Битва за Рим Маккалоу Колин

– Я должен жениться завтра утром, до посвящения, – сообщил Цезарь-младший, кривясь.

– На Коссуции?

– Нет, она не годится во фламиники Юпитера, Луций Декумий. На ней я бы женился только ради денег. Как flamen Dialis я должен жениться на патрицианке. Поэтому они выбрали для меня дочь Луция Цинны. Ей семь лет.

– Какая разница? Хотя в данном случае семь лучше восемнадцати, маленький Павлин…

– Наверное. – Мальчик поджал губы и кивнул. – Ты прав, Луций Декумий. Я обязательно найду выход.

Но события следующего дня сделали это обещание бессмысленным. Цезарь-младший понял, что Гай Марий придумал чрезвычайно хитроумную ловушку. Все боялись идти из Субуры на Палатин, но за истекшие восемнадцать часов была проведена массовая уборка, о чем Луций Декумий сообщил озабоченному Цезарю-старшему, опасавшемуся углубляться в центр города, и не столько из-за сына, который уже успел полюбоваться всеми ужасами, а из-за его матери и двух сестер.

– Как я узнал от бардиеев, твой сын – не единственный жених этим утром, – сказал обеспокоенному отцу семейства Луций Декумий. – Вчера вечером Гай Марий вызвал в Рим Мария-младшего, чтобы и его женить. Старик был готов хвастаться свой бойней перед кем угодно, только не перед сыночком. Мы тоже можем теперь идти на Форум: головы убрали, кровь смыли, трупы закопали. Можно подумать, бедняга Марий-младший не знает, что натворил его папаша!

Цезарь смотрел на юркого человечка с нескрываемым ужасом.

– Ты что, якшаешься с этими кошмарными людьми?

– А то нет! – пренебрежительно бросил Луций Декумий. – Шестеро из них мне вообще как братья!

– Понимаю, – сказал Цезарь сухо. – Что ж, тогда идем.

Церемония бракосочетания в доме Луция Корнелия Цинны проводилась по обряду confarreatio, не подразумевавшему развода. Крошка-невеста, маленькая даже для своего возраста, была вялая и туповатая. Обряженная в яркие ярко-красные и желто-оранжевые одеяния, вся увешанная талисманами, она вела себя на церемонии словно бесчувственная кукла. Но потом на ее личике приподняли вуаль, и Цезарь-младший увидел очаровательную мордашку с ямочками на щечках, с огромными темно-синими глазами. Сочувствуя ей, он улыбнулся, зная о силе своих чар, и в награду получил новые ямочки и полный обожания взгляд.

Новобрачные дети, ставшие мужем и женой в те годы, когда большинство их сверстников еще играют в игрушки, отправились на Капитолий, в храм Юпитера Всеблагого Всесильного, чья статуя взирала на них сверху вниз с бессмысленной улыбкой.

Были и другие брачующиеся пары. Старшая сестра Цинниллы, то есть Корнелия Цинна, была накануне спешно выдана за Гнея Домиция Агенобарба. Спешка была вызвана тем, что Гней Домиций Агенобарб осторожности ради, чтобы сохранить голову на плечах, решил жениться на дочери коллеги Гая Мария, с которой был обручен. Марий-младший, примчавшийся накануне поздним вечером, женился на дочери великого понтифика Сцеволы, прозванной Муция Терция, чтобы не путать ее с двумя старшими сестрами. Все пары выглядели далеко не счастливыми, но больше всего это относилось к Марию-младшему и Муции Терции, никогда раньше не встречавшимися и не надеявшимися ближе узнать друг друга, так как Марий-младший получил приказ немедленно по завершении всех формальностей отбыть к месту службы.

Разумеется, Марий-младший был наслышан об отцовских зверствах и собирался по прибытии в Рим выяснить, каков их размах. Марий сразу коротко переговорил с ним в своем лагере на Форуме.

– На заре прибудешь в дом Квинта Муция Сцеволы для женитьбы. Жаль, меня там не будет, дела. Вы с женой будете присутствовать на посвящении в сан нового фламина Юпитера, – говорят, это очень пышная церемония, – а потом на пиру в доме нового фламина Юпитера. Как только все закончится, скачи назад в Этрурию продолжать службу.

– Значит, на брачную ночь надеяться нечего? – спросил Марий-младший, изображая веселье.

– Прости, сынок, с этим придется подождать, пока все утрясется, – твердо сказал Марий. – Дело прежде всего!

Что-то в лице старика заставляло сына медлить с вопросом, который он не мог не задать; решившись, он сделал глубокий вдох и спросил:

– Можно мне увидеться с матерью, отец? Можно там переночевать?

Горе, боль, мука – все три чувства читались в глазах Гая Мария, как в книге. У него задрожали губы, он выдавил «да» и отвернулся.

Встреча с матерью стала ужаснейшим событием в жизни Мария-младшего. Ее глаза! Как она постарела! Как она обессилена, как печальна! Она полностью замкнулась и не могла себя заставить обсуждать случившееся.

