Битва за Рим Маккалоу Колин

– Да, Луций Корнелий, буду. Даю слово.

– Луций Корнелий из родовой ветви Цинна, даешь ли ты слово, что будешь отстаивать мои законы?

Цинна пристально и без всякого страха смотрел на Суллу.

– Это от многого зависит, Луций Корнелий из родовой ветви Сулла. Я буду отстаивать твои законы, если они окажутся пригодными для правления. Но в настоящий момент я не уверен, что так будет. Механизмы настолько старые, структура настолько неповоротливая, а права большей части нашего римского общества были – не могу найти другого слова – аннулированы. Мне очень жаль разочаровывать тебя, но в сложившейся ситуации я не могу ничего обещать.

Лицо консула совершенно преобразилось. Новый сенат получил возможность мельком увидеть когтистое чудовище, обитавшее в глубине существа Луция Корнелия Суллы. Как и некоторые знакомые Суллы, сенаторы никогда не смогут забыть нечто, промелькнувшее у них перед глазами. И еще долгие годы будут содрогаться, словно ожидая расплаты.

Прежде чем Сулла снова открыл рот, в разговор вмешался великий понтифик Сцевола.

– Луций Цинна, оставь все как есть, лучшее – враг хорошего! – выкрикнул он. Он помнил, что после того, как в первый раз увидел этого разбуженного зверя, Сулла привел в Рим армию. – Умоляю тебя, дай консулу слово!

Затем раздался голос Антония Оратора:

– Если ты намерен держаться такой позиции, тебе следует прикрыть спину! Наш консул Луций Катон не сделал этого, и теперь он мертв.

Сенат зашумел, новые его члены не отличались от прежних. Позиция Цинны вызвала раздражение и страх. Ну почему все эти облеченные консульскими полномочиями мужи не могли оставить в стороне амбиции и позерство? Неужели они не видели, что Рим отчаянно нуждался в мире и внутренней стабильности?

– Порошу тишины! – единожды произнес Сулла, и даже не очень громко. Но так как вид его по-прежнему был грозен, тишина наступила мгновенно.

– Старший консул, позволь мне взять слово, – обратился к нему Катул Цезарь, который помнил, что его первое знакомство с этой ипостасью Суллы предшествовало отступлению из Тридента.

– Говори, Квинт Лутаций.

– Прежде всего я желал бы кое-что прояснить относительно Луция Цинны, – холодно начал Катул Цезарь. – Я думаю, за ним следует бдительно следить. Мне жаль, что он избран на эту должность. Не думаю, что он успешно справится со своими обязанностями. У Луция Цинны, возможно, блестящее военное прошлое, но его политические взгляды, понимание ситуации и его идеи относительно управления Римом весьма поверхностные. Когда он был городским претором, ничто из того, что должно было быть сделано, сделано не было. Оба консула находились в военном походе, однако Луций Цинна – фактически ответственный за положение дел в Риме! – не сделал даже попытки предотвратить грозящий экономический кризис. Если бы в тот период были предприняты какие-то меры, сейчас, возможно, Рим находился бы в лучшем положении. Тем не менее здесь и сейчас Луций Цинна, ставший консулом, отказывается дать слово человеку, намного более разумному и способному, который попросил его об этом в духе подлинно сенаторских традиций.

– Твои слова не заставят меня передумать, Квинт Лутаций Раболепный, – резко ответил Цинна.

– Да, я понимаю, – произнес Катул Цезарь самым надменным тоном, на какой был способен. – По правде говоря, я уверен, что никто из нас и все мы вместе взятые не можем сказать ничего, что заставило бы тебя передумать. Твое сознание замкнуто, как сундук с деньгами, что дал тебе Гай Марий, дабы оправдать своего убийцу-сына!

Цинна залился краской. Он ненавидел эту свою слабость, но поделать ничего не мог. Заливавший лицо румянец выдавал его с головой.

– Есть, однако, способ, отцы, внесенные в списки, заставить Луция Цинну поддержать меры, которые потрудился принять наш старший консул, – продолжил Катул Цезарь. – Я предлагаю Гнею Октавию и Луцию Цинне принести торжественную клятву, которая их свяжет. Пусть поклянутся отстаивать нашу нынешнюю систему правления, как она установлена Луцием Суллой.

– Согласен, – сказал великий понтифик Сцевола.

– И я согласен, – поддержал принцепс сената Флакк.

– Я тоже, – прозвучал голос Антония Оратора.

– И я согласен, – произнес вслед за ним цензор Луций Цезарь.

– Согласен, – присоединился цензор Красс.

– Я тоже, – сказал Квинт Анкарий.

– Я тоже, – ответствовал Публий Сервилий Ватия.

– И я согласен, – повернувшись к Сцеволе, сказал Луций Корнелий Сулла. – Великий понтифик, ты приведешь новоизбранных консулов к присяге?

– Да.

– Я дам эту клятву, – громко произнес Цинна, – если увижу, что решение поддерживается абсолютным большинством сенаторов.

– Давайте голосовать, – мгновенно отозвался Сулла. – Тех, кто за принятие клятвы, прошу встать справа от меня. Тех, кто против, – слева.

Лишь несколько сенаторов встали слева от Суллы. Но первым среди них был Квинт Серторий. Его мускулистая фигура казалась воплощением гнева.

– Сенаторы ясно выразили свое мнение, – вынес заключение Сулла. Страшное выражение исчезло с его лица. – Квинт Муций, ты великий понтифик. Как должна проходить церемония?

