Безмолвие девушек

– Я не болен, – раздраженно заявил он. – Это всё проклятые крысы, довели меня…

– Сегодня утром их было меньше.

Это было сказано лишь ему в утешение. Только потом я осознала, что это действительно так. Мирон чуть оживился и осушил чашу с темным горьким отваром. Я пообещала принести еще и ушла. Похоже, отвар и в самом деле пошел ему на пользу, но, вероятнее всего, потому что приготовил его сам Ахилл. Уже в дверях я обернулась. Мирон почувствовал себя гораздо лучше. Он даже сполз с подушек и подтянул простыню, чтобы прикрыть волосатую грудь.

Спустя пару часов я пришла в лазарет с новой порцией отвара. Каково же было мое потрясение от увиденного: Мирон скинул простыни и наполовину свесился с постели. Туника задралась, так что стали видны волдыри в паху; они выглядывали из-под черных волос, как жуткие, перезрелые фиги. Вся грудь и шея были покрыты рвотными массами, вязкой смесью слизи и желчи без твердых остатков; но он ничего и не съел в тот день, и почти не ел накануне. Мирон чесал одной рукой шею, другой – в паху. И кожа оказалась такой горячей, что едва я коснулась его, как тут же отдернула руку. Он что-то бормотал. Я решила, что он опять бредит о крысах, но затем услышала слово «огонь». Кажется, он говорил «в огне», но его глотка была так забита, что Мирон едва мог что-то произнести. Я предложила ему питье, но, очевидно, он был не в состоянии взять чашу. Я наклонилась и пролила немного темного отвара ему в рот. Его мгновенно вырвало. Я попробовала дать ему воды, но Мирон исторгнул и ее. По крайней мере, он смог прополоскать рот и смочить губы. Его тело буквально горело.

Когда появился Ахилл, даже в таком состоянии Мирон порывался сесть в попытке проявить должное уважение. При этом он вытягивал шею, словно хотел отстраниться от своей потной, зловонной плоти.

– Прости, – повторял он. – Я виноват.

– Не вини себя, – сказал Ахилл. – Крысы ушли.

Он пробыл несколько минут и ушел – само собой, чтобы омыться в море перед трапезой. Захлопнул за собой дверь, и на краткий миг я ощутила дуновение прохладного воздуха. Я задержалась ненадолго и сумела дать Мирону немного отвара. Его глаза начали закрываться. Вскоре он погрузился в глубокий сон, и я смогла вернуться в зал, где уже собирались командиры. Я взяла кувшин со стола и принялась было разливать вино по кубкам, начиная, как всегда, с Ахилла, но Патрокл забрал у меня кувшин и велел идти в спальню и передохнуть.

Ночью, когда я ходила проведать Мирона, мне показалось, что ему стало лучше. Он пребывал в ясном уме и говорил вполне связно. Но утром все стало только хуже, намного хуже. Мирон метался на пропитанных потом простынях и бормотал что-то невразумительное. Я позвала кое-кого из женщин, и мы вместе омыли его. Одна из них, не в силах стерпеть зловония, отвернулась, и ее вырвало.

Ахилл, едва вернулся с поля битвы, пришел в лазарет, еще в доспехах. Он замер в дверях, очевидно потрясенный. Губы Мирона были покрыты белой коркой, как поваленное дерево иногда покрывается грибками, и когда он пытался заговорить, кожа в уголках рта трескалась. Патрокл явился через пару минут и взглянул на Ахилла поверх кровати. Тот покачал головой.

– Я побуду с ним, – сказал Патрокл.

– Нет, тебе нужно поесть.

– Как и тебе… Ну же, ступай. Я останусь.

Однако Ахилл сел в изножье кровати и положил руки на стопы Мирона. Мне показалось странным подобное проявление заботы к человеку, который того не заслуживал, но Ахилл, очевидно, знал иную его сторону. В конце концов, они были друзьями.

– Принесешь немного воды? – произнес Ахилл.

Вероятно, он обращался ко мне, поэтому я взяла кувшин и набрала чистой воды из кадки у двери. Ахилл принял кувшин из моих рук и попытался влить немного воды Мирону в рот. Тот между тем бормотал:

– Крысы, крысы…

И затем, когда на краткий миг узнал Ахилла:

– Прости.

– Здесь нет твоей вины.

