Князь лжи Смирнов Андрей
— Ты не похож на книгочея.
— Да уж… — Эдрик рассмеялся. Потянулся, хрустнув косточками. — А на кого похож?
— На учителя танцев.
Эдрик изобразил на своём лице веселье пополам с изумлением. Сделанное девушкой предположение его позабавило…
— Ты не похож на бездельника, — пояснила она. — Ты мог бы быть рыцарем или младшим сыном какого-нибудь барона. Но у тебя нет мозолей на ладонях и двигаешься ты… слишком легко. Как будто бы ничего не весишь.
Эдрик с деланным удивлением возрился на свои руки.
— Вот уж не думал, что похож на мыльный пузырь… — произнёс он.
— Возможно, я неудачно выразилась… Точнее сказать… когда ты идёшь, кажется, что ты весишь столько, сколько сам хочешь. Ровно столько, чтобы не утруждать себя при ходьбе.
Продолжая демонстрировать улыбку, он подумал — уже без всякого веселья: «Интересно, что ещё она углядела?..»
— Так легко двигается у нас во дворце только один человек, — продолжала Вельнис. — Его зовут Яклет Самкрельт, и он учитель танцев. Правда… и с ним у вас больше отличий, чем сходств.
— Да? И чем же мы отличаемся?
— Он виляет задницей при ходьбе, а ты — нет.
Последняя реплика требовала если не смеха, то хотя бы улыбки, и он улыбнулся.
— Вижу, ты любишь наблюдать за людьми.
— А тут больше нечем заняться, — пожаловалась Вельнис. — Скучно. Разве что зарыться в книги… — Она показала глазами на разделявший их стол. — Но люди куда интереснее книг.
— Это правда. Но на этот раз наблюдательность тебя подвела. Я наёмник, и танцую куда хуже, чем дерусь.
— А как же…
Он поднял руки, показывая ей чистые ладони и одновременно поясняя:
— Годы вынужденного безделья, вот и всё.
— А ты не потерял форму?
Эдрик неопределённо мотнул головой — движение, которое можно было истолковать и как отрицание, и как согласие. Он не понимал, к чему она клонит.
Вельнис, копируя его жест, подняла ладони. У неё были узкие, аристократические кисти рук, нежные тонкие пальцы… от природы. Были. Когда-то. В результате упражнений кисть стала шире и сильнее, на сгибе между указательным и большим пальцами и на внутренней стороне руки были ясно видны бугорки огрубевшей кожи…
— Не хочешь развеяться? — предложила она. — Заодно и проверишь свои навыки.
Эдрик улыбнулся.
— Я не дерусь с женщинами.
Девушка осуждающе посмотрела на него. Опустила руки.
— Кто тебя учил? — спросил Эдрик.
— Риерс, — произнесла она со значительным видом.
— Кто это?
— Телохранитель княжны. Пойдём, — позвала она с лукавой улыбкой. — Не обязательно избивать меня до полусмерти. Просто покажешь, насколько ты хорош.
Продолжая улыбаться, он покачал головой.
— Я и так знаю.
— Вот зануда, — Вельнис поднялась, чтобы уйти. Теперь она не пыталась скрыть разочарования.
Возвращаясь вечером в гостиницу, он задержался во дворе для того, чтобы понаблюдать за солдатами. Двое стояли у ворот, неторопливо беседуя о чём-то. Ещё двое скучали у бойниц наверху южной стены. Быстрым шагом пересёк двор рыцарь в плетёной кольчуге и при мече. Лейтенант, появившись из низенькой дверцы юго-восточной башни, занялся проверкой постов. Ещё минуту Эдрик следил за ним — пристально, но без интереса; бесстрастно, но очень внимательно. Затем, получив всё, что ему было нужно, двинулся к воротам, ощущая, как с каждым шагом тяжелеет его тело. Он создавал в своём сознании образ — не думая о нём, а выстраивая определённую конструкцию внутренних ощущений, которые, будучи приняты как настоящие, отразятся и вне сознания, станут кажущимися свойствами тела. «Если ты захочешь устать — ты устанешь» — говорила настоятельница Лемерейн, когда он, измотанный упражнениями, валился с ног… Обычно её слова означали, что тренировка будет продолжена, и немедленно — как наказание за то, что он позволил себе устать. Одна из аксиом Школы гласила, что слабость порождается не телом, а духом; усталость ощущается не потому, что измотано тело, а потому, что истощена воля. Учителя Эдрика полагали, что только воля определяет состояние всех семи тел — или семи душ — которыми наделён человек. Воля проявляет себя в желаниях: у необученного, слабого, ленивого желания беспорядочны; у прошедшего обучение — определены и осознаны. В конце концов Эдрик научился желать так, чтобы не уставать никогда. Теперь от него требовалось совершить обратное превращение. Как оказалось, иногда сила может стать слабостью — например, если сила позволяет себя обнаружить. Девчонка на удивление наблюдательна, но то, что заметила она, может заметить и любой другой человек. Обычно они слишком поглощены своими мыслями, болячками, маленькими мирками личных проблем, но не исключено, что в самый неподходящий момент один из них может прозреть. Даже с простыми обывателями это иногда случается. Нужно перестраховаться. Нужно двигаться, как они, думать, как они, вожделеть, как они… Тогда он останется неузнанным. Не стоит привлекать к себе лишнее внимание.
Через два дня Эдрик снова встретил её в библиотеке. Вельнис стояла перед большим книжным шкафом и задумчиво разглядывала корешки. Эдрику она кивнула, как старому знакомому.
Вскоре после того, как он приволок из подвала очередную кипу, уселся за стол и приступил к переводу, Вельнис заняла место напротив, положив перед собой около десятка книг, вытащенных из шкафа.
— Решила составить мне компанию? — полюбопытствовал Эдрик.
— Моя госпожа любит читать. Вот… выбираю для неё.
— Прости за вопрос… ты фрейлина княжны или её камеристка?
— Хм. Ну ты и хам. Будь я фрейлиной, следовало бы, самое меньшее, влепить тебе пощёчину.
