Яд вожделения Арсеньева Елена

6. Нечто новое в землеописательных науках

Зарядил дождь. И шел, и шел… Как ни глянешь в окно – все те же взрытые частыми каплями серые лужи да обвисшие, мокрые ветви, в которых среди густой, сплошной зелени с каждым днем все чаще мелькали ярко-желтые пятна. Осень пока бросала милостыню, однако что ни день, дары ее становились все щедрее, и не за горами уже то время, когда все вокруг, от земли до небес, будет усыпано ее лукавым, тленным златом.

Алена прижалась лбом к стеклу, и на мгновение сделалось легче. Голова горит – уж не простудилась ли, не заболела? А что – заболеть бы да помереть, вот и хорошо, вот и легко будет: какой несносный груз упадет с плеч, как вздохнет грудь… Впрочем, вздыхающая мертвая грудь – это уж Алена через край хватила. Да и ей ли не знать, каково легко дышится в тисках земляных? Думала ли, могла ли она тогда подумать, что настанет день – и сама, добровольно, пожелает воротиться в могилу?

Ласковые, темные глаза матушки Марии вдруг возникли перед ней, и Алена мысленно отворотилась от их укоряющего взора.

– Прости, матушка, – шепнула отрешенно, без раскаяния. – Знать, богу не угодно. Знать, обречена я…

Скрипнула дверь, и Алена очнулась. Мелькнуло мгновение искреннего удивления, когда она обнаружила, что руки у нее сложены на груди, а глаза закрыты. Странно, что еще сидит на лавке под окошком, а не вытянулась на ней, приуготовясь к собственному погребению! Нет, жива еще… хотя у Катюшки, которая появилась на пороге и уставилась на Алену, лицо было такое мрачное, словно она и впрямь заявилась на похороны.

– Ну и вид у тебя, подруга, – буркнула Катюшка, не заботясь приветствием. – Краше в гроб кладут!

Проницательности Катюшкиной можно было бы подивиться, кабы Алена уже не привыкла к ней. И то диво, что всю эту неделю, минувшую после возвращения Фрица, подруга никак не давала о себе знать, не присылала ни весточки, ни слова утешения, хотя прекрасно знала, каково жилось эту неделю Алене. Но вот пришла же! Спасибо и на том.

– Tы погляди! Мочит и мочит! – воскликнула Катюшка, уставясь в окно с таким изумлением, словно не она только что ехала в карете по этой дождевине и не ее новехонькое, с иголочки, платьице – малиновое, атласное, все спереди по лифу и шнипу обшитое черным узким кружевом шантильи, так что получался как бы маленький кокетливый передничек, – не ее, стало быть, платьице было кое-где забрызгано по подолу.

– Леньки что-то не видно, – сказала Катюшка, озираясь так, словно благоприятель Алены мог прятаться где-нибудь под лавкою или в знаменитом заморском шкапу. – Как его голова? Все еще недужит?

– Получше, – разомкнула наконец губы Алена. – Я ему лист капустный навязываю – боль и вытягивается. Клюквы бы хорошо моченой, да на нее нынче неурожай. И не время еще клюкве…

– Не время, – вздохнула Катюшка с такой тоской, словно это было самой большой потерею в ее жизни.

Что-то с нею было не то. Алена знала: Катюшка привязана к ней всем сердцем, но вообразить себе, что на Катюшке только из сочувствия к подруге лица нет, – на это Аленина воображения не хватало.

«Да что может случиться, впрочем? Небось с Людвигом поссорилась. Небось застиг ее с кем-нибудь… не в урочный час».

– А Фрицци… – вкрадчиво спросила Катюшка, – Фрицци, часом, не дома?

– Слава богу, – с чувством отозвалась Алена, – чем свет ускакал.

– А-а, ну-ну… – Показалось или впрямь в голосе Катюшки проскользнуло разочарование? Однако слова ее противоречили звуку: – Ну, вот и хорошо! Вот и поболтаем на свободе. Я-то, собственно, чего приехала? Поглядеть смерть любопытно, чего он тебе из Питербурха навез, каких подарочков?

Ну, Катюшка верна себе! Умирать будет, а не уймется: по моде ли саван сшит? Ну что ж, пусть хоть она потешится. Глядишь, от сердца отляжет, что б там ее ни гнетло.

Алена неохотно отомкнула дверцы:

– Гляди, коли любопытно.

Катюшка, не скрывая нетерпения, метнулась к шкапу и засновала в нем руками, вытаскивая на свет божий новые роброны, кои теснились один к другому своими розовыми, алыми, желтыми и желто-горячими[107] боками. Пальцы ее алчно вцеплялись в узорчатую парчу, трип, травчатые шелка – и тихие вздохи, похожие на подавленные стоны, вырывались из ее взволнованно вздымающейся груди.

Да, Катюшке все должно было нравиться: ведь это ее излюбленные цвета. Алена любила только синее, да голубое, да зеленое, серое, да белое. Фриц же, будто нарочно, навез нарядов по вкусу своей бывшей любушки – и был немало удивлен, когда на лице Алены при виде этого попугайского разноцветья отразился искренний испуг. Более того – Фриц был разгневан полным пренебрежением, которое выказала Ленхен к новым своим перышкам, и сказать, что между Фрицем и его «голубкою» пробежала черная кошка – значило ничего не сказать.

Не кошка, а котище! Hет, стая этаких баснословных котищ! И они все еще бежали…

Хоть убей, Алена не могла заставить себя хотя бы из вежливости изобразить восторг от подарка. И несусветная расцветка была тут совершенно ни при чем. Окажись шкап заполнен самыми изысканными сине-зелено-серо-голубыми нарядами, это нимало не развеяло бы ее уныния. То есть, может, и развеяло бы, ежели б к этим нарядам не полагался в качестве непременного приложения саксонский барон Фриц фон Принц…

– Да, богато, богато! – возбужденно бормотала меж тем Катюшка, в лицо которой воротились живые краски – впрочем, быть может, это были яркие сполохи шелков, атласов и тафты. – Чего ж ты в старом да сером сидишь, как та вдовица?