– Я хочу знать, мама! Что он сделал?

– То, чего не делают в здравом уме, мой мальчик.

– Я еще в Африке понял, что он выжил из ума, но чтобы все было настолько плохо… О, мама, как нам исправить содеянное?

– Никак. – Она провела рукой по лбу и нахмурилась. – Лучше не будем об этом говорить, сынок. – Она облизнула губы. – Как он выглядит?

– Значит, это правда?

– Что правда?

– Что ты его ни разу не видела?

– Ни разу, мой мальчик. И больше не увижу.

Выражение, с каким это было произнесено, заставило Мария-младшего гадать, что она имела в виду: собственную решимость, предчувствие или выполнение мужней воли.

– Он выглядит нездоровым, мама. Он не в себе. Сказал, что не будет на моей свадьбе. Ты придешь?

– Да, мой маленький Гай, приду.

После свадьбы – Муция Терция оказалась хорошенькой девушкой! – Юлия пошла со всеми на церемонию Цезаря-младшего в храм Юпитера Всеблагого Всесильного, где не было Гая Мария. Их встречал выскобленный, вылизанный город, ничем не выдавший Гаю-младшему чудовищность развязанной его отцом бойни. Как сын великого человека, он никого не мог об этом расспросить.

Ритуалы в храме были невероятно долгими и убийственно скучными. Цезаря-младшего раздели до исподней туники и водрузили на него атрибуты новой должности: ужасно неудобную, давящую круглую шапку из двух слоев тяжелой шерсти с широкими красными и пурпурными полосами, тесный шлем из слоновой кости с острием, протыкающим шерстяной диск, особые башмаки без пряжек и узелков. Как носить такое день за днем, всю жизнь? Цезарь-младший привык препоясываться кожаным ремнем с красивым кинжалом в ножнах – подарком Луция Декумия – и без него не чувствовал себя самим собой; шлем из слоновой кости, сделанный для человека с гораздо меньшей, чем у него, головой, не сел на уши как полагалось, а торчал на макушке, из-под него выбивались волосы одного со шлемом цвета. Великий понтифик Сцевола посоветовал из-за этого не переживать: Гай Марий жаловал ему новый шлем, оставалось дождаться дома у матери мастера, который придет измерить окружность его головы.

При виде глаз тети Юлии у мальчика упало сердце. Не обращая внимания на хождение взад-вперед многочисленных жрецов, он внимательно смотрел на нее, дожидаясь, когда она переведет на него взгляд. Она не могла не чувствовать его призыв, но отказывалась подчиниться. Она разом состарилась и выглядела теперь гораздо старше своих сорока лет; красота не выдержала горя, с которым она не имела ни сил, ни возможности сладить. Но в конце церемонии, когда все столпились вокруг нового фламина Юпитера и его куколки фламиники, чтобы их поздравить, Цезарь-младший все же встретился с Юлией глазами – и пожалел об этом. Она, как всегда, поцеловала его в губы и, уткнувшись лбом в его плечо, всплакнула.

– Мне так жаль, Цезарь-младший… – прошептала она. – Это величайшая жестокость, которую он способен был совершить. Он только тем и занят, что делает больно всем вокруг, даже тем, кого мог бы пощадить. Но это уже не он, умоляю, пойми!

– Я понимаю, тетя Юлия, – ответил мальчик тихо, чтобы никто больше не услышал. – За меня не тревожься, я все улажу.

Наконец, уже на закате, всем разрешили разойтись. Новый фламин Юпитера – со слишком тесным шлемом в руках, а не на голове, но обутый в сваливавшиеся башмаки, которые нельзя было стянуть ни шнурками, ни пряжками, – захромал домой в сопровождении родителей, непривычно притихших сестер, тети Юлии и Мария-младшего с невестой. На тяжелом шерстяном облачении новой фламиники Юпитера Цинниллы тоже не было ни узлов, ни пряжек; бедняжка семенила домой с родителями, братом, сестрой Корнелией Цинной и Гнеем Агенобарбом.

– Итак, Циннилла останется со своей семьей до восемнадцати лет, – бодро обратилась Аврелия к Юлии, намеренно поддерживая непринужденную беседу за поздней праздничной трапезой в триклинии. – Это целых одиннадцать лет! В этом возрасте они кажутся вечностью, в моем же – коротким мигом.

– Не спорю, – ответила Юлия бесцветным тоном, садясь между Муцией Терцией и Аврелией.

– Сколько свадеб! – так же приподнято подхватил Цезарь, не глядя на траурное лицо своей сестры. Он расположился на центральном ложе, обычном месте хозяина дома, предоставив почетное место рядом с собой новому фламину Юпитера, которому никогда прежде не дозволялась возлежать на пиру; странное, неудобное ощущение, как и все остальное в этот переполненный событиями день!

– Почему не пришел Гай Марий? – не подумав, спросила Аврелия.

