрокл выдержал паузу. – Они мне впору – ну почти.

Этот оценивающий взгляд. Если прежде Патрокл видел в нем лишь любовь и привязанность, то теперь он пробирал до дрожи. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжить:

– Этого хватит, чтобы отбросить их.

– Да, и ты станешь мной.

– Знаю, но…

– И не для кого-нибудь – для лучшего из них. Гектора.

– По твоим словам, я ничего не стою.

– Нет, это не так. Но ты – не я.

Неловкое молчание.

– Мне все равно, что со мной будет.

– А мне – нет!

Не в силах устоять на месте, Ахилл пересек комнату, прошел обратно, встал прямо перед Патроклом и произнес:

– Может, это и сработает…

– Конечно, сработает, я и не сомневаюсь. Стоит им увидеть эти доспехи, и они не смогут думать ни о чем другом.

– Верно. – Ахилл опустился в кресло. Он тяжело дышал, как если бы кто-то ударил его в живот. – Но как только они отступят, ты вернешься. Мне все равно, как хорошо все пойдет, – ты вернешься. И второе: ты не вступишь в бой с Гектором.

– Я не намерен удирать от него…

– Ты не вступишь в бой с Гектором. Понятно?

Молчание.

– Это мое условие.

– Хорошо, согласен.

Патрокл встал и глубоко вздохнул. Комната как будто сжалась вокруг него. Ему хотелось выйти, заняться чем-нибудь, двигаться… Но он знал, что должен остаться.

– Когда сообщим воинам?

– Перед ужином. Прежде, чем все напьются до потери чувств. Хочешь обсудить тактику?

– Тактика простая: выйти за траншею и биться как демоны. – Патрокл неожиданно рассмеялся. – Не терпится сказать им. Их ничто уже не сдержит, они неделями рыли землю копытами.

Ахилл смотрел на него с грустью.

– А ты знаешь, я когда-то мечтал, что мы вместе возьмем Трою…

– Только ты и я?

– А почему нет?

– Кажется, ответ вполне очевиден.

– Только не мне.

В этот раз Ахилл рассмеялся, но только на миг.

– Значит, в твоих мечтах все другие мертвы?

– Полагаю, что так.

– Твои собственные воины? Все?

Ахилл повел плечами.

– Ты знаешь, что ты чудовище?

– Как ни странно, да. – Ахилл положил руку ему на плечо. – Ладно, пойдем есть.

28

Правила изменились. До недавних пор женщинам в стане Агамемнона настрого запрещалось покидать хижины – теперь от нас требовали, чтобы мы вышли ободрить воинов, когда они отправятся на поле битвы.

За час до рассвета в ткацких мастерских не осталось ни души. Даже женщинам из лазарета пришлось идти. Я дотянула до последнего и поплелась к месту сбора. Оставалось только гадать, зачем Агамемнон требовал нашего присутствия: в лучшем случае от нас удавалось добиться лишь вялых выкриков. Но затем воины с копьями стали обходить наши ряды, требуя от нас более воодушевленной поддержки.

Все в тот день было по-другому. По всему лагерю разнеслась весть, что Ахилл смягчился и наконец-то вступит в бой. Я не верила в это. Я слышала, как он безоговорочно отверг дары Агамемнона. Что должно было произойти за это время, чтобы он переменил свое решение? Разве что имело место еще одно предложение, тайное… Сделка. А если так, то была ли я ее частью? Никто не удосужился сказать мне об этом.

Я огляделась, стараясь прочувствовать общее настроение. В лазарете слухи о том, что Ахилл позабыл обиды и снова готов сражаться, не вызвали особого подъема. Слишком поздно, говорили раненые, слишком мало сил. Но то были раненые. Когда же я покинула лазарет, то видела вокруг лишь радость и воодушевление.

Но нигде не царило такого ликования, как в стане Ахилла. Не в силах удержаться, я накинула на лицо и плечи вуаль и прошла через ворота. Я знала, что Рица по возможности прикроет меня. Облаченные в доспехи, мирмидоняне кружили по площадке, нетерпеливые, точно волки, почуявшие кровь. Позади них, в конюшнях, вычищали лошадей Ахилла, так что шкура отливала на солнце. Когда же появился сам Ахилл и взобрался на мачту своего корабля, чтобы держать слово, поднялся одобрительный рев. Только странно было видеть его одного и без доспехов. Почему он был без доспехов, тогда как все остальные облачились? И я нигде не видела Патрокла, хотя ему следовало бы ждать в колеснице, с поводьями, накрученными на пояс.