– Ни вдовица, ни девица да ни мужнина жена, – вздохнула Алена. – Или ядом отравиться, коли жизнь мне не мила?

Катюшкины брови взлетели чуть ли не выше малинового фонтажа.

– Нескладно выходит, – сказала она, сузив глаза и неотрывно глядя на Алену. – Вирши твои нескладные!

– Какова жизнь, таковы и вирши! – криво усмехнулась та.

– Да полно тебе тужить! – вдруг хлопнула ее по плечу Катюшка, да таково разудало, что Алена даже присела. – Неужели в твоей зелейной премудрости не сыщется какой-нито присушки? Помнишь, ты меня сама учила: баеной водой с бела тела моего обмыть сладкий пряник, а затем ту водицу подслащенную дать милу другу. Конечно, Аржанова голыми руками не возьмешь, да ведь и зелий приворотных множество! Ну, – Катюшка аж завела глаза, пытаясь вспомнить, – любисток, или какая-нибудь там иголочка наговоренная, или соль… Да! – чуть ли не взвизгнула она. – А крови наши бабьи? Сама знаешь, который мужик кровей твоих тайных невзначай отведает – иссохнет по тебе!

Алена только головой покачала. И симтарин-траву, где один корень в точности схож с мужиком, а другой – с женкою, и глаза змеиные, и ворот рубашки («Как рубашка к телу льнет, так и мил-друг льнул бы ко мне!»), и все несчетное число заговорных слов, обращенных в хоть и в плоть, в тоску тоскучую и сухоту сухотучую – да мало ли чего она могла добавить к Катюшкиным советам! Чего греха таить, подступали иной раз мучительные желания опоить Егора каким-нито тайным зельем, разум его отнять и сердце высосать, да знала Алена, знала доподлинно: все, что в любви наваждено, то не прочно, не вечно и от лукавого. Помнила – в том же Любавине ходила из уст в уста молва про одну девку, которая любила парня-пастуха. По нему все девки сохли: красивый парень был! Сначала на ту девицу он и вовсе не глядел. А про мать ее слухи шли: нечиста была, говорили, колдовать умела. И вдруг как гром с ясного неба: присватался пастух к ее дочери! Ну, совет да любовь, честным пирком да за свадебку… Только видит народ: под венцом пастух стоял как во сне, и за свадебным столом сидел таков же, да и потом будто подменили парня. Никто не видал, не слыхал, чтоб с женой миловались они. А вскоре стал мужик толстеть. Живот вырос – страх смотреть, дышать тяжело стал. Думали, что помрет скоро.

И объявился тогда в Любавине какой-то пришлый старичок. Пожалел, что ли, парня… Истопил баню докрасна и повел его туда. Что там они делали, никто не знал, но потом люди говорили, будто много чего старик в печь поскидал… И вылечил парня! А сам ушел, не видели его больше, старичка-то. И парень от жены ушел. Поселился на краю деревни, бобылем жить стал, так и помер один – и баба его одна померла, без детей, без мужа, тоже – ни вдовица, ни девица…

Словом, Алена знала твердо: сердцу не прикажешь.

Она ничего не стала пояснять Катюшке: только слабо улыбнулась, но, верно, такая боль, денная и нощная, неизбывная, проглянула в этой неживой улыбке, что Катюшка даже за сердце схватилась.

– Эх, житье наше бабье! – сказала она с ненавистью. – Вечно нам надо кому-то голову на плечо приклонять!

«Не кому-то, – печально подумала Алена. – Tолько ему одному. Единственному! Но радости земные, как посещения ангелов, кратки…»

Думала, что слезы уже все выплаканы, ан нет, они уже тут как тут: защипали глаза, повисли на ресницах…

– Ой, не надо! – умоляюще, дрожащим голоском возопила Катюшка. – Не плачь, ради Христа! Не то я и сама… сама… А на дворе и так мокро. Небось Фрицци дождик из Питербурха привез?

Алена устыдилась. У Катюшки у самой глаза давным-давно на мокром месте, у нее своя боль, а еще шутить умудряется. Нельзя раскисать! Сама себе эту постель постелила – вот и спи в ней!

– Не иначе, – еле усмехнулась она. – Но ты не тревожься: скоро и увезет, как привез!

– Он что, тоже уезжает? – вяло пробормотала Катюшка, осторожненько промокая утиркою уголки глаз. – Вместе, стало быть, с Людвигом?

Так вот оно что! Вот в чем печаль Катюшкина! Людвиг уезжает! Да неужто он ее с собою не зовет? Ведь даже Фриц… Нет, быть не может. Была такая любовь – и вдруг расстаться навеки?

– И надолго? – спросила Алена осторожно. – Людвиг, говорю, надолго едет?

– Да на целую вечность! – взвизгнула Катюшка, и слезы, будто напугавшись этого визга, так и хлынули из ее глаз, ничем уже не сдерживаемые. – На год, а то и на два!

– Ну, это не срок, – отлегло от сердца у Алены. – Воротится!

– Да ведь он хочет, чтобы я с ним ехала! Уперся – с места не сойдет: поезжай да поезжай! Целую неделю разгул гневу своему дает. Не то, говорит, останешься на улице, не для того я, говорит, гнездо вил, чтоб ты туда чужих самцов приманивала!

«Какие-то они, эти немцы, удивительно однообразные, – неприязненно подумала Алена. – У одного – насест. У другого – гнездо. Экие птичьи умы!»

– Так что за беда? – сказала она ласково. – Поезжай с Людвигом – вот и вся недолга!

– Да! Поезжай! – распялив рот, всхлипывала Катюшка. – А ты-то сама что – поедешь? Поедешь с Фрицем?

Алена опустила голову:

– Может, и поеду.

Катюшка даже платочек выронила. Впрочем, он уж так промок, что превратился в бесполезный бесформенный ком.

Торопливо утершись жестким от серебряного шитья рукавом, Катюшка уставилась на подругу. Алена не видела выражения ее лица, но знала, что на нем написано беспредельное изумление.

Она и себе изумлялась: ведь в первый раз необходимость и разумность согласия на эту поездку была ею вполне осознана.

Конечно, это был выход для нее – не худший выход! Ведь пора признаться: поиски ее ни к чему не привели и не приведут. Убийца Никодима сгинул, растворился в бескрайнем мире – и вместе с ним сгинула надежда Алены оправдаться.

Мыслимо ли жить так, как живет она сейчас? Ведь каждый день может стать для нее последним! И хотя неизбывная тоска изрядно притупила страх смерти, все-таки гложет, изнуряет мысль, что, откройся сейчас ее прошлое, попадись она снова в Тайную канцелярию – и вновь будет приговорена не только к казни, но и к вечному позору и мирскому презрению. А Егор… узнай об этом Егор, он содрогнется от отвращения, когда поймет, кого обнимал, кого целовал так жарко, так нежно…

Словом, в Москве для Алены места нет. Уйти в скитания? Жить подаянием? Это не по ней, как и монастырское житье-бытье. Дрожащее от вожделения лицо Еротиады на миг выглянуло из самых темных и грязных закоулков памяти, и Алена мысленно плюнула в это лицо.

Ну уж нет! Хватит с нее благодати! Вот и выходит, что места нет не только в Москве, но и в России. Чем же плохо: принять предложение Фрица и отбыть с ним за тридевять земель, в его фарфоровую, сахарную, такую-сякую-немазаную Саксонию? Фриц посулил, что на чужбине ее не покинет, обеспечит вполне щедрое содержание, и даже если обязанности перед родом и семьей вынудят его со временем избрать себе достойную супругу, дабы произвести на свет сына и наследника, очередного фон Принца, он все равно не покинет Ленхен… особливо ежели она перестанет предаваться меланхолии и вновь будет оказывать Фрицу знаки нежного внимания.

В этом-то все и дело! Сказавшись недужною, Алена всю эту неделю умудрялась держать Фрица в отдалении, и дыни вновь сделались главным продуктом его питания, а также в ход пошел весь прежний валерьяновый арсенал. Но так ведь не может длиться вечно! Придется когда-нибудь разделить ложе с Фрицем… но что делать, если при одной мысли об этом тошнота подкатывает к горлу и Алена начинает давиться? Что? В петлю? В омут головой? Но еще неизвестно, есть ли в Саксонии омуты!

Она так глубоко об этом задумалась, что едва не подскочила, когда рядом раздался исполненный искреннего ужаса голос:

– Tы что?! Спятила вовсе?! Там ведь дичь! Глушь! Ни городов, ни лавок, ни ассамблей! Одни каторжники в этих… как их? В заводах! И леса там дремучие! Медведи, рыси! Вот задерет тебя медведь, как твою матушку, царство ей небесное, – тогда узнаешь, почем сотня гребешков!

Алена с недоумением уставилась в бледное, перепуганное лицо подруги.

– Господь с тобой, Катюшка! Это, верно, ты спятила. Как это: ни городов, ни лавок, ни ассамблей? Опомнись, чего несешь-то? Ну какие, скажи на милость, в Саксонии каторжники да медведи?!

Бледное лицо Катюшки осунулось на глазах. Нижняя губка отвисла.

– Где? – чуть слышно простонала она. – В Сакс… ксо… саксо… – Язык заплелся, и Катюшка едва смогла вымолвить: – Так Фриц, что ли, в Саксонию едет?!

– Ну конечно! – вздернула брови Алена. – А Людвиг – не туда, разве? Но куда же, скажи на милость?!

Катюшка запрокинулась вся, будто намеревалась грохнуться в обморок, заломила руки…

– На… на… на Урал! В заводы демидовские! – закричала она, и из глаз ее хлынули такие потоки, что трехдневный ливень за окном показался по сравнению с ними воистину библейской сушью, перед которой растерялся бы даже Моисей.

7. Еще раз о насестах и голубках

Алена вышла на церковное крыльцо и, обернувшись, низко поклонилась закрывшимся за нею дверям со странной смесью облегчения и раскаяния. Она хотела простоять обедню до конца, но не выдержала и получасу. Интересно бы знать, настанет ли время, когда ей перестанет чудиться, будто церковные стены давят, смыкаются вокруг, вот-вот рухнут на ее победную головушку? Она все время ждет от господа кары за то, что не дала до конца свершиться обету матушки Марии. Однако ведь не только ее вина в том была, но и Еротиадина! Или господу так уж все едино, каково живут монастырские обители, лишь бы внешнее благочестие блюлось?!

Алена с долею возмущения поглядела в сверкающие голубые небеса (после многодневных дождей наконец-то выступило солнце) – и ей почудилось, будто чей-то насмешливо-добродушный взор глядит на нее с вышины. Внезапно она почувствовала себя немного лучше. Похоже, господь не гневается, не спешит поражать ее молниями! Хотя… у нее-то кара опередила преступление! Ведь сначала было мучительное замужество, потом Алена почти умерла, а уж потом сбежала от похотливой Еротиады.

Пожалуй, пора перестать бояться небесной кары: в некотором роде они со Всевышним квиты. И поскольку он не спешит вовсе обелить Алену и покарать истинного виновника ее бед, она тоже может позволить себе совершать некоторые грехи. «Как вы нам, так и мы вам!» – храбрясь, Алена снова поглядела на солнышко, которое выступило из-за облачка и улыбалось во все небо, – и почувствовала себя вовсе спокойно.

Тем не менее возвращаться к обедне она не стала, а медленно пошла по двору Вознесенского монастыря. Здесь она познакомилась с Катюшкою… Впрочем, Алене и прежде нравился этот монастырь, в незапамятные времена основанный Евдокией, супругой великого князя Димитрия Донского. Жизнь ее была похожа на книжную историю, одну из тех, которые безотрывно и во множестве читала Алена в юности. Утратив своего князя, которого она любила всем сердцем, Eвдокия вдовствовала восемнадцать лет и вела жизнь строгой постницы. Однако злая молва всегда найдет пищу! Легкоумные люди распустили слух, будто великая княгиня вдовствует не целомудренно. Молва дошла и до ее сыновей, из которых особенно смущен был князь Юрий, впоследствии соперник Василию Темному в правах на Великое княжение. Чтобы утишить злосмрадную молву перед сыновьями, Евдокия призвала их к себе и раскрыла перед ними богатую одежду, обнажив свою грудь, истощенную и изможденную постом и богомольными трудами, так что виднелась одна почерневшая кожа, прилипшая к костям. Строго запретила она сыновьям рассказывать о том, что они видели, а вскоре приняла святой постриг под именем Евфросинии. Во время ее шествия в монастырь на пострижение слепой нищий прозрел, утерши глаза рукавом от сорочки великой княгини, и еще тридцать человек, одержимых разными болезнями, получили исцеление.

Жаль, что с тех давних пор Вознесенский монастырь не раз выгорал чуть ли не дотла и теперь пестрит новыми постройками. Мирской люд ходит теперь в церковь, которая не далее как о прошлый год была построена по обету княжны Барятинской. Разные обеты дают люди господу, разные… Пора и Алене дать обет.

«Господи, – поклялась она, опять поглядев в небо, но ничего толком не видя от внезапно подступивших слез, – господи, клянусь, что не надо мне счастья мирского, не надо того, о чем мечтаю денно и нощно, – до тех пор, пока ты не изобличишь и не покараешь злодея, кровопийцу! Клянусь, что даже если, твоим или врага твоего промыслом, вдруг отворится мне сердце любимого моего, я его отвергну и буду отвергать до тех пор, пока ты, всеблагий, не явишь безвинности моей принародно и не очистишь меня пред небом и людьми!»

Слезы лились неудержимо. Алена шла, ничего не видя перед собой, суя медяки в чьи-то протянутые руки. Облегчения душевного как не бывало. Теперь они с господом опять должны друг другу, и неведомо, сколько будут еще этот долг отдавать! А ведь небось тот, убийца, тоже молит его о покровительстве… Ну что ж, как правильно говорит Катюшка, бог на всякого не угодит.

Вспомнив о Катюшке, Алена всполошенно всплеснула руками. Ох, раззява, раззявища! Бродит тут, торгуется с небесами, слезы льет, а про дело-то и забыла! Пора возвращаться. Правда, Aлена еще хотела заглянуть во двор Аптечного приказа, чтобы поглядеть на чудище, не то зверя, не то человека, которого там держали в клетке и про которого говорила вся Москва, однако времени на сие уже не оставалось. Впрочем, чудище никуда не денется, они с Катюшкою еще выберутся на него поглазеть. А сейчас надобно бегом бежать! Катюшка не простит, ежели что не по ее выйдет. Но главное – она рассчитывает на Алену, верит, что не подведет. Хотя, чтобы уговорить подругу, Катюшке пришлось приложить немало сил!

Сначала она долго мялась, ходила вокруг да около, пока Алена не рассердилась:

– Hу что ты из пустого в порожнее переливаешь? Прямо говори: чего надобно?

Катюшка набралась храбрости – да и ляпнула… Алена поглядела на подружку как на полоумную, и та заелозила:

– А чего я такого сказала? Запрос в карман не лезет!

Но это, конечно, был не простой «запрос», а потому Катюшка принялась всячески доказывать, что выдумка ее – замечательна и сулит немыслимые блага всем участникам разыгранной комедии. Алена только головой качала, не постигая, что этакое может быть замыслено всерьез.

– Неужели ты мне не поможешь? – ворчала Катюшка. – Ведь мы с тобой – как рыба с водой. А говорила, все для меня сделаешь! – накуксилась она. – Конечно, кто тонет – топор сулит, а как вытащишь, так и топорища жаль!

Намек попал в цель: Алене стало стыдно. В конце концов, ведь именно Катюшке она обязана тем, что не скитается бесприютная по белу свету, что живет, можно сказать, припеваючи… а если припевки эти не веселы, а исполнены слез, так ведь это уж Аленина забота и ее печаль. Пусть же хоть Катюшка поет веселые песенки!

Конечно, она для приличия еще понудила: подумай, мол, подруга, немудрено голову срубить – мудрено приставить, однако знала, что все сделает, как того хочет Катюшка. Впрочем, и ее подруга не сомневалась в этом с самого начала!

Алена ускорила шаги. Не опоздать бы! Хотя, хорошо зная Катюшку, можно быть уверенным, что та будет тянуть удовольствие сколько нужно. И не она одна. Алена вчера вечером с великим трудом от этого «удовольствия» отбоярилась, так что теперь все достанется Катюшке.

От быстрой ходьбы вдруг стеснилось дыхание, закружилась голова. Алене даже пришлось прислониться к чужому забору. Пытаясь прорваться сквозь тьму, затягивающую взор, она с усмешкой подумала: уж не перестаралась ли, изображая недужную? Уж не привязалась ли, правда что, хворь неведомая? Нынче так подкатило к горлу утром, что хоть иди топиться! Отражение свое Алена увидела за завтраком в глазах Фрица: он смотрел враз с неприязнью и сочувствием. Ну, вот и хорошо. Стало быть, поверил, будто Ленхен больна, и не в обиде, что гнала его от себя.

Ничего, это все скоро пройдет. Алена отдохнет – и поправится. Надо будет опять послать Ленечку в батюшкин дом, за шиповниковыми ягодами, за боярышниковыми. Настой их подкрепит, возвеселит. Уж скорее бы сентябрь, скорее бы настало время собирать ягоды нового урожая: в них больше крепости и силы.

Алена стояла и стояла под забором, пытаясь ободрить себя, но ощущая все большую слабость. Тошнота не унималась, ноги подкашивались. Да она ведь упадет сейчас! Упадет – и будет лежать под забором, добрым людям на потеху. Ох, как ей худо, как худо… Уж не отравилась ли она? Вернее, не отравлена ли? Может статься, Фрицу до того опостылела холодность любовницы, что он решил сжить ее со свету? Или вновь достигла ее длань неведомого злодея, некогда уже пытавшегося погубить ее – и погубившего бы, если б не Егор… Егорушка!

Облик, возникший вслед за этим именем, светлый, незабываемый облик, который Алена так старательно, так мучительно гнала от себя все эти дни, вовсе лишил ее сил, и она непременно упала бы, когда б чьи-то руки вдруг не подхватили, не встряхнули.

– Алена! Что с тобой? – долетел откуда-то издалека знакомый голос.

– Егорушка… – слетел с губ легкий шепоток, и голос стал ближе, резче:

– Какой я тебе Егорушка? Опомнись! Очнись! Леньку не узнаешь? Алена, да Аленка же!

Он тряс ее с таким старанием, что постепенно обморочная мгла слетела с нее: так утренний ветер срывает с ветвей клочья ночного тумана. Алена открыла прояснившиеся глаза:

– Ой, Ленечка! А я что-то занемогла, едва не упала.

– Видел, – буркнул Ленька, с тревогой вглядываясь в ее враз выцветшее лицо. – Тебе бы лечь! Может, не надо – ну, всего этого?.. Я дам знать, мол, не сладилось…

– Да ты что? – от испуга голос Алены обрел твердость, да и вся она вмиг пришла в себя. – И думать не моги отложить! Завтра уже последний день, завтра будет не до этого! Нет, только нынче. Я обещала Катюшке!

– Ну, пошли, коли обещала, – хмуро промолвил Ленька. – Сейчас, думаю, самое время тебе появиться. Пошли, дай руку – я поддержу. Да не бойся, нас из окошек не видно. Ох уж эта Катерина Ивановна! Сама во грехе и других во грех вовлекает!

Он что-то бубнил, бубнил себе под нос, но Алена не сомневалась (она ведь знала Леньку как саму себя!), что сейчас у него на языке вертится лишь один вопрос: «Кто такой Егорушка?»

Конечно, она никогда не сможет ответить. Утешало только то, что Ленька и не спросит никогда.

В сенях играла с кошкою стряпуха Агаша. Увидев внезапно появившуюся на пороге барыню, сорвалась с места, осенила себя крестным знамением, разинула было рот: поднять крик, да Ленька приобнял ее, шутливо ткнул локотком – Агаша и сомлела в его внезапных объятиях, о коих давно и безуспешно грезила.

«Ну и ну! – повела бровью Алена, входя в светелку. – Ох, Ленечка, что бы я без тебя делала!»

Она приостановилась, мысленно надевая личину удивления. Катюшкиного возка у крыльца нет, значит, она должна прежде всего удивиться, внезапно застав здесь подругу. Все остальное – потом.

Можно было не стараться! Даже приклей, даже приколоти она себе гвоздями десяток личин с десятком разнообразнейших выражений, все они слетели бы, как шелуха с луковки, оставив только выражение изумления. Ибо так, как сейчас, Алена не изумлялась никогда в жизни.

В кабинете, в котором всегда царил образцовый порядок, чудилось, пронесся ураган, самым причудливым образом нагромоздив на полу горы книг, разметав рукописи, раскидав заботливо хранимые модельки пушек всех времен и народов!

Впрочем, нет. Никакого разгрома. Горы толстенных книг сложены стопою – изображают крепостные стены. А пушки – артиллерию осажденной крепости. Здесь разыгрывается жаркая баталия! Гарнизон представлен был Катюшкою в полном боевом вооружении: пышные груди обнажены, да и на всем теле нитки нет. Только на ногах обуты ботфорты с поднятыми отворотами, которые, впрочем, не высоки, и даже не достигают бедер, опутанных – ей-богу! – цепями, на которых висит немаленький замок, прикрывающий главную сокровищницу «осажденных».

– Ба-бах! – звонко выкрикнула Катюшка, хватая в обе горсти еще стоящие на «стенах» пушечки и швыряя их вперед. – Ба-бах!!!

– Fehlschuss! Ура! Промах! – в один голос взревела армия осаждающих.

Понятно, почему – в один. Всю армию единолично являл собою Фриц, одетый… вернее, обутый в такие же ботфорты. Впрочем, на нем была еще треугольная шляпа. Он шел с оружием наперевес… Оружие производило большое впечатление! Алена очень кстати вспомнила, что это место мужики частенько называют прикладом, – и едва сдержала смех: до чего же метко сказано!

– Сдаваться! Даваться! Отдаваться! – закричали «осаждающие», грозно потрясая «прикладом».

«Осажденные» упали на колени.

– Смилуйтесь над нами, храбрые рыцари! – жалобно закричали они (тоже, разумеется, в один голос). – Мы готовы сдаться… или отдаться, как пожелаете! Но мы изнемогаем от голода и жажды! Нас надо напоить, накормить – а потом мы с радостью откроем ворота крепости доблестным победителям!

– Извольте! – милостиво согласились «храбрые рыцари».

Алена отшатнулась за порог, опасаясь, что Фриц обернется к поставцу за водкою и заметит ее. Конечно, можно было уже показываться – усомниться в измене Фрица не мог бы и невинный младенец! – однако ее разбирало любопытство: чем же закончится баталия, – а потому она не хотела быть замеченной раньше времени.

Oднако в делах воинских Алена оказалась вовсе несведуща. Оказывается, силы осажденных подкрепляли не хлебом и водой, и даже не вином и водкою, а – ну, Катюшка! ну, выдумщица! – тем же самым «прикладом»! Алена глазам не поверила, когда Катюшка подползла к Фрицу на коленях, облизнула свои хорошенькие губки, приоткрыла их – и принялась насыщаться с таким пылом, словно собиралась лишить «осаждающих» их главного оружия. Но «храбрые рыцари» были тоже не лыком шиты! Мгновенно постигнув коварные замыслы «осажденных», они опрокинули хитрый гарнизон на спину и ворвались в ворота таким решительным боевым маршем, что не прошло и минуты, как победители и побежденные вцепились друг в друга и огласили округу торжествующими стонами.

Алена великодушно выждала, пока они затихнут, и только тогда ступила наконец на поле боя.

Cколько ни повторяла она про себя подробности своего поведения, все это вылетело из головы. Алена пыталась придать лицу выражение, которое некогда, в схожую минуту, было у Катюшки, но стоило вспомнить ее вытаращенные глаза и беззвучно открывающийся рот, как в ее собственный рот тут же попала смешинка. Засела она так прочно, что Алена испугалась, как бы всего дела не испортить, и решила особо не изощряться: все равно в лицедействе ей никогда не сравниться с Катюшкою.

Поэтому она просто стала – руки в боки, с ледяным видом – и принялась ждать, пока преступные любовники не соизволят обратить на нее внимание.

Разумеется, первой заприметила Алену Катюшка, и на личике ее появилась сердитая гримаска. Она даже брови люто свела, искривила рот, глаза ее метнули искры… Алена чуть заметно развела руками, показывая, что и рада бы надеть этакую устрашающую личину, да ей невмочь. Катюшка разочарованно закатила глаза, показывая, что придется исходить из того, что есть, – и взвизгнула так, что Фриц, вроде бы даже вздремнувший на лоне осажденной крепости, подскочил на четвереньки и уставился на Алену с диким видом. Пожалуй, такой вид имели бы какие-нибудь осаждающие, если бы, к примеру, их собственные пушки вдруг повернулись и принялись бить по своим, а мертвые ожили – и тоже вступили в бой против победителей. Похоже было, что с появлением Катюшхен Фриц начисто забыл о существовании какой-то там Ленхен и сейчас ощущал себя поистине низвергнутым с небес на землю.

Путаясь в ботфортах, он выудил откуда-то из-под развалин крепости свои смятые кюлоты и, сочтя, видимо, что одеваться – это слишком долго, обернулся ими вокруг чресел, для надежности завязав штанины узлом. После этого он выпрямился и беспомощно уставился на Алену.

И опять она с превеликим трудом смогла сдержать смех. Таким ей ни разу не приходилось видеть своего недолгого и немилого любовника! Никакие неловкость, конфузливость, стыд, растерянность не могли скрыть выражения счастья, против воли так и вспыхивающего на его лице. Этим счастьем лучились его водянистые глаза, встопорщенные белобрысые волосы, круто вырубленные черты, тонкогубый рот. Об этом счастье кричало все его тело, и Алена впервые за последние недели вздохнула с облегчением. Совесть не переставала мучить ее с той самой минуты, как она вновь пошла на поводу у Катюшки и согласилась участвовать в комедии, где Фрицу опять-таки досталась роль полного идиота. И вот оказалось, что никакой другой участи доблестный представитель рода фон Принцев себе и не желал!

Ну и слава богу. Стало быть, все ко благу. Теперь Аленино дело – как-нибудь уж довести до конца ее собственную роль, а потом позаботиться, чтобы у Катюшки было впрок достаточно хитрых зелий, превращающих сонного мерина Фрица в племенного жеребца. Надо надеяться, в Саксонию-то бухарцы не привозят дыни?

О господи, что-то она отвлеклась. Надо надеяться, Фриц прочтет на ее лице что угодно, кроме огромного облегчения! Алена быстро прикрыла глаза руками и, кажется, вовремя, потому что Фриц тотчас жалобно проблеял:

– Не плачить, Ленхен… Ах, мой милый Ленхен!

Черт бы побрал эту немецкую чувствительность! Ей-богу, он сейчас кинется ее утешать, осушать ей слезы! А их и в помине нет.

Алена сделала вид, будто вытирает глаза, и воззрилась на Фрица со всей возможной злобою:

– Что здесь происходит?!

– Это… ну… – Фриц растерянно похлопал глазами, потом с детской радостью подхватил с пола пушечку и сунул Алене:

– Пуф-пуф-ф! Schlacht! Бритьва… о, nicht, бить-ва! Батали-я!

– Баталия?! И что? Сверчок тмутаракан победил?

– Таракан? – в ужасе глянул на пол Фриц, отличавшийся необыкновенным, почти женским страхом перед всяким тараканом, особенно перед тем, коего зовут прусаком. Может быть, пруссаки били когда-нибудь саксонцев?