– По закону, – немедля ответил Сцевола. – Все сенаторы должны отправиться со мной в храм Юпитера Всеблагого Всесильного, где фламин Юпитера вместе со мной принесет жертву великому богу. Жертвенным животным будет двухлетняя овца.

– Как удобно! – громко произнес Серторий. – Могу поклясться, что, когда мы окажемся на вершине Капитолия, жрецы и животные будут уже поджидать нас там!

Сцевола продолжал, пропустив эти слова мимо ушей.

– После жертвоприношения я попрошу Луция Домиция, сына почившего великого понтифика, поскольку он является независимой стороной, провести гадания по печени жертвенной овцы. Если предзнаменования окажутся благоприятными, я поведу сенаторов в храм Семона Санка, бога нерушимых клятв и верности. Там, под открытым небом, как и положено в подобном случае, новоизбранные консулы поклянутся отстаивать leges Corneliae.

Сулла поднялся со своего курульного кресла:

– Да будет так, великий понтифик.

Предзнаменования были благоприятными. Более того, по дороге к храму Семона Санка вся сенаторская процессия увидела высоко в небе орла.

Но Цинна не собирался отстаивать законы Суллы и связывать себя клятвой. Он знал, как сделать клятву недействительной. Когда сенаторы плелись вверх, к храму Юпитера, возвышающемуся на вершине Капитолия, он потихоньку пристроился к Квинту Серторию и попросил его раздобыть ему камень определенного вида. Пока сенаторы следовали от одного храма к другому, Серторий незаметно бросил камень в складки тоги Цинны – так, чтобы Цинна мог легко добраться до него левой рукой. Это был небольшой камень, гладкий, овальной формы.

С раннего детства Цинна, как и всякий римский мальчишка, знал, чтобы дать клятву – одну из тех удивительно заманчивых клятв, столь любимых детьми, – нужно встать под открытым небом. Клятву дружбы и вражды, ярости и бесстрашия, смелости и обмана. Свидетелями клятвы должны быть боги на небесах. Если боги не видели тебя, клятва не была настоящей. Как и все его друзья детства, Цинна относился к ритуалу со всей серьезностью. Но однажды он познакомился с пареньком, сыном всадника Секста Перквитиния, который нарушал все свои клятвы: он воспитывался в семье, не пользовавшейся уважением. Они были примерно одного возраста. Правда, сын Секста Перквитиния не водился с сыновьями сенаторов. Познакомились они случайно, он-то и научил Цинну давать ложные клятвы.

– Всего-то и нужно, – сказал ему сын Секста Перквитиния, – ухватиться за кости Матери-Земли. А для этого, когда клянешься, ты должен держать в руке камень. Тогда ты вверяешь себя богам загробного мира, потому что загробный мир стоит на костях Матери-Земли. Камень, Луций Корнелий! Камень – это и есть кость!

Таким образом, когда Луций Корнелий Цинна клялся отстаивать законы Суллы, он крепко сжимал свой камень в ладони левой руки. Закончив, он быстро нагнулся к полу храма. Храм не имел крыши, поэтому был замусорен листьями, мелкими камнями, хворостом. Цинна изобразил, будто поднял с пола свой камень.

– Если я нарушу свою клятву, – громко и внятно произнес он, – пусть меня сбросят с Тарпейской скалы, как я сейчас бросаю этот камень!

Камень отлетел в сторону, ударился о грязную облупившуюся стену и упал на пол, вернувшись на лоно Матри-Земли. Никто, казалось, не понял важности этого действия. Цинна вздохнул глубоко и свободно. Очевидно, что секрет сына Секста Перквитиния не был известен римским сенаторам. Теперь, когда он будет обвинен в нарушении клятвы, он сможет объяснить, почему не считал себя связанным ею. Весь сенат видел, как он отбросил камень. Он обеспечил себе сотню безупречных свидетелей. Трюк, который мог сработать только один раз. О, какую пользу мог извлечь Метелл Свин, если бы знал этот секрет!

Хотя Сулла и присутствовал на инаугурации новых консулов, он не остался на пир, сославшись на то, что должен подготовиться к отъезду в Капую утром следующего дня. Однако он присутствовал на первом официальном заседании сената в новом году в храме Юпитера на Капитолийском холме, так что он слышал короткую, не предвещавшую ничего хорошего речь Цинны.

– Я удостоен этой должности и не посрамлю ее. Меня смущает лишь то обстоятельство, что покидающий свой пост старший консул идет на Восток во главе войска. Войска, которое должен был бы вести Гай Марий. Даже если не касаться незаконного осуждения Гая Мария, я считаю, что бывшему старшему консулу следует оставаться в Риме, чтобы ответить на обвинения.

Обвинения в чем? Никто точно не знал, хотя большинство сенаторов заключили, что это будет обвинение в измене и основанием станет марш Суллы на Рим. Сулла вздохнул и решил принять неизбежное. Сам не отличавшийся щепетильностью, он знал, что в случае необходимости ничего не стоит нарушить клятву. Однако он не думал, что Цинна – человек столь твердого характера. Оказывается, он именно такой. Вот так история!

Покинув Капитолий, он направился к инсуле Аврелии в Субуре, раздумывая по пути, как ему вести себя с Цинной. Придя к ее дому, он уже знал ответ, поэтому, когда Евтих открыл дверь, на лице Суллы сияла улыбка.

Однако улыбка растаяла, как только он увидел лицо Аврелии. Оно было мрачным, даже зловещим, и в глазах не было тепла.

– И ты тоже? – спросил он, опускаясь на скамью.