Юлия вспыхнула и пожала плечами:

– Он слишком занят.

Аврелия была готова проглотить язык; она больше ничего не сказала и пристыженно оглянулась на мужа, ища поддержки. Но поддержки не было, – наоборот, заговорил Цезарь-младший, только усугубив положение.

– Глупости! Гай Марий не пришел, потому что не посмел, – заявил новый фламин Юпитера, резко меняя лежачее положение на сидячее и бесцеремонно сбрасывая свой жреческий плащ на пол, туда, где стояли его башмаки. – Так-то лучше! Какая гадость! Уже ненавижу!

Увидев в этой вспышке сына способ выйти из неловкого положения, мать повернулась к нему и нахмурилась.

– Не богохульствуй, – сказала она.

– Даже если это правда? – отозвался Цезарь-младший, опершись с вызывающим видом на левый локоть.

Тут подали первую перемену: белый хлеб с хрустящей корочкой, оливки, яйца, сельдерей, салатные листья.

Почувствовав лютый голод – ритуалы совершались на пустой желудок, – новый фламин Юпитера потянулся за хлебом.

– Нельзя! – одернула его Аврелия, побледнев от страха.

Рука мальчика застыла над столом.

– Почему? – удивленно уставился он на мать.

– Ты не должен прикасаться к белому и к дрожжевому хлебу, – напомнила ему мать. – Вот хлеб для тебя!

Перед фламином Юпитера поставили отдельный поднос с тоненькими, плоскими кусками чего-то серого, совершенно не аппетитного.

– Что это? – спросил Цезарь-младший, в ужасе глядя на поднос. – Mola salsa?

– Mola salsa делается из спельты, это тоже пшеница, – сказала Аврелия, отлично знавшая, что сын и так во всем этом разбирается. – А это ячмень.

– Пресный ячменный хлеб, – проговорил Цезарь-младший без всякого выражения. – Египетские крестьяне – и те живут лучше! Пожалуй, я возьму обычный хлеб. От этого меня стошнит.

– Цезарь-младший, сегодня ты вступил в должность, – заговорил его отец. – Предзнаменования были благоприятными. Теперь ты фламин Юпитера. С этого дня ты должен соблюдать все установления. Ты – прямая связь Рима с Великим Богом. Все, что ты делаешь, влияет на отношения между Римом и Великим Богом. Знаю, ты голоден. Согласен, это гадость. Но с сегодняшнего дня ты не можешь ставить свои интересы впереди интересов Рима. Ешь свой хлеб.

Мальчик оглядел собравшихся, вздохнул и сказал то, чего не мог не сказать. От взрослых этого ждать не приходилось, слишком много лет они боялись всего на свете.

– Сейчас не время пировать. Как вы можете радоваться? Как могу радоваться я? – Он потянулся за куском белого хлеба, переломил его надвое, обмакнул в оливковое масло и отправил в рот. – Никто не удосужился серьезно спросить меня, хочу ли я эту должность, недостойную мужчины. – Он с наслаждением прожевал и проглотил хлеб. – Знаю-знаю, Гай Марий спрашивал, целых три раза! Но, скажите, разве у меня был выбор? Ответ прост: нет, не было. Гай Марий безумен. Все мы это знаем, хотя не говорим вслух даже между собой: это не предмет для застольной беседы. Он нарочно поступил так со мной, его цели были нечестивы и не имели ничего общего с заботой о благополучии Рима и религиозными соображениями. Я еще не взрослый мужчина. И я не стану носить эту ужасную сбрую, пока не вырасту. На мне будет мой пояс, моя toga praetexta, удобная обувь. Я буду есть то, что захочу. Буду осваивать военное искусство на Марсовом поле, обучаться владению мечом, верховой езде, обращению со щитом, метанию копья. Потом, когда я вырасту, когда моя невеста станет моей женой, мы посмотрим, как быть. А пока что я не буду изображать фламина Юпитера в кругу семьи и когда это мешает мне заниматься тем, чем должен заниматься всякий римский мальчик знатного происхождения.

Эта декларация независимости была встречена гробовым молчанием. Взрослые члены семьи пытались найтись с ответом, впервые чувствуя ту беспомощность, которую ощутил больной Гай Марий, столкнувшийся с железной волей. «Что тут поделаешь?» – пронеслось в голове у отца; сначала он подумывал, не запереть ли сына в его спальной каморке, пока не возьмется за ум, но быстро понял, что это не поможет. Аврелия, гораздо более решительная, всерьез думала о том же самом, но лучше мужа понимала, что из этого ничего не выйдет. Жена и сын виновника всех этих несчастий слишком хорошо знали правду, чтобы гневаться, как знали и о своей неспособности что-либо исправить. Муция Терция, испытывая благоговейный страх перед своим новоиспеченным супругом, излучающим силу и красоту, не имела привычки к откровенным разговорам за столом, поэтому уперлась взглядом в свои колени. Сестры Цезаря-младшего, старше его годами и потому привычные к его норовистости, проявлявшейся еще в колыбели, уныло переглядывались.

