Битва за Рим Маккалоу Колин

Первой реакцией консула был безотчетный ужас; он отпрянул, выставив ладони, как бы отталкивая непрошеное подношение. Но, вспомнив о Марии, ждавшем за рекой, увидев обращенные на него взоры и взглянув на своего помощника Цензорина, хорошо всем известного, он вздохнул, всхлипнул и с болью зажмурился, после чего смирился со столь чудовищными последствиями своего похода на Рим.

– Пусть красуется на ростре, – сказал он Цензорину и крикнул безмолвной толпе: – Это единственный акт насилия, который я стерплю! Я поклялся, что Гней Октавий Рузон не доживет до моего возвращения в качестве консула. Он сам – вместе с Луцием Суллой! – положил начало этой традиции. Это они выставили голову моего друга Публия Сульпиция там, где теперь торчит эта голова. Октавию подобает продолжить традицию – как продолжит ее Луций Сулла, когда вернется! Любуйся Гнеем Октавием, народ Рима! Любуйся головой человека, обрекшего тебя на боль и на голод, а сначала убившего на Марсовом поле более шести тысяч человек, собравшихся на законную сходку. Рим отмщен! Кровопролитию конец! Ни капли крови Гнея Октавия не пролилось внутри померия.

Это было не совсем так, но не сильно грешило против истины.

Хватило всего семи дней, чтобы от законов Луция Корнелия Суллы ничего не осталось. Центуриатные комиции, бледная тень былого, как во дни Суллы, спешно вносили и утверждали законы, игнорируя lex Caecilia Didia prima. К народному собранию вернулись его прежние полномочия, и оно выбрало новых плебейских трибунов, так как полномочия действовавших уже истекли. Новые законы не заставили себя ждать: граждане Италии и Италийской Галлии (но не вольноотпущенники Рима – на такой риск Цинна не пошел) были распределены по всем тридцати пяти трибам без всякого промедления, без препятствий и оговорок; Гаю Марию и бежавшим вместе с ним вернули их законные права и звания; на Гая Мария был официально возложен проконсульский империй; обе новые трибы Пизона Фруги упразднялись; были возвращены изгнанные по решению первой комиссии Вария; наконец – последнее по счету, но не по важности, – Гай Марий был официально назначен командующим в войне на Востоке против царя Митридата и его союзников.

После выборов плебейских эдилов было созвано всенародное собрание для выборов курульных эдилов, квесторов и военных трибунов. Гай Флавий Фимбрия, Публий Анний и Гай Марций Цензорин, которым оставалось еще три-четыре года до тридцатилетия, все же были выбраны квесторами и немедленно введены в сенат; цензоры не сочли возможным протестовать.

Желая создать видимость законности, Цинна велел собраться центуриям для избрания курульных магистратов – на Авентине, с внешней стороны померия, так как на Марсовом поле все еще стояли два легиона Сертория. Невеселое собрание, не более шестисот человек из имущих классов, по большей части сенаторов и всадников преклонных лет, послушно проголосовало за единственных двух кандидатов в консулы: Луция Корнелия Цинну и Гая Мария in absentia. Формальности были соблюдены, выборы можно было считать состоявшимися. Гай Марий в седьмой раз стал консулом Рима, причем в четвертый раз in absentia. Сбылось пророчество!

Цинна все же не преминул отомстить: старшим консулом оказался он, а Гаю Марию пришлось довольствоваться положением младшего. После этого выбирали преторов. На шесть мест были выдвинуты ровно шесть кандидатов, но форма снова была соблюдена, и голосование было проведено по всем правилам. Рим обзавелся полным набором магистратов, пусть кандидатур было и прискорбно мало. Теперь Цинна мог сосредоточиться на стараниях устранить урон, нанесенный Риму за последние месяцы, который был особенно опасен после долгой войны с италиками и утраты владений на Востоке.

Точно загнанный в угол зверь, город провел остаток декабря в напряженной неподвижности; тем временем в армиях вокруг Рима происходили крупные перемены. Войска из Самния возвращались в Эсернию и в Нолу, причем Нола после этого снова засела за задраенными воротами, потому что Гай Марий любезно разрешил Аппию Клавдию Пульхру возобновить силами его старого легиона осаду города. Серторий уговорил солдат этого легиона подчиниться нелюбимому командиру и без сожаления отправил их в Кампанию. Многие ветераны, взявшиеся за оружие ради своего старого полководца, теперь разошлись по домам, в том числе две когорты, приплывшие вместе с Марием из Африки, когда Марий прослышал о выступлении Цинны.

Оставшись на Марсовом поле с одним легионом, Серторий смахивал на кота, притворившегося, что крепко спит. Он настороженно наблюдал за Гаем Марием, сохранившим свою личную стражу – пять тысяч рабов и отпущенников. «Что ты замышляешь, ужасный старик? – думал Серторий. – Ты намеренно отправил подальше всех достойных людей, оставив у себя под рукой тех, кто готов последовать за тобой, какую бы низость ты ни затеял».

Въезд Гая Мария в Рим в качестве законно избранного консула состоялся наконец в день наступления нового года. Он гарцевал на белоснежном коне в тоге с пурпурной полосой, в венке из дубовых листьев. Рядом с ним ехал огромный раб, кимвр Бургунд в великолепных золотых доспехах, с длинным мечом. Его невиданных размеров конь варварской породы имел копыта величиной с ведра. Позади них шагали пять тысяч рабов и бывших рабов, все в кожаных одеяниях с железными накладками, все с мечами – не вполне солдаты, но никак не мирные граждане.

Семикратный консул! Сбывшееся пророчество! Только эти слова и звучали в голове Гая Мария, когда он ехал мимо ликующих, рыдающих от восторга густых толп; какая разница, старший он консул или младший, если люди, весь народ так страстно, так слепо приветствуют своего героя? Какая им разница, идет он пешком или едет верхом? Важно ли им, что он появился из-за Тибра, а не вышел из своего дома? Заботит ли их, что он не провел ночь в храме Юпитера Всеблагого Всесильного, внимая предзнаменованиям? Ни на йоту! Он – Гай Марий. Требования, предъявляемые к остальным, мелким людишкам, не распространяются на него, Гая Мария.