Но Мирону было уже все равно, чья это вина. Конец наступил так быстро, что, полагаю, всех нас застиг врасплох. Мы ждали очередного вдоха; когда же его не последовало, Ахилл коснулся шеи Мирона, надавил пальцем…

– Нет, все кончено. – Он закрыл Мирону глаза, глубоко вздохнул и повернулся к Патроклу. – Чем скорее его сожгут, тем лучше. Сожгите все, что ему принадлежало.

– Несколько запоздало.

– Знаю. Но что еще нам остается?

* * *

По давнему обычаю, обряжать мертвых должны женщины – как в Греции, так и в Трое. Мужчины перенесли тело Мирона в прачечную и положили на стол, но затем удалились, предоставив остальное нам.

Поскольку Мирон приходился Ахиллу родичем, я знала, что должна присутствовать. Поэтому зачерпнула ведро воды из бочки в углу, рассыпала по поверхности смесь трав – розмарин, шалфей, душица и тимьян – и взялась за дело. Еще три женщины, которые трудились в прачечной, наполнили ведра и, шлепая босыми ногами по дощатому полу, поднесли к столу. В большинстве своем прачками были грузные женщины, медлительные, с широкими и бесформенными ступнями, бледными лицами и пористой кожей, со сморщенными пальцами. Я видела, как они стоят в кадках у хижины, по колено в урине, и, задрав юбки до пояса, часами напролет топчут белье. Присохшую кровь очень непросто отмыть, и моча – одно из немногих средств, которое удаляет пятна. Порой кто-нибудь из мужчин, проходя мимо, задирал тунику и вносил свой вклад в стирку. В итоге ноги у женщин постоянно воняли. Я чувствовала этот запах, но подозреваю, что сами они давно перестали принюхиваться друг к другу.

Эти женщины не питали любви к Мирону – он никогда не давал им спуску и порой сношал их. Однако выбора у них не было. Мы сняли с него пропитанные потом одежды, и одна из женщин с возгласом отвращения посмотрела на волдыри в его промежности.

– Несчастный пес, – произнесла она и отступила на шаг.

Но другая женщина проворчала:

– Проявите почтение к ублюдку.

Я отжала тряпку и собралась отереть тело, но в этот миг дверь отворилась и вошел Ахилл, а следом за ним – Патрокл. Позади них топтались Алким и Автомедон, ближайшие сподвижники Ахилла. Женщины замерли, и мгновение мы так и стояли: Ахилл со своими людьми по одну сторону стола, и безмолвные босые женщины – по другую.

Я шагнула вперед и взглянула на Ахилла поверх тела.

– Мы не станем тянуть.

Я даже представить не могла, что ему здесь понадобилось.

Он кивнул, но уходить явно не собирался. Патрокл откашлялся.

– Мы принесли кое-что из одежды. – Он пододвинул ко мне сверток. – Да, и монеты, положить на глаза.

Ахилл смотрел прямо на меня. Никто не двигался, все хранили молчание. Думаю, в тот момент он видел в нас тех, кем мы и являлись, – не только женщин, не только рабынь, но и троянок. Врагов. И это доставляло мне необъяснимое удовлетворение. Он видел во мне врага. В конце концов, еще раз пронзив меня взглядом, Ахилл развернулся и вышел. Остальные последовали за ним.

Я знала, о чем он думал: что Мирону ничто не угрожает. Если не страх перед земным возмездием заставит нас отнестись к телу с должным почтением, то смирение перед волей богов – уж точно. В конце концов, женщины известны своей преданностью богам.

Мы дождались, пока за ними закроется дверь. Затем одна из женщин взяла пальцами вялый пенис Мирона и потрясла. Остальные прыснули и в тот же миг зажали рты ладонями. Но ничто не могло сдержать наш истерический смех, звуки которого наверняка пробивались за дверь. Женщина, что трясла причиндалы Мирона, с шумом ловила воздух ртом. Не сомневаюсь, что Ахилл нас слышал, однако никто не вернулся и не потребовал объяснений. И мы остались одни с мертвым.

13

Будучи родичем Ахилла, Мирон заслуживал достойного погребения. Его гниющее тело, окропленное маслами и благовониями, одетое в тунику моего отца, предали огню с подобающими жертвоприношениями, гимнами и обрядами. Прежде чем разожгли хворост, жрец совершил возлияние в честь богов. Но когда воины расходились, все говорили об этой хвори – в день, когда умер Мирон, заболели еще пять человек.

