Великая Мечта Рубанов Андрей

Пятнадцать лет назад я был быстр, горяч и всегда готов отстаивать свою правоту, в том числе и с оружием в руках. И не особенно задумывался о последствиях. Попросту не умел. Потому что впереди была целая жизнь.

На все хватит времени! В том числе и на то, чтобы уплатить по счетам.

Сейчас – все иначе. Сейчас приходится оплачивать счета сразу. В момент их предъявления.

7

Побрел прочь, ощущая сильное неудобство. По вискам тек пот. Надоедливый молоток неприятно стучал изнутри в грудину. Перед глазами плыло. А самое главное – правая нога отказалась работать. Получала однозначный приказ согнуться в колене и переставить ступню на семьдесят сантиметров вперед – но не подчинялась. Неизвестно, почему. Бунт на корабле.

Ерунда, – пронеслось в мозгу, – перенервничал, переутомился, вдобавок – не опохмелился... Надо просто глубоко подышать носом...

Глаза отыскали какую-то лавку. Ныне в моем городе на лавках сидят особенным образом: верхом, задницей на верхней кромке спинки, ногами же – на сиденье. В основном, молодежь практикует. Лавочка, в общем, не годилась для того, чтобы сидеть, но я сел. Молоток продолжал стучать так, что отдавалось в голове. Не следовало вчера так много пить. И вообще, не следует так много пить. В конце концов, пить вообще не следует.

Надоевший пистолет я выбросил в ближайшую урну. Прощай, оружие.

А сейчас – дышать. Потом – неторопливо пройтись. Прямо до ближайшей аптеки...

Холод перестал чувствоваться. Сдернув перчатку, я провел ладонью по лбу, посмотрел – с ладони капало. Сама ладонь – крупно дрожала. В ушах гудело. Ага, вроде легче... Закурить сигарету? Достал, поджег, втянул дым – выбросил, выплюнул. Организм не желал никотина. Ладно, ему виднее... Пошли, пойдем... Вот и аптека... Держась за стену, я прохрипел в окошко:

– С сердцем плохо. Корвалолу мне. И нашатыря.

– Может, «скорую» вызвать?

– Спасибо, не надо... сейчас все будет нормально...

Теперь и вторая нога норовила подогнуться. Как говорил пятнадцать лет назад мой первый тренер по карате: «А теперь растягиваем следующую заднюю ногу...» Прочь из аптеки, свежий воздух – лучшее лекарство.

Сжимая в обеих руках по пузырьку, отхлебывая из одного, отнюхивая от другого, я доковылял до проезжей части и поднял руку. Подкатил, крахмально хрустя скатами по ледяному асфальту, безбожно заиндевевший драндулет с трещинами в лобовом стекле. Заменить такое стекло – вопрос тысячи рублей, или тридцати американских долларов, или четырех бутылок престижной водки. Не умеющий заменить лобовое стекло – сам себя определяет как нищеброд и теряет деньги при торговле за свои услуги.

Господа бомбилы! Меняйте треснувшие лобовые стекла на новые, и вам будет легче и проще назначать нормальные цены...

Чтобы не пугать чувака, я заранее сунул пузырьки в карманы; назвал адрес, посулил много денег и через минуту уже полулежал в относительно мягком кресле, в относительно теплом салоне, изо всех сил стараясь не обращать внимания на запахи бензина, никотина, пережженного машинного масла и всего того, чем пахнет внутри всякая старая неухоженная железная колымага.

– Что-то ты бледный, друг, – сказал шофер. – Совсем бледный.

Мне понравилось его широкое славянское лицо, многочисленные пивные подбородки и мягкие розовые уши флегматика.

– Нормальный.

Пришлось снова достать склянки. Молоток ударял совсем лихо, а главное, быстро. Чрезмерно быстро. Так быстро не должно быть, понимал я. Все вокруг мерцало и вращалось. Свое состояние я оценивал как новое и странное. Голова не болела. Желудок не беспокоил. Органы чувств действовали на пять баллов. Сознание фиксировало окружающую действительность с отменной четкостью. Но поднести флакон лекарства ко рту я не смог. Слишком сильно тряслись руки.