Когда Ахилл закончил говорить, дверь хижины распахнулась – и вышел Ахилл. Повисла мертвая тишина. Вместо приветственного гула – гробовое молчание. Не думаю, что воины были удивлены, они явно понимали, что происходит, – но в тот миг, когда две копии Ахилла сошлись и встали лицом к лицу, мороз пробежал по коже. Как будто тень легла поверх солнца. Мгновением позже воины искупили свое молчание криками, топотом, ударами мечей по щитам, барабанами и трубами… Но первой их реакцией был ужас, тот особенный страх, который люди испытывают перед чем-то необъяснимым. Во всем равный Ахиллу, Патрокл стал его двойником, призраком, что возвещает человеку скорую смерть. Я знаю, Ахилл почувствовал это, видела, как переменилось его лицо. Однако он быстро оправился. В действительности он и прервал молчание, поднявшись по ступеням и заключив Патрокла в объятия.

Они вместе пересекли двор, и воины расступались, чтобы дать им дорогу. Патрокл даже перенял походку Ахилла. Возможно, причиной тому были доспехи, подогнанные под Ахилла. Или Патрокл намеренно старался подражать его манере двигаться. Но я знала, что все намного глубже. Он стал Ахиллом. И не в этом ли высшая цель любви? Не единство отдельных сознаний, но одна слитая личность? Я вспомнила ту ночь, когда видела их вместе на берегу. Именно этому я и стала тогда свидетельницей.

Автомедон занял место возничего и придержал коней, чтобы Патрокл запрыгнул в колесницу. Они с Ахиллом перекинулись еще парой слов, после чего Автомедон хлестнул лошадей поводьями, и колесница тронулась с места. Под бой барабанов и звуки труб – воины задавали ритм ударами мечей о щиты – колонна медленно двинулась вперед. Ожидалось, что мирмидоняне возглавят атаку, потому что они были свежи, и один только вид Ахилла вселил бы ужас в сердца троянцев. Я могла представить себе их смятение и тревогу, когда Приам с крепостных стен и Гектор на поле боя увидят его сияющий шлем с красным гребнем. Гектор не был трусом, он не станет отсиживаться позади, а будет прорубать себе путь к этому гребню. И каждый троянец, дорожащий своей честью, постарается опередить его. Человек, убивший Ахилла, покроет себя бессмертной славой.

Но это был не Ахилл. В то утро я впервые осознала, каково это, – сочувствовать обеим сторонам. Я не решалась молиться, потому что не знала, о чем должна молить богов.

Когда барабанный бой и удары мечей по щитам стихли, в лагере воцарилась зловещая тишина. Ифис пригласила меня зайти, разделить с ней чашу вина, но я отказалась. Сказала, что мне нужно возвращаться. И двинулась по тропе между рядами хижин. Но как только убедилась, что никто меня не видит, замедлила шаг.

Мне хотелось лишь насладиться несколькими мгновениями тишины. Никто не стонал, не просил воды – лишь дверь скрипела на петлях, да чайки кричали над головой. Вокруг не осталось ни души. Воины ушли, женщины разошлись по ткацким мастерским, и уже слышен был дробный стук станков. Я закрыла глаза и прислушалась, как снасти кораблей перехлестываются на ветру, – я успела возненавидеть этот звук. Когда же открыла глаза, то увидела его.

Он не видел меня. Стоял на углу между рядами хижин и смотрел в сторону долины, куда ушло войско. Впервые с тех пор, как услышала его боевой клич под стенами Лирнесса, я подумала, что и он, должно быть, уязвим. Я отступила в тень. Мне стало интересно, каково это – быть единственным невредимым воином в лагере, когда все отправились в бой, даже старики, которые обычно оставались стеречь корабли. Я едва дышала, боялась даже пошевелиться, но Ахилл постоял какое-то время и зашагал прочь.

Как только он скрылся, я почувствовала облегчение. Спустилась к морю и, сразу скинув сандалии, пошла вдоль берега, ступая по подстилке из пересохших водорослей, разбрасывая песок ногами. Время от времени я наклонялась и подбирала ракушку, русалочий кошелек, кости чаек – все, что море выбрасывало на берег. Иногда я поднимала окатыши, но ни один не мог сравниться с оточенным зеленым камешком, что я нашла в ту первую ночь. Я так увлеклась, что не сознавала, куда иду, пока вдруг не почувствовала прохладу. Только тогда подняла голову; надо мной нависал первый из черных кораблей. Его потемневший корпус оброс серыми ракушками. Я прошла вдоль него и попыталась сколупнуть одну из них ногтем, но она держалась слишком крепко. Между кораблями лежала густая тень, воздух был сырой, пропитанный запахом подводного мира. Через какое-то время дышать стало неприятно. Мне захотелось уйти оттуда, и я пошла быстрее, но едва поравнялась с мачтой – и вот снова он, появился словно из ниоткуда.

Мы едва не столкнулись. Ахилл успел остановиться и отступил на шаг. Я заметила, как он побледнел, и в первый миг не сообразила почему. Но потом догадалась, что в этом подводном сумраке он принял меня за Фетиду. Однако я понятия не имела, почему встреча с матерью произвела бы на него такое впечатление. Я знала, что разозлила его, но в этом не было ничего удивительного. Все эмоции Ахилла отражали различные степени злости.

– Ты, – произнес он. – Во имя богов, ты что здесь делаешь?