– И я тоже. – Аврелия села в кресло лицом к нему. – Тебе не следует здесь быть, Луций Корнелий.

– О, не беспокойся обо мне, – небрежно сказал он. – Гай Юлий как раз устраивался в уютном уголке, дабы насладиться пиршеством, когда я уходил.

– Не ты окажешься в неловком положении, войди он сейчас, – сказала она. – Поэтому мне следует позаботиться о себе. – Она повысила голос. – Пожалуйста, выйди присоединись к нам, Луций Декумий!

Маленький человек появился из ее рабочей комнаты. Лицо его было сурово.

– О нет, только не он! – с отвращением воскликнул Сулла. – Из-за таких, как он, мне пришлось вести на Рим войско! Как мог ты молоть весь этот вздор о том, что Гай Марий в хорошей форме? Ведь его состояние не позволит ему довести армию даже до Вейи, не то что до провинции Азия.

– Гай Марий излечился, – сказал Луций Декумий, дерзко, но как будто защищаясь. Сулла был единственным другом Аврелии, которого он терпеть не мог, и, кроме того, Сулла был единственным человеком, которого Луций Декумий боялся. Он много знал о Сулле такого, чего не знала Аврелия. Но чем больше он узнавал, тем меньше стремился рассказывать об этом кому бы то ни было. «На себя посмотри, – говорил он себе снова и снова. – Могу поклясться, Луций Корнелий Сулла такой же негодяй, как и я сам. Только у него больше возможностей творить зло. И он этими возможностями пользуется вовсю».

– Не Луция Декумия нужно винить во всех этих безобразиях, а тебя! – раздраженно сказала Аврелия.

– Ерунда! – резко ответил Сулла. – Не я начал эти безобразия! Я занимался своими делами в Капуе и планировал отправляться в Грецию. Нужно винить таких глупцов, как Луций Декумий: они вмешиваются в дела, в которых ничего не смыслят, льстя себе, что их герои сделаны из более крепкого материала, чем все остальные! Этот вот твой друг нанимал громил для Сульпиция. Головорезов, которые заняли Форум и сделали мою дочь вдовой. И он собрал еще больше таких же, когда я вошел на Эсквилинский форум, не желая ничего, кроме мира! Не я подстрекал к насилию! Я только должен за все расплачиваться!

Разъяренный Луций Декумий стоял неподвижно, готовый к драке.

– Я верю в народ! – воскликнул он. Он был растерян, ситуация сложилась неожиданная, а он не привык быть загнанным в угол.

– Что? Городишь эту чушь, пустые слова, как и головы твоего четвертого класса! – зарычал на него Сулла. – «Я верю в народ», в самом деле! Ты бы лучше верил в тех, кто выше тебя!

– Пожалуйста, Луций Корнелий! – взмолилась Аврелия. Сердце ее тяжело билось, ноги дрожали. – Если ты выше Луция Декумия по положению, так и веди себя соответственно!

– Да! – закричал Луций Декумий, собравшись. Его ненаглядная Аврелия вступилась за него – и он хотел выглядеть отважным в ее глазах. Но Сулла не Марий. Глядя на него, Луцию Декумию казалось, что он слышит скрежет гвоздей, царапающих гладкую каменную поверхность. Однако он взял себя в руки. Ради Аврелии.

– Берегись, Большой Важный Сулла, а не то можешь получить удар ножом в спину!

Блеклые глаза остекленели, рот приоткрылся. Сулла поднялся со скамьи, окутанный почти осязаемой аурой угрозы, и стал наступать на Луция Декумия.

Луций Декумий попятился. Не из-за трусости – скорее из-за суеверного ужаса перед чем-то мистическим и грозным.

– Я мог бы раздавить тебя, как слон собаку, – весело сказал Сулла. – Единственная причина, по которой я этого не делаю, – присутствие здесь этой женщины. Она ценит тебя, и ты исправно служишь ей. Ты можешь всадить множество ножей во многие спины, Луций Декумий, но не обольщайся, что у тебя найдется нож для меня! Не стой у меня на пути. Веди себя соответственно своему положению. А теперь – убирайся!

– Уйди, Луций Декумий, – велела Аврелия. – Прошу тебя!

– Не уйду, пока он в таком состоянии!

– Я не нуждаюсь в твоей защите. Пожалуйста, уходи.

Луций Декумий вышел.

– Не нужно было так давить на него, – сказала она, раздувая ноздри. – Он не знает, как вести себя с тобой, но он умеет быть верным. Он такой, какой есть. Он предан Гаю Марию только потому, что предан моему сыну.

Сулла уселся на край скамьи, не зная, остаться ему или уйти.

– Не злись на меня, Аврелия. Иначе я тоже буду зол на тебя. Согласен, он ничтожная мишень. Но он помог Гаю Марию поставить меня в очень невыгодное положение, которого я не заслужил!

Она сделала глубокий вздох, затем медленно выдохнула.

– Да, я могу понять твои чувства, – сказала она. – В общем и целом, ты имел право так поступить. – Она начала ритмично качать головой. – Я знаю это. Я это знаю. Я знаю, что ты пытался всеми возможными способами сохранить мир и не преступать закон. Но не вини Гая Мария. Это был Публий Сульпиций.

– Ну, это обман, – сказал Сулла, смягчаясь. – Ты дочь консула и жена претора, Аврелия. Ты понимаешь лучше, чем кто-либо, что Сульпиций не мог бы осуществить свой план, если бы его не поддержал кто-то намного более влиятельный, чем был он сам, а именно Гай Марий.