Юлия нарушила молчание, примирительно сказав:

– Думаю, ты совершенно прав, Цезарь-младший. В тринадцать с половиной лет самое разумное – это вкусно есть и упражнять тело. В конце концов, в один прекрасный день Риму может пригодиться твое здоровье и навыки, даже если ты фламин Юпитера. Возьмите хоть беднягу Луция Мерулу. Уверена, он никогда и подумать не мог, что станет консулом. Но пришлось – и стал. При этом никто не отрицал, что он остается фламином Юпитера, и не обвинял его в нечестии.

Как старшей среди женщин Юлии было позволительно высказать собственное мнение – хотя бы потому, что родители мальчика могли воспользоваться мостиком, который она перекинула к их сыну через пролегшую было между ними трещину.

Цезарь-младший уплетал дрожжевой хлеб, яйца, оливки и курятину, пока не насытился и не похлопал себя по набитому животу. Он не был привередлив, и еда не слишком его интересовала, он отлично знал, что обошелся бы без белого хлеба с хрустящей корочкой. Но он предпочитал, чтобы его семья с самого начала поняла, как он относится к своей новой роли и как намерен ее исполнять. Если своими словами он вызвал у тети Юлии и у Мария-младшего чувство вины, тем хуже для них. При всей важности для благополучия Рима фламина Юпитера, Цезарь-младший не хотел этого назначения и в глубине души знал, что Великий Бог уготовил ему иное поприще, а вовсе не подметание храма.

Не будь этого маленького бунта, трапеза вышла бы совсем тоскливой. Многое так и осталось невысказанным, но это было всем только на руку. Возможно, простодушие Цезаря-младшего стало спасительным, потому что отвлекло мысли собравшихся от зверств и безумия Гая Мария.

– Я так рада, что этот день кончился, – сказала Аврелия Цезарю по пути в спальню.

– Не хотелось бы мне, чтобы он повторился! – с чувством подхватил Цезарь.

Прежде чем раздеться, Аврелия, сидя на краю постели, взглянула на мужа. У него был усталый вид – впрочем, как всегда. Сколько ему лет? Скоро сорок пять. Консульство не шло ему в руки, он не Марий и не Сулла. Сейчас, глядя на него, Аврелия поняла вдруг, что консульства ему не видать. Во многом в этом была повинна она сама, и она не скрывала от себя этого. Будь его жена не такой занятой, не такой независимой, он бы в последние десять лет дольше находился дома и заслужил бы репутацию на Форуме. Нет, он не борец. Разве мог он обратиться к безумцу за средствами на серьезную избирательную кампанию? Не мог! И не из-за страха, а из гордости. Теперь деньги стали липкими от крови, и ни один достойный человек не согласится их взять. А ее муж – достойнейший из людей.

– Гай Юлий, – заговорила она, – как нам быть с нашим сыном и с его жреческим статусом? Он его ненавидит!

– И его можно понять, – сказал муж со вздохом. – Однако мне консулом уже не быть. А это значит, что ему стать консулом было бы очень нелегко. Из-за войны в Италии у нас теперь гораздо меньше денег. Ты вправе упрекать меня за покупку по дешевке тысячи югеров земли в Лукании: это было неразумно, слишком далеко до ближайшего города и небезопасно. После того как Гай Норбан в прошлом году вернул луканов из Сицилии, мятежники зарылись в норы в тех местах. У Рима не будет ни времени, ни людей, ни денег, чтобы их выкурить при жизни нашего сына. Поэтому у меня остается только то, что было с самого начала, – шестьсот югеров, приобретенные для меня Гаем Марием близ Бовилл. Этого довольно для задней скамьи в сенате, но не для cursus honorum. Впрочем, ты вправе сказать, что Гай Марий отнял у меня свой подарок: его войска, грабившие в последние месяцы Лаций, не оставили там камня на камне.

– Я знаю, – грустно сказала Аврелия. – Выходит, нашему бедному сыну придется довольствоваться жреческой должностью?

– Боюсь, что да.

– Он так уверен, что Гай Марий сделал это нарочно!

– Здесь я с ним согласен, – сказал Цезарь. – Я побывал на Форуме. Он был ужасно доволен собой!

– Хороша благодарность нашему сыну, столько возившемуся с Гаем Марием, когда того хватил второй удар!

– Гай Марий забыл про всякую благодарность. Страх Цинны – вот что меня напугало. Он сказал мне, что опасность грозит всем, даже Юлии и Марию-младшему. Увидев Мария, я склонен этому верить.

Цезарь разделся, и Аврелия с испугом увидела, что он сильно похудел: теперь у него торчали ребра и таз, ноги искривились и разошлись.

– Гай Юлий, ты здоров? – спросила она в страхе.

Ее вопрос удивил его.