Стрелы Аполлона разили точно и часто. Скоро в лазарете уже не осталось свободного места; воины бредили и метались на пропитанных потом простынях. Те немногие, достаточно смелые, чтобы навещать друзей, носили с собой лимоны с веточками розмарина и лавра, но ничто не могло выветрить тлетворные испарения из их легких. Это была не чума, так что кое-кто все же выздоравливал, но лишь немногие. К концу первой недели число умирающих стало таково, что не было возможности воздавать им честь погребальными обрядами. Вместо этого тела переносили под покровом темноты на пустынную часть побережья, чтобы предать огню тайно и как можно скорее. Огни были видны со стен Трои, и никто не хотел, чтобы троянцы знали, сколько умерло греков, поэтому зачастую на один костер возлагали пять или шесть тел. К утру оставались лишь кучи обугленных останков, не поддающихся опознанию. Иногда мужчины, сопровождая мертвого товарища к погребальному костру, громко пели и стучали мечами по щитам, словно шли на пир. Несколько раз доходило до того, что группы плакальщиков дрались за место на костре для своего мертвого друга.

Во время трапезы воины по-прежнему пели и колотили по столам, однако на скамьях стало заметно просторнее, и даже обилие крепкого вина не могло отвлечь от этого внимание. Ахилл лично обходил столы, смеялся и шутил. При этом он неизменно держал в руке кубок, но лишь подносил его к губам и почти не пил. А я делала то, что всегда: улыбалась и разливала, разливала и улыбалась. Меня от этого уже тошнило. И я заметила едва уловимую перемену в настроении: мужчины как-то иначе стали смотреть на подавальщиц. Ифис догадалась, в чем дело.

– Это потому, что мы не умираем, – говорила она.

Это было не совсем так. Кое-кого из простых женщин мор все же не обошел стороной, и они гибли под хижинами, рядом с собаками. Но в одном Ифис была права: из числа умерших женщины составляли лишь ничтожную часть. Едва ли кто-то обращал на них внимание, когда умирало столько греческих воинов. В конце концов, кто приметит пару мертвых мышей среди бьющихся в агонии крыс?

На девятый день Ахилл и Патрокл вернулись после тягостных обрядов сожжения, подавленные, пропахшие дымом и жженым жиром. Ахилл потребовал крепкого вина, и побольше, и я кинулась исполнять приказание. Когда же вернулась, Патрокл сидел, ссутулившись, в своем кресле и свесил руки между коленей. Я наполнила кубки, и напряжение начало спадать. Но затем Ахилл вскочил и принялся расхаживать из угла в угол.

– Почему он не созывает совет? Что он творит?

Патрокл пожал плечами.

– Может, считает, что все не настолько серьезно…

– А что еще должно произойти? Или, может, его воины не мрут?

– Мрут, в лазарете нет свободного места, я спрашивал.

– Мы можем с тем же успехом погрузиться на корабли и отплыть домой. – Ахилл упал в кресло, но в следующий миг снова вскочил. – Что ж, если он не созывает совет, это сделаю я.

Патрокл поболтал вино в кубке, поднес ко рту и отпил. Ахилл смотрел на него.

– Что? Что?

– Он не созывал совет.

– Нет, и все мы знаем почему. Ему скажут, что девчонку придется вернуть. А он этого не хочет.

– Может, он не видит связи?

– Тогда он такой единственный. Оскорбить жреца Аполлона значит оскорбить самого Аполлона.

– Придется убедить его.

– Что ж, я уверен, найдется прорицатель, который скажет ему то, что давно известно всем.

Решение принято. Любой другой на этом и успокоился бы, но только не Ахилл. Он бранился и кричал, брызгая слюной, и сам себя доводил до неистовства. Агамемнон – мерзкий ублюдок, царь, которому плевать на собственных людей, алчный и ненасытный трус, не способный оторваться от девчонки… Пес, что лезет мордой под хвост, и тот благоразумнее… Так иногда вопит ребенок, пока не начнет задыхаться, красный от бешенства – и только затрещина приводит его в чувство. Но кто же посмеет поднять руку на Ахилла?

В конце концов он выдохся. Когда стало ясно, что новых тирад не последует, Патрокл подвинулся в своем кресле. До этой минуты он ни разу не шевельнулся и не произнес ни слова, только смотрел в огонь. Со стороны могло показаться, что он спокоен, однако, если присмотреться, было видно, как сильно сжаты его челюсти.

Несколько минут прошли в молчании. Затем Ахилл потянулся за своим плащом.

– Пожалуй, надо пройтись… – Казалось, он только теперь заметил мое присутствие. – Сегодня ты мне не нужна.