Я подалась назад и ответила:

– Пришла посмотреть, как они уйдут. – Хоть он и был зол, я не могла не спросить: – С ним все будет хорошо?

– Если сделает все, как я сказал.

– Удивительно; все решат, что это ты…

– Это и должен быть я.

Ахилл все еще злился, и я попыталась обойти его, но Ахилл схватил меня за предплечье. Ногти впились глубоко в кожу.

– И почему я только встретил тебя, – процедил он тихим голосом. – Лучше б ты умерла тогда в Лирнессе.

Он с силой толкнул меня о борт корабля. Я вскинула руки, чтобы прикрыть лицо, но Ахилл ухватился за канат и рывком взобрался на палубу. Я выждала, пока он не отошел, и побежала к хижинам. Когда обернулась, он уже стоял на мачте: высокий, темный силуэт на фоне серых облаков. Он не смотрел на меня, его взор был устремлен на поле битвы.

Я пригнулась, как беглый преступник, и не останавливалась, пока не оказалась в лазарете, с Рицей – в безопасности.

29

Позабыв о встрече с Брисеидой, Ахилл сосредотачивает все свое внимание на поле битвы. Солнце в зените; раскаленное добела, оно безжалостно печет ему голову. Пот режет глаза, то и дело ему приходится отирать лоб. Он пытается отследить гребень своего шлема в круговерти боя, и это приводит его в замешательство – этот неотрывный взгляд на отдаленную фигурку, неотличимую от него самого.

Внизу, словно вымерший, простирается лагерь. Женщины разбрелись по ткацким мастерским и проводят время за болтовней, собаки, вывалив языки, лежат в тени хижин. Подле него стоит кувшин с водой. Но вода теплая и имеет солоноватый привкус, хотя девочка, которая поднесла кувшин, клялась, что ходила к колодцу. Ахилл делает глоток, полощет рот и сплевывает воду на палубу. Даже этого краткого мига достаточно, чтобы потерять Патрокла из виду. Он смотрит на поле боя, не может отыскать взглядом свой шлем и напрягается в ожидании худшего. Но хвала богам – вот он. Патрокл пробивается сквозь ряды троянцев к воротам – и неизбежной встрече с Гектором. Что он творит? Корабли давно в безопасности.

– Возвращайся.

Ахилл сознает, что произнес это вслух. Вокруг него лишь пустая палуба, лагерь опустел, никто не слышит его, и все же он чувствует смущение. Плевать… Он кричит во весь голос:

– Возвращайся, проклятый идиот. Ради всех богов!

Бой сосредоточен вокруг красного гребня. Ахилл не в силах смотреть на это, но и ждать в неведении было бы невыносимо. Четвертый час под палящим солнцем – четвертый, пятый, и дальше…

Поначалу ему легко мириться с курьезностью происходящего, но вот он сам в собственном шлеме. Бронза гудит под ударом меча, Ахилл падает. На мгновение небо становится черным, затем он вскакивает, видит перед собой ворота Трои и издает свой прославленный боевой клич. Земля вокруг него кишит ранеными. И вот сквозь вал сомкнутых тел он замечает Гектора. Но щит такой тяжелый, едва не выворачивает плечо из сустава, тело лоснится от пота, и когда он пытается перехватить копье, пальцы скользят, и…

Ахилл трет глаза, поводит плечами, осторожно поворачивает голову и пытается сосредоточиться на деталях: кувшин у него под ногами, волокнистый узор древесины. Ему необходимо восстановить связь с окружающим, вернуться в реальность, заново взглянуть на мир, не обрамленный пластинами шлема.

Дыхание постепенно выравнивается, но Ахилл еще не вполне сознает себя. Он продолжает смотреть на свои руки, украдкой, словно они принадлежат кому-то другому. Ведь они не могут быть такими большими? Он хватает канат, сжимает крепче, еще раз, пытается развеять морок, и руки медленно возвращаются к своему обычному размеру. Он явно перегрелся, в этом нет сомнений. Ему нужен глоток холодной воды, действительно холодной – не этой теплой жижи. А еще лучше – чаша прохладного вина… С ощущением слабости, какого прежде никогда не испытывал, Ахилл спускается по канату и едва не падает на песок. Несколько минут в тени, и он придет в себя.

Вновь станет собой. Он чувствует, словно впервые слышит эти слова, как нелепо они звучат. Впрочем, все верно. Он весь день не был собой, с самого утра, когда проснулся и увидел Патрокла, обнаженного, стоящего перед бронзовым зеркалом. Друг уже собрал волосы, и длинный хвост ниспадает как продолжение позвоночника.

Он уловил движение в зеркале и с улыбкой повернулся к Ахиллу.

– Ты спал?

– Временами.

– Я храпел?

– Что значит я храпел? Когда ты успел напиться?

– Я немного пил.

Это правда. Он никогда не пьет слишком много и не наедается – и каждый день бегает в полном облачении вдоль берега. У него масса добродетелей, и лишь один – но колоссальный – порок.