Неотвратимо двигаясь навстречу своей судьбе, он прибыл на Нижний форум. Там его ждал Луций Корнелий Цинна во главе процессии из сенаторов и немногочисленных старших всадников. Бургунд быстро и ловко помог Марию слезть с коня, расправил на своем господине тогу – и встал с ним рядом, когда Марий остановился перед Цинной.

– Что ж, Луций Цинна, не будем мешкать! – громко произнес Марий, делая шаг вперед. – Я проходил это шесть раз, ты – один раз, не будем же превращать это в триумфальное шествие!

– Подождите! – крикнул бывший претор Квинт Анкарий, покинув свое место среди мужчин в тогах с пурпурной полосой, следовавших за Цинной, и твердо встав перед Гаем Марием. – Вы нарушаете порядок, консулы. Гай Марий, ты младший консул, ты должен идти за Луцием Цинной, а не перед ним. Я также требую, чтобы ты убрал этого огромного грубияна-варвара из нашей торжественной процессии к Великому Богу и велел своим «телохранителям» покинуть город или снять мечи.

В первый момент показалось, что Марий ударит Анкария или прикажет своему огромному германцу оттолкнуть бывшего претора; но старик опомнился, пожал плечами и пропустил Цинну вперед. При этом раб Бургунд остался с ним рядом, приказа «телохранителям» уйти тоже не прозвучало.

– Твое первое требование, Квинт Анкарий, соответствует закону, – свирепо заговорил Марий, – но второго и третьего я не приму. В последние годы моя жизнь то и дело висела на волоске. Я калека. Поэтому рядом со мной останется мой раб. Мои бардиеи дождутся конца церемонии на Форуме, чтобы потом сопроводить меня.

Квинт Анкарий хотел возмущенно возразить, но потом нехотя кивнул и снова занял свое место; претор в год консульства Суллы, он люто ненавидел Мария и гордился этим. Чтобы он согласился пропустить Мария перед Цинной в процессии, его пришлось бы связать, особенно после того, как он понял, что Цинна готов проглотить это наглое оскорбление. Он вернулся на свое место только потому, что увидел умоляющий взгляд Цинны; теперь его тошнило от отвращения. Зачем ввязываться в драку на стороне слабака? О, взмолился Квинт Анкарий, поскорее заверши эту войну и вернись домой, Луций Сулла!

Сотня всадников, возглавивших процессию, к этому моменту уже достигли храма Сатурна и только тут поняли, что оба консула и сенаторы остались на месте, занятые спором. Паломничество к обители Великого Бога на Капитолии оказалось скомкано, что не предвещало ничего доброго. Никто, включая Цинну, не набрался смелости попенять Гаю Марию на то, что он пренебрег ночным бдением, положенным новым консулам; умолчал Цинна и о черном когтистом перепончатом существе, которое видел в бледном небе, пока стоял ночью в храме.

Никогда еще инаугурация консулов в первый день года не проводилась так поспешно, как в этот раз, включая даже пресловутый случай, когда Марий пожелал начать консульские церемонии, оставшись в облачении полководца-триумфатора. По истечении четырех коротких светлых часов все было завершено: и жертвоприношения, и заседание сената в храме Великого Бога, и последующий пир. Никогда еще желание людей поскорее разбежаться не было таким сильным. Все участники процессии, спускавшиеся с Капитолия, видели голову Гнея Октавия Рузона, гнившую на острие копья на краю ростры; расклеванное птицами лицо было обращено пустыми глазницами в сторону храма Юпитера Всеблагого Всесильного – жуткое предзнаменование!

Вынырнув из проулка между храмом Сатурна и склоном Капитолийского холма, Гай Марий выследил и догнал шедшего впереди Квинта Анкария. Почувствовав руку на своем плече, бывший претор оглянулся, и удивленное выражение на его лице сменилось отвращением при виде того, кто его остановил.

– Меч, Бургунд, – тихо сказал Марий.

Он еще не договорил, а меч уже был вложен в его правую руку; рука взлетела и опустилась, Квинт Анкарий упал мертвый, с лицом, разрубленным от верха лба до подбородка.

Никто не посмел возмутиться. Когда прошло оцепенение, сенаторы и всадники разбежались. Рабский легион Мария, оставшийся на Нижнем форуме, по щелчку пальцев старика бросился за ними в погоню.

– Делайте с ними, с cunni, что хотите! – проревел сияющий Марий. – Но отличайте моих друзей от моих врагов!

Цинна замер, исполненный ужаса при виде того, как рушится его мир, ради спасения которого он не мог предпринять ровным счетом ничего. Его солдаты либо были на пути домой, либо остались в лагере на Ватиканском поле; бардиеи Мария – как он называл своих подручных-невольников, потому что многие из них принадлежали к этому далматинскому племени иллирийцев, – уже завладели городом Римом и обходились с ним безжалостнее, чем безумный пьяница с ненавистной женой. Мужчин рубили без всякой причины, дома грабили и разоряли, женщин бесчестили, детей убивали походя. Многое происходило бездумно, просто так – но не всё; некоторых Марий намеренно обрек на гибель, некоторых убийцы по собственному усмотрению отнесли к его недругам, не слишком разбираясь в оттенках его настроения.

Остаток дня и почти всю ночь Рим кричал и вопил, многие приняли смерть, многие предпочли бы умереть. Тут и там в небо рвались языки пламени, крики сменялись безумным предсмертным визгом.

Публий Анний, больше всех прочих ненавидевший Антония Оратора, поскакал с конным отрядом в Тускул, где у того было имение, и с огромной радостью нашел и убил Антония Оратора. Голову убитого доставили в Рим и водрузили на ростре на острие копья.

Фимбрия поскакал со своим отрядом на Палатинский холм, за цензором Публием Лицинием Крассом и его сыном Луцием. Первым на глаза Фимбрии попался сын, бежавший по узкой улице к своему дому, где думал укрыться; пришпорив коня, Фимбрия догнал его, наклонился в седле и полоснул Луция Красса по спине мечом. Видя это и не находя способа избежать той же судьбы, отец вынул из складок тоги кинжал и покончил с собой. На счастье, Фимбрия не знал, которая дверь в переулке между стенами без окон вела в дом Лициниев Крассов, поэтому третий сын Марк, не достигший еще сенаторского возраста, уцелел.