Ахилл мимоходом тронул Патрокла за плечо, и в следующую секунду за ним уже захлопнулась дверь.

Я собралась уйти. Патрокл уловил мое движение.

– Сядь, во имя богов! Допей вино, у тебя такой изможденный вид…

– Спасибо.

Нам было легко вдвоем. Мы сблизились за те долгие часы, что провели вместе за растиранием трав – и наблюдая за Ахиллом, внимательные к малейшим переменам в его настроении. Я стала доверять Патроклу, хоть и неустанно напоминала себе, что он тоже принимал участие в набеге на Лирнесс.

Патрокл поднялся и наполнил кубки.

– Будешь ждать? – спросила я.

– Так уж повелось.

Не могу сказать, отчего Патрокла пугали ночи, когда Ахилл виделся со своей матерью, – знаю только, что было так.

Огонь медленно догорал. Патрокл подбросил новое полено, и оно дымилось какое-то время, пока не занялось пламенем. Воцарилась тишина, и только собака по временам чесала шею. С моря доносился едва уловимый рокот волн. Но море по-прежнему оставалось непривычно спокойным. Даже в моменты прилива волны едва накатывали на берег. Я смотрела на стены и чувствовала, как невообразимо громадны и море, и небо. Ощущала, как давит на нас эта разогретая тьма, и представляла, с какой легкостью она может смыть все это – хижину, с виду такую добротную, мужчин и женщин, сидящих у костров…

– Я как-то раз слышала его, – сказала я. – Как он говорит с матерью. Правда, ни слова не поняла. – Помолчала, глядя на Патрокла. – А она отвечает?

– О да.

– Они близки?

– Сложно сказать. Она ушла, когда ему было семь. – Пауза. – И, кажется, сейчас она выглядит моложе, чем он.

Я осторожно нащупывала почву.

– Должно быть, тяжело оставить ребенка в таком возрасте…

– Не знаю, возможно. Дело в том, что она ненавидела этот брак, вступив в него не по своей воле. Никто ее не спрашивал… Думаю, у нее все это вызывало отвращение. И Ахилл перенял эту черту. – Он взглянул на меня. – Ты, наверное, заметила? Некоторое… пренебрежение?

Да, я заметила, ощутила в полной мере. Однако мне не хотелось углубляться в это. Я чувствовала, что Патрокл наговорил слишком много и позже мог пожалеть об этом.

Он улыбался.

– Ты напоминаешь ему ее.

– Его мать?

– Это должно польстить тебе. Она – богиня.

– Должно.

Патрокл по-прежнему улыбался. Когда он это делал, становилось еще заметнее, что нос его сломан. Всякий раз, когда он смотрел в зеркало, собственное отражение напоминало ему о худшем дне в его жизни.

– Ты ведь знаешь, я могу убедить его взять тебя в жены…

Я покачала головой.

– Кто возьмет в жены рабыню…

– И такое бывает.

– Он мог бы жениться на царской дочери.

– Мог бы – но ему нет в том нужды. Его мать – богиня, отец – царь. Он может позволить себе прихоти. – Патрокл с трудом сдержал вздох. – Мы все могли бы вместе вернуться домой.

Я чуть не сказала: «Вы сожгли мой дом».

В ту ночь, лежа рядом с Ифис на соломенной постели, я обдумывала слова Патрокла. Кто возьмет в жены рабыню… Полагаю, временами такое случалось, если она рожала сына и у мужчины не было наследников. Но как часто такое происходило? Нет, это было нелепо. Но потом мне вспомнилось, как Ахилл прильнул к Патроклу на берегу. Я понимала, что тот не преувеличивал свое влияние на него.

И ты действительно вышла бы за человека, который убил твоих братьев?

Ну, прежде всего, никто не давал мне выбор. Но – да, возможно. Я была рабыней, а рабы готовы на все, лишь бы снова стать человеком.

Не представляю, как ты могла думать о таком.

Конечно, не представляешь. Ты не была рабыней.

14

Вскоре после заката Ахилл разослал своих глашатаев. Конечно, он мог забраться на мачту своего корабля и оповестить всех разом. Ему достаточно было один раз крикнуть, и его зов услышала бы вся армия. Но, как и все предводители, Ахилл был щепетилен в соблюдении форм. Все они болезненно воспринимали всякое пренебрежение к своему возвышенному положению, и любая их встреча сопровождалась изощренными церемониями.