— Значит, камеристка.
Вельнис не ответила. После продолжительного молчания (каждый деловито шуршал страницами) спросила:
— Как ты думаешь, что лучше отнести ей — «Священный напиток» Ямруза Экдельта или «Размышления о божественном естестве» Рэкла Сакайта Сильгера?
Эдрик оторвался от чтения и с любопытством посмотрел на девушку. «Странный выбор… — подумал он. — Неужели княжне интересно разбираться в этой зауми?»
— Сильгер в переводе? — спросил он.
— Нет, в оригинале. На стханатском.
— Твоя госпожа сможет это прочитать?
— А почему нет? — Вельнис не отвела глаз.
— Сколько ей лет?
— Мы одногодки.
— Ты знаешь, о чём эта книга?
Вельнис кивнула.
— Принеси ей лучше любовную лирику, — посоветовал Эдрик.
— Любовная лирика будет интересна ей лишь в том случае, если стихи написал сингайл, — парировала Вельнис. — Но измывательства над языком магов надоели моей госпоже несколько месяцев тому назад. Теперь её привлекают философские категории, отношение между сущностью и явлением, реальным и кажущимся, актом и потенцией…
Эдрик молча слушал её, стараясь понять, насколько всерьёз она говорит о… о том, что говорит. «Вот откуда она знает Наречье, — пришла мысль. — Княжне от скуки нечем заняться, кроме чтения, и её компаньонка, чтобы не потерять место, вынуждена читать те же книги, и интересоваться тем же, чем интересуется госпожа…»
— Думаю, ты куда лучше меня знаешь, чем увлекается княжна, — произнёс Эдрик. — «Размышления» Сильгера — если продраться через тяжеловесный слог — по-своему… любопытны. Хотя это и странное чтение для молодой девушки. Вторую книгу я не читал. Ничего не могу сказать о ней.
— Ямруз строит свою философию на древней легенде, которую ты наверняка слышал, — начала рассказывать Вельнис, и Эдрику стало ясно, что уж она-то читала обе книги. — На легенде о том, как божественный напиток анкавалэн, эссенция бессмертия и творческой силы, был утерян богами в их войне, случившейся в начале времён. Утерян и пролит дождём в новосотворенном мире… Ямруз говорит, что «напиток» — лишь образ, поэтическая метафора, а что представлял собой анкавалэн на самом деле, нам невозможно и представить, как невозможно вообразить и божество вне человеческого или животного образа и как невозможно постигнуть свойства божеств вне известных нам индивидуальных и природных свойств. Анкавалэн проник в людей, и сделался их частью, самой тайной, самой невидимой… в другом месте, впрочем, Ямруз выдвигает предположение, что именно капли этого напитка превратили нас в то, что мы есть, отделив от животных… но при этом сущность анкавалэна так и остаётся скрытой, недоступной для нас, а ведь она то — что нас образует. Далее он рассуждает о человеческой природе и о том, при каких обстоятельствах эта бессмертная сущность могла бы быть пробуждена к действию, стать действующей силой, а не потенцией…
Она замолчала.
— И?.. — спросил Эдрик.
— Он пишет, что прежде всего должно измениться сознание. Мы плаваем на поверхности восприятия. Нужно заглянуть вглубь.
— Сменить внешнее восприятие на внутреннее?
— Нет, нет… Так мы ничего не добьёмся. Поменяем одну картинку на другую. Вместо иллюзии, которую создают наши глаза, будем видеть иллюзию, которую создаёт разум. Будем жить во снах. Это очень важный момент, и Ямруз предупреждает об опасности.
— И что он предлагает? — Эдрику стало интересно. Как правило, мистики в поисках выхода из тюрьмы видимого мира, попадали в одну и ту же ловушку. Отвергая видимый мир, они придавали статус «реального» собственным фантазиям. Обращая взор от внешнего к внутреннему — они вовсе забывали о внешнем, старались изо всех сил отгородиться от окружающей реальности.
— Ямруз пишет, что восприятие должно стать… объёмным, — Вельнис задумчиво почесала кончик носа. — Я не совсем понимаю, что он имеет в виду, но образы, которые он использует, заставляют задуматься. Он говорит: представьте себе сундук. На лицевой стенке одна картинка. Это наше обычное, «внешнее» восприятие, то, что мы видим глазами. На боковой стенке другая картинка. Это наш внутренний мир, очень интересный и сложный. Но нет никакой пользы менять одну картинку на другую. Мы должны видеть не ту или другую стенку, а сундук целиком.
— Так видят мир бессмертные и боги, — заметил Эдрик.
— Да, — Вельнис кивнула. — Разница только в том, что их «сундуки» пусты. Или заполнены различными предметами, но главного сокровища — анкавалэна — у богов и бессмертных нет. Оно есть у людей.
— Мало увидеть «сундук», — сказал Эдрик. — «Сундук» заперт на замок, и нужно найти к нему ключ.
— Хм… — Девушка задумалась. — Ямруз об этом ничего не пишет.
«Если бы писал, я бы заподозрил, что он проходил обучение в Школе», — подумал Эдрик.
— И какой, по-твоему, это ключ? — Вельнис испытующе посмотрела на собеседника.
— Какой?.. — Эдрик рассмеялся. — Если бы я знал, я бы давно уже открыл «сундук». Но… ты не забыла, что мы говорим об метафоре Ямруза?
— Ты считаешь, она неверна?
— Метафора — это только метафора.
— Мне думается, она очень хорошо отражает настоящее положение дел… И твои слова про ключ и замок — тоже.
— Брось. Я всего лишь тебе подыграл.
Некоторое время Вельнис молчала.
— Знаешь, — сказала она затем. — Я думаю, это любовь.
— Что именно?
— Ключ. Ключ, которым открывается замок.