Оставив своим людям приятную обязанность – обезглавить Публия и Луция Крассов, Фимбрия с несколькими подручными занялся розыском братьев Цезарей. Двоих, Луция Юлия и его младшего брата Цезаря Страбона, он нашел вместе, в одном доме. Обе головы, ясное дело, приберегли для ростры, но обезглавленное туловище Цезаря Страбона с болтающимися конечностями Фимбрия приволок на могилу Квинта Вария и там «убил» вторично, словно принеся жертву человеку, которому Цезарь Страбон вынес обвинительный приговор и который расстался с жизнью медленно и мучительно. Оставалось найти старшего брата, Катула Цезаря, но тут Фимбрии помешал гонец от Мария, приказавшего сохранить Катулу Цезарю жизнь, чтобы он был предан суду.

Наутро ростра была утыкана копьями с мертвыми головами: Анкария, Антония Оратора, Публия и Луция Крассов, Луция Цезаря, Цезаря Страбона, старика Сцеволы Авгура, Гая Аттилия Серрана, Публия Корнелия Лентула, Гая Неметория, Гая Бебия и Октавия. Улицы были усеяны трупами, на углу, где маленький храм Венеры Клоакины примыкал к базилике Эмилия, лежала куча не представлявших интереса голов, Рим смердел запекшейся кровью.

Безразличный ко всему, кроме своей безудержной мести, Марий явился в колодец комиция, присутствовать при созыве его новоизбранным плебейским трибуном Публием Попиллием Ленатом народного собрания. На собрание никто, конечно, не пришел, но оно все равно состоялось после того, как бардиеи, новые граждане, выбрали себе сельские трибы. Квинту Лутацию Катулу Цезарю и Луцию Корнелию Меруле, фламину Юпитера, тут же предъявили обвинение в государственной измене.

– Я не стану ждать приговора, – заявил Катул Цезарь, проплакавший все глаза по судьбе братьев и многочисленных друзей.

Он сказал Мамерку, которого срочно вызвал к себе домой:

– Забирай жену и дочь Луция Корнелия Суллы и беги со всех ног, Мамерк, молю! Следующим будет обвинен Луций Сулла, и все, кто даже отдаленно с ним связан, умрут – или, в случае Далматики и твоей жены, Корнелии Суллы, того хуже…

– А я-то хотел остаться! – растерянно молвил Мамерк. – Риму понадобятся люди, не затронутые этим кошмаром, Квинт Лутаций.

– Да, Риму понадобятся такие люди. Но среди оставшихся их не будет, Мамерк. Я не намерен жить ни на мгновение дольше, чем мне суждено. Обещай забрать Далматику, Корнелию Суллу, всех детей и отправить их в безопасное место, в Грецию. Охранять их будешь ты сам. Тогда я смогу вздохнуть спокойно и сделать то, что должен.

Мамерк скрепя сердце дал обещание и за день многое сделал для спасения движимой и денежной собственности Суллы, Скавра, Друза, Сервилиев Цепионов, Далматики, Корнелии Суллы и своей. К наступлению темноты он, женщины и дети уже миновали Санковы ворота, наименее многолюдные из всех римских ворот, и устремились к Соляной дороге; этот путь представлялся более безопасным, чем южный, на Брундизий.

Катул же Цезарь написал короткие записки фламину Юпитера Меруле и великому понтифику Сцеволе. Потом он приказал рабам собрать по дому все жаровни и разжечь их в главной гостиной, от недавно оштукатуренных стен которой еще исходил едкий запах известки. Забив тряпками все отверстия и щели, Катул Цезарь расположился в удобном кресле и развернул свиток с последними книгами «Илиады», свое излюбленное чтение. Когда марианцы взломали дверь, он все так же прямо сидел в кресле со свитком на коленях; комната была полна ядовитого дыма, тело Катула Цезаря успело остыть.

Луций Корнелий Мерула не дождался обращенного к нему письма Катула Цезаря, оно застало его уже мертвым. Благоговейно завернув свой жреческий шлем в накидку-лена, он оставил сверток под статуей Великого Бога в своем храме, потом отправился домой, сел в горячую ванну и вскрыл себе вены костяным ножом.

Но великий понтифик Сцевола прочел письмо Катула Цезаря.

Знаю, Квинт Муций, ты избрал сторону Луция Цинны и Гая Мария. Я даже могу понять причину. Твоя дочь – невеста Мария-младшего, а от такого состояния не отворачиваются. Не прав же ты потому, что у Гая Мария душевная болезнь, а люди, следующие за ним, немногим лучше варваров. Я имею в виду не его рабов, а таких, как Фимбрия, Анний и Цензорин. Цинна во многих отношениях неплохой человек, но обуздать Гая Мария не в его силах. Как и не в твоих.

Когда ты получишь эту записку, я буду уже мертв. Мне представляется неизмеримо предпочтительнее умереть, чем доживать свои дни как изгнанник или, если коротко, как одна из многочисленных жертв Гая Мария. Бедные, бедные мои братья! Мне нравится самому выбрать время, место и способ смерти. Если бы я дождался завтрашнего дня, то лишился бы выбора.

Я закончил свои мемуары и сознаюсь: мне жаль, что я не услышу отзывов, когда они будут изданы. Но они останутся, пускай меня самого уже не будет. Чтобы их уберечь – а они далеко не похвала Гаю Марию! – я отправил их с Мамерком Луцию Корнелию Сулле в Грецию. В лучшие времена, возвратившись, Мамерк их издаст, как обещал. Он отправит экземпляр Публию Рутилию Руфу в Смирну как ответ на его ядовитый пасквиль.

Позаботься о себе, Квинт Муций. Было бы крайне любопытно посмотреть, как ты примиришь свои принципы с необходимостью. Я бы не смог. Впрочем, мои дети уже счастливо замужем и женаты.