Я провела первую половину дня в лазарете, поила болеутоляющим отваром умирающих воинов. Пока я находилась там, привели еще троих – один из них оказался до того слаб, что товарищи внесли его на носилках. Они свалили его на пол и поспешили прочь, натянув туники на рты, чтобы не дышать гибельными испарениями. Я устроила его как могла, после чего прошла в комнату, где Алким и Автомедон сидели за кувшином вина с ближайшими соратниками Ахилла. Они говорили о предстоящем совете, на котором Ахилл потребует – не попросит, потребует – возвратить Хрисеиду отцу.

– И на сей раз он не получит за нее выкуп, – произнес кто-то с нескрываемым удовлетворением.

Ему отвечали одобрительными возгласами.

– И пусть радуется, если ему самому не придется приплатить, чтобы отделаться от нее.

После полудня люди стали стекаться к арене. Я уже собиралась идти, когда примчалась маленькая девочка. Задыхаясь от важности возложенного на нее поручения, она выпалила:

– Гекамеда спрашивает, не придешь ли ты в стан владыки Нестора.

Не дожидаясь ответа, девочка схватила меня за руку и потащила по тропе, ведущей к лагерю Нестора.

Когда мы пришли, Нестор со своим сыном и их сподвижники уже отправились на совет. Гекамеда встретила меня с кувшином вина в руках. Я переступила порог и увидела Хрисеиду – дрожащую и белее извести. Юза как раз пыталась заставить ее съесть что-нибудь. Когда я вошла, она подняла на меня глаза и покачала головой. Я направилась прямиком к Хрисеиде и тронула ее лоб – в те дни, если у кого-то был болезненный вид, первое, что приходило в голову: мор. Однако лоб оказался холодным, хоть Хрисеида и обливалась по`том. И, к своему удовлетворению, я не заметила свежих синяков.

Жилище Нестора находилось очень близко от арены. Стоя на веранде, мы хорошо видели статуи богов и кресла предводителей. Над толпой возносился гул голосов, но разговоры стихали всякий раз, когда под громогласные выкрики глашатаев появлялся кто-то из царей и в сопровождении советников занимал свое место. Кресла располагались громадным полукругом, обращенным к пустому креслу Агамемнона, помещенному под статуей Зевса, от которого царь Микен и черпал свою силу. Солнце скрывалось за сизой дымкой, как и во все дни, пока бушевал мор. Статуи богов отбрасывали на песок скудные тени.

Под звуки труб и барабанов, последним из царей, на арене появился Агамемнон и опустился в свое кресло, подобное трону. Ахилл сидел прямо напротив, внешне спокойный – руки покоятся на коленях, – но даже на расстоянии я чувствовала, какая в нем бушует энергия. Он что-то говорил Патроклу, смеялся – или делал вид, что смеется, – но затем резко замолчал и стал смотреть, как последние из воинов занимают задние ряды арены. Внешне безмятежный, Ахилл был вне себя от ярости, и когда он поднялся, напряжение его проявилось. Он встал всем весом на носки, как бывает, если человек готов броситься в бой или спасаться бегством. Впрочем, сомневаюсь, что мысли о бегстве когда-нибудь его посещали. Все взоры были устремлены на него, но сам Ахилл видел перед собой только Агамемнона.

– Что ж, – начал он. – Троянцы с одной стороны и поветрие – с другой. И мы не можем бороться с ними одновременно. – Язвительная ухмылка. – Это так, верно?

Агамемнон хранил молчание.

– Или… – Ахилл вскинул руку, призывая к тишине. – Мы можем разобраться, что привело к этому. Разве прорицатель не объяснит нам, чем мы прогневали Аполлона? Ведь очевидно, что мор наслал на нас Аполлон. И если мы выясним, что сделали – и чего не сделали, – то сможем все исправить.

Когда он сел, толпа пришла в движение. Затем первые ряды расступились, и вперед шагнул Калхас, провидец. Вид у него был явно напуганный. Сложно было назвать его привлекательным человеком: бледный и тощий, с удивительно длинной шеей. Он попытался заговорить, и его кадык – такой острый, что сам по себе отбрасывал тень, – судорожно задергался. Но в конце концов он совладал с собой, и прорезался его сиплый голос. Кажется, Калхас спрашивал, если его пророчество вовлечет в себя человека беспредельно могущественного, встанет ли Ахилл на его защиту?

Тот приподнялся.

– Давай же, скажи нам. Никто не причинит тебе вреда, пока я жив. – Он помедлил, но не сумел сдержаться. – Даже если ты говоришь об Агамемноне, мнящем себя величайшим из греков.