– Был? – резко спросила она, ее глаза расширились.

– Сульпиций мертв. Его схватили два дня назад.

Она поднесла ладони ко рту:

– А Гай Марий?

– О, Гай Марий, Гай Марий, вечно Гай Марий! Подумай, Аврелия, подумай! Зачем мне убивать Гая Мария? Убивать народного героя? Не такой я глупец! Будем надеяться, я достаточно сильно напугал его, чтобы он не думал о возвращении в Италию, до тех пор пока я сам не выберусь отсюда. И не только ради того, чтобы спасти себя. Ради того, чтобы спасти Рим! Нельзя позволить ему биться с Митридатом!

Он подвинулся на скамье. Теперь он походил на защитника, пытающегося убедить враждебно настроенных судебных заседателей.

– Аврелия, ты же наверняка заметила, что с тех пор, как он вернулся к общественной жизни, ровно год назад, он стал связываться с людьми, с которыми в прежние времена даже здороваться бы не стал? Мы все пользуемся услугами подхалимов, чего нам, конечно, делать не стоило бы, и всем нам приходится лизать задницы тем, кому мы предпочли бы плюнуть в лицо. Но с тех пор, как с ним случился второй удар, Гай Марий прибегает к таким орудиям и хитростям, до которых раньше не опустился бы даже под угрозой смерти! Я знаю, кто я такой. Знаю, на что способен. И я не лгу, когда говорю, что я намного более бесчестный и бессовестный человек, чем Гай Марий. Не только в силу жизненной необходимости. Но и в силу своего характера. Потому что такой я человек. Но он таким никогда раньше не был! Он нанял Луция Декумия, чтобы избавиться от молодого парня, который обвинил его драгоценного сына в убийстве! Луций Декумий набирал для него головорезов и всякий сброд! Подумай, Аврелия, подумай! Второй удар поразил его рассудок.

– Ты не должен был, не должен был идти с армией на Рим, – сказала она.

– А что мне оставалось? Скажи. Если бы я только мог найти другой выход, любой другой, я бы никогда так не поступил! Если ты, конечно, не считаешь, что мне следовало сидеть в Капуе и ждать, кода в Риме вспыхнет вторая гражданская война: Сулла против Мария?

Ее лицо побелело.

– До этого никогда бы не дошло!

– О, был еще третий вариант! Я мог покорно дать растоптать себя маньякам, народному трибуну и слабоумному старику! Позволить Гаю Марию сделать то, что он проделал с Метеллом Нумидийским, – использовать плебеев, чтобы забрать у меня законное право командования? Но Метелл Нумидийский на тот момент уже не был консулом! Я же еще был консулом, Аврелия! Никто не может отнимать командование у консула, который не сложил свои полномочия. Никто!

– Да, я понимаю, – сказала она, ее лицо снова разрумянилось. Глаза наполнились слезами. – Они никогда не простят тебя, Луций Корнелий. Ты повел армию на Рим.

Он застонал:

– О, ради всех богов, только не плачь! Я никогда не видел, чтобы ты плакала! Ты не плакала даже на похоронах моего мальчика! Если ты не оплакивала его, как ты можешь оплакивать Рим?

Она сидела, склонив голову. Слезы капали на колени, а на ее длинных черных ресницах блестели слезинки.

– Когда я слишком взволнована, я не могу плакать, – ответила она и вытерла нос тыльной стороной руки.

– Не верю я этому, – сказал он, чувствуя напряжение и боль в горле.

Она подняла на него глаза. Теперь слезы потекли по щекам.

– Я оплакиваю не Рим, – хрипло произнесла она и снова вытерла рукой нос. – Я оплакиваю тебя.

Сулла поднялся, протянул ей носовой платок и встал за спинкой ее кресла, его рука тяжело легла ей на плечо. Он не хотел, чтобы она сейчас видела его лицо.

– Я буду всегда любить тебя за это, – сказал он, протянул другую руку к ее лицу и провел ладонью по ее глазам, собрав слезы с ресниц. Затем он слизал их с ладони.

– Это судьба, – сказал он. – Мне досталось самое тяжелое консульство, никому еще не выпадало такое. И жизнь тоже мне выпала тяжелая, как никому другому. Но я буду не я, если сдамся. И мне все равно, каким способом одерживать победу, не тот я человек. Забег в самом разгаре, осталось еще много яиц и дельфинов. И состязание не закончится, пока я жив. – Он сдавил ей плечо. – Я вобрал в себя твои слезы. Однажды я выбросил в сточную канаву огромный изумрудный монокль, потому что он потерял для меня ценность. Но я никогда не расстанусь с твоими слезами.

Он убрал руку с плеча Аврелии. И покинул ее дом. Он шел гордо, чувствуя душевный подъем. Все те слезы, что пролили из-за него другие женщины, были эгоистичные, своекорыстные слезы. Те женщины плакали из-за своих разбитых сердец. Не из-за него. Но та, которая никогда не пролила и слезинки, теперь плакала из-за него.

Другой человек, возможно, смягчился бы, передумал. Но не Сулла. К моменту, когда он дошел до своего дома – а шел он долго, – экзальтация уступила место трезвым рассуждениям. Он насладился ужином с Далматикой, отправился с ней в постель, занялся любовью. А потом заснул и проспал свои обычные десять часов, без сновидений. Если ему и снилось что-то, то он этого не помнил. За час до рассвета он проснулся и, не беспокоя жену, встал. Он взял хрустящего, свежеиспеченного хлеба, немного сыра и принялся завтракать в своем таблинии. Жуя, он рассеянно смотрел на ящик, напоминавший по форме один из родовых храмов-ларцов. Ящик стоял в дальнем углу стола, а лежала в нем голова Публия Сульпиция Руфа.