Со слезами на глазах Сцевола скомкал листок с запиской и бросил в горячую жаровню; дни стояли холодные, а он был уже немолод и страдал от холода. Подумать только, убили его дядю старика Авгура. Совершенно безобидного. Теперь они могут сколько угодно твердить, что это было ужасной ошибкой. Но ничто из происшедшего в Риме после Нового года не было ошибкой. Грея руки над жаровней и иногда утирая слезы, Сцевола смотрел на пылающие в бронзовом треножнике угли, не подозревая, что ту же картину видел в последние мгновения жизни Катул Цезарь.

Головы Катула Цезаря и фламина Юпитера Мерулы были добавлены к растущей коллекции на ростре перед рассветом третьего дня седьмого консульства Гая Мария; сам он долго любовался головой Катула Цезаря, все еще красивой и гордой, прежде чем позволил Попиллию Ленату созвать новое народное собрание.

Собрание выплеснуло злобу на Суллу, осудив его и признав врагом государства; вся его собственность подлежала конфискации, но Риму ничего от нее не досталось. Марий позволил своим бардиеям сначала разграбить великолепный новый дом Суллы, выходивший на Большой цирк, а потом спалить его дотла. Та же судьба постигла имущество Антония Оратора. Однако никто так и не прознал, где спрятаны деньги; в римских банках их обнаружить не удалось. Рабский легион Мария не дурно погрел руки на Сулле и на Антонии Ораторе, Рим же остался ни с чем. Разгневанный Попиллий Ленат послал отряд общественных рабов копаться на остывшем пепелище – вдруг отыщут припрятанные сокровища? Но уже в момент разграбления дома там не было ни миниатюрных храмов с масками Суллы и его предков, ни бесценного столика из тетраклиниса: Мамерк постарался на славу, как и новый управляющий Суллы Хризогон. Командуя небольшой армией рабов, получившей строжайший наказ не суетиться и действовать с решительным видом, они меньше чем за день вынесли все лучшее из полудюжины красивейших домов Рима и спрятали самое ценное там, куда никому не пришло бы в голову сунуть нос.

В первые дни своего седьмого консульства Марий ни разу не был дома и не видел Юлию; даже Марий-младший был отослан из города перед новогодним днем с заданием распустить людей, в которых Марий больше не нуждался. Сначала он как будто опасался, что Юлия его найдет, и прятался за спинами своих бардиеев, имевших строжайший приказ увести ее домой, если она вдруг появится на Форуме. Но минуло три дня, Юлия не показывалась, и он облегченно перевел дух; на его душевное состояние указывали только бесконечные письма с мольбами не возвращаться в Рим, которые он писал сыну.

– Он совершенно безумен, но притом вполне рассудителен: он знает, что после этой кровавой бани не сможет смотреть Юлии в глаза, – сказал Цинна своему другу Гаю Юлию Цезарю, как раз вернувшемуся в Рим из Аримина, где он помогал Марию Гратидиану удерживать Сервилия Ватию в Италийской Галлии.

– Где же он в таком случае живет? – спросил мертвенно-бледный шурин Мария, крайним усилием воли не сорвавшийся на крик.

– Поверишь ли, в палатке! Вон в той. Видишь? Он разбил ее у Курциева озера, в нем он купается. Спать вообще не спит. Когда он не кутит с самыми отпетыми из своих рабов и с этим чудовищем Фимбрией, то без конца бродит и во все сует свой нос, ну точно старуха с клюкой, которой до всего есть дело. Ничто для него не свято! – Цинна поежился. – У меня нет на него управы. Не представляю, что у него на уме, что он выкинет в следующую минуту. Сомневаюсь, что он сам это знает.

Слухи о безумствах, охвативших Рим, дошли до Цезаря, когда он приехал в Вейи, но они были такими невероятными и смутными, что он не поверил, хотя и поменял маршрут. Вместо того чтобы пересечь Марсово поле и там поприветствовать своего свойственника Сертория, Цезарь, преодолев Мульвиев мост, решил сделать крюк и поехал к Коллинским воротам; ему было уже известно, что там больше не стоит армия Помпея Страбона и что сам Помпей Страбон мертв. В Вейях он узнал, что Марий и Цинна стали консулами, и отчасти по этой причине не поверил молве о невероятной вспышке насилия в городе. Но у Коллинских ворот стояло около сотни солдат.

– Гай Юлий Цезарь? – обратился к нему центурион, хорошо знавший легатов Гая Мария.

– Да, – ответил Цезарь с растущей тревогой.

– Консул Луций Цинна приказал направить тебя прямо к нему, в храм Кастора.

Цезарь нахмурился:

– Я с радостью проследую туда, центурион, но сперва хотел бы заглянуть домой.

– Велено сразу, Луций Юлий, – сказал центурион одновременно учтиво и властно.

Цезарь, стараясь не тревожиться раньше времени, поскакал прямо по Длинной улице на Форум.

Дым, заметный в безоблачном синем небе даже издали, еще от Мульвиева моста, теперь окутал все вокруг, в воздухе стоял запах гари; с нарастающим ужасом он видел разбросанные там и сям вдоль широкой прямой улицы трупы мужчин, женщин и детей. Когда он достиг Субуры, сердце уже молотом било у него в груди, и он боролся с желанием повернуть коня и поскакать домой, чтобы убедиться, что его семья не пострадала. Но инстинкт подсказывал, что ради блага семьи ему лучше ехать туда, куда приказано. То, что по улицам Рима прокатилась война, не вызывало сомнения; издали, от скученных инсул Эсквилина, доносились истошные крики и вопли. На всем Аргилете не было ни единой живой души; тогда Цезарь повернул на Сандальную улицу и въехал на Форум в самой его середине, чтобы обогнуть постройки и добраться до храма Кастора и Поллукса, не попадая на Нижний форум.

Он нашел Цинну у ступенек храма и узнал от него о случившемся.

– Чего ты от меня хочешь, Луций Цинна? – спросил он, не отрывая глаз от большой палатки рядом с Курциевым озером.

– Я ничего от тебя не хочу, – ответил Цинна.

– Так отпусти меня домой! Всюду пожары, я должен позаботиться о спасении семьи!

– Тебя вызвал не я, а сам Гай Марий. Я всего лишь сказал страже на воротах первым делом направить тебя ко мне, поскольку подумал, что ты можешь не знать обо всех событиях.

– Зачем я Гаю Марию? – дрогнувшим голосом спросил Цезарь.