– Думаю, да. Подустал, но не заболел. Меня измотал Аримин. Три года командования Помпея Страбона оставили легионы без пропитания по всей Умбрии, по всему Пицену. Мы с Марком Гратидианом сидели на скудном пайке: кто не может накормить своих людей, сам живет впроголодь. Я почти все время разъезжал взад-вперед в поисках провианта.

– Я буду кормить тебя вкусно и обильно, – сказала она, и ее вытянувшееся лицо озарилось улыбкой, что было теперь большой редкостью. – Хотелось бы мне надеяться, что все наладится! У меня ужасное предчувствие, что все будет только хуже. – Она встала и начала раздеваться.

– Разделяю твои опасения, meum mel, – сказал он, садясь и закидывая ноги на постель. Сладко вздохнув, он заложил руки за голову и улыбнулся. – Но раз мы еще живы, этого у нас никто не отнимет.

Она прижалась к нему и уткнулась носом ему в плечо; он обнял ее левой рукой.

– Как приятно! – сказала она хрипло. – Я люблю тебя, Гай Юлий.

На шестой день своего консульства Гай Марий велел плебейскому трибуну Публию Попиллию Ленату созвать еще одно народное собрание. В колодце комиция собрались одни бардиеи Мария. Вот уже почти два дня они выполняли его приказание не бесчинствовать, приводили в порядок город и не лезли никому на глаза. На ростре стояли всего трое: сам Марий, Попиллий Ленат и закованный в цепи пленник.

– Этот человек, – крикнул Марий, – пытался меня умертвить! Когда я, старый и недужный, бежал из Италии, город Минтурны дал мне приют. А потом банда наемных убийц принудила магистратов Минтурн приказать меня казнить. Видите моего доброго друга Бургунда? Бургунду велели задушить меня, когда я лежал в подземной темнице! Один, облепленный грязью! Нагой! Я, Гай Марий! Величайший человек в истории Рима! Величайший человек, какого дал миру Рим! Затмивший величием Александра Македонского! Великий, великий, великий! – Он сбежал с ростры, растерянно озираясь, потом что-то вспомнил и осклабился. – Бургунд отказался меня задушить. И по примеру простого германского раба весь город Минтурны отказался предать меня смерти. Но, прежде чем наемные убийцы – эти трусы даже не посмели сами поднять на меня руку – удрали из Минтурн, я спросил их главаря, кто их нанял. «Секст Луцилий», – был ответ.

Марий опять осклабился, расставил ноги и потоптался на месте – воображал, видимо, что исполняет воинственный танец.

– Когда я стал консулом в седьмой раз – кто еще был консулом Рима семь раз? – я оставил Сексту Луцилию надежду, что никто не знает, что тех людей нанял он. Пять дней он по глупости провел в Риме, считая, что ему ничего не угрожает. Но этим утром, когда еще не рассвело, а он уже встал с постели, я послал моих ликторов арестовать его. Он обвиняется в измене. Он пытался умертвить Гая Мария!

Не бывало еще столь короткого суда, столь бесцеремонного голосования за приговор: без адвоката, без свидетелей, без соблюдения формальностей и процедуры. Бардиеи, сидевшие в комиции, признали Секста Луцилия виновным в измене и приговорили его к сбрасыванию с Тарпейской скалы.

– Бургунд, честь сбросить его со скалы я предоставляю тебе, – сказал Марий гиганту-слуге.

– Я с радостью, Гай Марий, – пророкотал Бургунд.

Собрание переместилось туда, откуда удобно было наблюдать казнь; сам же Марий остался с Попиллием Ленатом на ростре, с которой открывался великолепный вид на Велабр. Секст Луцилий, ни слова не сказавший в свою защиту и сохранявший на лице одно выражение – презрения, смело отправился на смерть. Когда Бургунд, блестя золотыми доспехами, подвел его к краю Тарпейской скалы, он не стал ждать толчка и сам прыгнул вниз, чуть было не утащив с собой Бургунда, не сразу отбросившего его цепь.

Эта дерзкая независимость и риск, которому подвергся Бургунд, разъярили Мария: он побагровел, захрипел, обрушился с невнятной бранью на перепуганного Попиллия Лената.

Остаток здравомыслия, еще теплившийся у него в голове, выбило, как пробку, напором крови. Гай Марий рухнул на ростру, словно подкошенный, вокруг него засуетились ликторы, Попиллий Ленат стал в отчаянии требовать носилки. Отсеченные головы старых соперников и врагов, на которых уже вволю попировали птицы, заключили неподвижное тело Мария в кольцо, скаля зубы в злорадной ухмылке.

Цинна, Карбон, Марк Гратидиан, Магий и Вергилий прибежали со ступенек сената, оттеснили ликторов и сами сгрудились вокруг простертого Гая Мария.

– Он еще дышит, – сказал его приемный племянник Гратидиан.

– Плохи дела… – простонал Карбон.

– Несите его домой, – распорядился Цинна.