Родился страх, кошмарный своей чудовищной новизной. Что со мной происходит, я не понимал. Ноги не повиновались. Нашатырь не помогал. Семь лет назад, в следственной тюрьме Матросская Тишина, на жаргоне героиновых наркоманов мое состояние называлось «отъезжать». Куда я отъезжал – известно. На последний полустанок.

Вдруг полегчало. Даже вспомнилась сигарета.

– Вообще, ты прав, – произнес я в адрес бомбилы. – Тряхануло меня. Крепко. Я ведь думал, что вечный. Оказалось – зря размечтался.

– О таком и не мечтай. Никто не вечный.

Сигарета вспомнилась опять. Корвалол, что ли, помог? Или я сам себя накрутил истеричными своими нервами шизоалкоголика? Может, не так все и страшно? Доберусь до дома, куплю полштоф, опохмелюсь, приму теплую ванну и лягу спать... Машины теперь у меня нет, офиса тоже нет, только сам я, горемычный мудила, у себя остался... И еще семья.

– А ты мечтать любишь? – спросил я. Шофер грустно помотал головой.

– Нет. Зря оно. Только понапрасну расслабляет.

– И все-таки? Неужели ни о чем не мечтаешь?

– Мечтаю, – признался круглолицый дядька. – О бутылке пива.

– Твоя мечта – бутылка пива?

– А что – не мечта? Вот смотри, как оно у меня налажено. В час пик я не езжу. Оно себе дороже. К началу часа пик, к шести вечера, я нарулю где-то тысячу рублей. Ну, плюс-минус. В среднем берем тысячу. На пятьсот – налью бензина. Останется пятьсот. Правая лампа ближнего света перегорела – куплю новую. Это минус сто двадцать. Вечером жене дам триста. Если будет хорошо себя вести. Останется восемьдесят рубликов. Дочери – двадцатку. Если пятерку из школы принесет – тридцать. Итого пятьдесят рублей остается в полном моем распоряжении. Как раз на сигареты и пару бутылок пива. А без пива вечером я не могу. Оттягивает оно. Устаю, как собака...

Рулил он довольно ловко, влезал в любую щель меж конкурентами по асфальтовому полю – но, на мой взгляд, излишне насиловал и мотор, и тормоза.

– Полчаса назад я с человеком говорил – у него пять миллионов долларов в кармане, свой банк. Между прочим, тоже устает, как собака. Именно так и сказал...

– А что ж, банкиры – не люди? Такие же, как и мы с тобой...

– Тогда с какой стати, по-твоему, ты за пятнадцать долларов в сутки баранку крутишь, весь в мыле, с мечтой о пиве, а он – золото лопатой загребает?

Бомбила весело рассмеялся.

– А ты не понимаешь? Оно так в природе устроено! Чтобы все были разные. Бедные и богатые. Умные и дураки. Толстые и худые. И еще одно выслушай: я вот вечером приду домой, денег жене дам, если будет хорошо себя вести, пиво откупорю – и еще неизвестно, кто из нас больше счастлив, я или твой банкир...

А поменять бы всех местами, подумал я. Банкиров – с таксистами. Вертухаев – с арестантами. Министров – с трактористами. Ассенизаторов – с модными дизайнерами. Погрязших в гламуре обитательниц элитных подмосковных поселков – с жителями захолустных деревень, куда хлеб подвозят раз в неделю. Пусть нефтяные магнаты будут мойщиками автомобилей, а каменщики и землекопы сядут в высокие сановные кресла. Пусть кухарки управляют государствами. Пусть шоферы грузовиков повяжут карденовские галстуки и станут дипломатами.

Поначалу, конечно, установится большой бардак. Но потом, без сомнения, все наладится. Потому что наша жизнь, как я всерьез предполагаю, вращается и крутится без малейшего нашего участия, сама собой. Мы же, наивно предполагая, что можем что-то изменить, в реальности – не боле чем статисты.