– Давай спросим его, – предложил Цинна и зашагал с ним рядом.

Теперь трупы на улице были без голов; при виде ростры и украшений на ней Цезарь чуть не упал в обморок.

– Это же мои друзья! – вскричал он, залившись слезами. – Мои братья! Мои соратники!

– Говори тише! – посоветовал ему Цинна без всякого выражения. – Если тебе дорога жизнь, не плачь и не падай в обморок. Пусть ты ему и шурин, но в новом году я уже не удивлюсь, если он прикажет казнить собственную жену или родного сына.

Гай Марий стоял между своей палаткой и рострой, беседуя с великаном Бургундом. И с тринадцатилетним сыном Цезаря.

– Гай Юлий, как я рад тебя видеть! – загрохотал Марий, тиская Цезаря в объятиях и целуя с показной сердечностью. Цинна заметил, что от этого зрелища мальчик поморщился.

– Гай Марий… – прохрипел Цезарь.

– Ты всегда был на высоте, Гай Юлий. В твоем письме написано, что ты приедешь сегодня, и вот ты здесь. Дома, в Риме. В Риме, дома.

Марий кивнул Бургунду, и тот сразу ушел.

Цезарь уставился на сына, стоявшего среди окровавленных обрубков, словно бы не видя их, – вовсе не бледного, а сосредоточенного, чуть жмурившегося.

– Твоя мать знает, что ты здесь? – вырывалось у Цезаря. Он поискал глазами Луция Декумия и высмотрел его на пороге палатки.

– Да, отец, она знает, – ответил баском Цезарь-младший.

– Мальчик растет, замечаешь? – спросил Марий.

– Да, – выдавил Цезарь, стараясь собраться. – Растет.

– Яйца у него будут будь здоров, а?

Цезарь покраснел, но его сын ничуть не смутился, а всего лишь покосился на Мария, словно осуждая его за грубость. Страха в нем не было ни на йоту, как заметил Цезарь, гордый сыном, невзирая на собственное малодушие.

– Что ж, мне надо кое-что обсудить с вами обоими, – дружелюбно молвил Марий, приглашая к разговору также и Цинну. – Цезарь-младший, подожди с Бургундом и с Луцием Декумием, а я поговорю с твоим tata. – Он дождался, пока парень отойдет и не сможет их услышать, потом с ликующими видом повернулся к Цинне и Цезарю. – Догадываюсь, как вам не терпится узнать, что за дело у меня к вам обоим?

– Ты прав, – сказал Цезарь.

– Что ж, – начал Марий с вошедшего у него теперь в привычку зачина, – наверное, я знаю Цезаря-младшего лучше, чем ты, Гай Юлий. В последние годы он все время у меня на глазах. Поразительный мальчишка! – Голос Мария сделался задумчивым, глаза смотрели хитро, даже коварно. – Он такой один! Ума палата! Никогда не встречал таких головастых. Сочиняет стихи и пьесы, математик, куда там всем прочим! Говорю же, блестящий ум. И силы воли ему не занимать. Сколько его ни задирай, сохраняет невозмутимость. Сам не боится трудностей. И не боится создавать их другим.

Улыбка Мария стала еще хитрее, правый уголок рта задрался.

– Что ж, став в седьмой раз консулом и исполнив пророчество той старухи, я сказал себе: уж очень мне по душе этот парень! До того по душе, что мне захотелось обеспечить ему более спокойную, безмятежную жизнь, чем была у меня. Он такой хваткий до разных премудростей! Вот я и спросил себя: почему не позаботиться о его образовании? Зачем подвергать беднягу опасностям войны… Форума, политики?

Чувствуя себя так, словно их подтащили к жерлу готовящегося извергнуться вулкана, Цинна и Цезарь молча слушали Гая Мария, не представляя, куда он клонит.

– Что ж, – продолжил Марий, – наш фламин Юпитера мертв. Но Рим не может обойтись без жреца Великого Бога, не так ли? У нас есть этот замечательный мальчик, Гай Юлий Цезарь-младший. Патриций. Оба родителя живы. Чем не идеальный кандидат во фламины Юпитера? Загвоздка в том, что он не женат. Но у тебя, Луций Цинна, есть дочь, еще не невеста, патрицианка с двумя живыми родителями. Если ты выдашь ее за Цезаря-младшего, то все требования будут соблюдены. Идеальная будет пара – фламин и фламиника! Не нужно будет искать деньги на cursus honorum для твоего сына, Гай Юлий, да и на приданое для твоей дочери, Луций Цинна. Их содержание возьмет на себя государство, предоставит дом, им будет обеспечено великолепное будущее. – Он умолк, улыбнулся двум проглотившим языки отцам и вытянул правую руку. – Что скажете?

– Но моей дочери еще только семь лет! – пролепетал потрясенный Цинна.

– Это не препятствие, – сказал Марий. – Она вырастет. Пускай живут каждый у себя дома, пока не достигнут брачного возраста. Естественно, брак не может быть полноценным, пока маленькая Корнелия Цинна не подрастет. Но законом подобный брак не запрещен. – От удовольствия Марий даже слегка подпрыгнул. – Ну, что скажете?

– Меня это, конечно, полностью устраивает, – обрел дар речи Цинна, испытавший огромное облегчение, узнав причину, по которой его пожелал видеть Марий. – Признаться, мне было бы трудно собрать приданое для второй дочери, слишком дорого обошлась первая.

– А ты что скажешь, Гай Юлий?

Цезарь покосился на Цинну и уловил безмолвное послание: соглашайся, иначе тебе и твоим близким несдобровать.

– Я тоже согласен, Гай Марий.

– Превосходно! – вскричал Марий, приплясывая от радости. Оглянувшись на Цезаря-младшего, он щелкнул пальцами – эта привычка тоже завелась у него недавно. – Сюда, мой мальчик!

«Какой необыкновенный парень! – думал Цинна, помнивший его с того случая, когда Мария-младшего обвинили в убийстве консула Катона. – Красавчик! Но почему мне не нравятся его глаза? Они меня тревожат и напоминают…» Сейчас он не мог вспомнить кого.

