Яд вожделения Арсеньева Елена
Вон та печь, куда лазил Фролка. Вон та лавка, на которой лежала она, давясь слезами и кровью из разбитого носа. Под этот стол она как-то раз пыталась спрятаться от Никодима, да он достал жену кочергой. По этому полу ее таскала за косы Ульянища…
Да что она, с ума, что ли, сошла, что по доброй воле воротилась в этот застенок?!
Tемные стены, чудилось, сошлись, навалились на Алену, грозя рухнуть, придавить, как давила ледяная земля там, в ямине, и в это время чей-то сиплый голосишко достиг ее слуха:
– А может статься, в доме вашем поселилась дикая баба…
Алена с трудом узнала собственный голос. Как ни странно, этот звук приободрил ее. Ну что ж, она понимала, на что шла. И продолжила молотить пересохшим языком:
– Дикая баба – пособница ведьм и колдунов. Ее подсылают к людям, чтобы делать им разные пакости. Роженицам, молодым матерям они подменивают детей собственными ведьминками, у малых детей сосут кровь, отчего те бледнеют и хиреют, а молодым мужикам являются в виде златокудрых красавиц и живут с ними в блуде.
Глаза Ульянищи оживленно вспыхнули.
– Дикая, говоришь, баба? – пробормотала она. – Что ж, очень может быть. Тут у нас была одна такая, да вроде извели… А скажи-ка, хожалая, ты в Москве давно?
– Нет, не больно-то, – ответила Алена, истово крестясь во все углы, осененные лампадками, и радуясь полумраку, в котором ее лицо кажется и вовсе неразличимым изжелта-бледным пятном. – Седмицу-другую, не более.
– Значит, ты ничего не слышала?
– О чем это?
– Да о бабе, кою монашки из ямы вынули да к себе взяли.
Алена и сама не знала, как не рухнула в это мгновение замертво.
Все. Попалась. Попалась… как кур в ощип, как бес в перевес, как ворона в суп. Вот уж правда, что ворона! Сама залетела в клетку, клетка и захлопнулась.
Бежать, бежать отсюда! Но она не в силах была даже с места сдвинуться, только и могла, что отмахивала поклоны да крестилась, крестилась, бормоча:
– Отче наш… нет, не знаю я ничего… иже еси на небесех… а кто баба сия? Да святится имя твое…
– Да так, преступница, убивица, – ответила Ульянища. – В старые годы, бывало, муж жену бивал, а теперь жена мужа бьет – и убивает до смерти. Не знаешь, стало быть? И никто ничего не знает!
– Забудь ты об ней, матушка! – сунулась к хозяйке Фокля. – Она небось давно уже сгнила где-нибудь на божедомках. Какой там монастырь? Болтовня все это!
– Сгнила? – с надеждой переспросила Ульяна. – Что ж, какова смерть, таковы и похороны.
«Сгнила? – с ледяным бешенством подумала Алена. – Как бы не так!»
Спокойствие постепенно возвращалось к ней. Похоже, судьба бывшей снохи так тревожит Ульянищу, что она выспрашивает о ней всех подряд, но, по-счастью, никто ничего не знает. И хватит трепыхаться, пора вспомнить, зачем здесь.
Об этом не забывала и Фокля.
– Тебе лучше бы для начала в баньку, сердешная! – сказала она тем голоском, про который в народе существует вполне определенное присловье: «На языке медок, а под языком – ледок».
У Алены сердце снова рухнуло в пятки. В баню?! Ей?! Она представила черные ручьи, которые потекут с ее волос, и желто-зеленые – с лица – и даже руками загородилась:
– Боже сохрани! Мне… меня… мною обет дан: не мыться на вечерней заре, а только лишь на утренней ледяной водицею.
Предполагалось, что на утренней заре ее и след простынет, поэтому Алена могла обещать что угодно без опаски. К ее удивлению и радости, Фокля не стала перечить:
– Ну что ж, у всякой пташки свои замашки.
– Мне бы покушать… – еле слышным от облегчения голосом пробормотала Алена. – Оголодала я…
Она с преувеличенной жадностью поглядела на стол, где наставлены были какие-то миски, однако Ульяна окоротила ее:
– Погоди. Сперва покажи, на что способна. А то, знаешь, брюхо добра не помнит, нажрешься до отвала – и ни словечка из тебя не выдавишь. Корми вас, дармоедов!