Только как совершить подмену? Такие штуки иногда возможны в литературе, но в жизни – никогда...

– Тормози, – прохрипел я, в очередной раз доставая корвалол. – Тормози. Ищи ближайшую аптеку...

– Плохо стало, да? – озабоченно, но спокойно осведомился бомбила.

В ответ я утвердительно выругался вполголоса, почти нечленораздельно, потому что онемели теперь не только ноги, но и лицо. Извозчик мой оказался молодцом, мигом включил все фары, все мигающие огни, доблестно нарушил все мыслимые правила движения, пересек все запретные линии и довольно лихо подрулил к двери с зеленым крестом.

До второй за десять последних минут аптеки я едва дошел. Симпатичный круглолицый дядька счел нужным сопроводить меня. Я сунул чуваку купюру и даже неким образом извинился. Тот махнул рукой – бывает – и исчез. По лицу текло холодное. Стоять я не мог. Паника заползла во все углы сознания.

– «Скорую». Вызовите «скорую». Сердце.

Тетки в застиранных белых халатах удивились, но не сильно. Позвонили, куда следует. Осведомились о возрасте и симптомах. Симптомы я описать не сумел: щеки и углы губ стали, словно каменные. Руки ходили ходуном. Мне сунули валидол, и я старательно стал сосать. Напряг все силы и выдавил из себя вопрос: скоро ли прибудут?

– Смотря откудова, милый. Ежели с четырнадцатой больницы, то минут пятнадцать. А уж ежели с восемнадцатой, то фиг его знает, могут и час добираться...

Смертельно хотелось лечь, или даже упасть, прямо на пол. Молоток бил и бил, со все возрастающей силой. Но физические проблемы отступали прочь по сравнению с ужасом гибели. Подумалось, что вот сейчас и сдохну, прямо здесь. А чего? Не мальчик. Тридцать шесть лет. Хороший возраст, чтобы сдохнуть. Благородно и честно, от инфаркта, на полу в аптеке, в неизвестном мне районе ненавидимого и любимого города, морозным зимним днем, в окружении незнакомых людей.

– Согласен, – тихо произнес Юра. – Благородно.

– Я думал, ты пропал. Навсегда.

– Еще не время... Чувствуешь его, да?

– Что?

– Страх смерти.

– Я только из него и состою. Когда же «скорая» приедет?

– Когда меня убивали, я тоже мечтал, что кто-нибудь приедет и спасет. Чуда ждал. Но никто не приехал и не спас.

– И ко мне не приедут?

– Бог знает.

– Прости, что я тогда не приехал и не спас тебя.

– Ерунда. Не думай об этом. Ты ни в чем не виноват.

– А кто тебя убил?

– Кто ж тебе скажет...

Он был очень серьезен. Он сидел передо мной на корточках и внимательно смотрел в мое лицо. Он исчез, когда открылась дверь и вошли две женщины в ярко-синих робах, пожилая – налегке, молодая же тащила огромный пластмассовый чемодан.

– Я так и знала! – громко, почти весело провозгласила пожилая. – Абстиненция! Допился, сынок?

– Помираю, – выдавил я.

– Помрешь в другой раз. Идти сможешь?

– Попробую...

В фургончике было холодно. Меня уложили на кушетку, измерили давление, вкатили в задницу семь кубов папаверина с дибазолом. Велели ждать и не двигаться.

– Зачем столько пьешь? – строго осведомилась пожилая.

– А что еще делать?

– Вокруг дома бегать! – с неожиданной страстью рекомендовала врач. – А то – велосипед себе купи и катайся... Что, полегчало?

Закрыв глаза, я прислушался к себе и признался:

– Вроде да...

– Давай тогда нам денег. На тортик.

– Обязательно, доктор. Естественно. Спасибо вам большое. Со мной такое – в первый раз. Представляете – шел, шел, и упал...

– Вы все падаете.