– Да, Гай Марий? – Цезарь-младший подошел, осторожно глядя на Мария; он, конечно, знал, что речь шла о нем.

– Мы определили твое будущее, – довольно сообщил ему Марий. – Ты немедленно женишься на младшей дочери Луция Цинны и станешь нашим новым фламином Юпитера.

Цезарь-младший не ответил, ни один мускул на его лице не дрогнул. Пока Марий говорил, менялось лишь выражение глаз, но присутствующие не могли разобрать, что значит эта перемена.

– Что ж, Цезарь-младший, отвечай! – поторопил его Марий.

Ответа не последовало, мальчик отвел взгляд, услышав приговор, и застыл.

– Ну же! – прикрикнул Марий, начиная гневаться.

Бледные, ничего не выражавшие глаза уперлись в лицо отца.

– Я думал, отец, что мне назначено жениться на дочери богача Гая Коссуция.

Цезарь вспыхнул и поджал губы:

– Верно, брак с Коссуцией обсуждался. Но окончательного согласия дано не было, и я бы предпочел для тебя такую женитьбу. И такое будущее.

– Сейчас соображу… – начал Цезарь-младший задумчивым тоном. – Как фламину Юпитера мне нельзя видеть человеческие трупы. Нельзя трогать ничего железного, от ножниц и бритвы до меча и копья. Мне запрещено носить любые узлы, прикасаться к козам, лошадям, собакам, плющу. Есть сырое мясо, пшеницу, дрожжевой хлеб, бобы. Брать в руки кожаные вещи. У меня много интересных и серьезных обязанностей. Например, объявлять о начале сбора урожая на Виналии. Погонять овец на торжественном шествии перед жертвоприношением suovetaurilia. Прибираться в храме Великого Бога. Проводить очистительный обряд в доме умершего. О, сколько всего захватывающего и важного!

Все трое слушали, не понимая по тону Цезаря-младшего, сарказм это или наивность.

– Каков твой ответ? – в третий раз спросил Марий.

На него уставились голубые глаза, до того похожие на глаза Суллы, что Марию на мгновение почудилось, что перед ним сам Сулла, и он невольно потянулся за мечом.

– Мой ответ… Благодарю тебя, Гай Марий! Ты так внимателен, ты не пожалел своего времени, чтобы позаботиться обо мне и определить мою будущность! – проговорил мальчик без всякого чувства и напора. – Я хорошо понимаю, почему ты позаботился о моей скромной судьбе, дядя. От фламина Юпитера ничто не укроется! Но скажу тебе и другое, дядя, нельзя изменить предначертанной судьбы, ничто не помешает человеку исполнить своего предназначения!

– А, так ты не сможешь исполнять обязанности жреца Юпитера! – крикнул Марий, уже рассердившийся; как ему хотелось, чтобы мальчишка корчился, умолял, рыдал, катался по земле!

– Надеюсь, что смогу! – молвил пораженный Цезарь-младший. – Ты неверно меня понял, дядя. Искренне благодарю тебя за эту новую, воистину геркулесову задачу, которую ты передо мной поставил. – Он взглянул на отца. – Теперь я пойду домой, – сказал он. – Идем? Или у тебя есть еще дела здесь?

– Нет, я иду, – ответил, вздрогнув, Цезарь, а потом вопросительно глянул на Мария. – Ты не возражаешь, консул?

– Ничуть, – ответил Марий и пошел провожать отца и сына по Нижнему форуму.

– Луций Цинна, мы увидимся позже, – сказал Цезарь, подняв на прощанье руку. – Благодарю за все. Этот конь из легиона Гратидиана, у меня нет для него стойла.

– Не тревожься, Гай Юлий, я поручу забрать его кому-нибудь из моих людей, – ответил Цинна и поспешил обратно в храм Кастора и Поллукса, находясь в куда лучшем настроении, чем перед встречей с Марием.

– Полагаю, – заговорил Марий после этого обмена любезностями, – мы поженим наших детей уже завтра. Свадьбу можно отпраздновать на рассвете в доме Луция Цинны. Потом в храме Великого Бога соберутся великий понтифик, коллегия понтификов, коллегия авгуров и все младшие жреческие коллегии для инаугурации наших новых фламина и фламиники Юпитера. С посвящением придется подождать, пока ты не облачишься во взрослую тогу, Цезарь-младший, но вступление в должность уже влечет за собой многие обязательства.

– Еще раз благодарю тебя, дядя, – повторил Цезарь-младший.

Проходя мимо ростры, Марий остановился и указал на десяток ужасающих трофеев, окаймлявших ораторский помост.

– Взгляните! – вскричал он на прощанье счастливым голосом. – Каково зрелище!

– Да, – сказал Цезарь, – зрелище впечатляет.

Его сын ускорил шаг, видимо не сознавая, как догадался его отец, что всех обогнал. Оглянувшись, отец заметил семенившего за ними сзади, на почтительном расстоянии, Луция Декумия. Цезарю-младшему не пришлось посещать это жуткое место в одиночку; как ни противен был этот тип Цезарю, ему все же было спокойнее знать, что тот неотлучно находится при его сыне.

– Сколько он уже пробыл консулом? – спросил вдруг мальчик. – Целых четыре дня? А кажется, что целую вечность! Никогда раньше я не видел свою мать плачущей. Всюду мертвецы, рыдают дети, половина Эсквилина в огне, ростра утыкана отрубленными головами, кровь льется рекой, его бардиеи, как он их называет, тискают женщин и хлещут вино! Что за славное седьмое консульство! Сам Гомер, должно быть, бродит по канавам Элизиума, мечтая напиться крови и воспеть деяния седьмого консульства Гая Мария! Рим нынче может напоить кровью Гомера!

Что ответить на такую диатрибу? Никогда не бывая дома и не понимая сына, Цезарь не знал, что сказать, потому промолчал.

Влетев в дом вместе с нагнавшим его отцом, мальчик остановился посреди приемной и крикнул во все горло:

– Мама!

Цезарь услышал звук падения тростникового пера, потом увидел жену, испуганно выбежавшую из своей рабочей комнаты. От ее красоты не осталось почти ничего, она исхудала, под глазами залегли черные полукружья, лицо отекло от рыданий, губы были искусаны.