Эдрик пожал плечами с видом «да, может быть…». Камеристка княжны была необычной… пожалуй, это — самое странное знакомство за всю его жизнь… но она, несмотря на всю свою наблюдательность, на весь свой ум, на непринуждённость и детскую чистоту восприятия — несмотря на всё это, она жила в иллюзорном мире. Как и все остальные люди. Не следовало об этом забывать. Она говорила глупости, но не следовало её в них разубеждать. Да он и не сумел бы. Людям так хочется верить, что законы, которыми управляется этот мир, в основе своей благи; что то, что важно для них самих — доброта, справедливость, любовь — важно и для всей вселенной… Не стоит лишать их иллюзий.
Поэтому он промолчал.
Но тут…
— Ты не согласен, — сказала Вельнис. Не задала вопрос, а констатировала факт. — Не согласен, но не хочешь со мной спорить. Почему?
Эдрик не вздрогнул только потому, что двадцать пять лет обучения в Школе Железного Листа слишком хорошо научили его контролировать себя. Но внутри что-то сжалось. Она что — читает его мысли? Это было уже слишком.
— Я не думаю, что смогу тебя переубедить, — признался он. Произнося эти слова, смотрел ей в глаза. Он больше не видел в ней симпатичную девушку. Видел — противника.
— Попробуй, — предложила она. Как вызов на поединок.
— Почему — любовь? Это лишь одно из чувств человека. Ничем не лучше ненависти или печали. Множество людей испытывало это чувство. Ни к какому целостному виденью они не приходили, «сундука» не открывали. Это — лишь картинка на стенке.
— Нет, — удивлённо возразила она. — Любовь это не чувство. То есть, есть и чувство, которое называют этим словом, но я говорю о другой любви. Настоящая любовь — это отношение воли, её устремление к чему-либо. Такая любовь может быть совершенно бесстрастной, не сопровождаться ничем лишним. Когда любовь — это чувство, желаешь, чтобы и другой любил тебя. Когда любовь — отношение воли, желаешь, чтобы другой был счастлив.
Эдрик задумался.
— Не думаю, — сказал он наконец, — что воля должна растрачивать себя на отношение к чему-либо. Или к кому-либо. Это — потеря силы, а не приобретение её.
— Воля, которая ни к чему не относится — воля, которой нет. Так не бывает. Все любят что-то. И твои последние слова — про потерю силы — лишний раз это доказывают. Ты не хочешь любить Другого только потому, что уже любишь Силу.
— А что любишь ты? — спросил Эдрик.
— Не скажу, — озорная улыбка заиграла на её губах. — Разгадай меня.
«Все женщины играют, — подумал Эдрик, разглядывая её лицо. — Решила поиграть и она. Что это?.. Кокетство, за которым — желание соблазнить или быть соблазнённой?.. Скука? Любовь с первого взгляда?.. Нет. Что-то другое…» Но он, как ни пытался, не мог увидеть фальши в её поведении, словах, голосе. Всё было совершенно естественно. И он должен был реагировать так, как следовало бы реагировать обычному мужчине: включиться в игру или — соблюдая правила — отказаться от участия. От умеренной порции романтики с интимом Эдрик совсем бы не отказался, тем более что последние семь лет он провёл не только без еды и питья, но и без женского общества. И всё же… и всё же Эдрику не давало покоя ощущение, что за предлагаемой ему «картинкой» скрывается нечто большее.
Но пока одна часть, глубинная часть его сознания оценивала поведение Вельнис так и сяк, где-то на поверхности плавали совсем другие мысли…
«Я слишком подозрителен, — думалось ему. — Пытаюсь увидеть то, чего нет… Но даже если я прав… есть только один способ это проверить».
Вслух он сказал:
— Ну что ж. Уговорила. Пойдём, пофехтуем.
Вельнис отвела его на старую башню, после чего ушла — ей нужно было переодеться. Когда она появилась вновь, Эдрик едва узнал девушку: мужская одежда, волосы стянуты в «хвост», в руках — два затупленных меча и два шеста.
Эдрик не собирался заниматься «восстановлением формы». Не стремился он и добиться непременной победы в бою. У него была одна-единственная цель: посмотреть, как она двигается, как ведёт бой. Пластика говорит о человеке больше, чем слова: слова выражают то, что человек думает, а пластика — то, чем он является. Он полагал, что после боя хоть что-то да прояснится.
Ничего подобного.
Фехтовала она неплохо, а если учесть, что сие занятие женщине, мягко говоря, не приличествует — то просто великолепно. Но…
Она умела импровизировать, однако вся её техника опиралась на «средний стиль», традиционный для Речного Королевства. Она — дитя этой страны и этого времени. Скорее всего, её и вправду обучал один из княжеских телохранителей.
В мире существовали самые разные фехтовальные школы. Отличия в традициях, в используемом оружии, в истории, даже в религии и темпераменте определяли возникновение и развитие боевых стилей. Естественно, всегда присутствовало и взаимное влияние их друг на друга.
Но была только одна Школа, которая создала совершенно особый, универсальный стиль. Он назывался «Душа Меча», и не являлся плодом личного творчества или военного опыта — у него было совсем иное, сверхестественное происхождение. Прочие стили рассматривались теми, кто знал его, как вместилище «Души». Их (все остальные стили) так и называли — «Тело Меча». Знающий «Душу», мог овладеть любым другим стилем за считанные дни. Ему было достаточно увидеть лишь несколько разрозненных приёмов для того, чтобы понять общий рисунок боя, вжиться, почувствовать стиль изнутри — зачастую лучше, чем чувствовал и понимал его сам создатель стиля или основатель школы.
Знали о существовании универсального стиля лишь те, кто был ему обучен. А обучиться ему можно было лишь в одном-единственном месте.
Если бы Вельнис имела хоть какое-то отношение к Школе Железного Листа, она бы неминуемо выдала себя во время поединка. Дерись она хуже, чем могла бы, — Эдрик мгновенно распознал бы, что его водят за нос. Но она выложилась полностью, показала всё, на что была способна, и ему стало ясно, что «Души Меча» она не знает. На какой-то момент Эдриком даже овладело искушение позволить ей коснуться себя, но мастерство — пусть и несовершенное — вызвало в нём невольное уважение, и он не стал оскорблять её игрой в поддавки. К тому же, с её наблюдательностью, почти сверхъестественной для человека, она могла и разгадать обман, даже самый искусный.