Я очень люблю докторов и вообще всяческих врачей и часто жалею, что не пошел в медицинский институт. На лице у всякого опытного доктора проступает столь здоровый жизнеутверждающий цинизм, что кажется – такой человек живет проще и спокойнее, чем всякие прочие банкиры, бизнесмены, таксисты и бандиты.

– Доктор, а что со мной было?

– Абстинентный синдром. Пить тебе больше нельзя. И кофе нельзя. И крепкого чая нельзя. И курить нежелательно...

Я улыбался. Пот на лбу высыхал. Врач теребила пуговицу на халате.

– И вообще, притормозить тебе надо. Поменьше бегать. И нервничать. Например, спускаешься в метро, видишь поезд, который вот-вот отойдет – а ты не беги к этому поезду, потому что через пять минут приедет другой такой же...

– Мой поезд давно ушел, доктор.

– Вот, о чем я и говорю. Другой приедет.

– Думаете, приедет?

– Конечно, – уверенно заверила доктор. – А сейчас тебе надо домой. Отдохни, поспи. Отлежаться тебе надо обязательно.

Я грустно улыбнулся. Отлежаться, поспать. Мечта последних лет.

Подписал особую бумагу, что отказываюсь от госпитализации, и через пятнадцать минут, на слегка ослабевших ногах, уже опять ловил такси. Еще можно успеть в офис. Возможно, его еще не до конца разграбили. Возможно, я кое-что еще успею сделать.

В моей (уже бывшей моей) конторе кипела работа. Судебный пристав Диколаев и комендант Хабибуллин, расположившись в центре диспозиции, руководили процессом, одновременно не забывая время от времени для понятной надобности разворачиваться в сторону накрытой поляны: газетка, водка, колбаска. Пластиковые стаканчики. Тем временем несколько хлопцев в комбезах, обмениваясь друг с другом рабочими междометиями, выносили мебель.

Несколько секунд я оставался незамеченным.

Мои эмоции, думаю, понятны всякому. Еще две недели назад я здесь работал. Потел, нервничал и расходовал себя. Каждый кубический дециметр здешнего пространства пропитался мною. А теперь – финита. Равнодушные функционеры рушат и корежат то, во что я вложил душу.

Вот рабочие столы – прекрасные, почти новые рабочие столы, я взял их на распродаже, слегка воспользовавшись деньгами партнера альфа, впоследствии заткнув дыру деньгами партнера бета, и далее крупно заработав на партнере гамма и покрыв все текущие убытки. А вот новейший компьютер, приобретенный на средства партнера икс, – он ничего не заметил, поскольку я тут же пихнул в него средства партнера игрек, перекрылся от партнера зет, а тут и все прочие партнеры помогли – в общем, таков бизнес, господа.

Ладно. Какой, к черту, бизнес? Какой я, к черту, бизнесмен? Бизнесмены любят деньги. Они любят их делать и тратить. А я не люблю. Если лишняя купюра материализуется в моем кошельке – я не рад. Если она тут же пропита в ближайшем злачном месте – я не расстроен. Я моим деньгам – никто, и они для меня ничто.

– Заходи, Андрей, – пригласил комендант Хабибуллин и без лишних слов наполнил новый стаканчик. Протянул мне. Я автоматически взял. Не люблю пластиковых стаканчиков. Кроме того, я не люблю, когда меня гостеприимно приглашают в мой собственный дом.

Пристав и комендант улыбались. Добродушно, но и слегка хищно. Оба активно жевали – видимо, только что опрокинули по дозе. Их глаза слезились.

– Не переживай. Всякое бывает. Давай, за тебя...

Я пригубил и поставил. Где они берут такую ужасную водку, смердящую то ли тормозной жидкостью, то ли авиационной спиртсодержащей смесью, в нашем гарнизоне называемой «султыга»?

– Чего не допил?

– Люблю половинить.

– Хорошие мебеля, – произнес комендант. – Мне они сразу понравились.

– Мне тоже, – ответил пристав, чавкая. – Давай так: мебеля мне, компутеры – тебе.

Я отвернулся и отошел от стола.

– Нет, мебеля мои.

– Компутеры дороже.

– А мебеля красивее.