Вот он и прозвучал, вызов Агамемнону, перед лицом богов и на глазах у тысяч его собственных воинов.

И Калхас в пространных выражениях возвестил то, о чем уже знали все собравшиеся: что Аполлон наслал мор, чтобы покарать Агамемнона за оскорбление своего жреца. И что единственный способ умилостивить бога – возвратить девушку отцу и принести в жертву сотню тельцов. И, само собой, отказаться от выкупа…

Калхас еще не окончил речь, а Агамемнон указывал на него перстом. Убогий, жалкий недомерок, когда он пророчил что-то хорошее? И вот он кричит – едва ли подходящее определение заплетающейся речи Калхаса, – что Агамемнон виноват в поветрии, потому что отказался вернуть девчонку отцу…

– И это истинно так, – заявил царь Микен. – Я не желаю отпускать ее.

Я услышала у себя за спиной слабый голос Хрисеиды:

– Что я говорила?

– Скажу откровенно, я предпочел ее своей супруге. Она не менее искусна за ткацким станком и куда лучше в остальном: рост, красота, тело. – Тут по толпе пробежал одобрительный ропот. – Но, будучи предводителем войска, я не могу видеть, как умирают мои собственные воины… Поэтому – да, я верну ее отцу.

У Гекамеды вырвался радостный возглас. Я обернулась, чтобы узреть радость в глазах Хрисеиды, но та побледнела еще сильнее.

– Это неправда! – Ее кулаки стиснуты, в тонком голосе злоба. – Это уловка.

– Думаю, он говорит правду, – возразила Гекамеда.

Юза всплеснула руками, глядя на нас.

– Неужели я одна здесь еще соображаю? Он предпочитает ее своей супруге! Да ей бы умолять его, чтобы позволил остаться…

– Заткнись, Юза, – сказала я. – Ради богов.

– О, простите язык мой…

Я вновь повернулась к арене. Агамемнон еще говорил, но его слова тонули в одобрительных криках толпы. Наконец, когда гомон утих, он произнес:

– Но боюсь, что тут есть загвоздка. Я остаюсь без награды. У всех что-то есть, я же остаюсь ни с чем. Я требую возмещения.

Ахилл вновь поднялся.

– И где мы найдем тебе замену? Может, где-то есть неразграбленная сокровищница? Я такой не знаю. Все добытое в Лирнессе мы давно поделили. Придется тебе дожидаться, пока мы не возьмем Трою.

– Нет, Ахилл, не тебе обращаться ко мне в таком тоне. Я не собираюсь оставаться ни с чем. И если ты не дашь мне награды, что ж, я возьму ее сам. Быть может, твою, Одиссей?

Юза вскинула руки.

– Да!

И она не прикидывалась. Юза нравилась мне, но ей было плевать, кто ее сношает, лишь бы жить в довольстве. Но стать наградой Агамемнона… Вряд ли ее жизнь изменилась бы к лучшему.

Агамемнон там временем продолжал, указывая поочередно на царей, сидящих перед ним.

– Или твою, – говорил он. – Или твою.

Но это, конечно же, была игра. Его взгляд уже был устремлен на конкретного человека, а скоро последовал и указующий перст.

– Или твою, Ахилл?

В первый миг я решила, что неправильно поняла. Я была трофеем Ахилла, Агамемнон не мог иметь в виду меня. Я боялась оглядываться на других женщин, поэтому просто стояла и смотрела на арену.

– Но все это позже, – продолжал Агамемнон. – Первым делом необходимо вернуть девчонку отцу и убедить его вознести молитвы Аполлону и снять проклятие. Ну и кому я могу довериться в этой деликатной миссии? Идоменей, критский царь, почитаемый всюду, куда бы ни явился? Или владыка Нестор, прославленный своей мудростью? Или же Одиссей, умный, красноречивый и искусный в интригах? Или ты, Ахилл, самый вспыльчивый из живущих?

Меня не интересовали их взаимные оскорбления и вечная толкотня за власть. Я хотела лишь знать, что будет со мной.

Гекамеда подошла ко мне и обняла.

– Не тревожься, – прошептала она. – Он этого не сделает.

Я покачала головой. Я не плакала, но кусала пальцы – и даже спустя несколько дней на них были видны следы зубов.

Ахилл между тем сделал несколько шагов к Агамемнону – всего пара шагов, но пространство между ними сжалось до предела.