Все ее внимание было сосредоточено на Цезаре-младшем; убедившись, что он цел и невредим, она едва устояла на ногах: напряжение сменилось упадком сил. Потом она увидела, кого привел сын, и у нее подкосились колени.

– Гай Юлий!

Он поддержал ее, не дав рухнуть, и крепко обнял.

– О, как я рада, что ты вернулся! – сказала она, уткнувшись лицом в пропахшие конским потом складки его плаща. – Здесь царство ужаса!

– Скажите, когда закончите, – напомнил о себе Цезарь-младший.

Родители оглянулись на сына.

– Я должен кое-что тебе сообщить, мама, – сказал тот, озабоченный только собственным горем.

– Что такое? – рассеянно спросила она, приходя в себя от двойного потрясения: сын был невредим, муж вернулся домой.

– Знаешь, что он со мной сделал?

– Кто? Твой отец?

Цезарь-младший снисходительно махнул рукой в сторону отца:

– Нет, не он! Он смирился, и только, иного я не ждал. Нет, я говорю о любящем, добром, заботливом дядюшке Гае Марии!

– Что сделал Гай Марий? – спросила она внешне спокойно, но содрогаясь внутри.

– Назначил меня фламином Юпитера! Завтра поутру мне велено жениться на семилетней дочери Луция Цинны и сразу вслед за этим вступить в должность, – процедил Цезарь-младший сквозь зубы.

Аврелия ахнула и не нашла, что сказать; сначала она испытала огромное облегчение, потому что, услышав, что Гай Марий призывает Цезаря-младшего на Нижний форум, страшно испугалась. Пока сын отсутствовал, она безрезультатно занималась сложением в столбик, все время получая разные суммы, перед ее мысленным взором вставали картины одна другой страшнее, о которых она только слышала и которые теперь пришлось увидеть ее сыну: головы на ростре, мертвые тела, спятивший старик.

Цезарь-младший устал ждать ответа и приступил к описанию сам:

– Никогда я не отправлюсь на войну и не брошу вызов его военной славе. Никогда не буду претендовать на консульство – в этом тоже я ему теперь не соперник. Мне нечего мечтать о титуле Четвертого Основателя Рима. Вместо этого я всю жизнь буду бормотать молитвы на языке, никому из нас уже непонятном, подметать храм, спешить на зов любого Луция Тиддлипусса, чей дом потребуется очистить, и щеголять в смехотворных одеяниях! – Руки с квадратными ладонями и длинными пальцами, по-мужски красивые, взлетели в воздух и беспомощно скомкали пустоту. – Этот старик отобрал у меня права, доставшиеся мне по праву рождения, с одной-единственной целью, чтобы я не затмил его славы!

Ни мать, ни тем более отец не знали, что у Цезаря-младшего на уме, и тем более не были посвящены в его мечты о будущем; теперь они ошеломленно внимали его пылкой речи и напряженно размышляли, как объяснить ему происшедшее и неизбежность предначертанного. Необходимо было внушить ему, что при этих обстоятельствах лучшее, что он может сделать, – это с благодарностью принять свою судьбу.

Отец сделал ставку на суровое неодобрение.

– Не говори ерунды! – сказал он.

Мать была одного мнения с отцом, ведь именно она всегда пыталась привить сыну чувство долга, покорность, самопожертвование – те римские добродетели, коих он, как оказалось, был напрочь лишен. Поэтому и она сказала:

– Не будь смешон! – Но все же добавила: – Ты всерьез считаешь, что мог бы соперничать с Гаем Марием? Это никому не по плечу!

– Соперничать с Гаем Марием? – Сын отшатнулся. – Я превзойду его сиянием, как солнце – луну!

– Если ты так оцениваешь пожалованную тебе великую привилегию, Гай-младший, – промолвила она, – то это значит, что Гай Марий был прав, возложив на тебя эти обязанности. Это необходимый тебе якорь. Теперь твое положение в Риме обеспечено.

– Не желаю обеспеченного положения! – крикнул мальчик. – Хочу бороться за свое положение! Хочу, чтобы мое положение стало результатом моих собственных усилий. Как может удовлетворять должность, превосходящая древностью сам Рим, да еще если эту должность выбрал для меня человек, который печется только о спасении собственной репутации?

Цезарь напустил на себя грозный вид.

– Это черная неблагодарность! – изрек он.

– О, отец! Как ты можешь быть столь недальновиден? Не меня надо судить – Гая Мария! Я таков, каким всегда был. О неблагодарности нет речи. Отягощая меня грузом, от которого мне придется тем или иным способом избавляться, Гай Марий нисколько не заслуживает моей благодарности! Его побуждения нечестивы и эгоистичны.

– Когда ты перестанешь переоценивать себя? – в отчаянии вскричала Аврелия. – Сын мой, ты с самых малых лет только и слышал от меня о том, что твои запросы непомерны, как и твое тщеславие!

– Что с того? – В тоне мальчика все явственнее слышалось отчаяние. – Мама, судить обо всем этом пристало одному мне, и только в конце жизни, а не до того, как она началась! А теперь она может и вовсе не начаться!

Цезарь решил, что пора зайти с другого конца.

– Гай-младший, нам не оставили выбора. Ты побывал на Форуме и знаешь, что произошло. Если Луций Цинна, старший консул, считает, что осторожность требует во всем соглашаться с Гаем Марием, то я ничего не могу поделать! Я должен думать не только о тебе, но и о твоей матери, о девочках. Гай Марий уже не тот, что прежде. У него душевная болезнь. Но власть в его руках.

– Да, я вижу это, – сказал Цезарь-младший, понемногу успокаиваясь. – В одном отношении – в этом – я не хочу его превосходить, даже догонять. Я никогда не пролью кровь на улицах Рима.

Практичная и не слишком проницательная, Аврелия сочла, что кризис миновал, и облегченно кивнула:

– Так-то лучше, сынок. Нравится тебе это или нет, быть тебе фламином Юпитера.

Поджав губы, Цезарь-младший переводил унылый взгляд с осунувшегося, но по-прежнему красивого лица матери на усталое, но по-прежнему красивое лицо отца и не находил в родителях истинного сочувствия. Гораздо хуже было то, что в них не было даже понимания. Но и ему не дано было понять безвыходность родительского положения.