Обернувшись к спорящим, я сделал шаг к столу – мне опять немедленно шедро налили.

– Ты, Андрей, не грусти, – говорит пристав. – Ты молодой парень, у тебе еще все получится. Один раз обжегся – второй раз никогда не обожжешься...

Пришлось опять пригубить и опять улыбнуться. Что поделать – так меня учили. Юра учил. Тебя станут бить, а ты – улыбайся. Тебя будут убивать – а ты смейся.

– Ты сам виноват, что до последнего довел.

– Представляешь, сколько теперь нам головной боли – продавать за полцены твое барахло, сто бумажек оформлять...

Комендант обернулся и грубо порекомендовал рабочим быть поаккуратнее. Пристав тоже отвлекся. В этот момент я быстро и незаметно ото всех достал из ящика стола книжечку в кожаной обложке и торопливо сунул себе в карман.

– Давай. – Комендант снова поднял стакан. По-моему, он спешил. – Сам знаешь, эти деньги... – Мы еще раз сдвинули стаканчики: – ... не твои и не мои, и их надо отдать!

– Схожу-ка я в туалет, – провозгласил я хмельным голосом и покинул собутыльников.

В коридоре моя походка и движения стали гораздо более уверенными, я достал из кармана ключи от офисной двери и осторожно положил на пол рядом с дверью, отдал двери сначала пионерский салют, затем – по-солдатски приложил ладонь к виску, затем соединил ладони в замок в жесте миролюбия, затем показал фигу и «фак», затем подмигнул и двинулся в сторону лифта.

В лифте вместе со мной спускалась девушка в офисном прикиде, но мой взгляд, очевидно, показался ей неприятным, и она отвернулась.

Достал из кармана украденную из-под носа коменданта и пристава кожаную книжицу и ловко поймал выпавшие из нее ключи от автомобиля.

На улице потемнело и потеплело. Падал снег – крупный, словно в мультфильме. Я шел, сунув руки в карманы и глубоко дыша носом. Отошел пятьдесят метров от здания. Свернул за угол. Оказался на территории скромной автостоянки. Посетив вагончик, обменялся рукопожатием со сторожем и угостил его сигаретой, затем одолжил у него особый пластмассовый веник, подошел к одной из машин и счистил с нее снег.

Это очень простая машина отечественного производства. Кстати – моя. Я завел мотор и некоторое время посидел в размышлениях. Выехал со стоянки. Вдруг остановился. Сквозь снегопад мне стал виден приближающийся Юра.

Он сел. Осведомился почти равнодушно:

– Что за машина?

– Моя.

– Значит, у тебя есть еще одна машина?

– Естественно.

– Я не знал.

– А никто не знал.

– Новая? – Юра одобрительно хлопнул ладонью по передней панели.

Я покачал головой.

– Та была лучше, – сказал друг.

– Эта тоже ничего. Советская техника. Простая и дешевая в эксплуатации.

– Не боишься, что и эту отнимут?

– Нет. Чего ты боишься – то ты создаешь.

– Согласен.

– Кстати, и деньги у меня тоже есть. Лежат в надежном месте. Немного. Хватит на полгода безбедной жизни.

– Значит, ты всех обманул, – печально констатировал друг. – Даже меня.

– То есть – себя.

– Я так и сказал.

– Да, обманул. Немного. Извини. Я не мог иначе. После тюрьмы я стал очень дальновидный. Приходится обманывать всех. И самого себя тоже.

– Останови машину.

Я послушно затормозил. Друг, однако, не спешил выходить.

– Пора мне, наверное, – задумчиво, старым голосом произнес он.

– Совсем уходишь?

– Да.

Вместо облегчения я почувствовал беспокойство и даже сделал руками несколько мелких лишних движений.

– Не может быть. Не верю, что ты так просто уйдешь. Шизофрения сама собой не вылечивается.

Юра покачал головой.

– Ты не шизофреник. Ты просто устал. И не потому устал, что слишком много дел делаешь, а потому, что делаешь не свое дело. Ты что, с детства мечтал строить гаражи? Или продавать нефтяные насосы?

