Битва за Рим Маккалоу Колин

Теперь Цинна, Серторий, Марк Марий Гратидиан и их легион повернули на Рим. Нола сразу распахнула свои ворота, и туча тяжеловооруженных самнитов двинулась за ними по Попилиевой дороге – не для того, чтобы напасть, а чтобы присоединиться. На перекрестке Аппиевой дороги в Капуе под их орла встали многочисленные рекруты, гладиаторы и опытные центурионы. Теперь армия Цинны насчитывала двадцать тысяч человек. Между Капуей и городком Лабики на Латинской дороге к Цинне примкнула четверка отправленных им к италикам трибунов, приведшая бесценное подкрепление – еще десять тысяч человек.

Наступил октябрь, до Рима оставались считаные мили. Лазутчики доносили Цинне, что в городе царит паника, что Октавий шлет Помпею Страбону письма с мольбами спасти родину и что – чудо из чудес! – на побережье Этрурии, в городке Теламон по соседству со своими обширными владениями высадился Гай Марий. Последняя новость несказанно обрадовала Цинну, особенно когда, согласно поспешившим вслед за этим донесениям, к Марию присоединялось множество жителей Этрурии и Умбрии, а сам он уже двигался по Старой Аврелиевой дороге в направлении Рима.

– Новости лучше не придумаешь! – сказал Цинна Квинту Серторию. – Теперь, когда в Италию вернулся Гай Марий, конец всей этой истории наступит в считаные дни. Ты знаешь его лучше, чем все мы, поезжай к нему и оповести о наших намерениях. Узнай заодно, какие планы у него самого. Будет ли он брать Остию или обойдет ее и устремится к Риму? Непременно скажи, что я предпочел бы оставить наши армии на ватиканском берегу и не переносить военные действия на другой берег. Мне ненавистна сама мысль о войсках, приближающихся к померию, и у меня нет желания соперничать с Луцием Суллой. Найди его, Квинт Серторий, и передай, как я рад его возвращению в Италию! – Цинну посетила и другая мысль. – И скажи, что еще до его подхода к Остии я отправлю ему все излишки оружия.

Серторий нашел Мария близ городка Фрегены немного севернее Остии; как ни торопился он во Фрегены, не разбирая дороги, но обратно в Лабики, к Цинне, он примчался и того быстрее. Ворвавшись в домишко, где Цинна расположил свою временную ставку, он разразился речью, прежде чем удивленный Цинна успел открыть рот.

– Луций Цинна, скорее напиши Гаю Марию, потребуй, чтобы он распустил своих людей или передал их под твое командование! – Лицо Сертория исказила гримаса. – Прикажи ему вести себя как privatus, коим он является, прикажи распустить армию, прикажи вернуться в его владения и смирно дожидаться там, пока все закончится.

– Да что с тобой стряслось? – спросил Цинна, не веря своим ушам. – Как ты – ты! – можешь говорить такое? Гай Марий нам жизненно необходим! С ним победа нам обеспечена!

– Луций Цинна, это Марий не может проиграть! – крикнул Серторий. – Прямо говорю тебе: если ты позволишь Гаю Марию участвовать в этой борьбе, то горько пожалеешь. Не Луций Цинна одержит тогда победу и возглавит Рим, а Гай Марий! Мне хватило одного взгляда на него, а уж разговора с ним и подавно. Он стар, ожесточен, не в своем уме. Прошу, прикажи ему удалиться в его имение как частному лицу!

– Что ты имеешь виду, говоря, что он не в своем уме?

– То, что он сошел с ума.

– Мои информаторы сообщают из его лагеря иное, Квинт Серторий. По их словам, он собран, как всегда, и организованно наступает на Остию, держа в голове здравый план. Почему ты говоришь, что он не в своем уме? Его речь невнятна? Или, может, слишком напыщенна? Или он городит чушь? Мои люди не так близки с ним, как ты, но они тоже заметили бы признаки безумия, – сказал Цинна с нескрываемым недоверием.

– Нет, его речи внятные и не напыщенные, и чушью их не назовешь. Он по-прежнему умеет командовать армией. Но я знал Гая Мария, когда мне было еще семнадцать лет, и я говорю тебе со всей откровенностью, что это уже не тот, не прежний Гай Марий. Он стар и озлоблен. Он пропитан жаждой мести. Он одержим предсказанным ему величием. Ему нельзя доверять, Луций Цинна! Он непременно отнимет у тебя Рим ради собственных целей. – Серторий перевел дух и продолжил: – О том же тебе пишет Марий-младший: не давай его отцу никакой власти, Луций Цинна! Гай Марий безумен.

– Думаю, оба вы преувеличиваете, – сказал Цинна.

– Я не преувеличиваю, Марий-младший тоже.

Покачав головой, Цинна придвинул к себе лист бумаги:

– Слушай, Квинт Серторий. Мне нужен Гай Марий! Если он так стар и настолько не в своем уме, как ты утверждаешь, то разве может он представлять опасность для меня – или для Рима? Я возложу на него проконсульский империй – сенат утвердит его потом – и буду использовать как свое прикрытие с запада.

– Ты пожалеешь об этом!

– Вздор! – отмахнулся Цинна и начал писать.

Серторий посмотрел на его склоненную голову, бессильно сжал кулаки и выбежал вон.

Заручившись обещанием Мария заняться Остией, а потом выйти к Тибру со стороны Ватиканского поля, Цинна разделил собственные силы на три части, по десять тысяч человек в каждой, и выступил из Лабиков.

Первым отрядом, имевшим приказ занять Ватиканское поле, командовал Гней Папирий Карбон, двоюродный брат народного трибуна Карбона Арвины, победителя Лукании; вторым, которому предстояло занять Марсово поле (единственным в армии Цинны на городском берегу реки), – Квинт Серторий; третий же возглавил сам Цинна, поведший людей вниз по северному склону Яникула. Марий должен был, подойдя, занять южный склон этого же холма.

Но появилось препятствие. Средний уровень Яникула и вершина холма были защищены, и Гнею Октавию хватило здравомыслия собрать в городе добровольцев и составить из них гарнизон крепости на Яникуле. Так, между армией Цинны, перешедшей через реку по Мульвиеву мосту, и силами Мария, которые должны были подойти из Остии, встала эта грозная твердыня, обороняемая несколькими тысячами человек и отлично укрепленная со времен германской угрозы.

Как будто этого несокрушимого гарнизона на другом берегу Тибра было мало, подошел вдруг Помпей Страбон со своими четырьмя пиценскими легионами и занял позиции прямо за Коллинскими воротами. Помимо легиона из-под Нолы, перешедшего к Серторию, армия Помпея Страбона была единственной обученной по всем правилам и потому представляла собой главную силу. Лишь холм Пинций с его садами и огородами отделял Помпея Страбона от Сертория.

Шестнадцать дней сидел Цинна за рвами и частоколами трех разных лагерей, дожидаясь нападения Помпея Страбона; ему казалось очевидным, что оно произойдет до подхода Гая Мария. Квинт Серторий, на которого должен был прийтись первый удар, тщательно окопался на Марсовом поле. Но никто не двигался, ничего не происходило.

Марий тем временем не встречал сопротивления. Готовясь радостно, с распростертыми объятиями встретить своего героя, ворота распахнула Остия, лишь только вдали появилась армия Мария. Но герой проявил безразличие и даже жестокость, позволив своей армии, состоявшей по большей части из рабов и отпущенников – это обстоятельство было среди тех, что больше всего насторожили Сертория, когда тот явился к своему старому полководцу, – безжалостно разграбить город. Марий словно ослеп и оглох, он не предпринял ни единой попытки положить конец бесчинствам и зверствам своего разношерстного воинства; все внимание и энергию он употребил на перегораживание устья Тибра, чтобы не пропустить на реку баржи с зерном для Рима. Даже готовясь выступить по Кампанской дороге на Рим, он не пошевелил и пальцем, чтобы облегчить страдания Остии.

Тот год выдался в центре Италии засушливым, зимой на вершинах Апеннин выпало гораздо меньше снега, чем обычно. Поэтому уровень Тибра понизился, многие питавшие его речушки пересохли еще до конца лета. Конец октября оказался рубежом между летом и осенью, и погода была еще очень жаркой, когда все эти небольшие армии образовали вокруг города Рима неполное кольцо. В Остию только начали прибывать суда с зерном из Африки и Сицилии, а амбары Рима уже успели опустеть.

Вскоре после прихода Помпея Страбона к Коллинским воротам разразилась эпидемия, быстро распространившаяся среди солдат его легионов и городского населения. Люди страдали несварением и кишечными болезнями, ибо вода в лагере Помпея Страбона была непригодна для питья из-за чудовищной грязи, замеченной Квинтом Помпеем Руфом еще в лагере в Аримине. Когда оказались отравлены городские колодцы на Виминале и на Квиринале, жители пришли к Помпею Страбону с мольбой навести порядок с выгребными ямами; но тот, не изменив себе, отправил их восвояси, грубо посоветовав им заняться собственным дерьмом. В довершение зол от Тибра начиная с Мульвиева моста и Тригария и до самого моря несло отбросами и нечистотами, поэтому река теперь только и могла, что распространять болезни; все три лагеря Цинны, как и город, теперь использовали реку в качестве сточной канавы.

Гней Октавий и младший консул-местоблюститель, фламин Юпитера Мерула впали в отчаяние: минул октябрь, а армии оставались на прежних местах. Когда консулам удавалось добиться аудиенции у Помпея Страбона, тот всякий раз находил объяснения своей неспособности воевать; в конце концов Октавий и Мерула поневоле пришли к выводу, что истинная причина – численное превосходство войска Цинны.

Когда в городе узнали, что Марий завладел Остией и что барж с зерном нового урожая уже не видать, паника сменилась унынием. Консулы не ждали больше ничего хорошего и только гадали, сколько протянут, если Помпей Страбон будет и дальше отказываться вступить в бой.

Октавию и Меруле оставалось одно – набирать солдат из италиков; они провели через сенат указание центуриям предоставлять по трибам статус полного гражданства тем италикам, кто поддержит «настоящую» римскую власть. После принятия соответствующего закона по всей Италии разъехались глашатаи, заманивающие добровольцев.

Но таковых почти не оказалось, а все потому, что двумя месяцами раньше народные трибуны Цинны увели к себе всех способных держать оружие, так что «настоящая» римская власть осталась с носом.

После этого Помпей Страбон намекнул, что если Метелл Пий приведет два легиона, осаждавшие Эсернию, то вместе они разгромят Цинну и Мария. Октавий и Мерула отправили к Свиненку, под Эсернию, своих людей умолять заключить мирный договор с осажденными самнитами и скорее идти на выручку Риму.

Разрываясь между необходимостью дожать Эсернию и оказать помощь Риму, Свиненок отправился на переговоры к парализованному Гаю Папию Мутилу, отлично осведомленному обо всем происходящем вокруг Рима.

– Я хочу заключить с тобой мир, Квинт Цецилий, – сказал Мутил со своих носилок, – и условия его таковы: ты вернешь самнитам все, что у них отнял, освободишь пленных целыми и невредимыми, откажешься от притязаний на трофеи, завоеванные самнитами. Всем свободным людям самнитского народа должно быть предоставлено полное римское гражданство.

Метелл Пий в гневе отпрянул.

– Ну разумеется! – молвил он с горьким сарказмом. – Может, еще потребуешь, чтобы мы прошли под ярмом, Гай Папий, как после битвы в Кавдинском ущелье двести лет назад? Твои условия совершенно неприемлемы. Всего наилучшего!

С прямой спиной и задранной головой он вернулся в свой лагерь и ледяным тоном уведомил посланцев Октавия и Мерулы, что мирного договора не будет и, следовательно, он не сможет прийти на помощь Риму.

Самнит Мутил, возвращенный на носилках в Эсернию, был, в отличие от Свиненка, в превосходном настроении: его посетила блестящая мысль. Когда стемнело, его гонец, прокравшись через римские порядки, устремился с письмом к Гаю Марию. В письме Мутил предлагал заключить мирный договор между Марием и Самнием. Он знал, что Цинна – взбунтовавшийся консул, тогда как Марий – всего лишь частное лицо, тем не менее обратиться к Цинне ему и в голову не пришло. В любом деле, где участвовал Гай Марий, главарем мог быть только он, человек с настоящим влиянием.

При Марии, приближавшемся теперь к Риму, состоял военный трибун Гай Флавий Фимбрия; он находился в легионе, осаждавшем Нолу, и вместе с другими военными трибунами, Публием Аннием и Гаем Марцием Цензорином, решил встать на сторону Цинны. Узнав о высадке Мария в Этрурии, он тут же переметнулся к нему. Марий принял его с радостью.

– Здесь должность военного трибуна ничего не значит, – сказал ему Марий. – В моей армии мало римских легионеров, в основном она состоит из рабов. Лучше я поставлю тебя командиром нумидийской кавалерии, которую я привез из Африки.

Получив письмо Мутила, Марий вызвал Фимбрию.

– Поезжай к Мутилу в ущелье Мелфы; он пишет, что ждет там. – Марий презрительно фыркнул. – Без сомнения, он хочет напомнить, сколько раз мы бывали биты в этом самом месте. Однако до поры до времени мы не обратим внимания на эту наглость. Поезжай к нему, Гай Флавий, и согласись на все его требования, даже если он пожелает править всей Италией или улететь в земли гипербореев. Позднее мы укажем Мутилу и самнитам их истинное место.

Тем временем к Метеллу Пию, под Эсернию, прибыла вторая делегация из Рима. Ее состав был куда внушительнее: Катул Цезарь с сыном Катулом, Публий Красс с сыном Луцием.

– Прошу тебя, Квинт Цецилий, – обратился Катул Цезарь к Свиненку и к его легату Мамерку, – оставь под Эсернией небольшие силы, которые смогут продолжать осаду, а сам иди к Риму! Иначе осада Эсернии лишится смысла. С Римом и со всем, что Риму дорого, будет покончено.

Метеллу Пию пришлось согласиться. Он оставил сдерживать самнитов Марка Плавтия Сильвана всего с пятью перепуганными когортами, но лишь только другие пятнадцать когорт ушли в сторону Рима, самниты вырвались из Эсернии. Разбив жалкое войско Сильвана, они завладели всем Самнием, находившимся во власти Рима. Самниты, не выступившие на Рим с Цинной, подчинили себе весь юго-запад Кампании до самой Капуи; городок Абелла был разграблен и сожжен, после чего на подмогу к мятежникам выступила еще одна самнитская армия. Этим италикам не было дела до Цинны, они пришли прямиком к Гаю Марию и предложили помощь ему.

С Метеллом Пием были Мамерк и Аппий Клавдий Пульхр. Приведенные ими пятнадцать когорт влились в гарнизон на Яникуле, командовать которым поставили Аппия Клавдия. К несчастью, Октавий настоял, чтобы командующим гарнизона считался он сам; Аппий Клавдий воспринял это как страшное оскорбление. Все труды ему, а слава другому? Не бывать этому! Внутренне кипя, Аппий Клавдий подумывал о том, чтобы переметнуться на другую сторону.

Сенат обратился с письмом к Публию Сервилию Ватии, в Италийскую Галлию, где обучались два легиона новобранцев. Один, под командованием легата Гая Целия, располагался в Плаценции, другой, самого Ватии – восточнее, в Аквилее. Оба легиона предназначались для устрашения италийских галлов, так как Ватия опасался вспышки недовольства невыплатой Римом военных долгов, особенно в городках вокруг Аквилеи, в кузницах которых ковалось оружие. Получив письмо сената, Ватия приказал Целию перебросить легион из Плаценции на восток, сам же двинулся со своим легионом в Рим, лишь только Целий уведомил его, что он может спокойно выступить.

К несчастью для «настоящей» римской власти, в Аримине Ватия напоролся на изгнанного плебейского трибуна Марка Мария Гратидиана, отправленного по Фламиниевой дороге на север с теми когортами, которые Цинна нашел возможным ему дать, как раз на тот случай, если наместник Италийской Галлии попытается отрядить подкрепление. Неумелые новобранцы Ватии воевали из рук вон плохо, поэтому Ватия увел их обратно, в свою провинцию, и оставил все попытки оказать помощь Риму. Познакомившись с искаженной версией происшедшего в Аримине, Гай Целий, и без того пребывавший в унынии, решил, что «настоящую» римскую власть уже ничто не спасет, и покончил с собой.

Октавий, Мерула и остальная «настоящая» римская власть видели, что их положение ухудшается с каждым часом. Гай Марий, стремительно подойдя по Кампанской дороге, поставил свои войска южнее гарнизона на Яникуле. Тем временем затаивший обиду Аппий Клавдий, втайне сговорившись с Марием, позволил ему преодолеть внешний частокол и прочие оборонительные заслоны крепости. Не пала она только благодаря Помпею Страбону, отвлекшему внимание Мария: перейдя через Пинций, он напал на Сертория. Тогда же Октавий и цензор Публий Красс провели свежих добровольцев по Деревянному мосту и отбили цитадель у врага. Из-за отсутствия дисциплины в рядах своего невольничьего войска Марий был вынужден отойти; при попытке ему помочь был убит народный трибун Гай Милоний. Публий Красс вместе с сыном Луцием остались в цитадели на Яникуле, чтобы приглядывать за Аппием Клавдием, снова передумавшим и решившим, что «настоящая» римская власть все же возобладает. Помпей же Страбон, узнав, что крепость в безопасности, прекратил бои с Серторием и вернулся на другой склон Пинция, в свой лагерь у Коллинских ворот.

Сказать по правде, дела у Помпея Страбона обстояли неважно. Сын, не отходивший от отца ни на шаг, велел ему лечь и не вставать, лишь только он вернулся в лагерь. В разгар боев Помпея Страбона сразила дизентерия, сопровождаемая жаром, и, хотя он продолжал сам командовать войсками, его сыну и легатам было ясно, что он не сможет повторить частичный успех, достигнутый на Марсовом поле. Помпей-младший был еще слишком юн, чтобы заслужить полное доверие пиценского войска, поэтому решил не принимать командование, особенно в разгар боев.

Три дня владыка Северного Пицена и соседней Умбрии лежал пластом и мучился от страшного желудочно-кишечного расстройства; Помпей-младший вместе с другом Марком Туллием Цицероном преданно ухаживали за ним, а войска ждали исхода. Ранним утром четвертого дня Помпей Страбон, как ни силен и могуч он был, умер от обезвоживания и истощения.

Рыдающий сын, поддерживаемый Цицероном, спустился с двойного крепостного вала к храму Венеры Либитины устраивать отцовские похороны. Умри Помпей Страбон в Пицене, в своих бескрайних владениях, похороны напоминали бы размахом триумф полководца, но его сын был сообразительным и совсем не глупым. Он понимал, что при сложившихся обстоятельствах церемония должна быть скромной; солдаты горевали и так, а жители Квиринала, Виминала и верхнего Эсквилина терпеть не могли покойного, видя в его лагере источник косившей их хвори.

– Как ты поступишь? – спросил друга Цицерон, когда из-за кипарисовой рощи появились палатки мастеров похоронных дел.

– Я вернусь домой, в Пицен, – ответил Помпей, с трудом превозмогая рыдания, сотрясавшие его плечи и грудь, и утирая глаза и нос. – Не надо было отцу идти сюда, я говорил ему: не надо! Пусть Рим погибнет, говорил я! Но он меня не послушал, сказал, что обязан защитить мои наследственные права, сделать так, чтобы Рим оставался Римом к тому дню, когда настанет мой черед стать консулом.

– Пойдем со мной в город, поживи немного в моем доме, – предложил Цицерон, тоже весь в слезах; как ни ненавидел, как ни боялся он Помпея Страбона, горе Помпея-младшего не могло оставить его равнодушным. – Гней Помпей, я встретил Акция! Он приехал в Рим показывать на ludi Romani новую пьесу, но когда вспыхнула ссора Луция Цинны и Гнея Октавия, он сказал, что староват для возвращения в Умбрию в такие неспокойные времена. Подозреваю, ему нравится вся эта напряженная атмосфера! Прошу тебя, побудь со мной хотя бы немного. Ты близкий родственник великого Луцилия, тебе наверняка понравится Акций. Отвлечешься заодно от всего этого ужаса и хаоса.

– Нет! – отрезал Помпей сквозь рыдание. – Я возвращаюсь домой.

– С твоей армией?

– Это была отцовская армия. Я оставляю ее Риму.

Невеселые дела заняли у двоих друзей несколько часов, поэтому на виллу за Коллинскими воротами, где поселился и где умер Помпей Страбон, они вернулись гораздо позже полудня. Никто, в том числе убитый горем Помпей-младший, не позаботился об охране обширного парка; полководец был мертв – что еще там было стеречь? Слуг на вилле из-за эпидемии оставалась всего лишь горстка, но сын и его друг, уходя, посадили у ложа, на котором лежал мертвец, двух рабынь.

Теперь Помпей и Цицерон были поражены тишиной, запустением, безлюдьем. Они вошли в комнату, где лежал умерший, но там было пусто.

Помпей торжествующе взвыл:

– Отец жив! – Он сам не мог поверить своему счастью.

– Гней Помпей, твой отец умер, – сказал Цицерон, сохранивший здравомыслие. – Успокойся! Уходя, ты знал, что он мертв. Мы обмыли и обрядили его. Он мертв!

Радость померкла, но сменилась не новым потоком слез, а окаменением юного лица.

– Как это понимать? Где мой отец?

– Слуги ушли, в том числе больные, – сказал Цицерон. – Первым делом надо осмотреть комнаты.

Поиски ничего не дали; вопрос, куда подевалось тело Гнея Помпея Страбона, оставался без ответа. Один из двух друзей все больше цепенел, другой – все больше удивлялся. Покинув обезлюдевшую, погруженную в безмолвие виллу, Помпей и Цицерон остановились на Номентанской дороге, недоуменно озираясь.

– Куда пойдем, в лагерь или к воротам? – спросил Цицерон.

И туда и туда идти было совсем недалеко. Помпей наморщил лоб и принял решение:

– В палатку командующего! Возможно, подчиненные отнесли его туда.

Они уже зашагали к лагерю, как вдруг раздался крик:

– Гней Помпей, Гней Помпей!

К ним бежал от ворот, размахивая руками, взъерошенный Брут Дамасипп.

– Твой отец!.. – выпалил он, приблизившись.

– Что с моим отцом? – спросил Помпей тихо и спокойно.

– Жители Рима похитили тело и грозят привязать к ослу и протащить по всем городским улицам! – сказал Брут Дамасипп. – Одна из женщин, сидевшая у тела, сказала мне об этом, и я помчался как сумасшедший, вообразив, что смогу их нагнать и остановить. Хорошо, что я увидел вас, иначе они и меня привязали бы к ослиному хвосту… – Он смотрел на Помпея с тем же почтением, с каким прежде взирал на его отца. – Скажи, как мне поступить!

– Немедленно приведи мне две когорты солдат! – приказал Помпей. – Мы пойдем в город и найдем его.

Цицерон не задавал лишних вопросов, Помпей, дожидаясь солдат, тоже помалкивал. Помпею Страбону нанесли несмываемое оскорбление, и у обоих не вызывало сомнений из-за чего; только так могли жители северо-востока города выразить свое презрение и отвращение к тому, кого считали виновником своих бедствий. В наиболее населенные кварталы Рима вода поступала по акведукам, но менее многолюдные верхний Эсквилин, Виминал и Квиринал полностью зависели от местных ручьев и источников.

Пройдя со своими когортами в Коллинские ворота и достигнув просторной рыночной площади, Помпей не увидел ни души. Пусто было всюду, даже в проулках, ведших на нижний Эсквилин. Двое молодых людей начали прочесывание в разных направлениях; одну когорту Дамасипп повел к Крепостному валу. Только через три часа люди Помпея нашли труп своего полководца на Альта-Семита, перед храмом Салюс. Что ж, подумал Цицерон, место, где его бросили, говорит само за себя: у храма богини здоровья.

– Я этого не забуду, – проговорил Помпей, глядя на голое обезображенное тело отца. – Когда я стану консулом и разверну строительство, Квириналу от меня ничего не достанется.

Узнав о смерти Помпея Страбона, Цинна вздохнул с облегчением. Когда же ему поведали, как тело Помпея Страбона проволокли по улицам города, он тихонько присвистнул. Недовольство в Риме растет! Защитники города не пользуются любовью простого люда. И он стал с уверенностью ждать капитуляции Рима, до которой, по его представлениям, оставались считаные часы.

Но он ошибся. По-видимому, Октавий решил, что к сдаче Рима его принудит только открытый бунт черни.

Вечером того же дня к Цинне явился с донесением Квинт Серторий. Его левый глаз был закрыт промокшей от крови повязкой.

– Что с тобой? – спросил Цинна в испуге.

– Лишился глаза, – коротко ответил Серторий.

– О боги!

– Хорошо, что левого, – стоически продолжил Серторий. – Правым я вижу руку, держащую меч, поэтому в бою я сгожусь и одноглазый.

– Сядь! – Цинна налил ему вина. Внимательно наблюдая за своим легатом, он давно понял, что мало что в жизни способно вывести Квинта Сертория из равновесия. Усадив его, Цинна тоже сел и медленно, вздыхая, молвил: – Знаешь, Квинт Серторий, ты был совершенно прав.

– Ты говоришь о Гае Марии?

– Да. – Цинна повертел в руках кубок. – Я больше не главнокомандующий. О, командование меня уважает! Но солдаты, самниты и другие италики-добровольцы следуют за Гаем Марием, а не за мной.

– Это должно было произойти. В былые времена это ничего бы не значило. Не рождался еще человек более здравомыслящий и дальновидный, чем Гай Марий. Но теперешний Гай Марий уже не тот. – При этих словах из-под окровавленной повязки вытекла слеза, и Серторий поспешил ее смахнуть. – В его возрасте, при его нездоровье с ним не могло произойти ничего хуже этого изгнания. Уж я-то знаю его как облупленного и понимаю, что он всего лишь притворяется, будто его все это занимает; на самом деле он жаждет одного – отомстить тем, кто его изгнал. Он окружил себя худшими легатами, каких я только видел за долгие годы. Взять Фимбрию – вот уж настоящий хищник! А личный легион Мария? Он называет их своими телохранителями и не считает частью войска. Этому сборищу злобных стервятников, рабов и бывших рабов, позавидовал бы главарь мятежных сицилийских невольников. Острота ума еще при нем, Луций Цинна, а вот нравственное чувство угасло. Он знает, что твои армии принадлежат ему! И я очень боюсь, что он намерен использовать их для личного возвышения, а не для блага Рима. Я здесь с тобой, с твоим войском, Луций Цинна, по одной причине: не могу смириться с беззаконным смещением консула в год его магистратуры. Но с тем, что, как я подозреваю, задумал учинить Гай Марий, я тоже не смирюсь, а потому нам с тобой, очень может быть, придется расстаться.

У Цинны встали дыбом волосы, он в ужасе уставился на Сертория:

– Хочешь сказать, он готовит кровавую баню?

– Полагаю, да. И не думаю, что кто-либо способен ему помешать.

– Но это невозможно! Мне совершенно необходимо войти в Рим в качестве законного консула, восстановить мир, предотвратить дальнейшее кровопролитие, попытаться снова вернуть наш бедный Рим на правильный путь.

– Желаю удачи, – сухо бросил Серторий и встал. – Я буду на Марсовом поле, Луций Цинна, и никуда оттуда не двинусь. Мои люди повинуются мне, можешь твердо на это рассчитывать. Я поддерживаю восстановление полномочий законно избранного консула! Это, а никак не фракцию Гая Мария!

– Да, любой ценой не покидай Марсова поля. Но я прошу тебя принять участие в переговорах, если они начнутся.

– Не тревожься, это фиаско я ни на что не променяю, – отчеканил Серторий и удалился, утирая левую щеку.

Уже назавтра, однако, Гай Марий свернул лагерь и увел свои легионы прочь от Рима, на равнины Лация. Смерть Помпея Страбона стала уроком: скопление огромного количества людей вокруг такого крупного города было чревато страшными болезнями. Марий решил, что лучше будет увести людей в провинцию, где свежий воздух и чистая питьевая вода, и там разжиться, мародерствуя, хлебом и прочей провизией, благо на равнинах Лация хватало житниц и амбаров. Ариция, Бовиллы, Ланувий, Антий, Фикана и Лаврент сдались без малейшей попытки сопротивляться.

Услышав об отходе Мария, Квинт Серторий задумался, не сработал ли в этом случае инстинкт самосохранения, подсказавший не подставлять себя и своих людей под удар Цинны. Может быть, Марий и был безумцем, но уж точно не дураком.

Кончался ноябрь. Все на обеих сторонах – или, правильнее сказать, на трех сторонах – знали, что «настоящая» римская власть – Гней Октавий Рузон и присные – обречена. После смерти Помпея Страбона его армия наотрез отказалась принять Метелла Пия как своего командующего, прошагала по Мульвиеву мосту и перешла на сторону Гая Мария. Но не на сторону Луция Цинны.

Смерть от эпидемии скосила уже более восемнадцати тысяч человек, многие из которых служили в легионах Помпея Страбона. Амбары Рима полностью опустели. Чувствуя начало конца, Марий вернул на южный склон Яникула свою пятитысячную личную стражу, рабов и отпущенников. Настораживало то, что остальную армию – самнитов, италиков, остатки сил Помпея Страбона – он держал на расстоянии. «Заботится о собственной безопасности?» – гадал Квинт Серторий. Похоже было на то, что Марий намеренно держит свои главные силы в резерве.

В третий декабрьский день небольшой отряд пересек Тибр по двум мостам, миновав остров. Возглавлял отряд Метелл Пий Свиненок, были в нем и цензор Публий Красс, и братья Цезари. У края второго моста их ждал Луций Цинна. И Гай Марий.

– Приветствуем тебя, Луций Цинна, – заговорил Метелл Пий, взбешенный присутствием Гая Мария, тем более что тот привел с собой отвратительного Фимбрию и великана-германца в вызывающих золотых доспехах.

– Ты обращаешься ко мне как к консулу или как к частному лицу, Квинт Цецилий? – холодно спросил Цинна.

Услышав это, Марий обрушился на Цинну с руганью:

– Слабак! Бесхребетный болван!

Метелл Пий сглотнул.

– Как к консулу, Луций Цинна, – сказал он и тут же получил не менее гневную отповедь от Катула Цезаря:

– Изменник!

– Этот человек не консул! Он повинен в святотатстве! – крикнул цензор Красс.

– Ему не нужно быть консулом, он победитель! – гаркнул Марий.

Зажав ладонями уши, чтобы не слышать криков – кричали все, кроме него и Цинны, – Метелл Пий сердито отвернулся и зашагал по мосту назад в Рим.

Октавий, услышав о происшедшем от злосчастного Свиненка, тоже на него напустился:

– Как ты посмел признать, что Цинна консул? Он не консул, а святотатец! – прорычал Октавий.

– Нет, он консул, Гней Октавий, и останется консулом до конца этого месяца, – холодно возразил Метелл Пий.

– Тот еще из тебя дипломат! Как ты не понимаешь, что мы никак не можем допустить признания Луция Цинны консулом, облеченным властью? – Говоря это, Октавий грозил Свиненку пальцем, как учитель – нерадивому ученику.

Свиненку изменило терпение.

– Ну, так ступай и сам веди переговоры! И не вздумай больше грозить мне пальцем! Ты никто. Выскочка, не забывай! А я – Цецилий Метелл, мне сам Ромул не вправе указывать! Нравится это тебе или нет, Луций Цинна – консул. Если я вернусь и он снова задаст мне этот вопрос, то получит тот же ответ.

Фламин Юпитера, консул-местоблюститель Мерула, чувствовавший себя не в своей тарелке с того момента, как занял курульное кресло, набрался смелости и предстал перед старшим консулом Октавием и разъяренным Свиненком со всем достоинством, какое сумел наскрести.

– Гней Октавий, я вынужден сложить обязанности консула-местоблюстителя, – начал он тихо. – Не престало жрецу Юпитера быть курульным магистратом. Сенат – да, империй – нет.

Все разинув рты проводили взглядом Мерулу, покинувшего Нижний форум, где произошел этот разговор, и зашагавшего по Священной дороге к месту своего служения.

Катул Цезарь посмотрел на Метелла Пия.

– Ты согласен принять верховное военное командование, Квинт Цецилий? – спросил он. – Если твое назначение будет официальным, то, возможно, у наших людей и у нашего города откроется новое дыхание.

Но Метелл Пий решительно помотал головой:

– Нет, Квинт Лутаций, я не дам на это согласия. Наши люди и наш город не преданы этому делу, навлекшему на них голод и хворь. К тому же, как ни горько мне об этом говорить, они не знают, на чьей стороне правда. Зато я знаю точно: никто из нас не желает новых боев на улицах Рима, довольно тех, что развязал Луций Сулла. Мы обязаны прийти к соглашению. С Луцием Цинной – но не с Гаем Марием.

Октавий оглядел тех, кого посылал на переговоры, сгорбился, пожал плечами и удрученно вздохнул:

– Что ж, Квинт Цецилий, хорошо. Ступай к Луцию Цинне снова.

Свиненок опять зашагал по мосту, в этот раз сопровождаемый только Катулом Цезарем и его сыном Катулом. Наступил пятый день декабря.

В этот раз прием был обставлен торжественно. Цинна сидел в своем курульном кресле на высоком помосте, а парламентеры, стоя внизу, вынуждены были смотреть на него снизу вверх. Рядом с ним – не сидя, а стоя у него за спиной – опять находился Гай Марий.

– Во-первых, Квинт Цецилий, – громко заговорил Цинна, – я приветствую тебя. Во-вторых, заверяю, что Гай Марий присутствует здесь только в качестве наблюдателя. Он сознает, что является частным лицом и не может участвовать в официальных переговорах.

– Благодарю тебя, Луций Цинна, – промолвил Свиненок с той же официальной сдержанностью, – и уведомляю, что имею полномочия на переговоры только с тобой, а не с Гаем Марием. Каковы твои условия?

– Я вступаю в Рим как консул.

– Принимается. Фламин Юпитера освободил курульное кресло.

– И никаких мер возмездия.

– Никаких, – подтвердил Метелл Пий.

– Новым гражданам из Италии и из Италийской Галлии будет предоставлен полноправный статус во всех тридцати пяти трибах.

– Согласен.

– Рабам, оставившим службу у римских владельцев и вступившим в мою армию, гарантируется свобода и полноценное гражданство, – продолжил Цинна.

Свиненок замер.

– Невозможно! – выпалил он. – Невозможно!

– Это одно из условий, Квинт Цецилий. Его необходимо принять вместе с остальными, – твердо сказал Цинна.

– Я никогда не соглашусь предоставить свободу и права гражданства рабам, сбежавшим от законных владельцев!

Вперед выступил Катул Цезарь.

– Можно тебя на пару слов с глазу на глаз, Квинт Цецилий? – вкрадчиво спросил он.

У Катула Цезаря и у его сына ушло много времени на то, чтобы убедить Свиненка, что и это условие придется принять; тот согласился лишь потому, что видел: Цинна не отступит – вот только кому это важно, ему самому или Марию? У Цинны служило не много рабов, зато у Мария их, как доносили, было пруд пруди.

– Что ж, я соглашаюсь с этой глупостью насчет рабов, – сказал Свиненок в сердцах. – Но и я поставлю условие и буду на нем настаивать.

– Какое же? – приподнял Цинна бровь.

– Никакого кровопролития! – твердо отчеканил Свиненок. – Не лишать прав гражданства, не составлять проскрипционных списков, никого не высылать, не судить за измену, не казнить. В этом деле все поступали согласно своим принципам и убеждениям. Никого нельзя преследовать за верность принципам, какими бы противоречивыми они ни казались. Это распространяется как на твоих сторонников, Луций Цинна, так и на тех, кто шел за Гнеем Октавием.

Цинна кивнул:

– Согласен с тобой всей душой, Квинт Цецилий. Никакой мести.

– Ты готов поклясться? – спросил коварный Свиненок.

Цинна покраснел и покачал головой:

– Не могу, Квинт Цецилий. Могу лишь гарантировать, что я сделаю все от меня зависящее, чтобы не допустить приговоров за измену, кровопролития, конфискации собственности.

Метелл Пий чуть повернул голову и уставился на безмолвного Гая Мария.

– Не хочешь ли сказать, Луций Цинна, что ты, консул, не можешь управлять своей кликой?

Цинна вздрогнул, но его голос не утратил твердости.

– Могу и управляю.

– Так поклянись!

– Клясться я не буду, – изрек Цинна со всем достоинством; правда, бросившаяся в лицо краска выдавала его волнение. Он встал с кресла, давая понять, что переговоры окончены, и зашагал вместе с Метеллом Пием по мосту через Тибр. На несколько бесценных мгновений они остались одни.

– Квинт Цецилий, – торопливо заговорил Цинна, – мои люди мне подчиняются. Но мне было бы спокойнее, если бы Гней Октавий не появлялся на Форуме. Глаза бы мои его не видели! Одно дело – мои люди, и совсем другое… Лучше бы Гнею Октавию не показываться. Так ему и передай!

– Передам, – ответил Метелл Пий.

Их, хромая, нагнал Гай Марий, которому не терпелось прервать эту частную беседу. На взгляд Свиненка, он выглядел гротескно. В нем появилось что-то новое, ужасное, почти обезьянье, сводившее на нет ту устрашающую властность, которая исходила от него прежде, даже когда он служил под командованием отца Свиненка в Нумидии, где сам Свиненок был всего лишь контуберналом.

– Когда ты и Гай Марий намереваетесь вступить в город? – обратился к Цинне Катул Цезарь, прежде чем парламентеры разошлись.

Гай Марий нарушил свое прежнее молчание и, не дав Цинне ответить, презрительно фыркнул.

– Луций Цинна, законный консул, может вступить в город, когда захочет, – заговорил он, – я же с армией жду здесь отмены приговоров, вынесенных мне и моим друзьям.

Цинна с трудом дождался, пока Метелл Пий и его спутники уйдут дальше по мосту, чтобы обратиться к Марию с возмущенным вопросом:

– Что ты имеешь в виду, говоря, что будешь ждать с армией отмены приговоров?

Старик сейчас мало походил на человека, он был, скорее, подобен чудовищу мормолике или ведьме ламии, изощренной мучительнице из преисподней. Он улыбался, блестя глазами из-под косматых бровей, еще сильнее топорщившихся во все стороны из-за появившейся у него привычки то и дело их дергать.

– Мой дорогой Луций Цинна, армия идет за Гаем Марием, а не за тобой! Не будь меня, бежали бы не от Октавия, а от тебя, и он бы победил. Подумай, ведь если бы я вступил в город, оставаясь вне закона, приговоренным к смерти изменником, то что помешало бы тебе и Октавию забыть ваши распри и привести в действие вынесенный мне приговор? Ну и попал бы я тогда в переплет! Хорош бы я был – privatus, смиренно ждущий, пока консулы и сенат, к которому я более не принадлежу, снимут с меня приговор за не совершенные преступления… Я задаю тебе вопрос: престало ли такое Гаю Марию? – Он покровительственно похлопал Цинну по плечу. – Нет уж, Луций Цинна, наслаждайся минутой своей славы! Вступай в Рим один. Я останусь здесь. С моей армией. У тебя-то армии нет.

Цинна скривился:

– Не хочешь ли ты сказать, что выступишь с армией – моей армией – против меня, законного консула?

– Выше голову! До этого не дойдет, – сказал Марий со смехом. – Просто главной заботой армии будет добиться, чтобы Гай Марий получил то, что ему причитается.

– Что же причитается Гаю Марию?

– В январские календы я стану новым старшим консулом. А ты будешь, конечно, моим младшим коллегой.

– Но я не могу стать консулом снова! – в ужасе ахнул Цинна.

– Вздор! Еще как можешь! Все, теперь ступай, – сказал ему Марий тоном, каким прогоняют докучливого ребенка.

Цинна разыскал Сертория и Карбона, свидетелей переговоров, и пересказал им речи Мария.

– Только не говори, что тебя не предостерегали, – мрачно буркнул Серторий.

– Что нам делать? – вскричал в отчаянии Цинна. – Он прав, солдаты повинуются ему.

– Мои два легиона – нет, – возразил Серторий.

– Этого мало, чтобы поставить его на место, – сказал Карбон.

– Что нам делать? – повторил Цинна.

– В данный момент ничего. Пусть старик получит желаемое, пусть обретет свое заветное седьмое консульство, – сказал Карбон, стискивая зубы. – Мы займемся им после того, как Рим станет нашим.

Серторий больше ничего не говорил, потому что ломал голову над собственными будущими действиями. Он замечал, что все до одного вокруг становятся злее, мельчают, думают только о себе, не стесняются алчности и жажды власти. Не иначе подхватили от Гая Мария и теперь сами распространяют заразу властолюбия! «Сам я не уверен, – размышлял он, – что хочу участвовать в этом грязном и омерзительном заговоре по захвату власти. Рим – вот владыка. Но с легкой руки Луция Корнелия Суллы люди вообразили, что могут владычествовать над Римом».

Узнав в пересказе Метелла Пия о совете Цинны Октавию не попадаться на глаза ему и остальным, все до одного смекнули, чем это пахнет. Это было одно из редких собраний с участием великого понтифика Сцеволы; ни от кого не ускользнуло его желание быть как можно незаметнее. Все потому, думал Метел Пий, что, почуяв неизбежную победу Гая Мария, он припомнил, что его дочь все еще остается невестой Мария-младшего.

– Что ж, – заговорил со вздохом Катул Цезарь, – я предлагаю всем молодым мужчинам покинуть Рим до вступления в город Луция Цинны. В будущем нам понадобятся все наши молодые boni — не вечны же эти ужасные Цинна и Марий! Настанет день, когда вернется Луций Сулла. – Помолчав, он добавил: – Думаю, нам, старикам, лучше остаться в Риме. Будь что будет! Лично у меня нет ни малейшего желания повторить одиссею Гая Мария, даже если бы удалось миновать болота Лириса.

Свиненок посмотрел на Мамерка:

– А ты что скажешь?

Мамерк задумался:

– По-моему, тебе, Квинт Цецилий, обязательно надо уйти. А сам я пока останусь. Не такая уж я крупная рыбина в римском пруду.

– Хорошо, я уйду, – решительно молвил Метелл Пий.

– Я тоже! – громко сказал старший консул Октавий.

Все в удивлении посмотрели на него.

– Я укроюсь на Яникуле, – продолжил Октавий, – и подожду развития событий. Если им непременно захочется пролить мою кровь, то она не испортит воздух и не запятнает камни Рима.

Никто не осмелился спорить. Резня в День Октавия влекла за собой неизбежные последствия.

На заре следующего дня Луций Корнелий Цинна в toga praetexta, сопровождаемый двенадцатью ликторами, пешком вошел в город Рим по мостам, соединявшим Тибурину с обоими берегами Тибра.

Узнав от доверенных друзей, где находится Гней Октавий Рузон, Гай Марций Цензорин поскакал с отрядом нумидийской кавалерии к крепости на Яникуле. Никто, включая Цинну, не давал ему дозволения на эту вылазку. Но в самоуправстве Цензорина Цинна все-таки был повинен; он был одним из тех хищников в окружении Цинны, которые пришли к невеселому заключению, что тот, вступив в город, подчинится таким людям, как Катул Цезарь и великий понтифик Сцевола, и что вся кампания по возвращению Цинны к власти в Риме завершится бескровно. Но уж кому-кому, а Октавию не сносить головы, поклялся Цензорин.

Беспрепятственно въехав со своим отрядом в пятьсот человек в крепость (Октавий распустил гарнизон), Цензорин приблизился к ее внешнему частоколу. Там, на Форуме посреди цитадели, восседал Гней Октавий Рузон, упорно мотавший головой в ответ на мольбы его главного ликтора бежать. Услышав топот множества копыт, Октавий повернулся и принял горделивую позу на своем курульном кресле, перед бледными от страха ликторами.

Ни на кого не глядя, Гай Марций Цензорин спрыгнул с коня, обнажил меч, поднялся по ступенькам на трибуну, подошел к неподвижному Октавию и запустил пальцы ему в волосы. Могучий рывок – и старший консул без сопротивления упал на колени. На глазах у близких к обмороку ликторов Цензорин занес обеими руками меч и со всей силы рубанул им по обнаженной шее Октавия.

Двое нумидийцев подняли окровавленную голову с застывшей на лице безмятежной улыбкой и насадили на копье. Цензорин сам взял копье и отправил отряд обратно на Ватиканское поле, потому что не намеревался нарушать другой приказ Цинны, запрещающий солдатам пересекать померий. Бросив меч, шлем и панцирь слуге, он в одной кожаной рубахе запрыгнул на коня и поскакал прямиком на Римский форум, выставив перед собой древко, как пику. На Форуме он высоко поднял копье и вручил ничего не подозревавшему Цинне голову Октавия.