— Я подозревала, что ты очень-очень необычный человек, — сказала Вельнис после боя, когда они отдыхали, заняв места на запылённой скамье за древним столом. — Я знаю, что могу, а чего нет. Я могла бы и сама служить телохранителем князю…
— Я думал, ты служишь княжне.
Она кивнула, чтобы скрыть улыбку.
— Ты не камеристка, — заключил Эдрик. — Ты…
— У меня много обязанностей, — оборвала она его размышления. — Но сейчас мы говорим не обо мне. Я могла бы стать личным телохранителем князя… или самого короля. Я знаю, что была бы лучше многих. Но ты… Ты лучше всех.
Эдрик не стал спорить. «Всё-таки, надо было поддаться… — с тоской подумал он. — Позволить ей победить… Нет. Не надо было вообще устраивать эту дурацкую «тренировку»».
— …ты очень необычный воин, — продолжала Вельнис. — Знаешь «средний стиль» в совершенстве. Ты как будто бы дышишь им, живёшь им… Где так учат?.. Кто тебя учил?
— Всё понемногу, — туманно ответил Эдрик на второй вопрос для того, чтобы вовсе не отвечать на первый.
— В бою ты словно читал мои мысли…
«Не твои, а твоего меча», — с иронией подумал он. А вслух сказал:
— Не преувеличивай. Это просто опыт. И язык тела. Твоё тело само говорит, какое движение сделает.
— Я бы хотела научиться этому языку…
— Учись. — Он пожал плечами. — Понимание придёт с опытом.
— Не хочешь помочь мне в его приобретении? — Вельнис улыбнулась.
— Увы. При всём желании не могу стать твоим учителем.
— Почему?
— Штаны в библиотеке я просиживаю не ради собственного удовольствия. Кроме того, я плохой учитель.
— Жаль.
— Впрочем, — Эдрик обвёл глазами комнату, в которой они сидели. В потоках света, сочившегося из бойниц, кружились частички пыли. — Можем встречаться здесь… иногда. Если хочешь.
— Хочу.
Глава восьмая
Первый из трёх странных снов, приснившихся мне на пути в Рендекс, я увидел на следующую ночь после того, как пересёк границу Витхаллабреского Княжества. Игра в прятки с блюстителями порядка задержала меня на несколько дней, но и позволила выжать из душ этих растяп солидный объём силы. Когда они наконец сообразили, что в этой игре преследуемый и преследователи меняются местами слишком легко, то разом утратили большую часть своего служебного рвения. Вместо поисковых рейдов по лесам теперь они скапливались в посёлках и городках, намереваясь устроить в ближайшем будущем крупномасштабную облаву. Но, пока они стягивали силы и готовилась к сему мероприятию, я сумел выскользнуть из оцепленного региона и повернул на запад, к Экфорду — я и так слишком сильно забрал к северу во время беготни по лесам. У меня появилась хорошая лошадь — пегая кобыла, позаимствованная у командира патруля. Возможно, он был неплохим бойцом, но мне так и не пришлось это проверить. Я приказал его сердцу остановиться, вогнал кинжал в бок второму патрульному, а третьего, перетрусившего юнца, вовлёк в Игру. Он слишком испугался, совсем потерял себя в страхе. В таком состоянии нетрудно было зацепить его и выпить…
В седельных сумках нашлось немного мяса и хлеба, что оказалось весьма кстати — я не ел уже два или три дня. В одной из трофейных фляг плескалось не вода, а пиво, и я не стал проявлять чрезмерную брезгливость. Лошадка, прежде принадлежавшая командиру, отнеслась ко мне поначалу враждебно и даже, выказывая норов, пыталась размозжить копытами голову. У меня не было времени уговаривать её по-хорошему и, потому, чтобы побыстрее создать между нами хорошие отношения, пришлось пожертвовать частицей вытянутой из мальчишки силы. Лошадь, из-за её пёстрой расцветки, я назвал Ягодой, и, как выяснилось, был дважды прав — она обожала землянику…
На следующую ночь… Я остановился всего на несколько часов — в основном ради того, чтобы не загонять лошадь. По дороге я отнял ещё несколько жизней и теперь они бурлили во мне, наполняя тело выносливостью и силой. Очень скоро эта энергия испарится, уйдёт, но пока она со мной, я не уставал и не испытывал нужды ни в пище, ни во сне.
Я думал, что слишком возбуждён, чтобы заснуть, но стоило мне опуститься на землю, закрыть глаза и расслабить мышцы, ощущая лопатками и затылком шершавый ствол дерева — как разум вдруг погрузился в странную дремоту. Как будто бы я отделился от своего тела: я был слаб и истаивал, исчезал — в то время как тело бурлило от переизбытка энергии. Между моментом, когда на меня навалилось это странное состояние и до того, как я исчез «окончательно», я ощущал ужас перед наступающим небытием — ужас, слабеющий по мере того, как меня оставалось всё меньше. После Бэрверского холма все мои сны стали кошмарами: оскаленные морды, горы трупов, пожирающие плоть насекомые, затягивающая болотная трясина — в общем, полный набор. Центральным мотивом всех этих страхов, их содержанием, всегда было одно и тоже — ощущение потери себя, распад «я», забвение и угасание личности. Безразлично, как это выражалось — в образе трупа, закопанного под землю и медленно сжираемого червями; в образе беглеца, разрываемого на части одичавшей стаей собак, или как-то ещё — центральное ощущение всегда оставалось одним и тем же. Я исчезал, переставал быть и это было ужаснее, чем любая пытка. Страх телесной смерти можно преодолеть, но ужас перед распадом собственной воли, своего «я» преодолеть невозможно. В этом — причина того, почему я отнимаю чужие жизни так легко, без всякого внутреннего протеста — я знаю, что если не сумею собрать силу, если не достигну Слепой Горы или не преодолею моста, ощетинившегося стальными иглами — тварь из Морфъёгульда придёт ко мне и то, что терзает меня во снах, станет реальностью.