– Нет, конечно.

– Вот и подумай об этом. Помолчали.

– Оставайся, – предложил я. – Обещаю больше тебя не обманывать.

– Сначала выполни те обещания, которые уже дал. А потом новые раздавай.

– Оставайся, Юра.

– Нет. Здесь все не мое. Я в твоей жизни ничего не понимаю. Ты тратишь слишком много сил для достижения слишком мелких целей. Я ухожу.

– Вернешься?

– Может быть.

– Через пятнадцать лет?

– Бог знает. Справишься без меня?

– Попробую. Завтра компаньон вернется – вдвоем легче будет.

– Кстати, ты так и не сказал, кто твой компаньон.

– Иванов, – признался я, почему-то застеснявшись. – Кто же еще. Ты ведь создал всю мою жизнь. Я теперь доверяю только тем людям, которым доверял ты. А ты, кроме меня, доверял только Иванову...

– Привет ему передай. А мне пора. К своим.

Юра показал рукой.

Я повернул голову и увидел их всех.

Они стояли неисчислимой тесной толпой и молчали. Ни одного старого лица. Ни единой седой головы. Все как один молоды и серьезны. Солдаты в пятнистых маскировочных халатах. Бандиты в кожаных куртках. Шоферы в ватниках. Рабочие в спецовках.

Ушедшие до срока. Насильственно умерщвленные. Сгинувшие в автокатастрофах, зарезанные в пьяных драках, подорвавшиеся на фугасах, издохшие от наркотиков. Расстрелянные, задушенные, обезглавленные, закатанные в бетон, разорванные на куски, прошитые автоматными очередями, закопанные живьем. Сгоревшие в танках, расплющенные колесами грузовиков, отравившиеся ядовитой водкой. Русские и таджики, украинцы и калмыки, казахи и чеченцы. Атлеты и доходяги, интеллектуалы и неучи. Иные взгляды были прямы и ясны, другие мутны и подозрительны. Иные лица красивы и благородны, другие перекошены и отмечены печатью порока. Но все как один – юны, чудовищно юны, непростительно юны. И все – мертвые.

Юра вышел и махнул мне рукой.

Мимо на бешеной скорости пронеслась огромная машина, переполненная хохочущими обдолбанными блядьми, коим ныне нет числа в благословенном отечестве моем.

Из переулка я выкатился было на проспект – но асфальтовая река, сколько хватало взгляда, была запружена сотнями стальных туловищ. Кое-как докатившись до ближайшей станции метро, я решил дальше двигаться пешком.

8

Добираться вечером из Москвы в пригород – дело хитрое. Самый быстрый путь – на метро до вокзала, оттуда час с четвертью на электрическом поезде, далее на такси до места. Быстро оно быстро, но очень некомфортабельно. Пригородный поезд в пятом часу вечера представляет собой клоаку.

Когда-то, восемнадцать лет назад, я катался ежедневно – в университет и обратно – и неплохо себя чувствовал. Грамотный студент всегда знает, как, когда и на какой поезд ему ловчее сесть, чтобы и в проходе не маяться, и билетных контролеров избежать. Потом появился Юра, и автомобиль – начиная с того же девяносто первого года я годами не заходил в зеленые вагоны. Затем – на рубеже девяностых и нулевых – количество машин на московских и подмосковных дорогах резко увеличилось, и перемещение в пространстве потребовало ловкости и расчета: где-то на авто, где-то на метро, где-то на поезде, потом такси поймать, или, если хочется большего комфорта – едешь на автобусе, в мягком кресле; в общем, спустя десять лет я снова стал практиковать поездки на пригородных электропоездах – и поразился перемене. Все стало гаже. Грязнее. Опаснее. Появились (стихийно, естественно) «курящие» вагоны – нечто неслыханное во времена моей юности; изобретение ежевечерне возвращающихся со столичных фабрик в свои предместья пролетариев. Эти ушлые и дошлые ребята еще на Курском вокзале лезли во все двери и окна, как балтийские матросики в Зимний дворец, занимая по десять – пятнадцать мест каждый. Туда положил газетку, сюда – сигаретку, занято!!! На последующих станциях подсаживаются громогласно матерящиеся корефаны; откупориваются фанфуры с водярой, достаются карты – и понеслась. В иные вагоны без пистолета заходить было нельзя. Охлос гужевался со страшной силой. Раскрасневшиеся физиономии, помутневшие глаза, прилипшие к губам окурки, брань и хохот, бухло всех видов и цветов, там вольно блюют, здесь меж делом выясняют отношения – я очень люблю людей, но вид многих сотен торжествующих хамов подвергал мою любовь сильнейшему испытанию.