– Я бился за эту девушку, – произнес он. – Это моя награда, преподнесенная мне войском в признание моих заслуг. Ты не вправе забирать ее. Но так всегда: я выношу бремя битв, а ты забираешь львиную долю награбленного. Я же получаю отбросы, ничтожные объедки. Я возвращаюсь, измотанный после сражений, в мое жилище, ты же отсиживаешь свой жирный зад и стережешь корабли.

Юза позади меня прыснула.

– Отбросы, – повторила она, – ничтожные объедки…

Даже Гекамеда улыбнулась, но ее улыбка померкла, стоило ей увидеть мое лицо. Хрисеида пересекла комнату и заключила меня в объятия.

– Этого не будет, – заверила она. – Он вечно строит козни, но этого не будет.

Агамемнон возвысил голос.

– Я уведу девчонку, и не стану никого посылать за ней, а пойду сам. И тогда все увидят, что бывает, если кто-то возомнит себя равным мне.

– Я не собираюсь драться из-за нее, – ответил Ахилл. – Войско отдало ее мне, и войско же ее забирает, потому что ни один из вас, – тут он оглядел сидящих полукругом царей, – не нашел в себе мужества подняться и сказать, что он не прав… Что ж, так тому и быть: он забирает девчонку, но пусть не ждет, что я и впредь буду сражаться. С чего я должен рисковать жизнью – и жизнями воинов – ради кучи собачьего дерьма, сидящей на троне?

После этого даже видимость уважения была отброшена. В какой-то момент они едва не сцепились: Ахилл наполовину извлек меч из ножен, но опомнился в последний миг. После поднялся Нестор и пытался примирить их, но я уже не слушала. Мне не было до них дела. Я растирала руками жесткое, онемевшее лицо, пытаясь придать ему более подобающее выражение. Впрочем, ни к чему было утруждать себя. Гекамеда тихо обняла меня. Помню, она всегда плакала за меня, когда сама я плакать не могла.

И только Юза пыталась приободрить меня.

– Все будет в порядке, – говорила она. – Я знаю, что ему по душе. В крайнем случае всегда можешь рассчитывать на гусиный жир.

Все слова были сказаны. Воины расходились в подавленном настроении: озабоченно переглядывались, ворчали себе под нос или – что чаще – просто молчали. Ахилл отказался сражаться, союз распадался – а избавления от бед так пока и не найдено. В лазаретах воины по-прежнему умирают от язв.

Глашатаи стали прокладывать дорогу для Агамемнона. Но сам он еще разговаривал с Одиссеем, который должен был возглавить посольство и доставить Хрисеиду домой.

Гекамеда схватила Хрисеиду за руку.

– Ступай, беги. Они явятся за тобой.

Хрисеида еще пребывала в оцепенении. Словно не верила в происходящее и боялась, даже теперь, что снова всего лишится. Она бросилась к двери, затем развернулась и вернулась ко мне.

– Брисеида, мне так жаль…

– Не печалься, со мной все будет хорошо. Ну, ступай же.

* * *

Я возвращалась в стан Ахилла. Он не станет драться из-за меня и ясно дал это понять. Он готов сражаться до смерти – смерти Агамемнона – за все свое имущество, но только не за меня. По пути через лагерь я оглядывалась на простых женщин и подмечала у кого-то разбитые губы, у других синяки. У одной девушки, юной и довольно милой, был округлый шрам на лбу, куда пришелся удар тупым концом копья. Быть может, прежде она тоже принадлежала Агамемнону, пока не наскучила ему и не оказалась на улице?..

Ни Патрокл, ни Ахилл еще не вернулись. Кто-то сказал, что они отправились к морю. Наверняка обсуждали, что им делать – или не делать, – когда явится Агамемнон. Я прошлась по комнатам, без слез – я не могла плакать, – просто брала вещи и возвращала на место. Подошла к зеркалу и прильнула к своему отражению. Полированная медь запотела от моего дыхания, и в следующий миг пятно растаяло – вот и мое существование в этих стенах было столь же мимолетным. Я прошла в кладовую и опустилась на кровать. Через некоторое время вошла Ифис и взяла меня за руку. Никто не проронил ни слова. Наконец в коридоре послышались шаги: Ахилл и Патрокл вернулись с прогулки.

Ахилл еще горел пылом битвы, развернувшейся на арене.

– Значит, так и поступим? Когда он явится, ты не впустишь его. Остановишь у ворот. Можешь отвести к нему Брисеиду. Я не желаю видеть его – если я его увижу, то убью.

– Он не придет.

– Сказал, что придет.