В ту ночь не было образов, никаких собак или червей, всё произошло слишком быстро. Чистое ощущение угасания «я» — и столь же чистый, слабеющий с каждым мгновением ужас. Но потом, когда черта пересечена, когда меня уже нет… потом… пришло одно видение.
Я стоял в ослепительном мире.
Вернее…
Не я. Кто-то другой. Существо, воспринимавшее мир совершенно иначе, чем я. Действующее в иной системе координат. Вообще — другое.
Я как будто смотрел его глазами. Как будто бы где-то подобрал крошечный кусочек чужой памяти. К чужим воспоминаниям мне не привыкать, но все осколки чужих Келат, что влились в меня на Бэрверском холме, принадлежали людям. Это воспоминание — нет.
И всё же, чтобы как-то передать его содержание, мне придётся прибегнуть к образам и понятиям человеческого мира. Иначе — я просто не представляю, как об этом рассказать.
Итак, он стоял в невыразимо красивой, ослепительной стране. В месте, целиком состоявшем из света. Он был не один — рядом находились те, кому принадлежал этот свет. Могущественные. Сильные. Прекрасные.
Он был пленником, но не испытывал перед ними страха. Он знал, что ему не на что рассчитывать. Они лишили его свободы, оградили его силу, но ненависть, которую он испытывал к ним, не стала меньше. Потерпевший поражение, окружённый светом и огнём, он не вымаливал прощение и не надеялся на милость. Если бы он мог, то уничтожил бы их всех, до единого — пусть даже в итоге погиб бы весь мир. Уничтожил даже ценой собственного бытия.
Такова была его ненависть.
…Он презрительно улыбнулся, когда они заговорили о чём-то, предполагавшем их общее родство. Имелись причины, заставившие их смягчить наказание. Он был готов разрушить всё ради мести, но они, победители — нет. Его наказание не включало — пока не включало ещё — лишения жизни, но… Он перестал улыбаться, когда ставший тяжёлым, как молот, свет смял его и бросил вниз…
Боль… Горело лицо, горло, глаза, внутренности, пылало в огне всё его/моё существо… Как падающая звезда, он/я пронизал сферы, в стремительном падении оставляя на них частицы своей души, кровь своего тела…
…Темнота… Где я?.. Я словно выплываю на поверхность из мрака, в котором пребывал века. Вокруг иной мрак, и страх поселяется в моём сердце. Я рождён тьмой, и знаю, что в темноте должен видеть лучше, чем где-либо ещё, но здесь… не вижу ничего.
Неужели я ослеп?.. Я судорожно касаюсь своего лица — лица, которое так легко изменялось, когда я хотел этого… И чувствую каменную маску — спёкшийся, ещё горячий камень… Я хочу кричать, но не могу — не раздвигаются непослушные твёрдые губы…
…Я поднимаюсь. Как они милосердны! Оставили жизнь, лишив всего остального…
Напрасно.
Ненависть вспыхивает, встаёт над миром, подобно тяжёлой жгучей волне. Я выберусь отсюда. И когда окажусь на их месте — на месте победителей — то не повторю их ошибки…
Через два дня я остановился на ночлег в замке Рэйнфлик. Старый барон не был богат, замок, окружённый болотами и лесами, давно требовал ремонта. Как часто бывает в глуши, разница между высокорожденными и простолюдинами не была как-то особо заметна: тут не водилось роскоши, которая могла бы отличить первых от вторых. Пища — простая и сытная; господа и слуги ужинали за одним большим столом в общем зале. Меня, как гостя, усадили где-то посередине; увидев, что я не слишком-то разговорчив, вскоре перестали приставать с вопросами. Старый барон, похоже, страдал от какого-то недуга: он передвигался по замку с трудом, одной рукой опираясь на трость, второй — на плечо слуги. Его дочка — не старше двадцати-двадцати двух лет — была весьма собой недурна; если бы она улыбнулась за ужином хоть раз, я бы назвал её красавицей. Но она не улыбнулась. Переживала из-за отца?.. Нет, не думаю. За ужином они не сказали друг другу ни слова.
В другое время я бы не стал гадить в доме, где меня приютили, но куш был слишком велик, и потому пришлось отбросить сантименты. Баронова дочка обладала врождённым Даром, но пользоваться им, похоже, не научилась. Я выжимал чужие Шэ, чтобы дисцилировав их, преобразовать и сохранить крошечную частицу колдовской силы. Здесь же, в случае успеха, я мог получить чужой Тэннак. За ужином я размышлял, какой тактики придерживаться, но никаких гениальных идей у меня не появилось. Слишком мало информации, чтобы составить хоть сколько-нибудь определённый план для предстоящей Игры. Оставалось только положиться на импровизацию.
Я могу сомневаться до начала действий и после того, как всё закончилось, но решив что-либо, я уже не сомневаюсь и не терзаю себя до тех пор, пока всё не закончится — как бы неприятно мне не было то, что я делаю. Я отодвигаю эмоции в сторону и осуществляю задуманное, всем сердцем веря в то, что я делаю — правильно и необходимо. Неуверенность открывает дорогу слабости и ошибкам, и в конечном итоге ведёт к поражению. Свои приоритеты я определил давно; жалость и сострадание могут сколько угодно стучаться в двери моего сердца — но пока я не осуществлю то, что задумал, я не впущу их. Потом — может быть. Но не сейчас.
Задача номер один заключалась в том, чтобы застать баронессу одну, но я не представлял, как это осуществить. На одно только волшебство я не мог полагаться — магию следовало применять выверенно и точно, только для того, чтобы поставить в Игре последнюю точку. Если я воспользуюсь ею слишком рано, баронесса Лакайра Рэйнфлик почувствует её и насторожится — и Игра будет сорвана, даже не начавшись.