Здесь я могу быть неправильно понят. Меня действительно учили любить людей. Конкретно – пролетариат.

Начиная с «Букваря» и заканчивая мощным томом «Истории КПСС». Общим числом – одиннадцать лет меня упорно, вдумчиво и поэтапно учили любить пролетариат.

Но сегодня вечером, пережив сердечный приступ, имея в заднице семь кубов дибазола, отдав за долги последние столы и стулья, стоя на подламывающихся ногах в насквозь продымленном вагоне, слушая, помимо воли, доносящуюся отовсюду ругань (и ругань-то у них вся какая-то плоская, неинтересная, невкусная), изливающуюся из насквозь сожженных Бог знает какими жидкостями глоток, наблюдая во множестве некие замысловато деформированные лица, материализовавшиеся, кажется, прямо из второго тома сочинений Николая Алексеевича Некрасова, – я вдруг взял и перестал любить людей – всех, кроме самых близких. Не возненавидел, нет. Кто они такие, чтобы я удостоил их своей ненавистью? Но любить – перестал.

Такое бывает. Идешь себе, спешишь по своим делам, симпатизируешь, бля, человечеству – да вдруг перестаешь.

Если бы в этот момент за моим поясом оказался нож – я перерезал бы полвагона. Или весь вагон.

Впрочем, может, и не перерезал бы. Интеллигенция часто склонна переоценивать свою отвагу.

В трех тюрьмах сидел, а таких лоснящихся сальных морд, таких маргариново отсвечивающих, свисающих брылей, такой дикой, ничем не мотивированной, быдловато-хамоватой идиотической веселухи – отродясь не видел. Как говорил в таких случаях лауреат Государственной премии академик Лихачев: «Я таких бушлатом по зоне гонял».

«Однако, – сказал я себе, – и тебе не стоит снимать с себя вины. Не сам ли ты, когда-то поспешно сбежав отсюда в кожаное кресло собственного личного комфортабельного автомобиля, простого и дешевого в эксплуатации, отдал эти зеленые вагоны на растерзание дикарям? Не сам ли ты с удовольствием поучаствовал в процессе расслоения, безоглядного дележа общей земли, домов, улиц, дорог и магазинов на то, что отошло избранным и то, что осталось для всех прочих? Теперь вот задыхайся и нюхай. Тут ныне не твоя территория. Ты сам ушел отсюда. По доброй воле. Вместе с миллионами таких же любителей так называемой «лучшей жизни». Завели себе машины, запрезирали остальных, поехали – и вдруг оказалось, что вас, таких, слишком много! А места – мало! Кошмар! Пробки! Вернулся обратно, в зеленый вагон – а там уже другие ребята устроились, с пивом и сигаретами, и теперь они смотрят на тебя, как и должны смотреть; так смотрят, как и сам бы ты смотрел, если бы остался с ними – с великим злорадством. А пролетарии они или нет – это не важно.

Кое-как добрался. Рассчитал время до минуты: в районе половины седьмого вечера я – у Ильи, там – двадцать минут, визит вежливости; затем обратно на вокзал, в семь с копейками трогаюсь обратно, в районе половины девятого я снова на вокзале, в девять с четвертью – в кинотеатре, жду сына, берем попкорн и ныряем смотреть фильму. Сыну – одиннадцать, ничего страшного, если он пойдет на поздний вечерний сеанс. Брошенная посреди города машина постоит до утра. Советская техника дешевая. Интереса для воров и угонщиков не представляет.