Да… за Ульянину милостыню придется дорого платить! Велико было искушение тут же, с порога ляпнуть ей про чертогрыз, но Алена понимала, что этим все дело можно испортить, а потому наскоро выложила жуткую байку про девку и змей-мстителей. Мол, жила-была девка, которая нагуляла от парня ребеночка, тайно родила, да и зарыла в лесу. Потом – другого. А когда в третий раз пришла на то же самое место и опять зарыла в землю еще живой плод греха своего, как вдруг что-то холодное поползло по ее шее – и она увидела, что это три змеи. Поочередно они насосались молока из ее грудей, а потом обвились вокруг шеи и повисли наподобие чудовищного ожерелья. Затем уже постоянно змеи сосали у нее молоко по нескольку раз в день; в это время девушка чувствовала смертельную тоску – это были невыносимые часы! Потом змеи укладывались вокруг шеи спокойно, но отнять их она никогда не могла и прикрывала их платком. Только в бане они сваливались с шеи, и пока девушка мылась, лежали на ее платье…
– Наконец девица покаялась в своем грехе людям и с тех пор давно уже ходит по монастырям, умаливая свой тяжкий грех и надеясь на милосердие божие. Не далее как сегодня я видела ее на паперти Василия Блаженного, где она и рассказала мне сию историю, – закончила Алена.
– Буде, господи, милость твоя на нас, якоже уповахом на тя! – испуганно забормотала Фокля.
Даже Ульяна перекрестилась – кажется, и ее проняло.
– А что же, змей ты тоже видала? – спросила она недоверчиво.
– А как же, – лихо ответствовала Алена. – Видала и змей.
– Побожись!
– Ей-богу, разрази меня гром, ежели вру! – бесстрашно перекрестилась Алена. – Видала я змей!
Конечно, видала. О прошлую осень, на болотине – да еще сколько! Так что бог видит: она не лжет.
– Ну, ладно. Завтра же поутру поведешь нас на Красную площадь и покажешь ту девку, – велела Ульяна. – А пока пошли, поедим, чего бог послал.
На завтра Алена могла обещать встречу хоть с пятерыми такими девицами, поэтому она согласилась тотчас – и с облегчением двинулась к столу.
Ну и стол! Кулага[96] подгорела, щи были пусты, а хлеб черств – не угрызешь, зато Фокля, не умолкая ни на миг, славословила свою щедрую на милосердие хозяйку, убежденная, видимо, в правоте старинной мудрости: «Доброе слово – лучше мягкого пирога» – и пытаясь убедить в том Алену, которая, повозив ложку в ненавистной еще сызмальства кулаге, теперь уныло грызла горбушку, похваливая себя за то, что на дорогу сытно поела. А то у этой милостивицы и ноги протянешь!
Наконец она перекрестилась и отодвинула от себя едва початую миску:
– Спасибо за хлеб, за соль, честная вдова. Позволь теперь душеньку твою потешить, порассказать тебе, о чем я надысь от людей слыхала.
Ульяна расчистила перед собою место на столе и поудобнее подперлась ладонью:
– Послушаю с охотою.
– …с охотою, – эхом отозвалась Фокля, пытаясь точно так же подпереться, но за малым ростом локоть ее то и дело соскальзывал, и приживалка лишь чудом не тыкалась в столешницу носишкою. Ульяна сурово глянула – та наконец угомонилась и со вниманием уставилась на Алену.
Девушка могла бы до утра рассказывать про то, как колдун колдуна закоробил,[97] и про зайца-пастуха, и мачехины чудеса, и старуху-гадюку, и свинью на мельнице, и про ворожбу по крестам, и про землю с росстани трех дорог, и бабу нехорошую, и пляшущую куклу, и как колдуны бесов мучат, и как мужик ведьму подкараулил, – говорила бы да говорила, не смолкая, довела бы слушательниц своих до полного изнеможения!..
Но у нее вдруг иссякли силы терпеть эту гнетущую полутьму, полную исчадий прошлого, которые, чудилось, пялились на нее изо всех углов, внушая смертный ужас похлеще всех этих ведьм, колдунов, змей; невмоготу сделалось слышать в легком шуме ветра их шепоток: «Погибнешь… погибнешь ты здесь!» Хотелось бежать прочь, крича от страха, но она стиснула руки что было сил, до боли, и сдавленным голосом произнесла:
– Tак и быть, слушайте… Жил на свете один мужик. Был он богат, но богатство свое ото всех таил, да так умело, что никто ни о чем не подозревал. Однако была у того мужика сестрица. Про таких, как она, говорят: «У нее, мол, и в затылке глаза!» И вот заприметила она, что брат ночами куда-то тайком хаживает. Стала за ним следить – и выследила, что шастает он не к соседке-вдовице, своей полюбовнице, не горничным девкам подолы задирать, а хаживает он на сеновал, где в углу издавна стояли старые пчелиные колоды.
Ульяна коротко вздохнула, будто подавившись воздухом, и все, ничем более не выдала, что ее как-то поразили слова рассказчицы. Фокля же заерзала беспокойно, бегая глазами с одного лица на другое, но вот и она овладела собой, напялив ту же личину каменного спокойствия, коя была надета на Ульяну.
Тогда Алена как ни в чем не бывало продолжила:
– Зачем, думает баба, ему пыльные колоды? Нет, здесь что-то не так! Сунулась в одну колоду со свечой… батюшки! Там тайник, в котором чего только нет! Злато-серебро в монетах, подвески, ожерелья, браслеты, зарукавья, перстни! Баба едва не померла. Хотела было сразу сгрести добро, и дай бог ноги, да тут кто-то шумнул во дворе, она испугалась – и тихонько убралась с сеновала к себе. И с тех пор не стало ей ни сна, ни покоя: только о том и думает, как братнино добро своим сделать. Ради этого душу черту готова была запродать! И вот – дьявол-то искушает, когда бог далеко! – услышал-таки нечистый ее мольбы и поразил ее брата в одночасье смертью.
Ульяна и Фокля обе перекрестились – как по команде. Алена тоже – но не в память этого выдуманного брата, не в память ненавистного Никодима Мефодьевича, а чтобы храбрости набраться, – и заговорила вновь:
– Едва схоронили злосчастного, ринулась его сестра в тайник и сгребла-таки в подол драгоценности. Не подумала о том, что у покойного осталась жена, детки малые – все себе заграбастала. Воротилась домой, легла было спать, да и подумала: дай-ка я погляжу еще раз на свое богачество! Сочла барахлишко и видит: недостает одного перстенька. Приметный был перстенек, вот она его и запомнила: посередине большой измарагд, а кругом него двенадцать маленьких ставешков диамантовых.[98] И все золотой нитью повито-окручено.
«Эка я дура! – стала баба себя ругать. – Знать, не до дна колодину выгребла. А перстенек цены баснословной, я за него деньжищ могу огрести – кучу!» И бегом опять на сеновал. Забыла она, что неправедная корысть впрок нейдет, а пойдя за чужим, свое утратишь…
Алена неприметно перевела дух. Может, ей бы лучше перебраться поближе к двери? А ну как Ульяна не выдержит и на нее накинется? Хотя нет – ни тени на ее угрюмо-задумчивом лице, ни проблеска тревоги в темных глазах. Фокля беспокойно ерзает, да ведь она и минуты не может смирно усидеть, так что это еще ни о чем не говорит. Эй, а может быть, следовало рассказку переиначить? Может быть, речь в ней следовало вести не о жадной сестре, а о сестриной прислужнице росточком от горшка два вершка, из тех, о ком говорят: «Ни сук, ни крюк – каракуля»? В конце концов, ведь именно Фоклю видели в торговых рядах сбывающей несусветно дорогую вещь?!
Но с полдороги оглобли не заворачивают – и Алена довершила свой рассказ:
– Сунула баба руку в тайник – вот он, перстенек цены баснословной, лежит себе на дне колоды полеживает. Возрадовалась, цап его – да как завопит благим матом!
На крик сбежался народ, работники, домочадцы. Видят, на сеновале валяется баба полумертвая, а рука у нее по локоть словно бы острыми зубами откушена.
Что, да как, да почему?.. Наконец смекнул кто-то: повалил колоду, залитую кровью, начал ее трясти – и из дупла вывалился…
– Перстенек? – жадно, нетерпеливо выдохнула Фокля, но тут же была припечатана к лавке мощным Ульяниным ударом по затылку.
– Нет, не перстенек! – отважно вымолвила Алена, не отводя глаз от мрачного, темного взора, чудилось, так и сверлившего ей душу. – Не перстенек, а какая-то колючая сухая ветка – точь-в-точь будто рука человеческая. Позвали знатку,[99] он и сказал, что это трава чертогрыз. Вишь ли, позвала сестра черта на подмогу – черт ей руку-то и отгрыз!
Бог знает, чего ждала она после окончания рассказа: что Ульяна набросится на нее, ударится в крик… только не того широкого зевка, которым вдруг исказилось лицо хозяйки.
– А-ах! Скла-адно врешь! – провыла Ульяна, крестя рот. – Скла-адно, да больно долго. Про девку со змеями куда забавней было и страшней. Спать пора. Завтра поутру еще чего-нибудь расскажешь. Иди-ка, вон ляжешь в сенцах. Ну, бог с тобой!
И она ушла за занавеску в сопровождении Фокли, которая – ей-же-ей! – сделалась еще меньше росточком.
Такой удачи Алена не ждала, даже предполагать не могла. Она могла уйти отсюда в любую минуту… и уйдет, но не прежде, чем доберется до тайника. Если ее догадки верны и Ульяна либо Агафоклея замешаны в краже сокровищ, сегодня ночью кто-то из них наведается на сеновал и подчистит забытое. Вчера перстенек еще лежал на дне колоды: вспомнив прежние воровские навыки, Ленька произвел разведку и доложил, что колода вся пылью поросла, а сокровище – на месте. И если Алена все рассчитала правильно…
Она могла немного поспать, не вскидываясь при каждом шорохе. Ульяна и Фокля не так глупы, чтобы красться мимо подозрительной странницы. Окна в светелках широки: не только тщедушная Фокля, но и дородная Ульяна при надобности просунется, так что они вполне могут спокойно слазить на сеновал и вернуться никем не замеченные.
Впрочем, сон не шел к Алене. Она лежала на какой-то ряднушке, прислушиваясь к ночной, полной таинственных шорохов тишине, силясь уловить стук отворяемой рамы, какой-нибудь шум, – ведь неуклюжая Ульяна непременно должна была нашуметь! – но так ничего и не дождалась.
Пропели первые петухи. Алена решила ждать до вторых, долее медлить было опасно: начнет светать – все пропало! И чуть только, хрипло со сна, заголосили в амбаре птицы, она неслышно поднялась, для надежности разулась (не хотелось бы за что-нибудь зацепиться растоптанными, не по ноге, лапоточками!), помолившись богу, чтоб двери не скрипнули, выбралась на крыльцо – и, ах, какая же самосветная, сверкающая ночь обступила ее!
Бледно-золотой месяц меркнул в серебристом сиянии, лившемся с небес, и Алена невольно замерла, глядя в небеса почти растерянно, почти со страхом перед явленной ей ни с чем не сравнимой красотой мироздания.
Никогда в жизни не видела она, чтобы так прихотливо плелись узоры созвездий! Чистота небес была поразительная, и Алена, которая любила звезды, умела их различать и никогда не путала Стожары с Волосынями и Кигачами,[100] а Чигир-звезду[101] умела отыскать с одного взгляда, впервые разглядела за знакомыми, на диво яркими узорами еще какие-то жемчужные нити, нанизанные Творцом в прихотливом, им одним постигаемом порядке.
Как всегда, от зрелища совершенства мироздания у Алены слезы выступили на глазах и сердце затрепетало, будто в предчувствии неожиданного счастья.
«По занебесью божьей Вселенной конца нет!» – подумала она восхищенно и простерла к небу руки, как никогда раньше печалясь о том, что не даны ей крылья и не может она взлететь. Но в такую сверкающую ночь, когда небо, чудилось, прильнуло к земле, все казалось возможным. Алена встала на носочки, вся вытянулась, простирая руки в вышину. Ну, вот еще малое мгновение, еще чуточку – и зазвенят все жилочки и поджилочки, суставчики и подсуставчики, исполнятся серебристой, воздушной легкости, – и она воспарит над тесовым крылечком, взмоет ввысь, чтобы коснуться звезд трепетными руками…
И Алена едва не свалилась с крыльца наземь, когда какая-то тяжелая тень зашевелилась в углу двора, и она признала Петруху.
«Сейчас как заорет!»
Очарование ночи раскололось вдребезги, будто чудесное зеркало, наполнив сердце Алены томительным предчувствием беды. Однако Петруха не поднимал шуму, только бестолково махал руками, то разводя их в стороны, то прижимая к земле. Тайные знаки его остались для Алены непостижимы. Большого ума, впрочем, не требовалось, чтобы понять: Петруха грозит полуночнице-бродяжке. Ну ничего. Сейчас Алена скользнет к сеновалу, воротник решит, что она побежала за уголок по малой нужде, и успокоится.
Соскочив с крыльца, Алена легкою стопою перебежала двор и у калитки, прорезанной в воротах сеновала, оглянулась.
Петруха стоял огромным столбом, схватившись за голову.
«Надо надеяться, что из благодарности за мой совет он не поднимет шума!» – подумала Алена и скользнула в душистую, полную чуть слышного шелеста тьму.
Здесь двигаться приходилось ощупью, и она вдруг перепугалась, подумав, что Ульянища, или Фокля, или они обе – словом, кто лазил в тайник, мог убрать за собой лестницу, и не просто убрать, а припрятать ее, и тогда хороша же будет Алена, беспомощно подпрыгивающая в тщетных попытках взобраться на навес!
По счастью, лестница никуда не делась, и она вползла вверх, еле цепляясь вдруг ослабевшими от невнятного страха руками за перекладины.
Постояла, пока глаза не привыкли к темноте, и двинулась к нагромождению колод. Ох, как громко они стукают, когда их переставляешь… Добравшись до третьей, Алена с мысленным возгласом «господи помилуй!» сунула руку в дупло – и не сдержала пронзительного вопля, когда что-то острое впилось ей в пальцы.
И тут же ее крик подхватил писклявый голосишко Фокли, верещавшей:
– Чертогрыз! Чертогрыз!
Алена выдернула руку из дупла, с ужасом сорвала с нее что-то вроде паучьей лапы. Оно сухо хрустнуло, сломалось в ее руках.
Трясясь, не попадая зуб на зуб, в тусклом звездном полусвете Алена тупо смотрела на сухую колючую ветку, а Фокля вилась вокруг нее, поднимая сенную пыль и повизгивая:
– Чего тут шаришься? Не положа, не ищут! Надо было капкан на тебя поставить, говорила я хозяйке… – И вдруг метнулась вперед, охватила колени Алены своими цепкими ручонками, будто ременной петлей, и с неожиданной силой толкнула к лазу, возбужденно заблажив: – Ульяна Мефодьевна, принимай любезную сношеньку!
Узнали!
Почудилось, будто с навеса сеновального столкнет ее сейчас Фокля прямо в ту площадную яму.
Нет, не бывать тому!
Смертельный страх не лишил Алену сил, наоборот, помог удержаться на ногах. Нащупав голову Фокли и вцепившись сверху в жидкие волосенки, Алена рванула их что было мочи – и тут же брезгливо разжала пальцы, ощутив на них выдранные пряди, будто липкую паутину. Фокля подавилась воплем. Алена отшвырнула ее, будто крысу – послышался даже шмяк о стену, – и кубарем скатилась по лестнице, лишь чудом не переломав руки-ноги. Здесь уже поджидала Ульяна: стояла руки в боки, загораживая выход.
Серебряно светилась под звездами росистая трава в распахнутых дверях…
Дико вскрикнув, Алена рванула лестницу и уже из последних сил толкнула ее в сторону Ульяны.
Та была слишком громоздка, чтобы успеть хотя бы отпрянуть, – и рухнула, испустив тонкий, утробный, как бы изумленный звук.
Алена выскользнула из двери, понеслась по двору, обжигая босые ноги студеной росой.
У ворот тяжело приплясывал Петруха, размахивая руками и что-то задушенно хрипя.
– Сюда! – донеслось до Алены еле различимое. – Сигай в калитку!
Алена от всего сердца мысленно пожелала ему расстаться со своей водянкою как можно скорее и просвистела в калиточку, будто пуля.
– Спаси бог! – едва успела она выдохнуть и услышала вслед: «Спаси бог и тебя!» – а потом полетела по улочке, стремясь как можно скорее добежать до поворота.
Добежала, канула за угол, но, не сдержав любопытства, оглянулась.
Петруха махал рукою в противоположную сторону, явно сбивая с толку Ульянищу, которая с трудом протиснулась в калитку, и они с Петрухою тяжело, будто два нагулявшихся медведя, затопали в ложном направлении, причем Ульяна натужно ревела при этом: «Держи! Лови! Склячать ее! Склячать![102]»
Привалясь к забору спиной, Алена наконец-то смогла вздохнуть.
«Неужто ушла? – недоверчиво спросила сама себя. – Вот уж воистину: бог даст – и в окошко подаст!.. А где же Фокля? Не иначе я ей не только волосья, но и всю головенку оторвала!»
Алена хихикнула – и зажала себе рот ладонью. Пока еще не до смеха. Смеяться они будут потом, дома, с Ленечкой: смеяться над Фоклею, над Ульяною – и над Алениной, конечно, дуростью. Ну чего она добилась, едва жизнь не поставила на кон? Что проку ей знать, что Ульянища наложила лапу на братнин схорон? Ведь по-прежнему неведомо, кто плеснул ему смертного пития…
А может, Ленька прав? Mожет, и впрямь восстал из бездны лет неведомый мститель – и отправил своего мучителя на тот свет? Тяжко думать, что страдания свои Алена приняла от того паренька, который впервые заставил затрепетать ее полудетское сердчишко… Ну что ж, такова судьба. Все равно она никогда больше не увидит ни его, ни лесного своего неистового любовника.
Отчего-то такая печаль навалилась, что Алена долго еще стояла, подпирая забор, не столько радуясь, что опять осталась жива, сколько горюя о несбывшемся. Наконец, ощутив, что ноги перестали дрожать, она медленно, держась в тени, побрела в сторону Никитских ворот.
Конечно, погони все еще следовало опасаться, поэтому Алена то и дело всполошенно оглядывалась, но, не увидев на дороге никого, облегченно вздыхала.
Беда только, что она ни разу не посмотрела на темную обочину, по которой, почти припав к земле, неслышно, будто змея, вилась за нею следом Фокля.
3. Непотребная женка
– Мало, что с него в городских воротах целовальники взяли полтину, с него, да с его спутников: с пеших по пятнадцать алтын и две деньги, а с конных по два рубли, так еще и нарвался наш страдалец на полицейских стражников. Тут с ним и вовсе круто поступили: поставили посреди улицы на колени и обрезали полы кафтана вровень с землею. В точности по казенной мере французских и саксонских кафтанов!
Ленька даже не договорил: так нестерпимо захотелось ему похохотать над каким-то арзамасцем, прибывшим в Москву в старинной, еще с десяток лет запрещенной царскими указами одежде. Москвичи не подлого звания, хочешь не хочешь, а приняли новую моду, ну а из провинции еще наезжали ошеломленные новинками путешественники, с которыми расправа была коротка.
– Он еще и вопиял, мол, видел в Нижнем Новгороде на перекрестках деревянных болванов в иноземном платье, для примера народу ставленных, да счел сие соблазном диаволовым и очеса свои от сего отворотил! – повизгивал сквозь смех Ленечка. – Небось отворотил, чтобы на бородищу свою любоваться, но теперь нет у него ни брады, ни усищ!
Алена едва нашла в себе силы растянуть губы в улыбку. Что-то не смеялось ей нынче. Томило, налегала тяжесть на грудь, и все глупее и глупее казалась она себе в своем третьеводнишнем отчаянном предприятии.
Почему они с Ленькою решили, что возможно будет о чем-то допытаться у Ульянищи? Это все равно что черта попытаться увидеть и помощи у него просить! Алена слыхала – находились храбрецы: придут в ночную пору в баню и, заступив одной ногой за порог, скидывают с шеи крестик да кладут его под пятку. И только они губу-то раскатают: мол, вот-вот появится нежить и исполнит всякое мое, храбреца, желание, как нечистик хвать их за горло… и утром домочадцы найдут в бане только труп удушенного, да еще, случалось, вся кожа будет с бедного дурака содрана.
Вот такой же ободранной дурою и ощущала себя сейчас Алена. Еще счастье, что Ульянища знать не знает, где угнездилась ее ненавистная сношенька, чудом восставшая из преисподней и снова, с непостижимой наглостью, отправившаяся пытать судьбу. Но как, как, боже мой, как Ульяна могла ее узнать?! Черные волосы, изуродованное лицо… разве что по голосу? Ну, правда говорили про Ульяну: эта баба в яйце иголку углядит!
Внизу, во дворе, послышался какой-то шум, Ленька пошел поглядеть, но тут же воротился:
– От Катерины Ивановны посыльный прибыл. С письмом. Позвать, что ли?
Вошел молодой мужик. Был он низкорослый, но столь широкоплечий, что казался поперек себя шире. Чрезмерно длинные руки свисали ниже подколенок, и вообще стоял он, несколько подавшись вперед, так что, чудилось, вот-вот падет на четвереньки и поскачет, утратив сходство с человеком.
– Ты кто? – спросила Алена, беря лоскуток бумаги. – Новый? Или из штаубовских людей?
– Из них, – буркнул посланец.
– А разве герру Людвигу не одни иноземцы служат? – встрял Ленечка.
– Не токмо, – качнул головой, непомерно большой для его роста, незнакомец.
«Во башка! – восхитился Ленька. – Кадь пивная, а не башка! Небось в драке стукнет кого – ежели не дух вон, то с ног запросто свалит!»
Алена глядела на посланного с неприязнью. Больно уж рожа разбойничья. Не могла Катюшка Митрия послать, что ли? «Да что мне в его приглядности? – одернула она себя. – Поглядеть, что там Катюшка написала…»
Слово, впрочем, было неподходящее. Следовало сказать – накорябала, накуролесила пером, начеркала и т. п. Алена, конечно, не удивилась – она знала, какова была любительница грамоты ее приятельница! Кое-что разобрать все-таки было можно. Катюшка с докукою[103] просила «любезную подруженьку» прибыть к ней без промедления по причине некоего чрезвычайной важности события.
– Что стряслось-то? – спросила Алена, с неудовольствием вглядываясь в посыльного.
Рот у него был какой-то кривой… ну что ж, всякое бывает: может, не крестился во время зевоты или хотя бы не прикрывался ладонью от нечистика.
– Неведомо, – снова качнул «пивной кадью» посыльный. – Однако же наказывали: быть незамедлительно!
В этом была вся Катюшка. Ну хоть бы возок свой заморский прислала, ежели так уж незамедлительно! Нет, небось побоялась тревожить Митрия, не то столько будет недовольного бурчания – не оберешься! Давай, Алена, топай пешочком в Китай-город! Свет не ближний… с другой стороны, не столь уж и дальний, чтобы кручиниться. Ночь тепла, хороша – отчего не прогуляться?
– Скажи, Ленечка, сторожу: пускай за нами запрут. Мы едва ли нынче воротимся, надо думать, заночуем у Катерины Ивановны. Я сейчас.
Она вышла в свою опочивальню, надела простой, но красивый роброн темно-синего, ее любимого цвета. Юбка и лиф были тускло-белые, чуть тронутые вышивкой, тоже простые, но Алене нравились безмерно. Наряд этот был Катюшкин презент, подруге будет приятно, если Алена придет в нем.
Волосы укладывать не стала: так и пошла с косой, то и дело привычно заплетая распускающиеся шелковистые пряди.
Посланный косолапил впереди, Ленечка посвистывал сзади. Они шли проулками, сокращая путь. Москва уже спала, только откуда-то издали доносился развязный женский хохот.
Алена вопросительно оглянулась на Леньку. Тот сверкнул зубами в ухмылке:
– Это близ казарм драгунских непотребные бабы собрались. Слышал я, жалуют они, ох, жалуют конно-пешую[104] братию!
– Жалует царь, да не жалует псарь, – вдруг ни с того ни с сего гулким своим голосом бухнул Катюшкин посланный, разворачиваясь и становясь Алене поперек дороги.
– Ты чего это на нас начал натыкаться? – недоуменно спросил Ленька – и тотчас получил ответ, однако не на этот свой вопрос, а на прежний, так и не высказанный: «пивная кадь» резко качнулась к нему, и Леньке почудилось, что его голова раскололась, как упавший на мостовую арбуз. Он со стоном рухнул наземь – и остался недвижим.
– Господи! – выдохнула Алена, не веря глазам. – Ленечка, миленький, ты что? Вставай!
– Не встанет, – успокоительно прогудел посланец, протягивая ручищу, и Алене почудилось, будто толстая змея обвилась вокруг ее тела, приковав руки к бокам. – Ничего, он нам и не надобен!
– Ты что… зачем? Tы кто? – бестолково бормотала Алена. – А как же Катерина Ивановна? Я все ей скажу!
– Ежели ты мне сперва скажешь, кто такова Катерина Ивановна, я, так и быть, испужаюсь! – ухмыльнулся посланец.
– Так ты не от нее? – Алена с ужасом вглядывалась в скособоченные черты. – Что тебе от меня?.. Не тронь, скот!
Крепко-накрепко держа ее одной рукой, «скот» проворно сунул другую под юбку.
– Ого, – выдохнул он. – Печурка жаркая! Пустишь погреться? – И кривой рот угрожающе надвинулся.
Алена не стала ждать нового омерзительного прикосновения: резко дернулась вперед и впилась зубами в его щеку. Челюсти свело от потного, соленого, кислого, но цель была достигнута: разбойник испустил короткий болезненный стон, и ручища его упала.
Алена ринулась бежать, но не сделала и двух шагов, как ее с силой дернули сзади за юбку, так что она завалилась, упала навзничь, – и в то же мгновение чудовищная лапища сдавила ей горло.
– Только пикни – шею сверну! – прошипел разбойник так, что Алена вмиг ослабела от страха, поняв: да, свернет. – А будешь молчать, может, и уйдешь живая. Ну как?
Она опустила веки в знак согласия, и тиски, сковавшие горло, медленно разжались.
Конечно, она не собиралась торговаться с этим негодяем, однако обнаружила, что кричать не может: горло онемело от этой хватки, из него вырвался лишь слабый хрип.
– Обманщица! – хмыкнул злодей. – А за обман наказывают больно. Вот так!
И, схватив Алену за щиколотки, он с силой рванул ее ноги вверх и в стороны, так что ворох юбок упал ей на лицо, а тело пронзила невыносимая боль.
– Вякнешь – разорву, как лягушонка. – И он еще шире развел ей ноги.
Алена едва не лишилась сознания. Юбки душили ее, страх оледенил, боль достигала сердца. Ей казалось, что она уже разорвана, истекает кровью.
– Ох, каково богачество! – прерывистым голосом бормотал разбойник. – Ох, глубины каковы! А ну-ка я промерю их своим шестом – дна достигну?
Алена почувствовала, что у нее останавливается сердце… и в тот же миг ее ноги были отпущены, а сама она с силой вздернута с земли.
«Ленечка!» – промелькнула было мысль, но тут же, поведя помутившимся взором, Алена увидела, что верный друг по-прежнему лежит в пыли без движения, а держит ее все тот же разбойник – держит, глядит в помертвевшее лицо, щерится в кривой ухмылке:
– Tак и быть, не трону. Не ко времени! Но ты не горюй: тебе и без меня толокна натолкут, стыдобищу намнут. Повеселишься, попляшешь… однако, чтоб веселие впрок пошло, надобно выпить.
И, снова зажав Алену своей клешней так, что она не только шевельнуться – пикнуть не могла, сунул руку за пазуху и вынул малую баклажечку. Зубами вырвал пробку – и аж закашлялся от ядреного винного духа, шибанувшего в нос.
– Вот, прими, молодка! Да ты не бойся! – уговаривал он, подсовывая баклажку к крепко стиснутым губам Алены.
Она попыталась замотать головой, но длиннорукий обвил ее шею – чудилось, захрустели косточки – и еще крепче прижал баклажку ко рту:
– Пей, не дергайся!
Помутилось в голове уже от одного запаха прокисшей браги.
– Ты… хочешь меня отравить? – выдохнула Алена, отворачиваясь из последних сил.
– Не бойсь, – успокоил разбойник. – Останешься жива. Это так, для храбрости. Ну, давай, ведь сверну шейку-то, вот те крест!