Так. Если Фриц начнет гоняться за тараканами или вдаваться в тонкости русской пословицы, где единственное насекомое – это сверчок, дело можно считать пропащим! Это затянется надолго…

Повинуясь нетерпеливому Катюшкину взору, Алена торопливо напялила маску язвительности:

– Что, сударь, на вашем насесте теперь сидит новая голубка?

Фриц мгновенно забыл о тараканах и всецело задумался о птицах. Он люто покраснел, шмыгнул глазами вниз, к упомянутому насесту, который все еще не утихомирился и весьма выразительно приподнимал набедренную повязку, вовсе потерялся от этого зрелища и попытался оправдаться:

– Почему новый? Нет, голубка старый!

Наконец-то Алена смогла законным образом захохотать! Катюшку ощутимо перекосило, и она бросила на своего любовника такой взгляд, что, встреться он с нею глазами, мгновенно прозрел бы истину даже при всей своей несомненной тупости. Впрочем, Катюшка обладала умением мастерски смахивать со своего подола всякий ненужный мусор. И хотя на ней не было сейчас даже подобия подола, а весь наряд представлял собой одно сплошное декольте, она сумела «стряхнуть» обмолвку Фрица, будто незначительную соринку, и воинственно взглянула на Алену:

– А ты что тут разоряешься? Саму-то тебя я за чем застукала? Не припоминаешь?

– Ну и что? – передернула плечами Алена. – Я только подобрала то, что плохо лежит!

– Оно и при тебе плохо лежало, – не осталась в долгу Катюшка. – А правильнее сказать – висело. При мне же – стоит!

– Стало быть, господина фон Штаубе – побоку? – ехидно осведомилась Алена.

– Да! Я его бросила ради Фрица! – гордо заявила Катюшка, ничем не рискуя: Людвиг фон Штаубе позавчера отъехал вместе с Демидовым на Урал в полной уверенности, что его ненаглядная через день-другой отправится следом с обозом и под охраною.

У Фрица от благодарности увлажнились глаза, а Алена развела руками:

– Ну, знаешь! На тебя не угодишь!

– И бог на всякого не угодит, – не полезла за словом в карман Катюшка… да и лезть, по правде сказать, было некуда!

Алена заломила руки, как бы в отчаянии. Она и в самом деле отчаянно придумывала, что бы такое сказать еще. Самое лучшее, конечно, вздохнуть с облегчением: «Делайте что хотите и будьте… счастливы!» Но только представить, каким это будет ударом для Фрица! Оставить его в образе преступного изменника? Лишить возможности поугрызаться совестью, проявить истинно рыцарское великодушие? Нет, они с Катюшкою и так слишком жестоко с ним обошлись! Придется еще поиграть.

– Ах, Фрицци! – всхлипнула Алена, надежно загородив ладонями сухое лицо. – Я не смогла дать вам счастья!

– Ах, Ленхен!

Мгновение – и Фриц был подле нее, упал на колени, и его бледные глаза оказались щедро разбавлены слезами.

– Я во всем виновать сам! Мне не следовать тебя соблазнять… в постелю завлекать!

Да, вот это настоящий рыцарь! Еще вопрос, кто кого соблазнял и завлекал!

– Это был мой Fehler… gross Fehler![108] Я был преступатник… преступальник… о, людоедь!

Катюшка на канапе зашлась в тяжелых сдавленных рыданиях, в которых только увлеченный самобичеванием Фриц не расслышал задушенного хохота.

– Ленхен! – простер он руки несколько вкось, потому что плохо видел от слез. Их у Фрица вполне хватало на двоих, и Алена перестала трудить глаза. – Ленхен, тебе необходимо меня прощать и отпускать к Катюшхен! Я без нее… как это? Спокойный? Спящий? О nicht! Я без нее покойник!

– Миленький ты мой! – пылко вскричала Катюшка, срываясь с канапе и обрушиваясь на шею Фрица так стремительно, что он не устоял на коленях и вместе с обнимавшей его Катюшкою завалился набок.

Теперь настала очередь Алены давиться тяжелыми, ну очень тяжелыми рыданиями. А Kатюшка покрывала лицо Фрица поцелуями, страстно восклицая:

– Не плачь, либхен Фрицци! Сколько ни жить, обо всем не перетужить! Коли болит у тебя сердце от жалости, так и давай поступим с Аленою по-божески. Я, конечно, нынче же к тебе переберусь, но и ее гнать мы не станем. Через денек-другой мы с тобою отъедем в твою Саксонию…

– Ах, Катюшхен! – донельзя осчастливленный Фриц стиснул ее руки. – Неужели ты ехать со мной?! Неужели ты меня не оставлять?

– И не надейся! – мрачно посулила Катюшка. – Конечно, с тобой поеду в Саксонию! А чего ж ради я…

Алена, стоявшая рядом, так, что край ее пышной фалбалы касался Катюшкина бока, успела пнуть ее под этим прикрытием за мгновение до того, как заболтавшаяся подружка едва не загубила свой же грандиозный замысел.

Катюшка подскочила и, чтобы скрыть стон боли, влепила Фрицу поцелуй.