Одно привходящее обстоятельство мешало: после приступа я ощущал сильную слабость, быстро шагать не умел и пару раз прибегнул к нашатырю. Второе привходящее – помогло. Мороз дал слабину, упал до приемлемых минус пятнадцати. И стало все вокруг мягко и почти сладко: и воздух, и хрустящий снег под ногами.

Небо поднялось выше, обрело глубину, проступило сотнями острых звезд, словно рассеялись крупинки сахара, словно уставший Бог решил попить чайку, да не удержал ложку сладости в дрожащих руках, рассыпал, бедолага, по Вселенной. Завздыхал, запереживал, да так и оставил.

Из душного грязного вагона я вышел раздраженный и злой, а к школьному другу приехал обновленным и вдохновленным, с байроническими вибрациями сердца.

Почти уложившись в график, я наконец позвонил в дверь одноклассника.

С той стороны двери, фоном, классически доносились классические шумы классической пьянки: громкие нечленораздельные возгласы, некие победные выкрики, оглушительный женский хохот и звон посуды.

Женский хохот, впрочем, пришелся мне по душе. Я люблю женский пьяный хохот – этакий призывный, раскованный и жизнеутверждающий. Он, как минимум, забавляет. Как максимум – помогает жить.

Мощно отнюхав от склянки нашатыря, я успел заховать снадобье в карман, прежде чем раскрасневшийся друган мой и брат по крови распахнул свои врата и срочно заключил меня в жаркие хмельные объятия.

– Я думал, ты не приедешь!

– Плохо думал. – Сильно дыша носом, я вошел, разулся и решительно двинулся в залу, где в мою сторону, поверх фужеров, бокалов и рюмок, повернулись два десятка ярко-розовых, слегка вспотевших физиономий.

– Добрый вечер!

Ответом был бравый гомон нетрезвых глоток. Какие-то багровые лица сложились в приязненные гримасы. Кто-то что-то мгновенно кому-то налил. Какие-то дамы ненавязчиво оправили слегка задравшиеся лифчики. Какие-то дети требовательно ухватили меня за штанины. Шум, гам, дым коромыслом – все происходило как положено.

– Господа! – провозгласил я. – Позвольте мне, так сказать... В целом... Выразить...

В ушах шумело.

– Бесконечный восторг и обожание...

– Штрафную ему!

Когда в правом кармане есть нашатырь, а в левом – корвалол, чувствуешь себя королем любой вечеринки.

– И поздравить нашего, всеми любимого... А также пожелать...

Что ему пожелать? Что пожелать человеку, у которого все есть?

Или наоборот, ничего нет у него, кроме тесноватой двухкомнатной квартирки в старом трехэтажном доме, где отсутствуют горячая вода и мусоропровод. Но разве это имеет значение?

Ты, обнюхавшийся нашатыря, запутавшийся в долгах шизофреник, вечно куда-то спешащий и ничего не успевающий, что ты намерен пожелать человеку, который никогда никуда не спешил и тем не менее во всем тебя опередил?

Мне поднесли не менее ста пятидесяти граммов. Ухватив фужер за ножку, я понюхал – воняло гадостно – потом заявил, что до дна не пью по техническим причинам, затем изловчился и закончил витиеватый тост, затем пригубил – вкус бухаловки показался мне кошмарным – улыбнулся на публику и кое-как, спиною, раком-боком, отступил в кухню.

– Ты чего? – озабоченно спросил появившийся следом Илья.

Страницы: «« ... 1112131415161718 »»

Читать бесплатно другие книги:

Повезло неразлучным друзьям – Филе, Дане и близняшкам Асе с Аней! Они едут в настоящую археологическ...
Время жестоко к женщинам - блекнут юные нежные лица, сгибаются под тяжестью лет прекрасные тела. И т...
В последние дни школьных каникул Ларика, Вильку и Петича ожидает новое расследование. У рассеянного ...