Его хватка стала нестерпимой, и Алена с дрожью разомкнула-таки губы.
«Ничего, – попыталась она себя успокоить. – Чуть эта сволочь отвернется, я два пальца в рот – все наружу и извергнется».
«Эта сволочь» широко распялила кривую щель, которая у добрых людей зовется ртом:
– Эх, молодец девка! Вот это по-нашему. Хвалю! Пей, пей! Чару пить – здраву быть, повторить – ум возвеселить, утроить – ум устроить, много пить – нестройну быть! – бормотал он, сопровождая одобрительным похлопыванием каждый Аленин глоток. – Ну, вот, всего-то и делов!
Баклажка, по счастью, была невелика, и скоро пытка окончилась. Алену так и перекосило от железистого винного вкуса, накрепко осевшего во рту, но тотчас в глазах у нее помутилось, и, чтобы не упасть, она принуждена была схватиться за того, от кого только что отбивалась изо всех сил.
– Э-э, теперь тебе разохотилось? – словно издали долетела до нее гнусная усмешка. – Но не проси, не уговаривай – больше лапать тебя не стану. Ничего, другие сыщутся, я же говорил. А пока – пошли, да порезвее!
И он зарысил по дороге, волоча за собою Алену, которая еле передвигала ноги.
С ней творилось что-то ужасное. Конечно, в жизни она пила мало, но не могло же так развезти от четырех глотков браги! Туда, конечно, было что-то подмешано, но кем? И зачем?
Впрочем, с каждым шагом это все меньше занимало Алену. Гораздо сильнее заботило, как удержаться на ногах, – нет, на том, что у нее сделалось вместо ног: какое-то месиво, каша какая-то. И в голове была теперь вязкая каша, в которой тонули обрывки мыслей.
«Кто… куда… Ленька… зачем?»
Еe мутило, все сливалось в глазах, она все тяжелее обвисала на руках незнакомца.
– Стой. Пришли! – пробился сквозь звон в ушах его голос, и Алена принялась хвататься руками за воздух, потому что провожатый ее отпустил, а стоять сама она была не в силах.
– Эй, держись, не падай. Еще успеешь належаться. Слышишь?
Кто-то затряс Алену, и она с трудом пошевелила губами в ответ:
– Слы… шу.
– Гляди туда! Ну!
Посланный развернул качающуюся Алену и ткнул пальцем в ночной сумрак, рассеянный впереди ярким факелом. В рваном круге света толклись женские фигуры – точно бабочки, слетевшиеся на огонь.
– Видишь? Ну, гляди! Видишь?
Алена с трудом разомкнула слипающиеся веки:
– Ви… жу.
– Там твои подружки, – поучал незнакомец. – Такие же молодки, вроде тебя. Иди к ним. Тебе будет весело! Иди. Ужо теперь они о тебе позаботятся!
Он подтолкнул Алену – она заковыляла, разводя руки, чтобы не упасть, – а сам канул в ночную тьму.
Какое-то бесконечное время Алена шла с закрытыми глазами. «Куда я иду? – наконец удалось спросить у себя самой. – Нет. Надо лечь… лечь…»
И она начала клониться к земле, как вдруг в голову вонзился пронзительный голос:
– Девки, гляньте! Еще одна!
Голос был незнакомый. Женский.
Алена повела головой, пытаясь увидеть своего провожатого, который непостижимым образом обратился в женщину, – и голос раздался снова, но теперь в нем слышалось искреннее удивление:
– Во набралась! Лыка не вяжет!
– Она не затем сюда пришла, чтоб лыко вязать! – хмыкнул другой женский голос, тоже незнакомый. – Эх, и справа у нее!
– Ты откуда? Чья? – не унимался первый голос.
– А тебе что? – осадила вторая женщина. – Там-то, чай, всем мужиков хватит, еще и останется.
– Пьянее вина! – Круглое лоснящееся лицо выплыло из мути, которая заволокла Аленин взор. – Ну и разит от тебя! Как бы храбрые драгуны не кинулись врассыпную. Ну-ка, пожуй!
В вялые губы Алены было всунуто что-то пряное, твердое, и она послушно принялась жевать.
– Ничего, это гвоздичка, – успокоила женщина. – Всякий грязный дух отобьет. Ты ладненькая, и одета на загляденье, и пахнешь теперь сладко… Вот только на ногах не стоишь! – засмеялась она, подхватывая резко шатнувшуюся Алену.
– А зачем ей стоять? – Второе лицо, худое, смуглое, вплыло в поле ее зрения. – Стоять, говорю, зачем?! Стоя такие дела не делаются! Ты, девка, вот что: лучше по казарме не шатайся, а как войдем – ложись на первые попавшиеся нары да юбку задирай – вот и вся твоя забота. На прочее умельцы сыщутся, драгуны сами знают, чего с тобой делать.