Яд вожделения Арсеньева Елена

10. Самоварная подсвечница

«Ну вот и все, – спокойно, обреченно произнес кто-то, и прошло несколько мгновений, прежде чем Алена поняла, что это не чей-то потусторонний голос, а ее собственные мысли. – Дура ты, дура! Почему не бросилась наутек, чуть завидела закрытые ставни?!»

Объяснение могло быть одно: кого господь желает погубить, того лишает разума. Вот и ее лишил разума, осторожности, предусмотрительности. Подвел к гибели, будто блаженную овечку на заклание. Дал изведать великое горе и великое счастье – и обрек за то на смерть.

Ну, коли так… Руки Алены были все еще в тисках криворотого, поэтому она перекрестилась мысленно: смиряясь перед вышней волею и только прося у бога силы напоследок – силы и мужества, чтобы не затрепетать перед смертью и встретить ее достойно.

– Отпусти ее, Маркел, – негромко велела Ульяна. – Никуда она отсюда не денется. Верно, Алена? Поняла, что от меня, как от притки,[114] и на коне не уйти?

Алена промолчала: вся крепость ее духа сейчас ушла на то, чтобы превозмочь боль в руках, не издав ни стона. Так что единственным ответом на слова Ульяны был ехидный смешок, прозвучавший откуда-то снизу. Алена покосилась – и различила у низенькой фигурки, той самой, которая предательски свалила ее на пол, крошечное сморщенное личико. Фокля! Ну да, как же без нее? Диво, что Алена ее не распознала с первого мгновения. Она вздрогнула – и с подчеркнутым отвращением попятилась.

– Чего косоротишься? – хихикнула Агафоклея. – Мы с тобой старинные знакомицы!

– Неужто? – процедила Алена как могла пренебрежительнее. – Коня куют, а жаба лапу подставляет! Знакомица выискалась!

Фокля так и заелозила по полу, забила ножонками.

– Надо бы тебя за виски да в тиски! – пробормотала она с ненавистью, но Ульяна резко махнула рукой:

– Нет. Хватит. Не надо. Раз ошиблась – более того не повторю.

«О чем это она?» – недоумевающе подумала Алена, но тут Ульяна снова обернулась к ней.

– А ты осади назад! – слегка, не злобно, а как бы с мягкой укоризною прикрикнула она. – Кабы не Фокля, мне бы, может, и не выведать, где ты затаилась, где от правосудия хоронишься. Так что Фокля мне – верная слуга, и тебе не след ее…

– Tут у тебя, куда ни погляди, верные слуги, – перебила Алена. – Этот вон, тоже… – Она не удостоила криворотого указующим движением руки – лишь небрежно кивнула в его сторону через плечо. – Ретиво указки твои исполнял. Всю меня излапал, исхватал ручищами и дрючком своим совался. Это тоже небось из верности тебе?

Бог ли – из последнего милосердия, дьявол – из всегдашнего злоехидства ко всем на свете, нашептали ей в ухо навет на криворотого Маркела – неведомо, однако Алена с радостью увидела, что стрела угодила в цель: Ульянищу даже повело, а Маркел с досады громко скрежетнул зубами.

– Не верь ты ей, матушка, – торопливо проговорил он, и в голосе его явственно прозвучал страх. – Сама ко мне в портки лезла, а как я ей посулил, что, мол, скоро у тебя будет целый полк полюбовничков, она и отвязалась.

«Эх, Kатюшка! – с тоской подумала Алена. – Как же ты была права! А я думала, что у Ульянищи мозгов не хватит этакую хитрость измыслить да сплести. Нет, ежели у кого мозгов тут не хватает, это лишь у меня!»

– Поверь, поверь, матушка! – бубнил без остановки Маркел. – Ну хошь, я прямо тут, на твоих глазах, ей шею сверну?

– Не суйся, коли не спрашивают! – угрюмо огрызнулась Ульяна. – Надо будет свернуть – я так и скажу, а ты покуда стой да молчи!

Маркел прихлопнул ладонью свой еще более покривившийся от страха рот, и Алена едва сдержала усмешку: «Крепко же она его охомутала! И чем только держит? Никогда не видела, чтобы мужик этак боялся бабы. Разве что Фролка…»

Воспоминание о страшной картине заставило ее задрожать, и это не укрылось от зоркого Ульянина глаза.

– Что ж не приоделась потеплее? Сентябрьские ночи студеные! Разве не сыскалось у тебя какой-нито епанечки или хотя бы платочка теплого? Жаль, жаль, что опять бродяжкою вырядилась. Я чаяла, заявишься в ентой робе немецкой, коя златом блещет, али в том твоем синеньком с серебром… Отродясь я такого платья не нашивала, а мне небось пристало бы!

– Для твоей рябой рожи – две худых рогожи, да полторы змеиных кожи, да сказать сто раз: помилуй боже, вот что пристало бы тебе! – не сдержала ярости Алена: что ж, значит, Ульянища денно и нощно следила за ней, коли даже о нарядах сведома?! – Неужто не погнушалась бы с чужого плеча обноски надевать?

– Ну так ведь и ты моими обносками пользовалась, – вроде бы спокойно ответила Ульяна, однако в горле ее вдруг заклокотало, и Алена обрадовалась, поняв, что противница так же выведена из себя, как она сама. Однако что же это она несет?

– Не припомню, чтоб ты от щедрот сношеньку одаривала, – отмахнулась брезгливо.

– Не одаривала, верно, – согласилась Ульяна. – А ты сама брала, без спросу. То Никодима, то… – она перевела дыхание, – то Фролку. Теперь вот Маркела.

Алена оторопела. На мгновение почудилось, что Ульяна заговаривается, и вдруг ее осенила догадка, да такая омерзительная, что вся кровь бросилась в лицо. Неужели?..

– Ты о чем? – пролепетала она.

Ульяна ощерилась ухмылкою:

– Небось знаешь о чем! Сама же сказала, что Маркел в тебя тыкался, а он ведь до сего был мною жалован… в постельничьи.

– Успокойся! – холодно проговорила Алена. – Маркел не прочь был бы мною попользоваться, да ты его на такой короткой сворке держишь, что он лучше дрючок свой в узелок свяжет, чем решится против твоей воли пойти. А Фролка тут при чем? Никодим – тем паче?

– При том, – глухо молвила Ульяна, и отзвук неутихающей ненависти зазвенел в ее голосе. – Что – Никодим? Не мужик разве, да и я – или не баба?

– Опомнись, – шепнула Алена. – Ты же сестра ему была!

– Да, да, сестрица! Нашему самовару двоюродная подсвечница! – отмахнулась Ульяна. – Не ты здесь одна – найденыш. Меня отец Никодимов из милости держал, а чтобы с рук поскорее сбыть, отдал этому пьянчужке, ярыжке этому, голи кабацкой – муженьку моему! А он за жизнь до того допился, что вовсе мужиком быть перестал. У него на все один ответ был: «Знай, баба, свое кривое веретено!» Кабы не умолила я Никодима, так и прожила бы век, не спознав, что и для чего у бабы промеж ног продырявлено. С тех пор мы и ладили меж собой с Никодимом – пока тебя черт не принес!

«Да, ты его многому научила. Не ты ли из него всю силу мужскую высосала, взамен исполнив лютостью? Ведь и мне уготовил он ту же участь: при живом муже быть женой другого!»

Эти мысли промелькнули и исчезли; Алена сама удивилась, сколь мало затронула ее постыдная откровенность Ульянищи. Другие, совсем другие слова жгли ее, мучительно отзывались в сердце: «Не ты здесь одна – найденыш! Найденыш… найденыш…»

– Погоди, – подняла она руку. – Что ты сказала? Что это значит?

– О чем речь? – вроде бы удивилась Ульяна, однако по искрам, оживившим ее тусклые глаза, Алена угадала, что Ульяна сразу все поняла и безмерно возрадовалась, обнаружив, что нанесла ненавистной удар – еще какой удар! Может быть, следовало принять безразличный вид, изобразить, что ей на все наплевать, однако у Алены сейчас не было сил лукавить, изображать что-то. Она должна была знать. Знать, какую боль ни причинило бы это знание.

Ульяна не смогла отказать себе в удовольствии поковыряться в открытой ране.

– Hеужто впервые услышала? – ухмыльнулась она. – Ну, Надея, знаю, молчал, по гроб жизни молчал, однако Никодиму-то он по пьяной лавочке проболтался; правда, слово потом взял, что тот ничего тебе не скажет. Однако покойнику что дать слово, что взять было сущее тьфу! И вот гляньте! В кои-то веки сдержал клятву!

Не в клятве было дело: это понимали и Алена, и Ульянища: Никодим приберегал известие, чтобы побольнее, а то и вовсе до смерти уязвить жену, да не успел. И сейчас исполнить сие спешила Ульяна – спешила так, что аж захлебывалась!

– Да, милка моя, тебя Надея нашел… в лесу нашел. Он стоял постоем в какой-то деревне, а там баба в лес пошла с двумя малыми детьми да и сгинула. Начали искать – нашли: бабу медведь приел, на куски порвал, а девчонка лежала без памяти. Младенчика же младшего медведь… – Ульяна вдруг осеклась и заговорила после немалой заминки: – Его, думали, тоже медведь задрал да и зарыл про черный день где-нибудь под корнями, не то в берлогу уволок – дожрать. Почему медведь девчонку не тронул – ему одному да господу богу ведомо, однако Надея ее себе забрал, тебя то есть. Баба та, мать твоя, жила одинокая, чем мир подаст: мужик от нее сошел невесть куда, а откуда она в деревню прибрела – тоже было неведомо, никто про тебя отродясь не спрашивал. Надея и решил, что лучше тебе и не знать, что он – не твой родной отец. И как Никодим из него сию тайну выпытал – диву даюсь!

Алена закрыла лицо руками. Не может быть. Лжет подлая Ульянища! А зачем ей лгать?.. Но разве можно поверить, что батюшка, добрее и ласковее коего и на свете не было, – не родной Алене? Но тут же память-предательница, которая, известное дело, всегда сидит в засаде и, когда ее зовут, не откликается, подавая голос, лишь когда не надо, тут же зашептала, засуетилась, злоехидно подсовывая обрывки воспоминаний о том, как отец отмалчивался или уводил разговор в сторону, лишь Алена начинала расспрашивать, где он с матушкою повстречался, как полюбил ее, откуда она родом. Он ничего о ней не знал, вот и отмалчивался. Имя – вот все, что знали о ней и односельчане. Пришла неведомо откуда – и сгинула безвестная.

Ах какой тоской заныло вдруг сердце!.. Словно бы второй раз схоронила сейчас Алена того доброго, добрейшего человека, который был для нее единственной защитой и опорою всю жизнь, нежная любовь к которому не угасла в душе и сейчас.

И вдруг ей стало стыдно. Да разве мог быть родной отец лучше, чем Надея? Родной отец покинул дочь свою и сына-младенчика, матушку покинул. Не горевать надо, а радоваться, что послал господь поперек Алениной жизненной стежки такого сердечного, душевного, милостивого человека, как Надея Светешников! И когда – похоже, что очень скоро! – встретится Алена с ним на небесах, то обнимет его с той же ласковостью, как обнимала всегда, и назовет родным батюшкой – и никак иначе. Никак иначе!

Она отняла руки от лица и спокойно поглядела на Ульянищу, которая не смогла скрыть разочарования, не слыша от Алены громких иеремиад.[115]

– Кто бы он ни был, – спокойно сказала Алена, – я век за него господа буду молить! И не тебе своими грязными лапами его честного имени касаться.

– У-у, гордячка высокоумная, – с ненавистью прошептала Ульянища. – Одна утеха: веку тебе недолго осталось!

Как ни готовила себя к этой вести Алена, а все же не смогла снести удара – покачнулась. И тотчас мертво молчащие доселе Маркел и Фокля злорадно захихикали из своих темных углов – ну ни дать ни взять бесы, зачуявшие, что желанная добыча, грешная душа, вот-вот попадет в их руки.

– Не много ли на себя берешь? – наконец совладала с собой Алена. – Ты ведь не господь бог, чтобы знать, кому сколько веку намерено.

– Без воли господней и волос не выпадет из головы, это верно, – согласилась Ульяна. – Однако ежели ты попала сюда, где я тебя который уже день подстерегала, так ведь тоже не помимо его воли! И все, что я теперь с тобой сделаю, я сделаю как его орудие! Сама знаешь: зиме и лету союзу нету. Так и нам с тобой на одном белом свете не жить. Или ты меня, или… – Она хитро прищурилась: – Нет, уж лучше я тебя!

– Но почему? – глухо молвила Алена. – За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе сделала?

Она не собиралась умолять, разубеждать Ульяну, просить справедливости. Понимала: сие бессмысленно, да и вообще скорее язык бы себе откусила, чем произнесла хоть слово мольбы. Но ей надо было знать. Все, чего она хотела сейчас, это понять причину столь лютой, смертельной ненависти к себе! Не из-за того же, в самом деле, бесновалась и беснуется Ульянища, что Никодим женился на Алене. Известно, какова была его «любовь» к жене, если он спокойно дозволял названой сестре мучить, избивать ее. В чем же тогда дело?

Она знала: по неведомой причине Ульяна слишком сильно ненавидит ее, чтобы смолчать, отказать себе в удовольствии нанести жертве новые раны. И Алена оказалась права.

– Ты знаешь, кто ты? – произнесла Ульянища тихо, но с выражением такой ненависти, что ее смертоносное дыхание не только Алену оледенило, но и Фоклю с Маркелом опять заставило приутихнуть, затаиться по углам. – Ты – тот камень, который един много горнцев[116] избивает. Через тебя поломалась вся жизнь моя! Через тебя я живу одна – хуже вдовы и девки… вечный мне великий пост, вечное искушение.

– Не больно-то ты постишься, как я погляжу, – не удержалась Алена от легкого кивка в сторону Маркела. – А уж коли был тебе Никодим столь надобен, то отчего не легла костьми, лишь бы он на мне не женился? Да ведь ты и сама знаешь, какова была сладка моя с ним жизнь, – чему завидовать?

– Никодим? – горько усмехнулась Ульяна. – Никодим был глупец, фофан![117] Я про Фрола речь веду. Про Фролушку…

– Про Фролушку?! – так и взвилась Алена.

Еще миг – и она, забыв обо всем на свете, бросилась бы на Ульяну, выцарапала бы ей глаза, даже если бы это было последним, что смогла бы сделать в жизни, да Маркеловы клешнятые ручищи оказались проворнее и перехватили Алену на полпути, стиснули так, что не вздохнуть, не охнуть. Только и могла, что бессильно прохрипела:

– Ты же этого Фролушку огнем жгла, стерва проклятущая, змея бессердечная!.

– Все из-за тебя, из-за тебя, – угрюмо пробормотала Ульяна. – Из-за тебя и Фролка смерть принял. Кабы не ты, все по-иному сладилось бы!

Она вдруг засмеялась. Но не веселый был то смех, а такой, что страх наводит.

– Верно, ты ведьма, – проговорила Ульяна, прекратив свой жуткий хохот так же внезапно, как и начала. – Верно, ежели б поискать, у тебя и хвостик сыскался бы позади, у чертовой полюбовницы! Приворожила ты Фролку – с того он и прикипел к тебе, с того на меня и глядеть более не хотел!

– Боже мой, – прошептала Алена, – неужто и Фролка тоже…

– Ну да, он жил со мною, да! – вскинула голову Ульяна. – И все промеж нас было ладно да складно, все было обговорено: как сведем Никодима со свету, так и…

Она осеклась, а потом махнула рукой – и с наслаждением выплюнула в Аленино помертвелое лицо:

– Так и быть, узнай еще и эту новость. Я винище-то Никодиму подзеленила царь-корнем, я! Никто иной! У меня все было четко обмыслено: Никодима подзуживать, чтоб он тебя едва до смерти не убил. Ну кто потом сомневаться бы стал, что ты его с горя отравила, тем паче что травознайка-зелейница? Только на тебя одну подозрение пало бы – только ты и должна была ответ держать. Но ты своими сетями Фролку опутала и в могилу утянула. А сама жива! Жива!

Ульяна схватилась за голову, забилась, надрывно, мучительно завыла…

Фокля, не стерпев этой муки, выметнулась из своего угла, обхватила ноги своей повелительницы, запричитала жалобно:

– Не томи себя, матушка, не томи, родимая!

– Значит, ты… – пробормотала Алена. – Ты!.. Ну вот, наконец-то…

– А тебе какое может быть «наконец-то»? – хмыкнула вмиг пришедшая в себя Ульяна. – Ты про это проведала – с собой и в могилу унесешь.

– Есть правды око, которое все зрит, – с трудом сдерживая дрожь, сказала Алена. Однако Ульяна глумливо ухмыльнулась:

– А нынче темно! Хоть глаз выколи – ни зги не видать.

– В куль бы ее да в воду! – подала голосок Фокля.

– Ничего. Я лучше сделаю, – посулила Ульяна.

Алена резко вырвалась из рук не ждавшего сего Маркела и ожгла его взором:

– Не тронь меня! Нашел кого хватать, кому руки ломать. Лучше б эту вон, подстилку твою, хватал да волок в застенок. Убийца она, сама созналась. По ней давно яма на площади плачет! А, стоишь? Сам небось хорош!

– Хорош, хорош, – согласилась Ульяна, вполне обретая прежнее зловещее спокойствие. – Уж этого тебе не оплести, как ты Фролку оплела!

– Оплела? – горько усмехнулась Алена. – Ты, баба, не белены, часом, объелась? Он меня каждую ночь брал насилкою по мужниной указке – это ты называешь «оплела»?

– Брал не брал, это уж его мужицкое дело, – устало качнула головой Ульяна. – Беда, что ты душу его высосала! Видела я, как он на тебя днем поглядывал. Ночи, видать, мало ему было! А потом до чего, сволочь, додумался! Сказал мне: так, мол, и так, Ульяна Мефодьевна, не по мне это – безвинную в петлю тащить. Она и так столько страданий приемлет – не всякий злодей таким карам обрекается за свои преступления. Ты же еще и смерти, и позорища для нее чаешь… Так и сказал, помнится. Пожалел он тебя… и сам себе вынес приговор.

– За одно слово… за одно слово доброе? – помертвелыми губами прошептала Алена. Ужалило воспоминание: Фролка прилаживает в дымоходе дощечку и злорадно посмеивается: повертится, мол, у нас Никодим-то Мефодьевич!

– Не за одно слово, – сказала сурово Ульяна. – Фролка слабак был. Я его хорошо знала: пока я подле него, он все будет делать по-моему. А чуть глаз с него свела – вот он и сорвался со сворки! Чаю, много словец он тебе молвил… про Никодимов схорон! Сулил небось, что будешь в золоте ходить, на серебре есть? Hет, ты башкой не крути, не отнекивайся. Доподлинно знаю, что он тебе говорил про тайник. Откуда б ты тогда сведала про колоды пчелиные, про перстенек в двенадцать ставешков?.. Эх, жаль, не поставила я тогда капкан в колоду – вот ужо был бы тебе чертогрыз!

– Эх, Ульяна… Ульянища, – вздохнула Алена. – Не ты одна по ночам за Никодимом следила, не ты одна! Ничего мне Фролка не сулил, не сказывал ни слова доброго, а про схорон я сама выведала. Подсмотрела – и выведала. Что же до колечка того, измарагдового, то я его нашла в тайнике, да уже после смерти Никодимовой, но не взяла, потому что мне и коснуться-то его было тошно. Тошнехонько, мерзко! Так что на Фролку ты возвела напраслину. И погубила попусту свою любовь!

Может быть, ей следовало смолчать. Но Алена не могла остановиться: закусила удила. Она должна была отомстить… она и сама не понимала, почему ей так важно, так непременно нужно отомстить Ульянище не только за свои, но и за Фролкины мучения.

И удар достиг цели – Ульяна даже покачнулась.

– Н-не говорил?.. – пролепетала она непослушными губами, глухо вскрикнула, загородилась руками… и вдруг выпрямилась, близко придвинула к Алене изуродованное страданием лицо: – Нет. Не увидишь ты моего горя! Не дождешься! До смерти!

– Что, и мне царь-корня плеснешь? – нашла в себе силы изобразить усмешку Алена, но Ульяна медленно покачала головой.

– Зачем на тебя зелье тратить? Лучше сделаю! Так сделаю, что заутра всякий полюбуется на твои обглоданные косточки. И я приду порадоваться… А теперь – прощай!

И она резко повернулась к двери, в то время как Фокля мертвой хваткой стиснула Алене ноги, а Маркел набросил ей на голову что-то темное, тесное, не дающее ни двигаться, ни видеть, ни дышать.

11. Чудовище

Она не потеряла сознания, хотя оцепенение, охватившее ее, было сродни обмороку, а ужас сковал крепче веревок, которыми она была опутана. Маркел тащил ее, перекинув через плечо, больно и грубо, но не лапал, не хватал похабно. Верно, крепко боялся Ульяны, и хотя ее уже не было рядом, Маркел, судя по всему, не решался даже мысленно прогневить свою грозную хозяйку. Он шел на рысях – небось спешил как можно скорее добраться до того места, где предаст Алену смерти.

«В куль да в воду… косточки обглоданные… в куль да в воду… косточки…» – билось у нее в голове вместе с толчками крови. Голова разрывалась от боли, немилосердно тошнило, и Алена едва подавляла спазмы, понимая, что если ее сейчас вырвет, то она неминуемо задохнется. Ужас перед такой унизительной смертью оказался столь силен, что отрезвил Алену. Против всякой очевидности, она вдруг почувствовала себя лучше и даже попыталась определить, куда ее тащит Маркел.

Он шел, верно, самыми закоулками, пробирался овражками и огородами, минуя главные улицы, перегороженные рогатками с полицейскими избами или будками при них, так что напрасны были Аленины надежды, что его заметит какой-нибудь рогаточный караульный. И то сказать, в холод или дождик будочники и караульщики спокойно уходили спать на свой двор, и хоть ночь нынче выдалась на диво теплая для сентября, похоже, все рогаточные решили отоспаться в собственных постелях. В глубине души Алена понимала, что ее надежды на бдительность караульщиков тщетны: чтобы пройти через рогатки в любое время с любым грузом, достаточно было поднести страже штоф вина или дать алтын денег.

Надо думать, Ульяна дала Маркелу, чем откупиться от ненужного любопытства!

Маркел шел уже довольно долго. Алене чудилось – целый век висит она столь мучительно, вниз головой, но чувствовала – полчаса, может быть, три четверти часа. За это время можно далеко забраться. Порою до нее доносился плеск воды – и она холодела от страха, думая, что здесь-то и настанет ее последний час, однако Маркел шел и шел, и слова про косточки обглоданные все отчетливее всплывали в сознании Алены, жгли все больнее, но самой страшной была именно их неопределенность.

Злорадная ухмылка смерти, которая пугала, пугала, но не открывала своих намерений, заставляла Алену почти желать, чтобы это последнее в ее жизни путешествие поскорее закончилось, однако у нее приостановилось сердце, когда Маркел наконец замедлил шаги и свалил свою ношу наземь.

Алена не удержалась от стона, и Маркел грубо пнул ее:

– Молчи, дура! Накличешь!..

В его голосе звучал ужас, и это поразило Алену. Маркел боялся – чего-то боялся до смерти! Его хриплое, затрудненное дыхание сделалось чуть слышным. Он поставил Алену на ноги и осторожно потянул за конец веревки: иди, мол. Она пошла: меленькими, осторожненькими шагами, стараясь не упасть. Под ногами была твердая, утоптанная земля, какая-то ровная площадка… куда же ее принесли? И почему здесь так смрадно, такая вонь царит? Алена тревожно втягивала воздух расширенными ноздрями. Нет, не конюшня, не коровник… пахло зверем. Мелькнула ужасная мысль, что ее притащили в свинарник, на съедение голодным кабанам. Она знала: боже упаси ребенку оказаться в загоне для свиней – заедят! Могут и взрослого зажрать, если он беспомощен, а животные голодны или разъярены. В голове помутилось от страха, и Алена не закричала только потому, что знала: крик может разбудить ее убийц.

Но нет, это не свинарник. Запах не омерзительный, не тошнотворный: просто грязный, дикий… и, как ни странно, лесной.

В эту минуту она почувствовала, что уткнулась в какие-то железные прутья. Клетка? О господи, неужели… Неужели ее притащили на потраву какому-то дикому зверю? Медведю?!

Алена рванулась, захлебнувшись криком, но Маркел успел зажать ей рот:

– Молчи, говорят тебе! Покуда он спит и тебя не чует, ты жива! Молчи! Бог даст, долежишь невредимая до утра, а там придут смотрельщики – может статься, и спасешься.

Изумление от мысли, что Маркел озабочен ее участью, было так безмерно, что у Алены отнялся голос. В эту минуту она почувствовала, как задрожали прутья, к которым она прислонялась, а в следующее мгновение веревка, охватывающая ее тело, натянулась – и Алену резко потащило вверх. Против воли она вскрикнула… нестерпимо закружилась голова, сердце бешено заколотилось в горле. Руки Маркела перехватили Алену, что-то врезалось ей в ребра, она поняла, что это край, край чего-то… потом опять повисла в воздухе, но теперь ее спускали вниз, и это было почти падение. Чудом Алена встала на ноги, но тут же потеряла равновесие и упала на колени. Натяжение веревки резко ослабело: Маркел отпустил ее. Алена перевела дыхание – и припала к земле от резкого разбойничьего посвиста, внезапно раздавшегося над ее головой.

Маркел! Это Маркел! Но зачем, ведь этот свист разбудит и мертвого?

– Ого-го! – голосил Маркел, оборвав свист. – Эй ты, чудо-юдо, зверь лесной! Просыпайся, погляди, какую тебе кралю привели! Ого-го!

Послышался тяжелый звук – Маркел спрыгнул с решетки, – а потом громкий топот убегавших ног.

И в следующее мгновение Алена услышала совсем рядом недовольное ворчание, сменившееся ревом рассерженного зверя. Неведомая, безликая смерть надвигалась! У Алены остановилось сердце… И вот чьи-то лапы сграбастали ее, поволокли по земле… но милосердное беспамятство надежно заслонило ее от кошмарной яви.

Алена очнулась от боли: кто-то дергал ее за волосы. Это была не мучительная боль, но она мгновенно вернула несчастной осознание свершившегося. Не было растерянности после долгого беспамятства: Алена мгновенно осознала, где она и на что обречена. Боль в волосах воскресила жуткое воспоминание: медведь сдирает с головы жертвы кожу вместе с волосами!.. Алена вскинулась, рванулась; в то же мгновение кто-то дернул косу что было силы – и к ее лицу придвинулось чье-то лицо.

Это был не медведь, а человек!

Алена уставилась на него со смешанным ощущением ужаса и недоверия, успев мимолетно удивиться тому, что вообще видит: значит, с нее стащили мешок, в котором ее оставил Маркел. И заодно развязали веревки… Она свободна? О нет! Она пленница: руки неизвестного держали, пожалуй, еще крепче, чем Маркеловы клешни.

– Отпусти, Христа ради! – шепнула Алена, однако хватка не ослабела, словно незнакомец не слышал. И тут Алена впервые заметила, что взгляд его пуст и неподвижен, словно у мертвеца… или безумца.

Господи! Она обмерла, обмякла в этих железных руках. Неужто ее бросили к какому-нибудь несчастному одержимому из тех, которые настолько опасны, что их держат в клетках до смерти? Алена слышала о таких людях, потерявших образ божий и человеческий, но никогда не видела. Ну, если она в лапах такого существа, то минуты ее сочтены… если не придут надсмотрщики, не вырвут ее у этого существа.

Она боялась вновь встретить его пугающий, неживой взгляд и старалась отводить глаза.

Он так крепко натягивал косу, что Алена едва могла повернуть голову, чтобы оглядеться и понять, где находится. Oна видела сквозь прутья решетки очертания домов, выступающих из рассветной полумглы. Mесто показалось смутно знакомым. Вроде бы окрестности Красных Ворот. Где-то здесь рядом Аптекарский приказ, куда они часто ходили с отцом, куда собирались с Катюшкою посмотреть на чудовище, да так и не собрались…

И тут догадка – догадка, страшнее которой и представить невозможно, страшная, как смертельный удар, – коснулась рассудка – и заставила Алену испустить крик, который показался ей оглушительным, а на самом деле был слабым хрипением.

Она медленно зажмурилась не в силах более глядеть в лицо своей смерти.

Понятно, почему ей показались знакомыми окрестности! Это как раз и был двор Аптекарского приказа, тот самый двор, где держали на цепи лесное чудовище. В его-то клетке и находилась сейчас Алена.

Это существо было найдено охотниками где-то в арзамасских лесах, близ берлоги, в которой лежала мертвая медведица. По облику это был человек, но донельзя обезображенный и дикий, нагой, неимоверно грязный и отвратительный. Царь щедро жаловал тех, кто доставлял в его «Кунсткамеру» образцы шуток природы и ошибок Творца; охотники изловили лесное чудище и повезли в новую столицу, но по пути, для народной потехи, завезли в Москву. Вырванное из привычного обиталища, это существо день ото дня становилось все угрюмее, все злее, ничего не хотело есть, кроме сырого мяса, и кормильщики с некоторых пор боялись даже близко подходить к его клетке, потому что оно ярилось при одном виде людей и тянулось к ним своими когтистыми руками с таким видом, словно не прочь было побаловаться человечинкой. Могло ведь статься, что в пору жизни с медведями чудовище поедало плоть людскую. Охотников вызволить его из клетки и везти дальше в Петербург не отыскивалось ни за какие награды.

Все эти слухи сейчас промелькнули в голове Алены в одно мгновение, и она слабо удивилась, что снова не лишилась сознания и вообще не умерла на месте. Так вот какую участь уготовила ей зверообразная в своем жестокосердии Ульяна… Диво, диво, что Алена еще жива, что чудовище не загрызло ее тотчас, едва зачуяло в своей клетке. Может быть, оно пока сыто и решило для начала оглядеть свою будущую добычу, примеряясь, с какого боку к ней подступиться?

Что сделать? Решиться поглядеть на него? Пугнуть криком? Начать звать на помощь? А если это разъярит его? О, хоть бы пришли сейчас караульные! Может быть, если чудовище увидит пищу, оно отпустит Алену и ей удастся взобраться на решетку? Ведь руки и ноги у нее теперь не связаны.

Эти мысли метались в голове, а напряженное тело с дрожью ощущало зловонное дыхание обнюхивавшего ее существа, его когтистые лапы, которые, впрочем, держали хоть и крепко, но не причиняя боли. Это как-то внезапно дошло до Алены, а вслед за этим она опять ощутила осторожное подергивание за косу.

Казалось, существо чего-то от нее добивается… С трудом сдерживая дрожь, Алена приоткрыла глаза – и едва не закричала при виде лица, надвинувшегося на нее.

Самое ужасное, что это было вполне человеческое лицо, и черты его могли бы даже показаться красивыми, когда б не пустой, бессмысленный взгляд. Это были черты юноши лет четырнадцати-пятнадцати. Кожа изрыта оспинами, на щеке застарелый грубый шрам. Волосы сбиты колтуном, и можно только догадываться, что они некогда были русыми. Желтые зубы, сросшиеся брови… и внезапно оживившийся взгляд, который то избегал взора Алены, то робко приковывался к нему.

«Может быть, оно потому меня дергало за косу, что хотело, чтобы я открыла глаза?» – подумала Алена. Она слышала, будто звери не выносят пристального человеческого взгляда, а некоторые собаки, к примеру, могут от этого так разъяриться, что набрасываются на людей. И поэтому она остерегалась слишком уж вглядываться в этот жуткий лик, а тоже присматривалась к нему исподтишка, с замирающим сердцем, каждую минуту ожидая, что зловонная пасть разинется и кривые клыки вопьются в ее горло.

Но ничего не происходило, чудовище на нее не накидывалось, и все дольше становились мгновения, когда они с Аленою смотрели друг другу в глаза.

Взгляд чудовища сначала вспыхивал страхом, потом в нем появилось удивление. Потом Алена разглядела в его глазах легкое выражение удовольствия. Вот почему чудовище беспрестанно водит ручищей по Алениным волосам: оно гладит ее голову! Резкие прикосновения заскорузлой кожи и обломанных, грубых ногтей причиняли боль, выдирая волоски, но Алена решила стерпеть это. Она только слегка наклонялась вперед и постепенно ослабила натянутую косу. Теперь она могла хотя бы голову поворачивать, но стоило попытаться оглянуться, как чудовище испустило недовольное ворчание – едва слышное, впрочем; однако Алена сочла за благо больше не рисковать.

«А если заговорить с ним?» – подумала она. Конечно, это почти наверняка напрасная затея: помнится, рассказывали, что чудовище вовсе не понимает человеческую речь, ибо никогда ее не слышало, и все же Алена решила попробовать. Ей не сразу удалось разомкнуть пересохшие от страха губы, но наконец она вытолкнула из горла хриплое подобие слов:

– Кто ты?

Взгляд чудовища замер на ее губах, и Алена снова заставила их шевельнуться, проговорив:

– Отпусти меня.

Теперь голос повиновался лучше, звучал мягче, и хоть чудовище явно не понимало ничего, оно продолжало пристально смотреть на ее губы.

– Не убивай меня, – проговорила Алена. – Я тебе ничего плохого не сделаю.

Покрытые коростой губы чудовища дрогнули, разомкнулись – и с них сорвался какой-то нечленораздельный звук. Вот именно: это было не рычание, а некое всхлипывание, и Алена с изумлением поняла, что чудовище тоже пытается говорить! Вряд ли оно хотело выразить какие-то свои ощущения, вернее всего просто силилось повторять за Аленою. Очевидно, ему понравилась человеческая речь, хотя едва ли с этим существом кто-то прежде разговаривал. Наверное, оно все время слышало грубые голоса, в которых таился страх и ненависть перед его уродством. А медведица, у которой он вырос, – только ли рычала на него или как-нибудь урчала ласково, повизгивала?

– Отпусти меня, а? – попросила Алена как могла мягче. – Не причиняй мне вреда, Христом богом тебя молю. Ведь ты когда-то был человеком, значит, можешь кого-то пожалеть…

Как ни странно, ей не так уж трудно оказалось говорить с ним приветливо. Страх еще сковывал движения и помыслы, но Алена всегда любила всякое зверье, и никогда в жизни ни одна самая злобная псина не сделала даже попытки накинуться на нее. Маленьких, брехливых, глупых собачонок она опасалась куда больше, чем огромных волкодавов, и во время хождений по лесу сильнее опасалась невзначай наступить на змею, чем столкнуться в малиннике с медведем. Конечно, ее мать когда-то была убита медведем, но, может быть, зверь был ранен, а оттого мстил всякому человеку за нанесенную ему кем-то обиду? Вот ведь та медведица, которая взрастила это дикое существо, верно, заботилась о нем со своим особенным медвежьим милосердием, если оно дожило до юношеских лет. Пожалуй, ребенок попал к медведице еще совсем крохотным, если не смог убежать, вернуться домой и напрочь позабыл человеческое обхождение. Хотя что-то он все-таки смутно помнил, недаром голос Алены доставлял ему удовольствие.

– Рассказывают, медведь прежде был человеком, – заговорила она, пытаясь этой старой байкой не то себя успокоить, не то потешить своего страшного знакомца. – Оттого и умеет он ходить на задних лапах, имеет похожие на человеческие глаза, любит мед, водку…

Чудовище не отрывало от нее глаз. Оно слушало, Алена могла бы в этом поклясться! Оно слушало и пыталось понять.

«Надо говорить, беспрестанно говорить, – мелькнула мысль. – Я убаюкаю его речами, я смогу продержаться, пока не придут люди, и может быть…»

Она почти не сомневалась, что спасется. Страх, снедавший ее доселе, незаметным образом исчез, растаял, как снег под яркими лучами солнца. Ульянища небось думает, что Алена уже валяется в углу этой клетки с перегрызенным горлом, уставившись в небо неживыми глазами. А вот нет! Снова провалилось злодейское умышление Ульяны, снова заступился господь за Алену. Конечно, жизнь ее все еще под угрозою, однако бесстрашие, овладевшее Аленою, окрылило ее душу. Она сама удивлялась этой дивной свободе, овладевшей сердцем и разумом, – и вдруг озарение нашло на нее. Конечно, нынче ночью натерпелась она страхов – может быть, и еще натерпится, а все же они не такая уж дорогая цена за чудесное, пьянящее открытие: если Никодима отравила Ульяна, значит, Егор уж наверняка ни в чем не виновен!

Вот почему Алена смогла выстоять, не покачнуться перед ехидными откровениями и злобными угрозами Ульяны, вот почему достало у нее гордости не просить униженно милости, не валяться в ногах у своих мучителей. Вот почему она так быстро избавилась от страха. Егор не виновен!

Сейчас она вообще не могла понять, как, почему допустила до себя хотя бы тень подозрения. Ну, с Ленькой все понятно: он вообще никому не верит, жизнь приучила его видеть во всяком человеке ложь и притворство, к тому же страх за Алену помутил его разум. Но она-то! Она ведь не верила, ни минуты всерьез не верила в это обвинение, почему же вела себя так, будто верит? Не иначе господь помутил ее разум…

И вдруг Алену осенило. Да, помутил, но не напрасно! Она со всеми своими страданиями была орудием в руце Всевышнего – орудием для изобличения истинного преступника. Ведь если бы Алена не попалась Ульянище в лапы, если бы та не считала ее обреченной на смерть, она нипочем не созналась бы в своей вине. А теперь имя злодея известно доподлинно, и Алена готова всему миру его назвать!

И тут же она вспомнила, что весь мир сосредоточился для нее сейчас в одном получеловеческом-полузверином существе, а все время… а все время, отпущенное ей на жизнь, может быть сочтено несколькими мгновениями.

И все же она чувствовала глубокое спокойствие. Егорушка, ее любовь, – обелен. А про Ульянин грех она даст знать людям. Алена еще не знала, каким образом, но не сомневалась: даже если придется своей кровью написать об этом на клочке одежды, она сделает это. Сделает! А может быть, придут люди, и она еще успеет им сообщить?..

И люди пришли.

Сначала Алена услышала далекий смех, потом вдруг звук его резко приблизился, словно человек вышел из-за угла. И на миг стало тихо… Алена боялась повернуться, однако всем существом своим расслышала топот бегущих ног и полные ужаса крики на два голоса:

– Мать честна! Девку… девку заломал, зверюга!

– На помощь! Спасите! Спасите, кто в бога верует!

Чудовище сгребло Алену в охапку так стремительно, что она даже пикнуть не успела, и издало сдавленное рычание. Дико поведя глазами, оно швырнуло Алену в угол клетки – она не удержалась на ногах и упала – и принялось бросаться на решетку, сотрясая и едва не выворачивая ее из земли. Ярость его чудилась неукротимой, и два караульщика порскнули прочь, потому что длинные когтистые ручищи вдруг просунулись меж прутьями в явном стремлении схватить неосторожного и растерзать на месте.

Алена, у которой от неожиданного и сильного удара занялся дух, с трудом села, повела глазами – и только теперь вполне разглядела то существо, которое во всякий миг могло сделаться ее палачом.

Оно было бы среднего человеческого роста, когда б не согбенная спина и не понурая, провисшая меж плеч голова, которую даже в ярости оно не могло вполне поднять. Ноги его были босы, и всей одежды на нем была черная от грязи посконная рубаха, вся в прорехах, сквозь которую проступало неимоверно грязное и худое, однако так и оплетенное тугими мышцами тело. И если несколько мгновений назад Алене чудился проблеск мысли в поступках этого существа, то сейчас в нем истинно не было ничего человеческого. Это был зверь… дикий зверь, готовый убить всякого, кто посмеет отнять у него добычу. И этой добычей была Алена.

Задремавший было ужас ожил – и пронзил ее, как молния, исполнив все тело внезапной резкой болью. Алена схватилась за голову, но тут же зажала рот руками, согнулась… Ее нутро скручивали спазмы – и наконец она изверглась пустыми, но мучительными судорогами рвоты. Но не эта омерзительная тошнота напугала, обессилила Алену. Вдруг почудилось, что особая, тянущая боль раздвигает самые потаенные глубины ее недр – и она прижала руки к животу.

Ее ребенок! Дитя Егора… Как бы ни сложилась жизнь и сколько бы ни длилась она, года или мгновения, какие новые удары и потери ни заготовила она, Алена знала, что снесет все, кроме потери этой едва зародившейся в ней жизни. В этом еще неведомом дитяти была для нее последняя надежда, это была последняя ниточка, связывающая ее жизнь с жизнью Егора. Пусть невозможна меж ними любовь, напрасны надежды, пусть навеки разойдутся их пути – останется одна стежка между сердцами: это дитя. И Алена не могла, не могла его потерять! Но уходили силы, мутилось сознание…

В эту минуту что-то схватило ее, проволокло по земле, толкнуло – и Алена всем лицом ощутила студеное прикосновение воды.

Это было похоже на волшебство, так мгновенно прояснилось у нее в голове и полегчало телу! Алена сделала несколько глотков, тошнота унялась, и она смогла осмысленным взором поглядеть окрест.

Чудовище стояло рядом, вглядываясь в лицо Алены с выражением, которое вполне могло быть названо встревоженным. Похоже, оно сообразило, что с добычею что-то неладно, если подтащило ее к железной шайке, почти до краев полной водою и стоящей у самых прутьев, – очевидно, чтобы удобнее было доливать воды.

Караульщики, воспользовавшись удобным мгновением, принялись подавать Алене знаки, показывая на низенькую дверку, запертую снаружи висячим замком и заложенную железным шкворнем. Однако чудовище не то заметило, не то почуяло их намерения и, грозно рыкнув (караульщиков словно бы вихрем отнесло саженей на пять от решетки), проковыляло в дальний угол клетки, таща за собой Алену, и там село, как садятся медведи, подобрав под себя задние конечности. Алена принуждена была сесть рядом, утирая со лба воду и постепенно обретая способность ровно дышать.

Тем временем смотрельщики посовещались, а потом один из них споро куда-то убежал, а второй принялся расхаживать на приличном расстоянии от клетки, пытаясь поймать взгляд Алены и делая руками несусветные движения, из которых она без труда поняла, что сотоварищ этого караульного побежал за помощью и Алену скоро вызволят.

На это у нее была невелика надежда, однако сейчас самое главное было – успокоить чудовище, которое следило каждое ее движение, каждый взгляд и теперь заметно волновалось… но не когда Алена пристально смотрела на него, а наоборот – когда отводила глаза. Да, да! Оно ловило ее взгляд, словно что-то искало, что-то пыталось в нем найти, и, когда Алена попыталась улыбнуться, губы чудовища тоже растянулись в несуразном подобии улыбки.

И вдруг она обнаружила, что ей не хочется даже мысленно называть его чудовищем. Может быть, конечно, это существо еще поточит об ее костыньки свои клыки и когти, но сейчас оно все более походило на человека, и Алена вдруг спросила:

– Как тебя зовут?

Взгляд заметался, существо взволновалось звуком человеческого голоса, но Алене почудилось, будто оно растерялось, не ведая своего имени. В самом деле, ну как его могли звать?! В лучшем случае, Эйты. И она сказала:

– Я буду тебя звать Mишка.

Конечно, как еще звать медвежьего выкормыша? Опять же, имя вполне человеческое. И когда он привык к этому слову, повторяемому Аленою на разные лады и с разными выражениями, Алена снова принялась рассказывать ему про людей и медведей:

– Еще рассказывают, будто медведи сделались оборотнями за свое негостеприимство. Целая деревня однажды не пустила путника переночевать в жестокую метель, а то был не простой путник, а сам святой Власий.[118] За это ее жители и были обращены в медведей.

Лицо его – Алена уже не назвала бы его мордою! – приняло растерянное выражение. Он, конечно, ничего не понял, однако это было так похоже на выражение человеческого недоверия, что Алена невольно засмеялась. Она даже решилась погладить его по голове, однако Мишка перехватил ее руку и глянул на нее такими странными глазами, что страх вновь завладел Аленою.

О господи… а что, если эта доброта, с которой он к ней относится, вызвана некоей особенной, звериной любовью? Тягою самца к самке? Она-то смотрит на него с жалостью, видит только брата своего по Творцу, несчастного получеловека, а что он видит в ней? Не вызовет ли она в нем жуткого, смертельного вожделения?

Алена закрыла лицо руками. Сжалась в комок. О… что же, что ждет ее?! Если эта пугающая догадка верна, так лучше пусть он перервет ей горло, пусть загрызет заживо! Она в отчаянии оглянулась – и в это мгновение послышался дробный топот копыт и во двор ворвался верховой.

Едва зачуяв дикий, звериный запах, лошадь взыграла так, что всадник не смог с нею справиться. Его выбросило из седла и проволокло по земле, пока он не выпростал ногу из стремени. Однако он тотчас вскочил и, не обращая внимания на разорванную, запыленную одежду, на хромоту, на ссадину на лбу, кинулся прямиком к клетке, припал к прутьям.

И тут словно бы ветер подхватил Алену и бросил к тем же прутьям, заставил прильнуть к ним – нет, к человеку, который стоял по ту сторону.

Это был Аржанов.

12. Последнее злодейство Ульяны

Одно мгновение, только одно мгновение длилось это прикосновение, это мимолетное слияние рук, тел, сердец, губ, взглядов. Счастье пронзило их сверкающей, самосветной стрелой… А потом Алена снова ощутила страшную хватку Мишкиных лап – и, потеряв рассудок, забилась, заметалась, завизжала, пытаясь вырваться.

Обезумевший при виде ее страха Аржанов тянулся сквозь решетку, бестолково, яростно хватая воздух; потом вцепился в прутья, затряс их, выкрикивая что-то нечленораздельное, окликая Алену, призывая господа, умоляя, проклиная…

Рядом с этими двумя человеческими существами, лишившимися рассудка от любви и отчаяния, спокойным остался только… Мишка. Некоторое время он недоумевая глядел на беснующегося Аржанова, потом вдруг совершенно по-человечески погрозил ему увесистым кулачищем и, прижав Алену к себе, принялся гладить ее по волосам, что-то успокаивающе ворча.

Аржанов онемел. У Алены вмиг высохли слезы. Она только и могла, что переводила ошалелый взор с Мишки на своего возлюбленного, который так и стоял, вцепившись в решетку, словно прикипел к ней.

– Не бойся, – сказала Алена, с трудом обретая голос. – Он мне ничего не сделает.

Она смотрела при этом на Мишку и вроде бы успокаивала его, однако Аржанов понял, что слова обращены к нему, и быстро, шумно вздохнул.

– Кто… кто… – начал было он, но Мишка недовольно дернулся, и Аржанов умолк, однако не отошел от решетки ни на шаг, и, когда Алене удалось метнуть в его сторону мгновенный взгляд, у нее сердце зашлось при виде отчаяния, исказившего любимое лицо.

– Ничего, ничего, – ласково, будто успокаивая ребенка, молвила она, – все обойдется. Только знай: что бы ты про меня ни слышал, все ложь, а правда одна: я тебя с той самой ночи в лесу люблю и, пока жива, буду любить. Помнишь ли ты меня, Егорушка?

– Помню ли? – выдохнул Аржанов. – Ты мне сердце навек связала!

У Алены сердце зашлось, она едва не обмерла – на сей раз от счастья, – но топот и гомон заглушили голос Аржанова, и во двор вбежала немалая толпа.

Мишка не потревожился – только неприязненно покосился на людей. Конечно, он ведь привык к громадному числу народа, толпившегося возле его клетки. Для острастки глухо рыкнул, оборотясь к решетке, – и люди замерли на месте, словно натолкнувшись на невидимую стену.

Кто-то помянул господа. Кто-то вскрикнул, кто-то истерически хихикнул – и сделалось тихо, так тихо, что голос Аржанова показался неестественно громким:

– Ружье мне дайте!

– Нет! – неожиданно для себя самой ахнула Алена, и ее испуг мигом передался Мишке. Покосившись на людей, он отшатнулся в дальний угол клетки и уселся там, обнимая Алену, словно понимая: редко кто решится стрелять в него, не рискуя при этом поразить его добычу.

Алена едва сдержала слезы. Она сама не понимала, чувствует ли разочарование или облегчение оттого, что помешала Егору стрелять, однако знала: Мишка ни в чем не виноват, и прикончить его вот так, из слепой ярости, из отчаяния, – нелепо и жестоко.

Люди загомонили, снуя туда-сюда мимо клетки, не осмеливаясь, впрочем, приближаться. Только Аржанов так и стоял, прижимаясь к прутьям лбом, неотрывно, отчаянно глядя на Алену. Его горе и надрывало Алене сердце, и делало ее счастливой. Она пыталась утишить свою несусветную, несвоевременную радость: мол, Аржанов просто страшится за судьбу человека, оказавшегося в лапах зверя, – но усмехнулась над собой. Нет, лишь за нее болит его душа и, может быть… Она не успела додумать, домечтать: караульщики притащили тяжелый чан и принялись извлекать из него куски сырого мяса и на вилах совать его в клетку.

Так вот как решили отвлечь его от живой добычи!

Мишка встрепенулся, оставил Алену и на четвереньках кинулся к ближайшему куску. Схватил его обеими руками и жадно вгрызся в парную, кровоточащую красноту.

От запаха свежанины у Алены комок подкатил к горлу, все поплыло перед глазами. Как в тумане видела она, что какой-то человек протянул Аржанову карабинец, другой – ружье, однако он отмахнулся от обоих и, что-то сказав одному караульному, осторожно двинулся в обход клетки – туда, где находилась запертая дверь. Стало ясно: Егор надеется, что ему удастся незаметно отворить клетку и тогда Алена сможет неприметно выскользнуть. И вроде бы минута выдалась благоприятная: Мишка казался всецело увлеченным едой, – однако даже ради спасения жизни Алена не смогла бы сейчас шевельнуться. Страшная слабость овладела ею, сильнейшие приступы тошноты совершенно измучили. Ни рукой, ни ногой не могла она двинуть: сползла по стене клетки и простерлась на полу.

– Замучил он ее, сомлела! – донесся испуганный голос караульщика, который как раз снял замок. – Запереть, что ль, сызнова? Hеровен час, зверь-то…

Аржанов бросил на него яростный взгляд и с силой рванул засов. Дверка начала отворяться – и Алена поняла, что сейчас произойдет. Аржанов не мог видеть с того места, где стоял, но Алена-то видела: Мишка только притворяется, будто самозабвенно вгрызается в мясо. Его светлые глаза настороженно косились в сторону дверцы, уши насторожились, мышцы напряглись. Сейчас это был истинно зверь, подстерегающий охотника… горе неосторожному!

То, чего не могла Алена сделать для себя, она сделала для своего любимого: за мгновение до того, как пригнувшийся Аржанов ворвался бы в клетку, она испустила дикий визг.

Аржанов от неожиданности замер на месте. Мишка одним прыжком оказался у приоткрытой дверцы – и караульщик едва успел захлопнуть ее, прежде чем полузверь-получеловек вырвался на волю… а там еще неведомо что стало бы!

Аржанов стоял, будто громом пораженный, а потом схватился за голову с таким отчаянием, что Алена тихо заплакала.