– Конечно, я еду с тобой! – В голосе ее зазвенели слезы, и Алена с раскаянием подумала, что, пожалуй, перестаралась. Как бы на нежной Катюшкиной попке не осталось синяка! Подружка ей такого урону нипочем не простит. – А ее, эту… – Катюшка скрежетнула зубами, – эту девку неотесанную мы тут покуда оставим и денежек ей дадим. Пускай себе живет и не поминает нас лихим словом. Дом ты до конца года снял? Вот и хорошо. Ну, и на пропитание ей оставим там… сколько-нибудь. И само собой разумеется, ты подаришь Алене все ее платья. Нет, нет, не спорь! – приложила она палец к губам Фрица, вовсе и не помышлявшего ни о каком споре: у него вообще всякую мысль отшибло от великодушной практичности Катюшхен, а скорее всего – от близости ее пышной груди. – За это нас с тобою бог вознаградит. И вот еще что: ты сказывал, что послезавтра в честь отъезда твоего со товарищи господин Меншиков бал дает? Мы пойдем – и Алену с собою возьмем непременно. Пусть напоследок порадуется, – тараторила Катюшка, все жарче наваливаясь на Фрица и за спиной показывая Алене кулак: молчи, мол, не вздумай спорить!

Она и не думала. Да и мыслимо ли было прорваться сквозь этот поток слов?

Фриц уже лежал на обеих лопатках – в прямом, и в переносном смысле. Катюшка, закрепив победу еще одним звучным поцелуем, вскочила с полу и подмигнула Алене:

– Ну вот! Насилу Ненилу свалили в могилу!

Рука распростертого Фрица бессильно дернулась. Может быть, ему захотелось перекреститься над участью спокойной… как это? спящей? нет – покойной Ненилы? А Катюшка, оставив его размышлениям о непостижимых сложностях барбарской русской речи, обрушила на себя платье, не затрудняясь одеваньем лифа и нижней юбки, и, подцепив Алену под руку, повлекла ее к дверям:

– Ну, пойдем, пойдем! Ты мне уступишь на время половинку своего шкапа?

Алена слабо кивнула, испытывая уже привычное ощущение, будто она попала в сердцевину какого-то вихря, который вертит и крутит ее, будто тряпочную куклу.

Ай да Катюшка! Ни минуточки зря не теряет! Надо думать, там, в доме фон Штаубе, у нее уже все узлы загодя увязаны, так что стоит ей послать туда Леньку с наказом грузиться, не минет и получасу, как под окнами застучит колесами узорный возок, доверху нагруженный…

Алена бросила мимолетный взгляд в окно и запнулась. Знаменитый узорный возок уже стоял у крыльца, и важный Митрий в сопровождении Леньки, а также двух горничных девок «вводил» в горенку вереницу парчовых, тафтяных, шелковых, атласных, гризетовых Катюшкиных нарядов, над которыми реяли ленты бессчетных фонтаж-коммодов.

Веселая голубка возвратилась на родименький насест со всеми своими разноцветными перышками!

8. Смертельное веселье

Фриц уже давно и нетерпеливо толокся в передней комнате, а Катюшка с Аленою все еще вертелись перед зеркалом.

Фриц раздраженно постукал в дверь. Конечно, дамам дозволялось прибывать на балы с опозданием, однако все же не позднее государя. А ведь у Меншикова непременно должен быть русский царь, желавший почтить своим присутствием отъезжающую из Москвы свиту саксонского эрцгерцога. Однако Фрицево сердце чуяло, что все приветствия государевы, и награждения, и щедрые подарки его на сей раз минуют: он безнадежно опаздывает!

Только что он в очередной раз с грустью вообразил, какими именно щедротами будет обойден (в то время как другие, более punktlich[109] его соотечественники весьма обогатятся!), как дверь, которую он уже просто-таки прожег гневным взором, распахнулась – и у Фрица вырвался равно облегченный и восхищенный вздох, напоминающий шумное «пф-ффуй!».

Катюшхен… его ненаглядная Катюшхен выглядела ослепительно, и, как всегда, Фриц был раздираем двумя чувствами: восхищением, что это дивное создание принадлежит ему, и ревностью оттого, что в ее чрезмерное декольте будут заглядывать во время танцев другие мужчины. Строго говоря, чувств было три: к ним примешивалась еще и печаль, легкая печаль… такая же легкая, каким стал кошелек Фрица после срочной, незамедлительной покупки этого ошеломительного наряда. В нем сочетались самые разнообразные оттенки красного: любимый Катюшкин цвет levres d'amour, нежный, мягкий (в лифе нижнего платья), и желто-горячий (рукава верхнего платья), и грозный, поистине адский, красно-синий цвет огромной, жестко встопорщенной фалбалы, коей была обшита верхняя юбка. По всему этому щедро струились золотые блонды, а в Катюшкиных кудрях реял сноп алых и розовых лент, и вся она напоминала факел, мятущийся на ветру огонь, который, с болью признал Фриц, подожжет нынче не одно мужское сердце!

Он свел было брови, однако вспомнил, что не за горами, как говорят русские, день, когда Катюшка будет принадлежать только ему, ему одному, – и принялся закатывать глаза, всплескивать руками и делать прочие телодвижения, которые должен изображать галантный кавалер, выражающий свое восхищение дамою.

Заодно Фриц порадовался, что в своем розовом кафтане он будет прекрасно смотреться вместе со столь нарядной дамою, тем паче что на этот парчовый, узорчатый кафтан с украшенными золотым галуном отворотами были нашиты вместо пуговиц не какие-нибудь там русские кляпыши, пусть даже из коралька, как они называют Bernstein,[110] и даже не расписные эмалевые пуговицы, а настоящие брильянтовые розетки!

Где-то за Катюшкиной спиной маячила Ленхен. Фриц удостоил и ее восхищенного закатывания глаз, однако, если правду сказать, едва ли заметил, во что она там была одета. Увидел только тусклый блеск жемчуга, сверканье золотистых блонд – и мысленно скрежетнул зубами, потому что и этот наряд был оплачен из того же кошелька – в качестве, так сказать, отступного за нанесенный Ленхен сердечный удар.

– Что же ты стоишь, Фриц?! – взвизгнула Катюшка. – Мы страшно опаздываем! Экий ты копуха!