К этому времени рабы-телохранители Мария, прознав о несчастье, с рыданиями, а кто и с истошными воплями, собралась у подножия ростры.

– Скорее на Марсово поле, за Квинтом Серторием, пусть срочно прибудет ко мне! – приказал Цинна своему главному ликтору. – Можешь рассказать ему о случившемся.

Пока ликторы Мария несли его на носилках на холм, сопровождаемые воющими бардиеями, Цинна, Карбон, Марий Гратидиан, Магий, Вергилий и Попиллий Ленат, спустившись с ростры, уселись в верхнем ярусе комиция и, стараясь прийти в себя, стали ждать Квинта Сертория.

– Не могу поверить, что он до сих пор жив! – признался потрясенный Цинна.

– Думаю, он вскочит и пойдет, если кто-нибудь ткнет его под ребра добрым римским мечом, – сердито пробормотал Карбон.

– Что ты собираешься делать, Цинна? – спросил приемный племянник Мария, думавший о том же, о чем и все, но, не находя сил в этом сознаться, поспешивший поменять тему.

– Я пока не решил, – хмуро ответил Цинна. – Потому и жду Квинта Сертория. Я ценю его мнение.

Через час появился Серторий.

– Произошло наилучшее из возможного, – обратился он ко всем сразу, но прежде всего к Марию Гратидиану. – Не бойся обвинений в неверности, Марк Марий, ты приемный племянник, в тебе меньше марианской крови, чем во мне. Я, хоть и кровный родственник Мария по матери, говорю прямо: изгнание свело его с ума. Это не тот Гай Марий, которого мы знали.

– Что нам делать, Квинт Серторий? – спросил Цинна.

Серторий уставился на него в удивлении:

– То есть как? Ты консул, Луций Цинна! Ты и скажи, не я!

Пунцовый Цинна махнул рукой.

– То, что я консул, не вызывает у меня сомнения, Квинт Серторий! – выпалил он. – Я позвал тебя для того, чтобы спросить, как нам избавиться от бардиеев.

– Понимаю, – медленно проговорил Серторий. Он все еще носил на левом глазу повязку, но глаз уже полностью вытек, и он как будто свыкся со своим увечьем.

– Пока бардиеи не распущены, Рим принадлежит Марию, – сказал Цинна. – Вот только очень сомневаюсь, что они захотят разойтись. Им понравилось держать в страхе огромный город. Они не уймутся только от того, что Гай Марий слег.

– Их можно остановить, – сказал Серторий со зловещей улыбкой. – Я смогу их перебить.

Карбон просиял.

– Отлично! – крикнул он. – Я приведу всех, кто остался за рекой.

– Нет-нет! – в ужасе крикнул Цинна. – Снова бои на римских улицах? Нет, после последних шести дней это невообразимо!

– Я знаю, что делать! – сказал Серторий, которому надоело слушать эти глупости. – Луций Цинна, завтра на рассвете ты должен собрать вожаков бардиеев здесь, на ростре. Ты скажешь им, что даже на пороге смерти Гай Марий позаботился о них и дал тебе для них денег. Это значит, что сегодня тебя должны видеть входящим в дом Гая Мария и остающимся там достаточно долго, чтобы показалось, что ты мог с ним говорить.

– Зачем мне к нему идти? – спросил Цинна, обмирая от одной этой мысли.

– Затем что бардиеи весь остаток дня и всю ночь проведут на улице перед дверями Гая Мария в ожидании новостей.

– Это верно, – согласился Цинна. – Не обессудь, Квинт Серторий, я сейчас неважно соображаю. Что потом?

– Скажешь вожакам, что все бардиеи получат свое жалованье на вилле Публика на Марсовом поле во втором часу дня, – продолжил Серторий, обнажая зубы. – Я буду ждать там со своими людьми. Так ужасу, что сеет Гай Марий, будет положен конец.

Когда Гая Мария принесли домой, Юлия устремила на него взгляд, полный горя и неизмеримого сострадания. Он лежал с закрытыми глазами и не дышал, а хрипел.

– Это конец, – сказала она его ликторам. – Ступайте по домам, добрые слуги народа. Я о нем позабочусь.

Она сама обмыла его, соскребла с его подбородка и щек шестидневную щетину, обрядила с помощью Строфанта в свежую белую тунику и перенесла в его постель. При этом она не пролила ни слезинки.

– Пошли за моим сыном и за всей родней, – обратилась она к управляющему, когда все было готово. – Он еще поживет, но скоро его не станет. – Сидя в кресле у изголовья Гая Мария, она под ужасающий хрип и бульканье наставляла Строфанта, как действовать: подготовить комнаты для гостей и еду в нужном количестве, хорошенько прибраться в доме. Кроме того, Строфанту надлежало привести лучшего мастера похоронных дел.

– Сама я не знаю ни одного! – изумленно молвила она. – За все время нашего с Гаем Марием брака единственным умершим в этом доме был наш маленький второй сын; тогда еще был жив Цезарь-дед, он все взял на себя.

