Амнезия Чехонадская Светлана

34

К тому времени уже составили фотороботы всех рабочих, благоустраивавших двор дома номер двенадцать. Один из них нашелся сам: тот самый коренной житель, что родился здесь в коммуналке.

Это была его Москва, отсюда их с матерью переселили еще в семьдесят восьмом – дали квартиру у черта на куличках, в одном из двух новых панельных домов, стоявших посреди полей и деревень. Младшему брату нравилось, а он умирал от тоски. До остановки надо было топать по непролазной грязи, а к единственному телефонному автомату выстраивалась такая очередь, что мама не горюй.

Мама не горевала, она даже наладилась покупать у деревенских козье молоко, и говорила, что эта гадость полезна для здоровья. Но ей было трудно, конечно, возвращаться из центра по вечерам – она была уборщицей и работала допоздна. А ведь им дали очень престижную квартиру в экспериментальном кооперативном доме. Он был построен для секретного конструкторского бюро и самими конструкторами любовно для себя спроектирован. Мать в этом бюро мыла полы, вот ей и отвалили от интеллигентских щедрот.

Потом у матери появился сожитель-алкоголик, и тогда он окончательно переселился к себе в Москву. Окраины этот человек так и не признал. Уж такой он уродился аристократ. Жил по подвалам, но в центре.

Его долго расспрашивали о двух других рабочих, и он прямо раздувался от гордости: свидетель! Он готов был даже привирать, чтобы доказать свою нужность, но они поняли, что он привирает, и обложили его матом.

Он сказал им, что человека по фамилии Королев он потом встречал в соседних дворах и сильно удивлялся, что тот все еще в форме и с инструментом. Неизвестно, поверили ли они в это. А ведь это было правдой.

Успехи были и у испанской полиции. Она нашла того, кто продавал героин; этот продавец насдавал кучу народа, включая иностранного красавца с синими лунными глазами. Поразительно, но румынский нелегал использовал то же слово для описания глаз покупателя. «Lunar!» – повторял он. Узнав этот факт, Иван Григорьевич Турчанинов подумал, что у любви бедной Лолы были оправдания.

Ее апрель был насыщенным и тревожным. У падчерицы начались «завихрения в башке», они могли свидетельствовать об ухудшении и обернуться большой проблемой. Сладкая жизнь заканчивалась, а продавать себя за деньги, пусть даже и нефтяной шишке, эта женщина не хотела. Иван Григорьевич думал с печалью и удивлением, что относится к ней вовсе не плохо и даже покровительственно.

Наверное, вслед за всеми остальными он попал под обаяние простоты – той, что хуже воровства, но, несомненно, симпатичнее его. Иногда он с ужасом понимал, что способен влюбиться в такую женщину, способен, даже отдавая себе отчет в том, что будет несчастен с нею и возненавидит потом.

Собственно, влюбиться в неумную и нечестную красавицу – что же в том удивительного? Так повелось с незапамятных времен: в неумных и нечестных влюбляются ничуть не меньше, чем в умных и порядочных, а иногда и больше. Метания души и разума начинались на другом этапе: Лола не была стервой и не была хищницей, она также не была предательницей; она была себе в ущерб – вот что было невыносимо для размышлений Ивана Григорьевича. Он таких женщин встречал, и они всегда оставляли в его сердце привкус печали и жалости. Это были настоящие мотыльки, летящие на пламя, а желать зла женщине-мотыльку, пусть даже и убийце, настоящий мужчина не сможет никогда.

Нет, он не считал, что мужчина сильнее или умнее женщины. Он любил говорить в компаниях, что эволюция хорошо позаботилась о слабом поле, а феминизм сделал его почти неуязвимым. Он встречал женщин, которые были умнее его (хотя Иван Григорьевич считал себя очень умным), видел тех, кто устойчивее к стрессам, напористее, жестче и даже сильнее физически. Процентов десять знакомых женщин, как он думал, лучшие боссы, чем все ему известные мужчины. Он знал также двух женщин-миллионеров, причем они сами заработали свои деньги и ни один мужчина им не помогал – они утверждали, что, наоборот, мужчины мешали. Было ясно, что еще лет пятьдесят, и столетия угнетения забудутся навсегда (само угнетение Турчанинов хотел бы поставить под сомнение, но не мог – он был передовых взглядов и за это считался среди мужчин оппортунистом). Женщина станет абсолютно равной. Она, конечно, слабее физически, но она будет меньше болеть, лучше приспосабливаться к переменам, а потом и добьется отмены того, что напоминает ей о физическом неравенстве. Скажем, даже пощечина будет караться так, как сейчас – изнасилование. От демонстрации физической силы отучат, можно не сомневаться.