После ужина, когда все в замке готовились ко сну, я отловил служанку и попросил передать баронессе, что у меня есть послание, предназначенное для неё лично. Я уже знал — успел выяснить у слуг, что баронесса не замужем — но наверняка у этой красавицы был любовник или хотя бы воздыхатель, который мог бы время от времени отправлять ей любовные послания; а если не имелось и такового — одно только любопытство должно было заставить её выяснить, от кого это письмо.
Вскоре меня пригласили в личные апартаменты баронессы Лакайры. Две служанки, присутствовавшие здесь же, служили чем-то вроде обязательного приложения к беседе.
Войдя, я, как и положено, поклонился. Баронесса коротко кивнула. По видимости, она ждала, что я сам сообщу о своих целях, и моё молчание вызвало в ней явное неудовольствие.
— И? — нетерпеливо бросила Лакайра. — Мне сказали, что у вас что-то для меня есть.
И протянула руку в требовательном жесте.
Я снова поклонился.
— Это так. — Я посмотрел по очереди на служанок, занимавших места справа и слева от своей госпожи и прямо-таки сгоравших от любопытства. — Но мне было приказано передать послание вам наедине.
Служанки посмотрели на меня так, что я понял: с этой минуты у меня появилось два новых смертельных врага. Эта мысль меня позабавила, и я с трудом смог удержаться от улыбки.
— От кого оно? — холодно спросила Лакайра. Я промолчал, снова посмотрев на служанок.
В принципе, она могла вышвырнуть меня за дверь, и это была бы первая партия, которую я проиграл. Но я поставил на женское любопытство и не ошибся.
— Клия, Сагрин. Оставьте нас. — После короткой паузы благоразумно добавила: — Но будьте поблизости.
Служанки вышли — это было уже кое-что, хотя я не сомневался, что они будут подслушивать у двери. Но это уже не имело значения — в те несколько секунд, которые понадобились женщинам, чтобы покинуть комнату, я понял, что буду делать и как. Это было нечто вроде вдохновения — впрочем, следует признать, что все или почти все мои партии начинались так.
Баронесса была молода, красива и явно скучала в этой глуши. Не может быть, чтобы она не была ни в кого влюблена. У неё могла быть обыкновенная интрижка, а могли быть и весьма возвышенные чувства… скажем, в отношении какого-нибудь придурковатого рыцаря, отправившегося совершать героические деяния во славу своей возлюбленной. Могло быть что-то ещё, но что-то наверняка было: молодым людям естественно влюбляться. Возможно, её возлюбленный существовал только на бумаге или в воображении. Это неважно. Это — тот ключ, который откроет её для меня.
— Я жду, — напомнила баронесса, разглядывая меня.
Я провёл рукой по лицу. Настало время волшебства, и свитая из чар сеть наваждений оплела её разум. Я рисковал, но её врождённый талант не был огранён должным обучением, она не умела толком пользоваться своим Даром и не смогла защититься — потому только, что не понимала происходящего и не подозревала, что нуждается в защите.
Когда я опустил руку, то увидел её глаза — распахнутые, поражённые… На лице — растерянность, боль, недоверие.
— Малкриф?.. — Она медленно встала, не сводя с меня взгляда… вернее будет сказать — не с меня, а с того, кого она в эту минуту видела на моём месте. — Ты?.. Но… как?.. Откуда ты здесь?..
Грустно улыбаясь, я протянул к ней руки, и она сделала ко мне шаг… второй… третий… бросилась и обняла, плача и бормоча что-то невнятное. За спиной я услышал скрип двери, и представил, какое удивление испытают девушки, увидев свою госпожу рыдающей на плече незнакомого мужчины. К счастью, им хватило ума, убедившись, что никакого насилия тут не творится, дверцу немедленно прикрыть… иначе, опять-таки, вся Игра была бы сорвана. Но люди действуют по определённым схемам, определяющим их поведение, и если знать эти схемы, можно управлять людьми.
Заданности поведения нет лишь у детей, но дети не приспособлены к самостоятельной жизни. Приспособленность как раз и означает вырабатывание тех самых схем в психике, но когда человек растворяется в этих схемах, когда выбранная роль становится им самим, тогда он умирает как самостоятельное «я», и превращается лишь в более или менее сложный психофизический механизм, который, в общем-то, не так уж сложно взять под контроль.
Но наибольший интерес представляет для меня не полностью «мёртвая» душа — в такой душе слишком мало силы — а та, которая лишь тронута смертью: ещё жива, но уже порабощена тем, что способно, при дальнейшем развитии, омертвить её.
Некоторые воображают, что любовь, в отличие от всех прочих влечений, не порабощает человека, а, напротив, дарит ему какую-то особенную свободу. Это полная чушь. Какая разница, какой ошейник на тебя надевают: шёлковый или железный? Шёлковый даже прочнее, ибо мягок и приятен для шеи…
— Малкриф… — плакала баронесса. — Я думала, ты умер… говорили… что отец затравил тебя в лесу… гнал… со своими псами… как зверя… я даже… прокляла его…
Кое-что стало проясняться. Не знаю, кем был этот Малкриф, но он явно никак не подходил дочурке барона в качестве достойной пары. Смазливый паж?.. Молодой стражник?.. Видимо, был серьёзный повод, раз барон так рассердился, что даже затравил бедняжку собаками. За что и сам поплатился, получив в благодарность проклятье от своей Одарённой дочурки.
Я погладил её по спине, плечам, ощущая, как она дрожит, прижимаясь ко мне. Поднял подбородок — она сама потянулась к моим губам. На мгновение я вновь увидел её глаза — затянутые пеленой из её слёз и моих чар. Потом мы целовались — она впивалась в мои губы так, как будто хотела прокусить их — и я ласкал её тело, постепенно освобождая его от лишней одежды. Никакого протеста. Дыхание стало глубже, поцелуи — ещё более страстными; она то прижималась ко мне, то слегка отстранялась, помогая побыстрее себя раздеть.