Остальным осужденным удалось скрыться. И только Сулла и еще несколько его соратников знали, что никто особенно и не старался их схватить. Сульпиция, однако, следовало казнить. Поймать его нужно было непременно.

Лодка, чтобы переплыть Тибр, была всего лишь хитростью. Спустившись по течению, Сульпиций снова пересек реку, обошел Остию и достиг маленького портового города Лаврента в нескольких милях ниже по течению. Здесь беглец попытался сесть на корабль, и именно здесь – благодаря своему же рабу – был обнаружен. Наемники Суллы убили его на месте. Но они слишком хорошо знали Суллу, чтобы просить денег без предоставления доказательств содеянного. Поэтому они отрубили голову Сульпиция, положили ее в водонепроницаемый ящик и доставили в Рим, в дом Суллы. После этого их работа была оплачена. А Сулла получил голову, еще относительно свежую. Она покинула плечи своего хозяина всего двумя днями раньше.

Перед отъездом из Рима во второй день января. Сулла вызвал Цинну на Форум, где прибитое металлическими скобами к ростре возвышалось копье с насаженной на него головой Сульпиция. Сулла грубо схватил Цинну за руку.

– Посмотри внимательно, – сказал он. – И запомни то, что видишь. Запомни выражение на этом лице. Говорят, что в глазах отрубленной головы запечатлевается виденное в последний момент. Если ты не верил в это раньше, то поверь теперь, на будущее. Это человек, который видел, как упала в грязь его собственная голова. Хорошенько запомни это, Луций Цинна. Я не собираюсь умирать на Востоке. А это значит, что я вернусь в Рим. Если ты отменишь лекарства, которыми я лечу болезни сегодняшнего Рима, ты тоже увидишь, как твоя голова летит с плеч на пыльную землю.

Ответом был взгляд Цинны, презрительный и насмешливый. Но он мог и вовсе не утруждать себя ответом. Как только Сулла закончил говорить, он развернул своего мула, на котором сидел в своей широкополой шляпе, и затрусил с Римского форума, ни разу не обернувшись. Не очень похож на успешного военачальника. Но для Цинны он был воплощением Немезиды, богини возмездия.

Он повернулся и посмотрел вверх, на голову. Глаза головы были расширены, челюсть отвисла. Рассвет только занимался: если снять ее сейчас, то никто и не увидит.

– Нет, – произнес вслух Цинна. – Пусть останется здесь. Пускай все увидят, как далеко готов зайти человек, захвативший Рим.

В Капуе Сулла посовещался с Лукуллом и занялся отправкой солдат в Брундизий. Изначально он хотел плыть из Тарента, но узнал, что там было мало транспортных судов. Значит, оставался Брундизий.

– Ты отправишься первым с конниками и двумя легионами из пяти, имеющихся у нас, – сказал Сулла Лукуллу. – Я последую за тобой с оставшимися тремя. Но когда переправишься на ту сторону Ионического моря, не жди меня. Как только высадишься в Элатрии или Бухетии, сразу иди в Додону. Обдирай каждый храм в Эпире и Акарнании. Особенно много они тебе не отдадут, но, подозреваю, достаточно. Жаль, что скордиски совсем недавно разорили Додону. Однако не забывай, Луций Лукулл, что греческие и эпирские жрецы хитры. Очень может быть, что Додона смогла довольно много утаить от варваров.

– От меня они ничего не утаят, – сказал, улыбаясь, Лукулл.

– Вот и хорошо! Отправляйся в Дельфы по суше и делай то, что должен. Пока я не догоню тебя, театр военных действий – твой.

– А ты, Луций Корнелий? – спросил Лукулл.

– В Брундизии мне придется ждать, пока не вернется твой транспорт. Но сейчас мне нужно быть в Капуе: я должен удостовериться, что в Риме все спокойно. Я не доверяю Цинне. И я не доверяю Серторию.

Так как держать три тысячи лошадей и тысячу мулов в окрестностях Капуи было затруднительно, Лукулл выступил в Брундизий еще до середины января. Правда, зимние холода быстро надвигались, и было маловероятно, что Лукулл сможет выйти в море раньше марта или апреля. Несмотря на острую необходимость покинуть Капую, Сулла по-прежнему колебался. Донесения из Рима были неутешительными. Сначала он узнал, что народный трибун Марк Вергилий произнес на Форуме с ростры блистательную речь перед толпой. Он не нарушил законы Суллы, поскольку отказался называть это собранием. Вергилий настаивал на том, что Сулла – более не консул – должен быть лишен своих полномочий командующего и приведен в Рим – если необходимо, силой, – чтобы ответить на обвинения в измене, в убийстве Сульпиция и за незаконную опалу Гая Мария и еще восемнадцати человек, по-прежнему находящихся в бегах.

Из этого ничего не вышло, но потом Сулла узнал, что Цинна активно обрабатывает рядовых членов сената, добиваясь их поддержки. Вергилий и еще один народный трибун, Публий Магий, представили на рассмотрение сената предложение рекомендовать центуриатным комициям лишить Суллу полномочий и привлечь к ответу по обвинению в измене и убийстве. Сенат решительно отказался, но Сулла понимал, что подобные тенденции не предвещают ничего хорошего. Все знали, что он все еще в Капуе с тремя легионами, – они явно решили, что у него не хватит смелости идти на Рим во второй раз. Они чувствовали, что могут безнаказанно бросить ему вызов.