– Может, он еще поправится, domina, – пролепетал всхлипывающий управляющий, состарившийся на службе у Гая Мария.

Юлия покачала головой:

– Нет, Строфант, не поправится.

Ее брат Гай Юлий Цезарь, его жена Аврелия, их сын Цезарь-младший и их дочери Лия и Ю-ю пришли в полдень; Марий-младший, успевший довольно далеко отъехать, прибыл уже в темноте. Клавдия, вдова другого брата Юлии, отказалась прийти, но прислала своего младшего сына, еще одного Секста Цезаря, как представителя своей ветви семейства. Брат Мария Марк уже несколько лет как умер, но присутствовал его приемный сын Гратидиан. Пришел великий понтифик Муций Сцевола со второй женой, второй Лицинией; его дочь Муция Терция уже находилась в доме Мария.

Гостей тоже было немало, но гораздо меньше, чем собралось бы месяц назад. Катул Цезарь, Луций Цезарь, Антоний Оратор, Цезарь Страбон, цензор Красс… Их языки уже не могли говорить, глаза – видеть. Луций Цинна появлялся несколько раз; в первый раз он передал извинения Квинта Сертория.

– Сейчас он не может отлучиться из своего легиона.

Юлия понимающе на него взглянула и сказала лишь:

– Передай дорогому Квинту Серторию, что я все понимаю и полностью с ним согласна.

«Эта женщина все понимает!» – подумал Цинна, покрывшись мурашками. Он постарался не задерживаться сверх того времени, которое было необходимо для того, чтобы со стороны могло показаться, что он говорил с Марием.

Члены семьи непрерывно дежурили при умирающем, меняя друг друга. Только Юлия находилась при нем все время, не вставая с кресла. Но когда пришла очередь Цезаря-младшего, он отказался войти.

– Мне запрещено быть рядом с мертвыми, – сказал он с невинным видом.

– Но Гай Марий жив, – сказала Аврелия, глядя на Сцеволу и его жену.

– Он может умереть в моем присутствии. Я не могу этого допустить, – твердо заявил мальчик. – Когда он умрет и когда вынесут тело, я подмету его комнату. Это будет обряд очищения.

Насмешку в его синих глазах смогла разглядеть только мать. Увидев ее, она почувствовала, как у нее немеет подбородок: она распознала истинную ненависть – не слишком горячую, не слишком холодную, близкую к торжеству.

Когда Юлия согласилась наконец немного передохнуть – Марию-младшему пришлось силой оттаскивать ее от мужнего изголовья, – Цезарь-младший отвел ее в гостиную. Аврелия прочла в глазах сына важное послание и окончательно смирилась; он вырвался из-под ее опеки и пустился в вольное плавание.

– Ты должна поесть, – сказал племянник ненаглядной тетушке, укладывая ее на ложе. – Сейчас придет Строфант.

– Я вовсе не голодна, – возразила она шепотом, с лицом белее накидки, которой управляющий накрыл ложе; постель она делила с Гаем Марием, другого места в этом доме у нее не было.

– Голодна ты или нет, я накормлю тебя горячим супом, – сказал Цезарь-младший тоном, какому, бывало, не отваживался перечить даже сам Марий. – Это необходимо, тетя Юлия. Это может продолжаться не один день. Он не расстанется с жизнью так просто.

Принесли суп и черствый хлеб; Цезарь-младший заставлял ее есть суп с хлебом, сидя рядом и неустанно уговаривая. Он умолк только тогда, когда миска опустела; после этого, сняв с ложа подушки, он уложил ее, укрыл, нежно убрал волосы со лба.

– Как ты добр, маленький Гай Юлий, – пробормотала она с глазами, заволакиваемыми сном.

– Я такой только с теми, кого люблю, – сказал он и повторил: – Только с теми, кого люблю. С тобой и с мамой, больше ни с кем. – Он нагнулся и поцеловал ее в губы.

Пока она спала – это длилось несколько часов, – он сидел рядом в кресле, наблюдая за ней и не давая сомкнуться своим налившимся свинцом векам. Он не мог оторвать от нее глаз, запоминая каждую секунду; никогда она не будет принадлежать ему так, как сейчас, во сне.

Ее пробуждение рассеяло очарование. Она запаниковала было, но успокоилась, когда он заверил ее, что состояние Гая Мария нисколько не изменилось.

– Ступай прими ванну, – сурово приказал он. – К твоему возвращению я приготовлю мед и хлеб. Гай Марий не знает, рядом ты или нет.

Почувствовав после сна и ванны голод, она съела и хлеб, и мед; Цезарь-младший полулежал в кресле и хмурился, пока она не встала.

– Я отведу тебя обратно, но войти не смогу, – сказал он.

– Конечно, тебе нельзя, ты же теперь фламин Юпитера. Как жаль, что эта должность тебе ненавистна!

– Не тревожься за меня, тетя Юлия, я найду решение.

Она сжала его лицо ладонями и поцеловала:

– Спасибо, Цезарь-младший, ты мне очень помог. Ты умеешь утешить.

– Только тебя, тетя Юлия, одну тебя. Я отдал бы за тебя жизнь. – Он улыбнулся. – Вероятно, не будет большим преувеличением сказать, что я уже сделал это.

Гай Марий умер в предрассветный час, когда проклевывается жизнь, лают собаки и кричат петухи. Это произошло на седьмой день его беспамятства, на тринадцатый день его седьмого консульства.

– Несчастливое число, – сказал великий понтифик Сцевола, ежась и потирая ладони.

Несчастливое для него, но счастливое для Рима, – такая мысль посетила всех.

– Надо устроить торжественные государственные похороны, – сказал Цинна с порога. В этот раз с ним пришли жена Анния и младшая дочь Циннилла, жена фламина Юпитера.

Но Юлия, с сухими глазами, совершенно спокойная, решительно помотала головой:

– Нет, Луций Цинна, никаких государственных похорон. У Гая Мария хватит денег, чтобы самому заплатить за собственные похороны. Рим не в том положении, чтобы спорить из-за финансов. Никаких торжеств, только семья. Это значит, что известие о кончине Гая Мария не должно просочиться из этого дома до завершения похорон. – Ее лицо исказила гримаса. – Есть способ избавиться от этих его ужасных рабов? – взмолилась она.

– Об этом позаботились уже шесть дней назад, – ответил Цинна, краснея от неумения скрыть смущение. – Квинт Серторий расплатился с ними на Марсовом поле и приказал покинуть Рим.

– Да, конечно, я и забыла! – всплеснула руками вдова. – Как добр Квинт Серторий, что решает наши проблемы! – Никто не мог догадаться, с иронией это говорится или нет. Она покосилась на Цезаря, своего брата. – Ты принес от весталок завещание Гая Мария, Гай Юлий?

– Оно у меня, – подтвердил он.

– Надо его прочесть. Прочтешь, Квинт Муций? – обратилась она к Сцеволе.

Завещание оказалось кратким и совсем свежим: похоже, Марий составил его, пока стоял со своей армией южнее Яникула. Основная часть его владений отходила Марию-младшему; Юлии оставался дозволенный максимум. Десятая часть передавалась приемному племяннику Марку Марию Гратидиану, – иначе говоря, тот разом превращался в очень богатого человека, ибо состояние Гая Мария было колоссальным. Цезарю-младшему Марий оставил своего раба-германца Бургунда в награду за то, что мальчик не пожалел своего детского времени, помогая старику снова научиться пользоваться левой стороной тела.

«Почему ты так поступил, Гай Марий? – мысленно недоумевал мальчик. – Не по той причине, которую привел! Не для прекращения ли моей карьеры в случае, если я смогу избавиться от тягот жречества? Не велено ли ему убить меня, если я начну государственную карьеру, коей ты не желаешь? Что ж, старик, еще два дня – и от тебя останется только пепел. Но я не сделаю того, чего требует осторожность, я не убью гиганта-кимвра. Он любил тебя так же, как некогда любил тебя я. Смерть – плохая награда за любовь, не важно, смерть это тела или смерть духа. Поэтому я не трону Бургунда, а сделаю так, чтобы он полюбил меня».

Фламин Юпитера повернулся к Луцию Декумию.

– Я здесь лишний, – молвил он. – Проводишь меня домой?

– Уходишь? Вот и славно! – обрадовался Цинна. – Отведи домой Цинниллу, хорошо? Хватит с нее!

Фламин Юпитера взглянул на свою семилетнюю фламинику.

– Идем, Циннилла, – сказал он со своей самой обворожительной улыбкой. – Повар печет тебе вкусные пирожки?

Под охраной Луция Декумия дети вышли на спуск Банкиров и спустились с холма к Римскому форуму. Солнце уже встало, но еще не поднялось достаточно высоко, чтобы его лучи осветили сырую долину, в которой заключался весь смысл существования Рима.

– Нет, ты полюбуйся! Голов опять нет! Чего я не знаю, Луций Декумий, – задумчиво продолжил фламин Юпитера, ступая на первую плиту на краю комиция, – это чем изгоняют смерть из места, где кто-то умер: обычной щеткой или какой-то особенной? – Он попятился и схватил жену за руку. – Боюсь, не все так просто! Придется найти книги и покопаться в них. Не хотелось бы ошибиться даже немного, когда речь идет о моем благодетеле Гае Марии! Пусть я не сделаю ничего другого, но от Гая Мария я должен избавить всех нас до конца.

Луций Декумий имел слабость к пророчествам – не потому, что был прозорлив, а просто из любви к этому делу.

– Ты сильно превзойдешь величием Гая Мария, – сказал он.

– Знаю, – сказал Цезарь-младший. – Знаю, Луций Декумий. Знаю!

FINIS