– Я слышал, что он сказал.

– Я убью его.

– Да, я знаю. И он тоже знает. И поэтому не придет.

В голосе Патрокла сквозила усталость. Полагаю, этот их разговор повторялся по кругу. Я представляла их так ясно, как если бы стена между нами стала прозрачной. Ахилл расхаживает из угла в угол, и Патрокл сидит, сложив руки на коленях, внешне спокойный, но челюсти стиснуты.

– Ты можешь присесть, – произнес Патрокл. – Их придется ждать не один час.

– Ха! Он не вытерпит.

– Первым делом ему придется возвратить Хрисеиду отцу. И найти сотню тельцов – сомневаюсь, что они пасутся под боком. А затем – дожидаться возвращения корабля. Так ему следует поступить.

В моей душе затеплилась надежда. Они не смогут тем же днем тронуться в обратный путь. Принесение в жертву сотни тельцов тоже займет немало времени, затем последуют гимны и молитвы Аполлону и пир. Это растянется на целую ночь, и только утром все соберутся обратно. Мучимые похмельем, они не смогут рано отплыть… Учитывая, сколько времени будет у Агамемнона на размышления, не переменит ли он своего решения? Неужели он готов порвать с Ахиллом и проиграть войну – из-за девчонки?

Вновь шаги в соседней комнате. Наконец я услышала скрип – Ахилл опустился в свое кресло.

Патрокл откашлялся.

– Мне послать за Брисеидой?

– Зачем? Для прощального соития? Нет, спасибо.

Молчание. Мне представилось легкое смущение на лице Ахилла.

– Нет, не стоит, – произнес он затем. – Она сама скоро узнает.

15

Поскольку необходимость сидеть в ожидании отпала, я воспользовалась возможностью ускользнуть. Мне хотелось попрощаться с Хрисеидой и пожелать ей доброго пути. Я чувствовала, что хорошие для нее новости несправедливо омрачало мое собственное безрадостное будущее.

Начало смеркаться. Я побежала к гавани, где корабли Агамемнона подготавливали к отплытию. Женщины небольшими группами уже собрались на берегу и смотрели, как тельцов грузят на корабли. Животные, чувствуя под копытами шаткую палубу, ревели от страха. Доски стали скользкими от их зеленоватых экскрементов. Воины, что загоняли их на палубу, распевали гимны во славу Аполлону, но я слышала нотки отчаяния в их голосах. Может, они полагали, что даже этого недостаточно?

В последний момент, когда все было готово, Хрисеиду вывели из жилища Агамемнона. На ней была простая белая накидка, без украшений, волосы заплетены в косы. Она выглядела как царица – бледная, сдержанная и внезапно повзрослевшая. Агамемнон не появлялся. Одиссей взял ее за руку и помог подняться по сходням на палубу. Хрисеида встала на корме и оглядела стан Агамемнона, затем полчища черных кораблей в гавани. Я видела, как широко раскрыты ее глаза. Сдержанная внешне, Хрисеида полна ужаса и со страхом ждет, что в любую секунду Агамемнон передумает и сон оборвется.

Мы подпрыгивали и кричали:

– Доброго пути! Счастливо!

Поначалу я думала, что Хрисеида не ответит, так она была напряжена в своем намерении сохранить спокойствие. Потом она все же вытянула руку и в неуловимом движении помахала нам.

Я огляделась вокруг и исполнилась теплого чувства – даже любви – ко всем женщинам, что пришли проводить Хрисеиду. Они не завидовали ее удаче, хотя любая из нас отдала бы правую руку за возможность вернуться домой – и чтобы было куда вернуться.

Внезапно на корме рядом с Хрисеидой появился Одиссей. Все засуетились, стали поднимать паруса, вытаскивать якорь – и корабль медленно тронулся с мелководья, взрывая ил и оставляя за собой широкую борозду. Сначала воины работали веслами под ритм барабанов, но скоро ветер наполнил паруса и понес корабль прочь, словно внял стремлениям Хрисеиды. Мы смотрели, как корабль удаляется и тает, и над нами воцарилась гнетущая тишина. Не могу говорить о других, но в тот миг я чувствовала себя как никогда обездоленной.

Когда все начали расходиться, я заметила, как некоторые из женщин поглядывают на меня краем глаза. К тому времени весть о моей участи разошлась по лагерю. Одна из них – я не особенно ее запомнила – взглянула на меня и ухмыльнулась.

– Так значит, ты теперь наполовину царица?

Страницы: «« 12345678 ... »»