– Могу я идти? – спросил он.

– Главное, не попадайся бардиеям и ни на шаг не отходи от Луция Декумия, – отозвалась Аврелия.

– Я к Гаю Мацию.

Он вышел через дверь, которая вела в сад во дворе-колодце; он уже обогнал ростом мать, был не худ, а строен и очень, если не слишком, широкоплеч.

– Бедный мальчик, – проговорил Цезарь, кое-что все же понявший.

– Теперь и на него есть управа, – сурово молвила Аврелия. – Я боюсь за него, Гай Юлий. Он не умеет вовремя остановиться.

Гай Маций был сыном всадника Гая Мация, ровесником Цезаря-младшего; они родились на разных сторонах двора, разделявшего жилища их родителей, и росли вместе. Но будущее у них было разное, как и детские надежды, зато они были знакомы близко, как братья, и искренне любили друг друга.

Гай Маций был ниже Цезаря-младшего, светлее мастью, глаза имел карие, лицо миловидное, рот мягкий; он во всем пошел в отца – уже проявлял склонность к торговле и предпринимательству, которому собирался посвятить себя, когда подрастет; еще он любил возиться в саду и всегда ходил с зелеными пальцами.

С наслаждением копаясь в «своем» углу двора, он увидел друга и сразу понял, что стряслась беда. Он отложил садовый совок, выпрямился, стряхнул с туники землю, потому что мать не терпела грязь в доме, и вытер перепачканные руки о ту же самую тунику.

– Что с тобой? – негромко спросил он.

– Поздравь меня, Pustula! – звонко ответил Цезарь-младший. – Перед тобой новый фламин Юпитера.

– Вот это да! – воскликнул Маций, еще в раннем детстве прозванный Цезарем-младшим Прыщом за малый рост. Снова опустившись на корточки, он возобновил свою работу. – Как ни стыдно, Pavo! – Он вложил в свои слова максимум сочувствия. Он дразнил друга Павлином с тех пор, как тот дал ему кличку Прыщ; однажды матери повели их и сестер гулять на Пинций, где вышагивали павлины, распуская пышные хвосты, словно соревнуясь с цветением миндаля и с ковром нарциссов. Малыш Цезарь смахивал на них, так же топорща перышки. С тех пор он удостоился своего прозвища.

Присев рядом с Гаем Мацием, Цезарь-младший старался сдержать душившие его слезы; злость прошла, уступив место горю.

– Я собирался удостоиться травяного венка раньше Квинта Сертория, – выдавил он. – Собирался стать самым молодым полководцем во всей истории, превзойдя величием самого Александра! Стать консулом больше раз, чем Гай Марий. Мое dignitas было бы огромным!

– Тебе хватит dignitas фламина Юпитера.

– Мне – нет. Люди уважают эту жреческую должность, но не ее обладателя.

Маций вздохнул и снова отложил совок.

– Идем к Луцию Декумию, – предложил он.

Предложение попало в точку – Цезарь-младший проворно вскочил:

– Идем!

Через жилище Мация они вышли в Малую Субуру и прошли вдоль инсулы к большому перекрестку между Малой Субурой и улицей Патрициев. Там, на углу треугольной инсулы Аврелии, собирались члены местной коллегии перекрестков, где вот уже двадцать лет безраздельно властвовал Луций Декумий.

Тот был, конечно, на своем месте. В наступившем году он еще ни разу никуда не отлучался, разве что когда сопровождал Аврелию или ее детей.

– Кого я вижу! Павлин с Прыщом! – радостно приветствовал он их из-за своего столика в глубине таверны. – Не плеснуть ли винца вам в водичку?

Но ни Цезарь-младший, ни Маций не хотели вина. Помотав головами, они сели на скамью напротив Луция Декумия, налившего им воды.

– Что за угрюмый вид? Сижу тут и думаю: как там Гай Марий? Что-то стряслось? – обратился Луций Декумий к Цезарю-младшему с гримасой, за которой угадывалась любовь.

– Гай Марий назначил меня фламином Юпитера.

Теперь мальчики получили тот отклик, которого желали: Луций Декумий сначала недоуменно замер, потом разъярился:

– Вот мстительный старый говнюк!

– Нет, ты представляешь?

– Ты столько месяцев ему прислуживал, Павлин, что он слишком хорошо в тебе разобрался. Отдадим ему должное: он не дурак, хотя котелок у него вконец распаялся.

– Как мне поступить, Луций Декумий?

Квартальный начальник долго не отвечал, задумчиво пожевывая губу. Потом его ясный взгляд уперся в лицо Цезаря-младшего, и он расплылся в улыбке.

– Сейчас ты не знаешь, как быть, Павлин, но потом узнаешь, – проговорил он безмятежно. – Брось хандрить! Никто не превзойдет тебя в хитрости, когда нужно будет к ней прибегнуть. Одно дело – предвидеть свое будущее, и совсем другое – страшиться его! Что пугает тебя сейчас? Ты потрясен, мой мальчик, вот и все. Я знаю тебя лучше, чем Гай Марий. Думаю, ты найдешь окольный путь. Это же Рим, Цезарь-младший, а не Александрия. В Риме всегда отыщется законная лазейка.

Гай Маций Pustula слушал и помалкивал. Профессией его отца было составление сделок и контрактов, и никто лучше его не знал цену точности формулировок. Одно дело – договоры и законы, другое – должность фламина Юпитера: здесь юридические уловки не помогут, ибо должность эта была древнее Законов двенадцати таблиц, что Павлину Цезарю, такому начитанному умнику, должно было быть хорошо известно.

Известно это было и Луцию Декумию. Но благоразумием он превосходил родителей Цезаря-младшего и понимал, что самое главное – дать мальчишке надежду, иначе с него сталось бы броситься грудью на меч, к которому ему теперь нельзя было прикасаться. Сам Гай Марий не мог не понимать, что Цезарю-младшему противопоказан жреческий статус. При всех его суевериях религия наводила на него скуку. Ограничения, связанные с этой должностью, все мелочные правила были бы для него смерти подобны. С него сталось бы лишить себя жизни, чтобы им не подчиняться.