В конце января Сулла получил письмо от своей дочери Корнелии Суллы.

Отец, я в отчаянном положении. Теперь, когда и мой муж, и мой свекор мертвы, новый paterfamilias, мой деверь, который принял имя Квинт, ведет себя по отношению ко мне гнусно. Его жена невзлюбила меня. Пока были живы мой муж и свекор, я не ждала неприятностей. Теперь же новый Квинт и его отвратительная жена живут вместе со мной и моей свекровью. Дом по праву принадлежит моему сыну, но, похоже, они об этом забыли. Все свои материнские чувства моя свекровь – что, я полагаю, естественно – перенесла на оставшегося сына. И они все обвиняют тебя в бедах, постигших Рим, равно как и в их собственных несчастьях. Они даже говорят, что ты намеренно послал моего свекра на смерть в Умбрию. В результате всего этого мои дети и я остались без рабов, никто не прислуживает нам, мы едим то же, что и рабы, и живем в очень плохих условиях. Когда я жалуюсь, они отвечают, что ответственность за меня лежит на тебе. Так, будто бы я не родила моему покойному мужу сына, который является наследником большей части состояния своего деда! Но это тоже – источник великой обиды. Далматика упрашивает меня жить с ней в твоем доме, но я не могу принять это предложение, не спросив твоего разрешения.

То, о чем я хочу просить тебя, отец, прежде чем перееду к тебе, – если среди всех твоих забот у тебя найдется время подумать обо мне – это подыскать мне нового мужа. Мой траур продлится еще семь месяцев. Если ты дашь свое согласие, то я хотела бы провести их в твоем доме под защитой и опекой твоей жены. Но я не собираюсь отягчать жизнь Далматики дольше этого срока. Я должна иметь собственный дом.

Я не такая, как Аврелия. Я не хочу жить одна. И я не хочу вести такую жизнь, какая, похоже, искренне радует Элию, несмотря на деспотизм Марции. Прошу тебя, отец. Я буду так признательна, если ты найдешь мне нового мужа! Быть женой худшего из мужчин в тысячу раз лучше, чем посягать на дом другой женщины. Я говорю это искренне, от всего сердца.

Я сама вполне здорова. Только мучает кашель. Детей тоже. Вероятно, это из-за того, что в моей комнате очень холодно. От меня не может укрыться тот факт, что, если с моим сыном что-нибудь случится, в этом доме никто горевать не будет.

Если разобраться, сетования Корнелии Суллы были ничтожной каплей в море прочих проблем. Однако эта капля склонила чашу весов и разрешила сомнения Суллы. До того, как он получил письмо, он колебался, не зная, какое решение принять. Теперь он знал. И это не имело никакого отношения к Корнелии Сулле. Но параллельно у него появилась идея, как поправить ее маленькую несчастную жизнь. Как смеют эти выскочки-пицены, зазнавшиеся мужланы, хамье угрожать здоровью и счастью его дочери! И ее сына!

Он отправил два письма. Одно письмо – Метеллу Пию Свиненку с приказом оставить Эсернию и немедленно прибыть в Капую, взяв с собой Мамерка. Другое – Помпею Страбону. Послание Свиненку состояло из двух простых предложений. Помпей Страбон получил более обстоятельное послание.

Не сомневаюсь, Гней Помпей, ты в курсе того, что происходит в Риме, и знаешь о безрассудных действиях Луция Цинны и выходках прикормленных им народных трибунов. Думаю, друг мой и соратник на севере, мы с тобой достаточно наслышаны друг о друге, – к сожалению, жизнь не позволила нам свести близкое личное знакомство, чтобы понимать, что наши цели и намерения совпадают. Я вижу в тебе приверженца старинных устоев, каким являюсь и я сам. Мне известно также, что ты не питаешь любви к Гаю Марию. Подозреваю, что и к Цинне тоже.

Если у тебя есть основания полагать, что ради блага Рима воевать с царем Митридатом должен Гай Марий и его легионы, то разорви это письмо немедля. Но если ты предпочитаешь видеть на Востоке меня и мои легионы, тогда читай дальше.

Ситуация в Риме ныне такова, что я не могу начать то, что должен был сделать еще в прошлом году, задолго до окончания срока моего консульства. Теперь, вместо того чтобы отправиться на Восток, я вынужден сидеть в Капуе с тремя из своих легионов, чтобы не лишиться проконсульского империя, командования и не подвергнуться аресту за такое страшное преступление, как защита mos maiorum. Цинна, Серторий, Вергилий, Магий и прочие будут, конечно, вопить об измене и убийстве.

Если не считать мои легионы здесь, в Капуе, два легиона, стоящие у Эсернии, и один у Нолы, а также твои легионы, – это все войска, что остаются в Италии. Я могу положиться на Квинта Цецилия в Эсернии и Аппия Клавдия в Ноле, поскольку они поддержали мои действия в качестве консула. Могу ли я также положиться на тебя и твои легионы? Скорее всего, после того, как я покину пределы Италии, ничто уже не остановит Цинну и его приспешников. Я готов разобраться с последствиями, когда придет время. Могу тебя заверить, если я вернусь из восточного похода с победой, мои враги заплатят за все.

Меня тревожит мое настоящее положение. Я должен знать, что могу спокойно покинуть Италию. Как тебе известно, мне потребуется еще четыре-пять месяцев. Ветры на Адриатике и Ионии в это время года переменчивы, часто штормит. Я не могу позволить себе рисковать войском, в котором Рим так отчаянно нуждается.

Гней Помпей, возьмешь ли ты на себя труд от моего имени напомнить Цинне и его союзникам, что я законно иду воевать на Восток? И если они попытаются сорвать мои планы, это обернется для них гибелью. Они должны хотя бы на время прекратить этот шум.

Считай меня своим преданным другом и соратником во всем, если полагаешь, что можешь ответить утвердительно. С нетерпением жду твоего ответа.

Ответ Помпея Страбона пришел раньше, чем прибыли легаты Суллы из Эсернии. Письмо было написано собственным, скверным почерком Помпея Страбона и содержало всего одно короткое предложение: «Не волнуйся, я все улажу».

Так что когда Свиненок и Мамерк наконец предстали перед Суллой в его доме, который он снимал в Капуе, они нашли его в добром расположении духа, веселым и спокойным. Чего они никак не ожидали, получив сведения от своих информаторов.

– Не волнуйтесь, все улажено, – сказал, усмехнувшись, Сулла.

– Как это возможно? – Метелл Пий открыл рот от изумления. – Я слышал, тебя обвиняют в измене и убийствах!

– Я написал моему доброму другу Гнею Помпею Страбону и переложил заботы на его плечи. Он говорит, что все устроит.

– Он устроит, – произнес Мамерк, и улыбка забрезжила на его лице.

– О, Луций Корнелий, как я рад! – воскликнул Свиненок. – Они обошлись с тобой несправедливо! Они к Сатурнину проявили больше снисхождения! Сейчас они ведут себя так, будто Сульпиций полубог, а не демагог! – Он замолчал, пораженный собственным красноречием. – Хорошо сказал, правда?

– Прибереги это для Форума, когда будешь избираться в консулы, – ответил Сулла. – Я не способен оценить. Мое образование не пошло дальше начального.

Подобные замечания приводили Мамерка в замешательство. И теперь он решил заставить Свиненка рассказать ему все, что тот знал или слышал о жизни Луция Корнелия Суллы. О, на Форуме всегда ходили разные истории о людях необычных, особенно талантливых или скандально известных, но Мамерк их не слушал, полагая, что все это преувеличения и выдумки досужих сплетников.

– Они отменят твои законы, как только ты покинешь Италию. Что ты будешь делать, когда вернешься домой? – спросил Мамерк.

– Буду разбираться тогда, когда это случится, ни мгновением раньше.

– А ты сумеешь с этим разобраться, Луций Корнелий? Я думаю, ситуация станет нереально сложной.

– Всегда есть пути, Мамерк. Но можешь мне поверить, я не буду тратить досуг во время кампании на вино и женщин! – засмеялся Сулла, который совсем не выглядел озабоченным. – Я баловень Фортуны, видишь ли. Фортуна меня любит и никогда не оставляет.

Затем они принялись обсуждать последствия войны в Италии и упорство, с каким держались самниты: они по-прежнему контролировали большую часть территории между Эсернией и Корфинием, как и города Эсернию и Нолу.

– Они уже много столетий ненавидят Рим, а ненавидеть они умеют лучше всех в мире, – сказал Сулла и вздохнул. – Я надеялся, что ко времени моего отъезда в Грецию Эсерния и Нола капитулируют. На самом деле они вполне могут дождаться моего возвращения.

– Еще чего, – сказал Свиненок.

Раб-слуга поскребся в дверь и пробормотал, что если Луций Корнелий желает, то ужин готов.

Луций Корнелий желал. Он поднялся и первым прошел в столовую. Пока еда была на столе и слуги сновали взад и вперед, Сулла говорил о вещах посторонних и незначительных. Они, как старые друзья, могли позволить себе роскошь расположиться, как каждому удобно.

– Ты никогда не развлекаешься с женщинами, Луций Корнелий? – спросил Мамерк, когда слуги были отпущены.

Сулла пожал плечами, скорчив гримасу:

– Ты имеешь в виду, в походе, когда рядом нет жены и все прочее?

– Да.

– От женщин очень много неприятностей, Мамерк. Так что мой ответ – нет, – со смехом ответил Сулла. – Если ты задал этот вопрос, потому что печешься о Далматике, то ты получил честный ответ.

– Вообще-то, я спросил из чисто вульгарного любопытства, и только, – сказал Мамерк, совсем не смутившись.

Сулла поставил на стол чашу и устремил взгляд на ложе напротив, где возлежал Мамерк. Сулла изучал своего гостя гораздо внимательнее, чем когда-либо раньше. Не Парис, конечно, и не Адонис. И не Меммий. Темные волосы, очень коротко постриженные, что выдавало отчаяние брадобрея: прически не сделать. Бугристое лицо со сломанным приплюснутым носом. Глубоко посажанные темные глаза. Загорелая здоровая кожа – лучшая черта его внешности. Здоровый человек, Мамерк Эмилий Лепид Ливиан. И сильный: смог убить в поединке Силона. Он тогда был награжден гражданским венком. Значит, проявил храбрость. Не настолько блестящий ум, чтобы быть опасным для государства, но и не глуп, с другой стороны. Если верить Свиненку, в любой сложной ситуации он оставался спокойным, всегда был тверд и надежен. Скавр очень любил его, даже сделал его своим душеприказчиком.

Мамерк, без сомнения, прекрасно понял, что стал объектом пристального внимания. Он почему-то почувствовал себя так, будто его оценивает потенциальный любовник.

– Мамерк, ты ведь женат, да? – спросил Сулла.

Мамерка словно подбросило на ложе, он даже заморгал от неожиданности.

– Да, Луций Корнелий, – ответил он.

– А дети есть?

– Девочка, четырех лет.

– К жене привязан?

– Нет. Она ужасная женщина.

– О разводе не думал?

– Когда нахожусь в Риме, думаю постоянно. Когда в отлучке, стараюсь вообще о ней не думать.

– Как ее зовут? Из какой она семьи?

– Клавдия. Она одна из сестер Аппия Клавдия Пульхра, который в настоящий момент осаждает Нолу.

– О, не лучший выбор, Мамерк! Это очень необычная семья.

– Необычная? Я бы назвал их невменяемыми.

Метелл Пий сел на своем ложе прямо, как стержень, не сводя широко открытых глаз с Суллы.

– Моя дочь теперь вдова. Ей еще нет двадцати. У нее двое детей, дочь и сын. Ты когда-нибудь видел ее?

– Нет, – тихо ответил Мамерк. – Не думаю, что мне приходилось видеть ее.

– Я ее отец, так что судить не берусь. Но говорят, она красива, – сказал Сулла, снова взявшись за чашу с вином.

– О да, она красива, Луций Корнелий! Абсолютно восхитительна! – воскликнул Свиненок, расплывшись в глупой улыбке.

– Вот пожалуйста, независимое мнение. – Сулла заглянул в свою чашу. Затем с видом знатока выплеснул остатки на пустую тарелку. – Пять! – радостно воскликнул он. – Пять – мое счастливое число. – Он посмотрел Мамерку прямо в глаза. – Я ищу хорошего мужа для моей бедной девочки. Семья ее прежнего мужа делает ее жизнь очень горькой. За ней сорок талантов приданого, немногие невесты располагают такими средствами. Она уже доказала, что способна к зачатию. У нее есть сын, и она еще молода. Она патрицианка и со стороны матери, и со стороны отца. Матерью ее была Юлия. И у нее хороший, мягкий характер. Это не значит, что она позволит вытирать об себя ноги, но она ладит с большинством людей. Ее покойный муж, молодой Квинт Помпей Руф, похоже, был без ума от нее. Ну, что скажешь? Заинтересовался?

– Как сказать… – осторожно произнес Мамерк. – Какого цвета у нее глаза?

– Не знаю, – ответил отец.

– Прекрасные ярко-синие, – возник опять Свиненок.

– А волосы?

– Рыжие, золотистые, каштановые?.. Не знаю, – сказал отец.

– Цвета неба, когда только закатилось солнце, – ответил Свиненок.

– Она высокая?

– Достанет до кончика твоего носа.

– А какая у нее кожа?

– Я не знаю.

– Кремовая, как цветочный лепесток. С шестью маленькими золотыми веснушками на носу, – продолжал Свиненок.

Тут Сулла и Мамерк оба повернулись и уставились на внезапно покрасневшего и втянувшего голову в плечи Свиненка, сидевшего на среднем ложе.

– Похоже, ты хочешь жениться на ней, Квинт Цецилий, – сказал отец.

– Нет-нет! – вскричал Свиненок. – Но мужчина имеет право смотреть, Луций Корнелий! Она достойна обожания.

– Тогда я беру ее, – сказал Мамерк, улыбаясь своему доброму другу Свиненку. – Меня восхищает твой вкус, то, как ты разбираешься в женщинах, Квинт Цецилий. Благодарю тебя, Луций Корнелий. Считай, что твоя дочь уже обручена со мной.

– Траур продлится еще семь месяцев. Так что спешки нет, – сказал Сулла. – Пока траур не кончится, она будет жить с Далматикой. Поезжай посмотри на нее, Мамерк. Я ей напишу.

Четыре дня спустя Сулла уже был на пути в Брундизий. С ним шли его три довольных легиона. По прибытии они нашли Лукулла все еще стоящим лагерем у стен города. Проблем с выпасом армейских лошадей и мулов он не знал, это была италийская земля, и зима только начиналась. Погода стояла дождливая и ветреная – далеко не идеальные условия для долгой стоянки. Солдаты разболтались. Им было скучно, и они слишком много времени проводили за азартными играми. Однако, когда собственной персоной прибыл Сулла, они тут же утихомирились. Это Лукулла они не переваривали. Лукулл ничего не смыслил в делах легиона и до сих пор не хотел брать в расчет никого, кто стоял ниже его на социальной лестнице.

По календарю был март, когда Лукулл отплыл на Корфу. Его два легиона и две тысячи лошадей заняли все суда, которые имелись в оживленном порту Брундизия. Поэтому Сулле ничего не оставалось, как ждать возвращения транспорта, чтобы отплыть самому. Но в начале мая – к этому времени почти ничего не осталось от его двухсот золотых талантов – Сулла с тремя легионами и тысячью армейских мулов наконец вышел в море, чтобы пересечь Адриатику.

Сулла был хороший моряк. Суровый, он стоял опершись на перильное ограждение корабля, вглядываясь в кляксу на горизонте за полосой вспененной воды за кормой, – кляксу, которая была Италией. Потом Италия исчезла. Он был свободен. В пятьдесят три года он наконец шел на войну, в коорой мог достойно победить, войну с настоящим чужеземным врагом. Слава, добыча, битвы, кровь.

«Хватит с тебя, Гай Марий! – восторженно подумал он. – Эту войну ты у меня не украдешь. Эта война моя!»