Наверное, вслед за этим и вымрут женщины-мотыльки. Летучие, лживые, странные, преданные, честные, глупые, мистически прозорливые – такие двойственные, словно сделанные из двух разных существ: женщины и мотылька. Ведь вымерли мужчины восемнадцатого века: легкомысленные и напудренные, умеющие жить, как никто и никогда позже – такие обольстительные любовники и жуиры. Красота не защищает от ухода из истории – вот в чем дело! «Кто не жил в восемнадцатом веке, тот никогда не жил», – грустно говорил Талейран после революции, да и все остальные утверждали: это было несравненное и прекрасное время, но оно кануло навсегда. В эволюции побеждает сильнейший, а не прекраснейший.

Да, вот такая Лола: одному изменяла, другому была предана, сегодня расчетливая, завтра щедрая, ее ничто не удержит, она ценит всякие смешные мелочи, но не ценит самого важного; непредсказуемая, жестокая, делающая всех вокруг несчастными, не приносящая воды умирающему, а завтра, наверное, плачущая над вымышленными героями ток-шоу – может, пусть она лучше сгинет?

Зачем он думал об этом? Зачем расстраивался и шептал себе под нос? Черт его знает. «Просто, отвык в санаторной глуши от маленьких и больших трагедий, – пытался он себя образумить. – Одичал, все теперь в новинку…» Возможно, так и было.

Двенадцатого августа, в пятницу, он отпросился с работы пораньше и отправился завершать эту разбередившую душу историю. Ехал в Москву навстречу огромным пробкам, по пустой дороге – он знал, что так всегда бывает в пятницу, но ему казалось, что все-таки в этом есть какой-то знак: ему горит зеленый свет, нет никаких препятствий и, значит, его дело правое.

Уже из машины Иван Григорьевич сделал самый важный звонок, потом заехал к коллегам, чтобы посмотреть на фотороботы, дал им адрес и сказал, что позвонит. Затем отправился в клинику фонда.

Последнюю неделю Марина находилась там. О клинике словно забыли, и она плыла по зеленому морю Лосиного острова, как корабль без руля и ветрил, – счета закрыты, главного врача нет – а как-то плывет, лечит. Иртеньевой сюда было удобно приезжать, она привозила свои лекарства и даже гуляла с Мариной по парку. Потрясенный ее преданностью и сам никуда не сбежавший садовник пообещал ей кучу разных многолетников и два можжевельника. «Вы это оцените!» – грустно произнес он. Иртеньева и правда была хорошим садоводом.

Иван Григорьевич нашел их в парке. Они сидели на скамейке под липами, разговаривали, и Иртеньева сразу нахмурилась, увидев его. Турчанинов уже знал, какими авторитарными могут быть врачи, поэтому демонстративно положил руки в карманы. Он и сам любил покомандовать, это была командирская поза.

– Мне надо поговорить с Мариной, – сказал он.

– Каждое ваше появление сводит на нет месяц лечения.

– Есть ситуации, которые лечатся не изнутри, а снаружи.

– Ах, да! – Она саркастически улыбнулась. – Я и забыла! Вы же врач.

– Нет, я следователь.

– Но здесь не милиция, господин Турчанинов. Здесь больница.

– Марина, – обратился он к испуганно затихшей девушке. – Теперь я знаю точно: вы Марина Королева. У меня есть все доказательства.

– Доказательства? – прошептала она.

– Да. И главное из них – ваш сон, точнее, воспоминание об улице летчика Ивана Порываева. Вы там были, и там вас покусала собака.

Ее глаза не округлились, как он ожидал, а наоборот, чуть сузились.

– Это произошло двадцать седьмого сентября двухтысячного года. Рекс вылез из-под ворот и укусил вас за ногу. После этого вы поймали такси и отправились в платную поликлинику, где вам оказали помощь и записали ваше имя. На следующий день, уже после покушения, врачи обнаружили на вашей ноге обработанную рваную рану. Она была небольшой, но болезненной. Это из-за нее вы споткнулись на лестнице клуба.

– Но я не помню, как он меня кусал!

Иртеньева взяла Марину за руку, потом подняла взгляд на Турчанинова. Он ожидал увидеть в ее глазах гнев, но нет – она смотрела серьезно, беззлобно и грустно.

– Это и не нужно помнить, – сказал он.

– Как же не нужно? Ведь это ничего не доказывает! Да, я помню собаку, и она меня до сих пор пугает, я вижу, как она смотрит из-под ворот, но этот страх ничего не значит!

– Значит.

– Нет, Иван Григорьевич, вы не понимаете. – У нее на глазах показались слезы, нос покраснел, но теперь она казалась ему симпатичной. – Они обе могли видеть и дом, и мединститут, и Королева, и бывшего главврача, господи, словно купили эти воспоминания в одном магазине!

– И дом, и мединститут, и Королева, и бывшего главврача – да. Но не эти ворота. Их могла видеть только Марина.

– Да почему?

– Потому что, как я думаю, Лола там никогда не была.

– Но там же продают кислоту, а Марину облили кислотой! Как это может быть совпадением? Это Лола купила кислоту, она там была, Иван Григорьевич!

Он помолчал, прежде чем ответить.

– Вы хотели знать, кто вы? Я вам сказал. Двадцать седьмого сентября двухтысячного года Марину Королеву покусала собака. Это несомненный факт. Я уверен, что это произошло на улице Ивана Порываева. Вы вспомнили эту улицу и вспомнили эту собаку. Какие вам еще нужны доказательства? Через пару часов у меня будет последнее, но я вообще-то не бросаюсь такими словами. Если я говорю, что в чем-то уверен, значит, так и есть. Вам достаточно моих слов?

– Нет.

Он приподнял бровь. Иртеньева усмехнулась, глядя себе под ноги и словно задумавшись о чем-то своем.

– Иван Григорьевич, я хочу знать не только, кто я, но еще и правду.

– Вот как… Это желание заслуживает уважения. – Он немного растерянно посмотрел на Иртеньеву, ожидая ее реакции.

– Что такое? – притворно удивилась она, так и не поднимая глаз. – Я-то думала, милиция все знает! Что ж вы запнулись?

– Слушайте, нашли время ерничать! Что мне делать?

– А что вы имеете в виду, собственно?

– Как вы относитесь к тому, чтобы я сейчас стал говорить правду? Какой бы она ни была…

– Да мне-то что? Пусть погибнет мир, но восторжествует юстиция. Это ведь ваша клятва Гиппократа?

– Красивая, не правда ли?

– Неплохая, – согласилась она и наконец подняла взгляд. – Можете говорить, не надо тянуть, как в американском триллере. У меня и то началась аритмия. Хотя, на мой взгляд, триллеры, в отличие от выпусков новостей, полезны для здоровья. Ну, говорите.

– В общем, я считаю так. Лола никогда не была на улице Ивана Порываева именно потому, что она никогда не покупала кислоту.

– А кто ее покупал? Сергеев? – спросила Марина.

– Нет. Вы.

– Я?!

– Да.

– Чтобы облить себя, что ли?!

– Нет, чтобы облить мачеху.

– Зачем?!

– Думаю, вы ненавидели ее. И до этого ненавидели. А уж потом, когда вы узнали, что она изменяет вашему отцу, что она ответила предательством тому, кому надо быть преданным, что она не оценила свалившегося на нее счастья, – тут уж вы стали плакать в курилке у окна и говорить, что никогда не надо знать правды. Вы с тех пор изменились, Марина.

Она потрясенно молчала, он посмотрел на часы.

– Я спешу, у меня еще есть дела.

– Связанные с этим?

– Да.

– Тогда я поеду с вами.

– Нет.

– Я поеду с вами! Неужели вы не понимаете, как это для меня важно?

Он вопросительно посмотрел на Иртеньеву.

– У меня случай недавно был, – сказала она. – Пациент один, сумасшедший, вдруг в подробностях описал мне самую главную и самую неприятную тайну моей жизни… Я вот с тех пор думаю: он мысли мои читал, или в него что-то вселилось? Так странно… Я уже во все верю. И чем больше своим делом занимаюсь, тем больше понимаю, что официальная наука ничего не объясняет.

– Неловко, наверное, заниматься лечением с такими-то взглядами?

– Я привыкла, – Иртеньева вздохнула и поднялась со скамейки. – К чему я это вспомнила? К тому, что человеческий организм иногда выкидывает такие коленца, что проще поверить в самую немыслимую чушь. Марина очнулась – это чудо. Она сама в него не верит! А я не удивляюсь. Я такие вещи вижу каждый день. Мне-то труднее поверить, что человек, носящий в себе столько замечательных чудес, берет и убивает другого человека. А вас, Иван Григорьевич, наверное, этим не удивишь?

– Удивишь, – сказал он. – К этому привыкнуть невозможно.

– Кстати, способность удивляться – признак психического здоровья. Думаю, что Марине надо поехать с вами. Если она от чего-то страдала все это время, так это от собственной раздвоенности. Ведь как говорят? Само решение никогда не мучает, мучают сомнения. Только, ради бога, в одиннадцать спать! И вам, Иван Григорьевич, искренне советую – как медик медику – ложитесь спать вовремя!

Он не удержался – рассмеялся.

– Хорошая женщина Иртеньева, – сказал Турчанинов уже в машине, когда они выехали на трассу. Марина сидела напряженная, с прямой спиной, гордо поджав губы, такая жалкая, что у него защипало в глазах.

– Меня больше никто не будет пугать?

– Никто.

Теперь они ехали из города, и он с завистью смотрел на пустые встречные полосы. Вся Москва разъезжалась по дачам, пробки, видимо, будут до Клина.

Красивые летние сумерки зажигали на березах огни святого Эльма, в долинах собирался туман.

Казалось, где-то там, в глубине подмосковных лесов в эту минуту распускаются цветы папоротника. На затянутой ряской поверхности маленьких речек всплескивает чей-то хвост – это русалки выплывают из-под коряг.

Турчанинов мотнул головой: Иртеньева хорошая женщина, но с психиатрами лучше не общаться, они все ненормальные…

– Смешное название, – произнесла Марина. – Рвачи.

Машина проехала по единственной улице, остановилась у нужного дома, они вышли.

Деревушка была уютная, настоящая. Пахло вареной кукурузой, коровами, хвоей – сразу за домом начинался бор. Турчанинов вздохнул, взглянув в его сумрачную глубину.

– Степан! – позвал он, одной рукой приоткрывая незапертую дверь, а другую положив в карман: на всякий случай. Марина стояла за его спиной и оглядывалась.

– Я тут… – Горбачев вышел в сени. Он опять был в костюме и даже при галстуке. – Приехали? Вы не один?

– Я привез к вам дочь Михаила Александровича.

– Да вы что? Какая неожиданность! Приятная неожиданность… Да проходите, что же вы? Я и чай поставлю. У меня только к чаю ничего нет. Вы так неожиданно позвонили, наше сельпо уже было закрыто…

Они прошли по половикам в комнату. Здесь, видимо, все осталось от умершей бабушки – и комоды, и кружевные салфетки (теперь серые от грязи), и на стене две черно-белые фотографии со слегка раскрашенными губами и щеками. На подоконниках стояли горшки с давно засохшей геранью, на полу лежали коврики, сделанные из разноцветных, скрученных в трубочки тряпок.

Турчанинов и Марина сели за круглый стол, Степан возился у печки. Было ясно, что ему нечего там делать, но поворачиваться он не хочет.

– Пора вам познакомиться, – заговорил Иван Григорьевич, – с дочерью старого друга, которую вы так отважно защищали… Вы ведь хотели ее защитить?

Спина напряглась, рука бесцельно провела по беленой поверхности печи.

– Защитить? Нет-нет… Все по другой причине…

– А у нее уже есть улучшения, – как ни в чем не бывало продолжил Турчанинов. – Она вспомнила улицу, на которой покупала кислоту. Вы знаете эту историю? Лола вам ее рассказывала?

– Рассказывала.

– Вы назвали эту историю дурацкой.

– Я проговорился.

– Не поделитесь деталями?

– Она говорила, что Марина увидела их у трансформаторной будки…

– Как и вы?

– Туда, кажется, выходили окна курилки… Лола сказала, что девочка была мерзкая, завистливая, что отец полностью сломал ее психику. «Она пошла в медицинский, чтобы быть похожей на меня и ходить в белом халате!» Лола смеялась.

– Это не очень смешно.

– Лола смешливая… Но она не понимала, с чем играет. Ведь Марина пошла в отца – она была решительная.

– Она и есть решительная.

Рука снова стала водить по штукатурке. Турчанинов изумленно наблюдал за ее движениями. «Он все-таки ненормальный, других объяснений нет…»

– Наверное, Марина хотела отомстить за отца, – произнес Степан.

– Но почему было просто ему не сказать?

– Ей по характеру было противно ябедничать.

– Облить кислотой лучше?

– Может, и не облила бы?

– Так сказала Лола?

– Да. Она так и сказала: «Может, и не облила бы».

– Как это великодушно.

– О нет! Она не великодушная, что вы!

– Откуда Марина узнала, что Лола не поехала на Украину, а задержалась в Москве, чтобы погулять с любовником?

– Она тогда уже шпионила, подслушивала. Он ведь там преподавал, это было несложно…

– Она узнала и о том, что в пятницу они будут на дискотеке?

– Ну да.

– Вас никто не выманивал на задний двор, – обратился Турчанинов к Марине, смотревшей на него во все глаза. – Все нелепости этого дела перестают быть нелепостями, если понять, что это сама Марина планировала покушение. Никто не подгадывал день, никто не вызывал ее на дискотеку, никто не уговаривал выйти – ничего этого не было. Лола и Сергеев просто целовались у крыльца, и вы пошли туда. Вы ничего не боялись, ведь это вы были охотником. Накануне вы купили серной кислоты. Это ее, а не косметичку, вы держали в руках. А вот что произошло дальше? Степан, вы же знаете, расскажите.

– Насколько можно верить Лоле? – откликнулся тот.

– И все-таки, что она рассказывала?

– Что Марина появилась на крыльце, как привидение, она аж тряслась от ярости и повторяла: «Ты заколдовываешь мужчин! Они не могут тебя бросить, потому что ты красивая! Но не надо думать, что красивым все позволено!» Она очень завидовала красоте. Лола всегда смеялась: ее-то, мол, не купишь. Все Королевы купили, а красоту не могут. И дочка будет уродиной, и любить ее будут по расчету. Такая дура – Лола…

– Итак, Марина сказала, что больше Лола не будет красивой и тогда отец ее бросит?

– Она не говорила про отца, она просто повторяла: «Ты не будешь больше красивой, и тогда станет видно, какое ты ничтожество». Она подняла руку с банкой – это была банка – перед собой, и положение стало критическим. Они оба очень растерялись, они считали, что она сошла с ума. Даже двигаться боялись, стояли как вкопанные.

– И в этот момент она споткнулась?

– Нет, вначале Сергеев сказал ей: «Ты доиграешься, дурочка. Что ты себе навоображала?» А потом резко выставил руку, чтобы перехватить кислоту. Лола сказала, что она упала непонятно почему. «Он толкнул совсем не сильно!» – говорила Лола.

– У нее была поранена нога. Нога болела, а тут еще каблук попал между плитами крыльца.

– Что произошло дальше? – неожиданно крикнула Марина. – Говорите скорей!

– Она опрокинулась назад, – сказал Степан. – Из-за этого получилось, что рука Сергеева сильно толкнула банку… Короче, она облилась, ударилась головой и потеряла сознание. Мгновенно. От удара и болевого шока.

– Почему же на осколках не нашли ее отпечатков?

– Банка была в пакете. А его они забрали…

На улице послышался шум машины – Турчанинов напрягся. Ему показалось, что напрягся и Степан. Но машина проехала мимо.

– Любовники оказались в жутком положении, – Иван Григорьевич устало помассировал переносицу.

– Да. Сергеев все время повторял: «Он нас убьет обоих! Мы ничего не докажем, он выставит дело так, что мы хотели ее убить!» Лола говорила, что ведь Марина где-то купила кислоту, может, это будет доказательством? Но он твердил: «Он нас просто убьет, а с меня снимет шкуру. Снимет шкуру, я умру в мучениях!»

– Это был серьезный довод для Лолы.