Она не помнила о двух служанках, оставшихся за дверью, не пыталась узнать, как я-Малкриф, могу быть жив, хотя и должен быть мёртв. Она вообще ни о чём не думала, но жила в эти мгновения как будто во сне. Я соткал это сновидение для её разума — пришлось истратить частицу силы из своих «кладовых», чтобы достичь нужного эффекта. Нельзя получить всё, не вложив ничего; но я рассчитывал, что конечная выгода покроет все предварительные затраты.
Рано или поздно чары спадут, её полуосознанный Дар разорвёт узы и она проснётся. Но я не собирался ждать, когда это произойдёт само. Задрав юбку Лакайры, я гладил и ласкал её ноги, живот, лобок; её извивающееся тело умоляло только об одном «продолжай»… в этот момент я снял чары.
Думаю, нетрудно представить её состояние, когда сон пропал, она вернулась в реальность и увидела, что стоит, полураздетая, перед незнакомым мужчиной, страстно прижимаясь к нему, высоко задрав одну ногу, с вожделением принимает его более чем непристойные ласки…
Этот момент — когда одна схема поведения вдруг стала непригодной, а новая ещё не вступила в действие — очень важен для Игры. Именно здесь, в этом разрыве, я и ловлю души. Мгновением раньше она ещё нежилась в объятьях возлюбленного, мгновением позже она истошно завопит и начнёт вырываться из моих рук, но между этими двумя мгновениями есть ещё третье, в которое я вхожу и беру то, что могу взять. Чтобы растянуть это мгновение, я воткнул палец под нижнюю челюсть Лакайры, пробил кожу и мышцы, и прижал язык, не позволяя ей кричать. Она подавилась собственной кровью, но захлебнуться ею не успела — я выпил её раньше. Потом я позволил её иссохшему трупу упасть, пробормотав «Прости», вытер руки о платье покойной и повернулся к двери, слыша, как скрипят петли: служанки, заподозрив неладное, решились заглянуть сюда ещё раз. Я не хотел убивать и их тоже, но мне пришлось это сделать, иначе своими воплями они поставили бы на уши весь замок.
Эти три трупа найдут, и очень скоро, но какое-то время у меня ещё было, и я не тратил его зря. Забрал свои вещи, вышел во двор, приказал караульному открыть ворота, сел на Ягодку и уехал. Волшебство бурлило во мне, как обжигающее, кипящее вино. Остекленевший взгляд караульного, застывшего у распахнутых ворот — вот последнее, что я увидел. За спиной я услышал крик — кажется, баронессу нашли — и усмехнулся: поздно. Вам уже не встать у меня на пути, и значит — трупов сегодня будет не так много, как могло было быть. Это почему-то показалось мне смешным, и я смеялся, как сумасшедший, до тех пор, пока мой смех не перешёл в плач. Ночь к этому времени давно приняла меня в себя, и я скользил в темноте легко, как птица в небе или рыба в водной стихии. Я как будто слился с Ягодой в одно целое, целиком отдался бешеной скачке в никуда, через ночь — и может быть, только это и уберегло меня от рецидива безумия…
Я остановился только под утро. Лошадь была измотана до предела, я тоже, но моё изнеможение относилось не к телу, а к разуму. Более низшие души — Шэ и Холок — всё ещё были полны сил. Я уже жалел о том, что выпил баронову дочку. Я получил огромный приток силы, поглотив её девственный Дар; но если прежде я не чувствовал Тэннака потому, что он был практически мёртв, то теперь вместе с ощущениями вернулась боль. Во время скачки она только нарастала, но я сумел отстраниться от неё, теперь же она вцепилась в меня с утроенной силой. Пройдёт немало времени, прежде чем боль утихнет и я позволю Тэннаку сделать первый вздох, молясь при этом всем богам Тьмы, чтобы после всех низостей, убийств и мучений способность забирать энергию из мира естественным способом вернулась ко мне, избавив от необходимости красть чужие души и выжимать из них сок.
Искупав Ягоду и подыскав для неё лужок с сочной травой, я расположился под деревьями, съел несколько сухарей и прикрыл глаза. Я не собирался засыпать, но, как и в первый раз, провал в сновидение произошёл вне моей воли. Угасание «я»; ужас, сменяемый оцепенением; беспамятство и ничто; нет даже того, кто мог бы сказать «меня нет»…
…Я-он поднимается по горной тропе, среди мёртвых камней и скал, утопающих в белёсых клубах тумана. Он идёт медленно, прихрамывая на левую ногу, повреждённую давным-давно — в те дни, когда его сбросили с небес и лишили сил, которыми он был наделён изначально… Клюка постукивает по камням… Он обрёл новые силы, была война, завершившаяся полным поражением, но его так и не смогли окончательно уничтожить. Теперь он возвращался — из серо-стального озера смерти, по спиральной дороге к вершине горы — туда, где алая муть облаков вот-вот готова пролиться кровавым дождём…
Он шёл вверх — зная, ощущая всем своим естеством, что есть некто, стремящийся к вершине горы — но идущий к ней другой дорогой. Два пути соразмерны, но первый направлен вверх, второй лежит в плоскости чужого мира. И всё же на вершине горы они пересекутся, встретятся лицом к лицу. Чем ближе к месту встречи один, тем ближе второй.
…Когда я очнулся, солнце поднялось уже высоко. Кипение краденой силы поутихло, и боль Тэннака стала меньше. Я не мог понять, что за чертовщина со мной творится. Что это? Галлюцинация? Осколок чужой, нечеловеческой памяти, подцепленной у Ночной Тени? Или эти видения имеют под собой какую-то реальную основу? Но какую?.. И почему я всё это вижу?.. У меня не было ответов. Ясно было только одно: если тварь, поднимающаяся из озера смерти, и в самом деле существует, я каким-то образом оказался связан с ней; но как и почему — не понимаю. Возможно, яд, исказивший моё естество, оставил в Тэннаке не только способность красть души, но и вскрыл какие-то иные, неизвестные силы; кажется, где-то я читал о том, что часть человеческого естества, почитаемого человеком за «своё», с тем же успехом могла быть названа «своею» богами и демонами. Нам принадлежит в самих себе меньше, чем мы думаем. Психическим состоянием — одним и тем же — две сущности владеют, будто совместным имуществом, ничего не зная о существовании друг друга. Энергетические связи между всем, что есть, гораздо сильнее и глубже, чем мы обычно себе представляем; возможно, подумалось мне, колдовской яд, разъев оболочки Тэннака, Шэ и Келата, обнажил эти глубинные связи. Человек в себе самом, в своей глубине связан с иными мирами и невообразимыми существами, с духами стихий, с обитателями небес и обитателями ада, с богами Света и владыками Тьмы. Действия, совершаемые нами, имеют причину не только в нас, в нашей воле, но и в том, что вне нас, в иных сущностях и иных волях. Это нельзя понимать в том смысле, что мы не несём ответственности за свои поступки: всё гораздо сложнее. Выбор человека — в каком состоянии ему пребывать и как действовать; но какое бы состояние человек не выбрал и как бы не стал действовать, он действует совместно — с теми сущностями или с другими, потому что они также совершили свой выбор, и также выбрали это состояние, а не другое. Присутствие других не осознаётся, поскольку каждый полагает достигнутое состояние — своим. Природа людей переливается в природу богов и природу демонов, человеческая душа — одна из нитей, связывающих небеса и преисподнюю.
Возможно, дело в повреждении, полученном мною в Бэрверском холме. Целостность моего собственного существа разъята, во мне словно проделана дыра, в которой я могу разглядеть кого-то иного. Странно, но кажется, что он знает обо мне немногим больше, чем я — о нём. Не только потому, что он, как и я, был повреждён; его восприятие само по себе, кажется, более целостно… более объёмно.
Что это за существо? Можно ли установить с ним контакт? И если — да, то стоит ли это делать?..
Нет. Не стоит. Любопытство не мешает мне трезво оценить его силы и мои. Если мы окажемся в общем пространстве, отыщем способ взаимодействия — чем это закончится? Мы живём в разных пространствах и свободно пользуемся одним и тем же состоянием души, потому что ничего не знаем друг о друге. Но если мы окажемся не в разных плоскостях бытия, а в одной — что тогда? Неизбежен конфликт, столкновение интересов, разрыв того общего, чем в данный момент мы владеем сообща. Или — не разрыв, но поглощение одной воли другой; и я слишком уж сомневаюсь в том, что смогу победить в этой борьбе. Нет-нет, лучше уж оставаться в неведении — если приобретаемое знание несёт с собой смерть.
Я должен как можно скорее добраться до Рендекса и найти эту проклятую книгу. Когда я перейду в новую, нечеловеческую форму существования, все нынешние проблемы останутся позади.
Тем же вечером я рискнул сотворить скромное заклинание для разведения огня. Ничего особенного — просто хотелось проверить в каком состоянии пребывает Тэннак, боль в котором, кажется, поутихла.
Меня замутило. Мир завертелся, как волчок, а затем сдавил меня, стало трудно дышать. Я был близок к обмороку, и прошло немало времени, прежде чем мне удалось прийти в себя.
Итак, Тэннак не восстановился. Напротив, всё стало ещё хуже. Большой приток энергии вызвал не регенерацию полуразрушенной магической сущности, как я надеялся, а спровоцировал ещё больший дисбаланс. Форма Тэннака размывалась, энергетические токи, составляющие его «скелет», выходили из-под контроля, течения силы принимали хаотическое, произвольное направление, «нервные узлы» Тэннака смещались, связи между ними рвались.
В конечном итоге всё это грозило перерасти в полное разрушение магического тела. Не-магу не понять, что это значит. Это хуже, чем лишиться руки или ноги. Но дело не только в этом. Если Тэннак будет разрушен, можно никуда не ехать. Никакие книги, никакие формулы мне уже не помогут. Я просто не смогу осуществить переход. Будет человек и будет книга — но не будет инструментов, способных воплотить написанное в реальность.
С этим надо что-то делать, и при том срочно, пока процесс саморазрушения не зашёл слишком далеко.
Сложность заключалась в том, что сам себе помочь я не мог. Моё положение было сродни положению врача, которому переломали запястья.
Полтора десятка сознаний, живущих в моей голове, осознав эту новость, подняли дикий вой. Каждая трудность, с которой я сталкивался, всегда приводила их в ужас; безумие, которым они были отравлены все, поголовно, переходило в активную стадию и в моей голове начинался полный бардак. Пришлось их успокаивать — это заняло какое-то время. Каждый рвался к волевому узлу; все, достигнутые ранее договорённости трещали по швам. Им, видите ли, показалось, что сделать уже ничего нельзя, мы обречены и неизбежно отправимся на обед Ночной Тени. Слизняки. Было непросто справиться со всеми сразу, но всё-таки не так трудно, как в самом начале наших «отношений». Кажется, мы всё-таки потихоньку срастались в одно целое — Келат Льюиса Телмарида и полтора десятка огрызков, подхваченных на Бэрверском холме… Чем быстрее закончится этот процесс, тем лучше. Одной заботой станет меньше.
К утру, кое-как утихомирив этих ублюдков, я получил возможность спокойно поразмыслить и пришёл к мнению, что если хочу вернуть хотя бы ту малую толику волшебства, которая осталась у меня после Бэрверского холма, придётся слегка откорректировать свои планы. Я сел на лошадь и отправился в ближайшую деревню. Придётся всё-таки обратиться за помощью.
Ни колдуна, ни ведьмы в деревне не нашлось. В соседней жила травница, но к ней я не стал и обращаться. Я провёл весь день в седле, солнце уже клонилось к закату, и моё настроение, и без того невесёлое, становилось всё хуже и хуже. Чем больше времени пройдёт, тем сложнее будет остановить процесс разложения Тэннака. В третьей по счёту деревне нужного человека опять не оказалось.
— Может быть, живёт где-нибудь поблизости? — мрачно поинтересовался я.
Читать бесплатно другие книги:
